Глава, в которой совсем нет хороших новостей 6 page. поможет. Когда последний раз я проверял лестницу?

поможет. Когда последний раз я проверял лестницу? Вчера, среди ночи, как раз

перед тем, как уснуть. Проверил и заснул. Точно! А пока спал, лестница

исчезла. Кто-то утянул ее наверх. Прощай, моя лестница.

Выключив фонарь, я прислонился к стенке. Закрыл глаза. И тут же

почувствовал, как хочется есть. Голод накатился откуда-то издалека, как

волна, беззвучно пробежал по телу и так же тихо удалился. Волна ушла,

опустошив меня, как выпотрошенное чучело. Но первая паника миновала, а с ней

прошли страх и отчаяние. Странно -- в этот момент я испытывал нечто вроде

смирения.

X x x

Вернувшись из Саппоро, я обнял Кумико и принялся утешать ее. Она была

растеряна и не могла скрыть неловкости. На работу не пошла -- взяла отгул.

-- Эту ночь я совсем не спала, -- проговорила она. -- Понимаешь, в тот

день все так совпало -- прием в больнице и моя работа... Вот я и решила все

сделать сама. -- Кумико всхлипнула.

-- Все кончилось, -- сказал я. -- Мы уже столько с тобой об этом

говорили. Что теперь поделаешь? Давай о чем-нибудь другом, так будет лучше.

Забудем об этом. Забудем -- и все. Ты говорила по телефону, что хочешь мне

что-то сказать.

Кумико тряхнула головой.

-- Нет, ничего особенного. Ты прав. Забудем.

Мы стали жить, изо всех сил стараясь избегать разговоров об аборте.

Давалось это с трудом. Сидим, говорим о чем-нибудь совсем другом -- и вдруг

ни с того ни с сего замолкаем. По выходным часто ходили в кино. В темноте

зала пытались сосредоточиться на фильме, но думали совсем не о кино или

вообще отключались. Я знал, что у сидящей рядом Кумико -- совсем другие

мысли. Почти физически чувствовал.

После кино мы шли куда-нибудь выпить пива или перекусить, не зная

подчас, о чем говорить друг с другом. Так продолжалось полтора месяца --

долгие полтора месяца, пока Кумико не сказала:

-- Послушай, давай бросим дела и махнем завтра куда-нибудь вдвоем?

Сегодня четверг, отдохнем до воскресенья. Должен же у людей хоть

когда-нибудь быть отпуск!

-- Конечно, только я не уверен, что у нас в конторе кто-нибудь знает

это слово, -- рассмеялся я.

-- Скажи им, что заболел. Что у тебя сильный грипп или что-нибудь в

этом роде. И я скажу то же самое.

Мы сели в поезд и укатили в Каруидзаву⁴⁷. Кумико говорила,

что ей хочется куда-нибудь в тишину, в горы, чтобы там можно было гулять

сколько захочешь, -- вот мы и выбрали это место. В апреле в Каруидзаве не

сезон, в гостиницах пусто, большинство магазинов закрыто, но для нас это

было то, что нужно. Мы только и делали, что гуляли с утра до вечера, каждый

день.

X x x

Понадобилось полтора дня, чтобы Кумико сбросила это оцепенение. Сидя

рядом со мной в гостиничном номере, она проплакала почти два часа. А я

крепко обнимал ее и не говорил ни слова.

После этого Кумико понемножку, будто вспоминая, начала рассказывать.

Как проходила операция. Что она пережила. Об охватившем ее остром чувстве

утраты. О том, как одиноко ей было, пока я ездил на Хоккайдо, и о том, что

она не решилась бы на то, что сделала, если бы не это одиночество.

-- Я ни о чем не жалею, -- сказала она наконец. -- Ведь другого выхода

не было. Я уверена. Знаешь, что тяжелее всего? Что я хочу все тебе

рассказать, все, что чувствую, -- и не могу.

Кумико приподняла рукой волосы.

-- Я от тебя ничего не скрываю, поверь. Когда-нибудь расскажу. Ты --

единственный, кому я могу это рассказать. Но только не сейчас. Пока я не

могу выразить это словами.

-- Это как-то связано с прошлым?

-- Нет-нет.

