Экстаз и вещи

[353] Символизм — мощное течение, присутствовавшее во всех европейских литературах; до наших дней символизм порождает эпигонов, прежде — ранних, ныне — поздних. Одно из его ответвлений привело к формированию иной манеры восприятия действительности: вещи — это источник откровения. Речь идет о поэтической технике, которая получила теоретическое обоснование в первые десятилетия XX в. у молодого Джеймса Джойса, но которая в другой форме встречается у многих крупных писателей того времени. У истоков этого подхода стояли идеи Уолтера Патера. В критических работах Патера присутствуют все темы декадентского мироощущения: чувство переходной эпохи (его персонаж Марий Эпикуреец — эстет, денди поздней Римской империи); утомленная изнеженность осени культуры (изысканные цвета, прихотливые и нежные оттенки, утонченные ощущения); восхищение эпохой Возрождения (знамениты его работы о Леонардо); подчинение всех ценностей Красоте (рассказывают, что однажды на вопрос «Почему нам следует быть добрыми?» он ответил: «Ведь это же так красиво»).

Но есть в романе Марий Эпикуреец и особенно в заключении эссе Ренессанс (1873) несколько страниц, где он четко излагает эстетику мистического откровения (епифании). Самого слова «епифания» Патер не использует (его употребит позже Джойс в значении «видение»), но подразумевает смысл этого понятия: существуют моменты, когда при соответствующем эмоциональном настрое (время суток, случайное событие, неожиданно сконцентрировавшее наше внимание на каком-нибудь предмете) вещи предстают перед нами в новом свете. Они не отсылают нас к Красоте, лежащей где-то за их пределами, не затрагивают никаких «соответствий» — они просто являются [354] отчетливо, как никогда прежде, и представляются исполненными смысла; и вот тогда мы осознаем, что только в этот миг смогли воспринять их во всей полноте и что жить на свете стоит исключительно ради того, чтобы накапливать подобный опыт. Епифания — экстаз, но экстаз без Бога: это не трансценденция, но душа вещей этого мира, это, как уже было сказано, материалистический экстаз.

Стивен, главный герой ранних романов Джойса, временами будет испытывать потрясение от событий внешне непримечательных — поющего женского голоса, запаха гнилой капусты, башенных часов, вперивших в ночь свой круглый светящийся глаз: «Он поймал себя на том, что, глядя по сторонам, на ходу выхватывает то одно, то другое случайное слово и вяло удивляется, как беззвучно и мгновенно они теряют смысл; а вот уже и убогие вывески лавок, словно заклинания, завладели им, душа съежилась, вздыхая по-стариковски».

[355] В других местах епифания — явление Божье (Преображение) — у Джойса еще связана с атмосферой эстетического мистицизма, и фигура девушки на берегу моря может показаться поэту мифической птицей, тем самым «видимым духом Красоты», что обволакивает его «как плащ». У других писателей, например у Марселя Пруста, откровение наступает через игру памяти: на образ или запах накладывается воспоминание о другом образе, другом ощущении, испытанном в другой момент, и короткое замыкание «невольной памяти» приводит к откровению о родственности одного события другому, цемент памяти связывает их в единое целое.

Но и здесь именно радость от переживания этих моментов придает жизни смысл, состоящий в погоне за Красотой, и уловить эти моменты можно лишь при условии, что они эстетически проникают в самую суть окружающих вещей.

Естественно, от идеи епифании как видения эти авторы переходят к идее епифании как творчества: если мы способны на какой-то миг оказаться во власти мистического откровения, то передать это ощущение другим может только искусство, и больше того — только искусство чаще всего дает ему возникнуть из ничего, наделяя смыслом наши ощущения. Как выразился Джойс устами Стивена: «Художник, который взялся бы осторожнейшим образом выпутать тонкую душу образа из сетей строго определенных обстоятельств, окружающих его со всех сторон, и перевоплотить ее в обстоятельствах художественных, более подходящих для ее нового назначения, был бы величайшим художником».

Снова возникает параллель с Бодлером, поистине стоявшим у истоков всех этих течений: «Весь видимый мир есть вместилище образов и знаков, которым воображение придает соотносительные место и ценность; этот мир можно уподобить пище, которую воображение должно переварить и преобразить».