-- Спешить некуда. Расскажешь, когда сможешь. Времени у нас хоть

отбавляй. Теперь я с тобой, не волнуйся, -- сказал я. -- И запомни: все твои

дела и заботы, что бы то ни было -- это все мое. Можешь не беспокоиться.

-- Спасибо. Как здорово, что мы вместе.

Оказалось, однако, что времени у нас не так много, как я думал. Чего же

не могла выразить словами Кумико? И не связано ли это как-то с ее

исчезновением? Может, я не потерял бы ее, если б добился тогда, чтобы она

мне все рассказала. Но, подумав немного, я сказал себе: "Нет! Все равно

ничего бы не вышло". Ведь Кумико говорила, что никак не может подобрать

нужные слова. Выходит, это было выше ее сил.

X x x

-- Эй, Заводная Птица! -- Меня громко звала Мэй Касахара. Сквозь дрему

мне почудилось, что я слышу ее голос во сне, но это было наяву. Подняв

голову, я увидел ее маленькое лицо, маячившее высоко вверху. -- Эге-ге!

Заводная Птица! Ну же! Я знаю, что ты там. Отзовись!

-- Здесь я.

-- Ну, дела! Что ты там делаешь?

-- Думаю.

-- Не поняла. А для этого обязательно в колодец надо лезть? Попроще

ничего придумать нельзя?

-- Зато здесь можно сосредоточиться. Темно, прохладно, тихо.

-- Ну и как дела?

-- Да не очень. Вообще-то я здесь первый раз.

-- А думается как? Лучше?

-- Я пока не разобрал. Эксперимент только начался.

-- А ты заметил, Заводная Птица, что твоя лестница пропала?

-- Как же, как же. Заметил.

-- Ты знал, что это я ее вытащила?

-- Нет, не знал.

-- А на кого ты подумал?

-- Да ни на кого, -- откровенно сказал я. -- Не знаю, как сказать, но

мне это не приходило в голову -- что кто-то взял лестницу. Сказать по

правде, я подумал, что она просто исчезла--и все.

Мэй помолчала.

-- Просто исчезла, -- проговорила она с опаской в голосе, будто в моих

словах была какая-то заумная ловушка. -- Просто исчезла... Что это значит?

Ты хочешь сказать, что она взяла... и пропала куда-то?

-- Может быть.

-- Знаешь, Заводная Птица, я уже тебе говорила, но ты правда странный

парень. Таких чудиков еще поискать. Понял?

-- Я бы не сказал.

-- С чего же ты тогда взял, что лестницы могут исчезать сами по себе?

Я прижал ладони к лицу, пытаясь сосредоточиться на разговоре с Мэй.

-- Значит, это ты ее вытащила?

-- Конечно, я, -- ответила Мэй. -- Мог бы и догадаться. Подкралась

ночью и вытянула.

-- А зачем?

-- Вчера я несколько раз к тебе заходила. Хотела позвать опять вместе

поработать. Тебя не было. Увидела на кухне твою записку и стала ждать.

Сидела-сидела, не дождалась. Тогда я подумала: может, ты снова у

заброшенного дома отираешься? Прихожу -- колодец наполовину открыт и в него

спущена лестница. Мне и в голову сначала не пришло, что ты сидишь тут, на

дне. Я подумала, что лестницу оставил какой-нибудь рабочий или еще кто-то.

Вот и скажи: есть еще на свете люди, которые, чтобы подумать, лезут в

колодец и сидят там?

-- Что ж, ты права, пожалуй, -- был вынужден признать я.

-- Ночью тихонько смоталась из дому и опять пошла к тебе, но тебя все

не было. И тут до меня дошло: а не ты ли забрался в колодец? Мне в голову не

приходило, чем там можно заниматься, но ты ведь немножко того... Я и двинула

снова к колодцу, вытащила лестницу. А ты сдрейфил, наверное?

-- Есть немного.

-- А что ты там пьешь и ешь?

-- Воды есть немного. Еду я не брал. Вот только три лимонных

карамельки...

-- И давно сидишь?

-- Со вчерашнего утра.

-- Ты, наверное, голодный?

-- Пожалуй.

-- А с этим делом... ну, отливаешь ты как?

-- Обхожусь. Я же почти не пью и не ем, так что это не проблема.

-- А знаешь, Заводная Птица, ведь ты можешь там умереть, если я захочу.

Кроме меня, никто не знает, где ты. Лестницу я спрятала. Понимаешь? Стоит

мне уйти отсюда -- и тебе кранты. Кричи не кричи -- все равно не услышат.

Кому в голову придет, что ты тут сидишь? Никто даже не заметит, что ты

пропал. На работу не ходишь, жена сбежала. Если кто и обратит внимание, что

ты пропал, будет уже поздно -- к тому времени ты отдашь концы, и даже тела

твоего не найдут.

-- Все правильно. Твоя воля -- и мне конец.

-- Ну и как тебе это?

-- Ты меня напугала, -- сказал я.

-- Что-то по твоему голосу не похоже. Я все тер ладонями щеки. Вот они

-- руки и щеки. В темноте их не видно, но все пока на месте, мое тело еще

здесь.

-- Наверное, до меня еще как следует не дошло.

-- Зато до меня дошло, -- заявила Мэй Касахара. -- Оказывается,

человека на тот свет отправить гораздо проще, чем кажется.

-- Ну, это еще от способа зависит.

-- Проще, проще. Вот достаточно тебя здесь оставить -- и все. Ничего и

делать не надо. Ты только представь, Заводная Птица! Как ты будешь мучиться

в темноте, постепенно загибаться от голода и жажды. Это будет нелегкая

смерть.

-- Это уж точно, -- отозвался я.

-- Ты, похоже, мне не веришь. Думаешь, на такую жестокость я не

способна?

-- Не знаю. Верю или не верю -- не в том дело. Все может быть. Вот что

я думаю.

-- "Может быть..." Я не об этом говорю, -- произнесла она ледяным

тоном. -- Вот что! Мне отличная мысль пришла в голову. Коли уж ты туда

думать залез, может, помочь тебе еще больше сконцентрироваться?

-- Как? -- спросил я.

-- А вот так! -- С этими словами Мэй Касахара плотно задвинула

половинку крышки колодца, которая оставалась открытой. Наступила полная,

непроглядная тьма.

10. Мэй Касахара о смерти и эволюции • Не от мира сего

В кромешной тьме я скорчился на корточках на дне колодца. Со всех

сторон меня окружало ничто-- единственное, что можно было разглядеть. Я

сделался частью этого ничто. Закрыв глаза, слушал, как бьется сердце, бежит

по жилам кровь, как, подобно кузнечным мехам, работают легкие, как

сокращаются в спазмах требующие пищи скользкие внутренности. В этом жутком

мраке каждое движение, каждый удар пульса неестественно громко отдавались в

голове. Да, это мое тело, моя плоть. Но из-за темноты все ощущалось с

небывалой остротой и натурализмом.

Сознание постепенно покидало свою физическую оболочку.

Мне стало казаться, что я -- Заводная Птица, лечу по летнему небу,

усаживаюсь на ветку какого-то большого дерева и начинаю заводить механизм

этого мира. В самом деле, если птица куда-то девалась, должен же кто-то

выполнять ее работу -- крутить эту штуку. Иначе пружина ослабнет и точное,

налаженное устройство в конце концов остановится. Интересно: кроме меня,

никто, похоже, не заметил, что Заводная Птица исчезла.

Я попробовал издать горлом нечто похожее на крик Заводной Птицы, но

ничего не вышло. Какой-то бессмысленный противный скрежет -- такой

получается, когда неровные, шершавые поверхности трутся друг о друга. Нет,

так кричать умеет только Заводная Птица. Только она может заводить пружину

нашего мира так, как нужно.

Птица из меня получилась никудышная -- безголосая и ни на что не

способная. И все же я решил полетать по летнему небу. Оказалось, это совсем

не трудно -- поднимаешься в воздух, а там маши себе крылышками под нужным

углом да следи за курсом и высотой. Мое тело моментально приспособилось к

полету -- я парил свободно, без всякого труда, глядя на землю с высоты,

привычной для Заводной Птицы. Надоедало летать -- усаживался на ветку и

сквозь зеленую листву разглядывал крыши домов и дороги, людей, снующих

туда-сюда. Жизнь шла своим чередом. Жаль только, я не мог видеть со стороны

самого себя -- ведь мне ни разу не довелось встретить Заводную Птицу, да и

как она выглядит, я не знал.

Я пробыл в птичьем облике довольно долго. Сколько -- не знаю. Хотя

толку от этого ровным счетом никакого не было. Летать, конечно, занятие

приятное, но сколько можно? Ведь у меня еще остались кое-какие дела в моем

темном колодце. И из Заводной Птицы я опять стал самим собой.

X x x

Мэй Касахара снова появилась у колодца днем, в четвертом часу. Когда

она откинула половинку крышки, сверху хлынул поток света -- лучи

ослепительно яркого послеполуденного солнца. Я зажмурился и опустил голову,

чтобы привыкшим к темноте глазам не было больно. Стоило только подумать о

ярком свете там, наверху, как от слез защипало в носу.

-- Эй, Заводная Птица! -- раздался голос Мэй. -- Ты живой еще, Заводная

Птица? Отзовись!

-- Живой, -- сказал я.

-- Проголодался, наверное?

-- Есть немного.

-- Только "немного"? Значит, до голодной смерти тебе еще далеко. Без

еды, если есть вода, люди не скоро умирают.

-- Наверное, -- ответил я. Гулко отдаваясь в колодце, мой голос звучал

очень неуверенно -- видно, эхо во много раз усиливало любую интонацию.

-- Сегодня утром я разузнала кое-что в библиотеке, -- продолжала Мэй.

-- Почитала про голод и жажду. Знаешь, Заводная Птица, один человек прожил

совсем без еды, на одной воде, двадцать один день. Правда, это было давно, в

России, во время революции.

-- Да ну? -- сказал я.

-- Вот уж помучился.

-- Да уж наверное.

-- Он выжил, зато у него выпали все зубы и волосы. Все до одного.

Выжить-то выжил, но вот уж кому не позавидуешь.

-- Это точно.

-- Хотя можно нормально жить без зубов и без волос. Приладил приличный

парик, вставил зубы -- и порядок.

-- Тоже верно. Тем более парики и зубные протезы сейчас гораздо лучше,

чем когда была революция в России. Так что теперь, может, будет полегче.

-- Послушай, Заводная Птица? -- проговорила Мэй, откашлявшись.

-- Что?

-- Вот если бы люди жили вечно и никогда не умирали... ну, не теряли

сил, не старели, не болели и могли жить на этом свете всегда, стали бы они

так же серьезно ко всему относиться, как мы сейчас? Ведь мы все -- кто

больше, кто меньше -- о чем только не думаем! Философия, психология,

логика... Религия какая-нибудь, литература... Не было бы этой самой смерти,

может, не расплодилась бы вся эта заумь -- мысли, идеи? То есть...

Неожиданно Мэй прервала свой монолог. Пока она молчала, это ее "то

есть" висело в затопившем колодец мраке, как оторвавшийся недовысказанный

осколок мысли. Может, ей расхотелось продолжать или понадобилось время,

чтобы обдумать сказанное. Я молча, не поднимая головы, ждал, когда Мэй снова

заговорит, и тут вдруг до меня дошло, что она без труда может меня убить --

было бы желание. Притащит откуда-нибудь камень побольше и скинет на меня.

Повторит эту операцию несколько раз -- и привет...

-- То есть... мне кажется, люди знают, что когда-нибудь умрут, и потому

не могут не задумываться всерьез, зачем живут на этом свете. Ведь так? Какой

смысл размышлять о жизни, когда знаешь, что будешь существовать вечно? Какая

в этом необходимость? Да если б и была такая нужда, все бы как рассуждали?

"Времени еще навалом, потом как-нибудь подумаю". Но "потом" может быть

поздно. Думать надо прямо сейчас, сию минуту. Может, завтра вечером меня

грузовик переедет, а ты, Заводная Птица, денька через три уже будешь лежать

в колодце мертвый от голода. Понятно? Никто не знает, что может случиться.

Поэтому смерть совершенно необходима для нашей эволюции. Вот так! Смерть --

это что-то яркое и огромное, и чем оно ярче и больше, тем сильнее у народа

крыша едет от всех этих мыслей.

Мэй помолчала.

-- Знаешь что, Заводная Птица?

-- Что?

-- Ты думал там у себя, в темноте, о смерти? Как будешь умирать и все

такое?

-- Да нет, -- ответил я, замявшись, -- особенно не думал.

-- Почему это? -- с ноткой брезгливости в голосе, словно обращаясь к

какому-то чудищу, спросила Мэй. -- Почему не думал? Ты ведь уже одной ногой

на том свете. Я серьезно, без шуток. Я же тебе говорила: будешь ты жить или

умрешь -- от меня зависит.

-- Камень можешь сбросить, -- сказал я.

-- Камень? Какой еще камень?

-- Пойди поищи камень побольше и сбрось вниз.

-- Что ж, можно и так. Тоже вариант, -- ответила Мэй, но, похоже, эта

идея ей не очень понравилась. -- Да, кстати, Заводная Птица, как там

костлявая рука голода? Дальше еще хуже будет -- вода ведь кончится. Как же

ты можешь не думать о смерти? Странно.

-- Может, и странно, зато я о другом много думал. Начнет голод донимать

по-настоящему -- тогда, наверное, задумаюсь и о смерти. У меня есть еще три

недели, так ведь?

-- Это если вода будет, -- сказала Мэй. -- Как у того русского. Он

вроде был крупным помещиком, и во время революции его сбросили в заброшенную

шахту. Он лизал воду, которая выступала на стенах, и благодаря этому выжил.

Он, как и ты, был в полной темноте. Только у тебя вода кончается.

-- Правда. Совсем чуть-чуть осталось, -- признался я.

-- Значит, надо экономить. Пей маленькими глоточками. И думай -- о

смерти, о том, как будешь умирать. Времени для этого еще хватит.

-- Интересно, почему ты все время хочешь заставить меня думать о

смерти? Никак не пойму, тебе-то что от этого?

-- Мне? -- изумилась девчонка. -- Ничего. Что это тебе взбрело в

голову? Ты будешь думать о своей смерти, а мне это без разницы. Жизнь же

твоя, и я здесь ни при чем. Просто интересно, и все.

-- Любопытно, наверное? -- спросил я.

-- Вот-вот. Любопытно узнать, как люди умирают, как это вообще --

умирать. Вот что любопытно.

Она замолчала, и сразу все окружающее меня пространство, будто

специально дождавшись этого момента, заполнила гулкая тишина. Мне хотелось

поднять голову и посмотреть наверх -- там ли еще Мэй Касахара. Но свет был

слишком резким -- я боялся, что он выжжет мне глаза.

-- Послушай, я хочу тебе кое-что сказать.

-- Валяй, -- отозвалась Мэй.

-- У моей жены был любовник. Скорее всего. Я совсем не замечал этого,

но она, живя со мной, уже несколько месяцев спала с ним. Сначала я не мог в

это поверить, но чем больше думал, тем больше в этом убеждался. Оглядываюсь

назад, вспоминаю разные мелочи, и все становится понятно. Она стала

приходить не пойми когда, вздрагивала от моего прикосновения. Но я не

обращал внимания, потому что верил ей, не думал, что она может изменить. Мне

это просто в голову не приходило.

Мэй хмыкнула.

-- И в один прекрасный день жена вдруг ушла и не вернулась. В то утро

мы вместе позавтракали, и она ушла на работу, одетая как обычно, с одной

сумочкой -- только прихватила из химчистки блузку и юбку. Ушла и не

вернулась. Ни "до свидания", ни записки. Исчезла... Оставила одежду и вообще

все. И мне кажется, она уже не вернется. По своей воле, во всяком случае.

Вот так.

-- Ты думаешь, она с этим мужиком?

-- Не знаю. -- Я медленно покачал головой. При этом воздух вокруг

показался мне не воздухом, а какой-то неосязаемой тяжелой водой. -- Кто ее

знает? Может быть.

-- Значит, ты, Заводная Птица, впал от этого в хандру и полез в

колодец?

-- Конечно, это на меня сильно подействовало. Но в колодце я не

поэтому. Вообще-то я от жизни не бегу и не прячусь. Я уже говорил: мне нужно

место, чтобы побыть одному и сосредоточиться. Как и почему у нас с Кумико

все пошло наперекосяк? Не понимаю. Нельзя, конечно, сказать, что до этого

все было без сучка без задоринки. Два совершенно разных человека, парень и

девушка... Обоим не так давно исполнилось двадцать. Встретились где-то

случайно, стали жить вместе. Ни одна пара без проблем не обходится. Но мне

казалось, что у нас действительно все нормально, а всякие мелочи со временем

забудутся. Оказалось -- ничего подобного. Что-то такое я упустил, что-то

важное, где-то сделал ошибку, которая все решила. Вот о чем мне хотелось

подумать.

Мэй молчала. Я сглотнул слюну и продолжал:

-- Не знаю, может, тебе не понять, но, поженившись шесть лет назад, мы

с Кумико хотели вдвоем создать свой, совсем особый мир. Это все равно что

строить новый дом на пустом месте. Мы четко представляли, что нам нужно --

не дворец, а просто место, чтобы укрыться от непогоды, место для нас двоих.

Нам не надо было ничего лишнего. Поэтому все казалось так просто, легко.

Тебе хотелось когда-нибудь уехать куда-нибудь, в новое место? Начать

совершенно другую жизнь. Бывает у тебя так?

-- Еще как бывает, -- отозвалась Мэй. -- У меня всю дорогу так.

-- Вот чего мы хотели, когда поженились. Мне хотелось избавиться от

себя прежнего. Да и Кумико тоже. В этом новом мире мы старались стать

другими, найти в себе то, что пряталось глубоко внутри нас. Мы верили, что

будем жить замечательно, в ладу с самими собой.

В потоке света, как показалось, Мэй пошевелилась. Я уловил это ее

движение. Похоже, она ждала продолжения, но мне больше не хотелось говорить.

В голове была пустота, и я устал от собственного голоса, гулко звучавшего в

бетонном мешке колодца.

-- Ты понимаешь, что я имею в виду?

-- Конечно.

-- И что скажешь?

-- Я же еще несовершеннолетняя и в семейной жизни не разбираюсь, --

ответила она. -- Уж не знаю, что думала твоя жена, когда стала крутить с

другим, бросила тебя и сбежала. Но ты вроде с самого начала не в ту сторону

поехал. Послушай, вот ты говоришь: "Ага! Теперь я начну строить новый мир",

-- или: "Буду делать из себя нового человека"... Что это значит? Ведь такое

никому не под силу, я считаю. Можно сколько хочешь думать: какой, мол, я

молодец, смог другим человеком сделаться. А поглядишь -- за всем этим делом

та же самая рожа; случись что -- и пожалуйста: здрасьте, вот и мы! До тебя

это не доходит. Ты вообще не от мира сего. И идея эта -- переделать самого

себя -- тоже не от мира сего. Мне и то это понятно, Заводная Птица! А ты

взрослый человек-- и не поймешь. Вот в чем проблема-то. А теперь к тебе все

это возвращается. Со всех сторон. И от мира, от которого ты избавиться

хотел, и от твоей собственной натуры, которую собирался на помойку

выбросить. Понял?

Я молчал, глядя в темноту, укутавшую мои ноги. Молчал, не зная, что

сказать.

-- Вот так, Заводная Птица! -- спокойно сказала Мэй. -- Давай думай.

Думай. Думай.

С этими словами она снова плотно задвинула крышку колодца.

X x x

Я вытянул из рюкзака фляжку, встряхнул ее -- из темноты донеслось

слабое бульканье. Воды оставалось примерно с четверть. Я прислонил голову к

стене и закрыл глаза. Права, наверное, Мэй Касахара. Я и вправду не от мира

сего. Откуда все пришло, туда все и уйдет. А я -- лишь путь для самого себя,

дорога, которую мне надо пройти.

"Мне и то это понятно, Заводная Птица! А ты взрослый человек -- и не

поймешь".

11. Муки голода • Длинное письмо от Кумико • Вещая птица

Я несколько раз засыпал и просыпался. Такой сон -- короткий, отрывистый

и беспокойный -- бывает, когда летишь на самолете. Стоит подкрасться

настоящему глубокому сну, как неожиданно вздрагиваешь и просыпаешься; а

проснуться полностью тоже никак не можешь -- вдруг, сам того не замечая,

проваливаешься в сон. Этому не было конца. В отсутствие света время

сделалось неустойчивым, как повозка с разболтанными колесами. Неловкая,

неестественная поза не давала покоя телу. Просыпаясь, я всякий раз проверял

время на часах. Оно текло тяжело и неровно.

От нечего делать я взял фонарь и стал водить им туда-сюда, освещая

землю под ногами, стенки колодца и крышку где-то в вышине. Все было то же --

и земля, и стенки, и крышка. Тени от луча корчились, то раздуваясь, то

съеживаясь. Когда это занятие надоело, я принялся долго и тщательно

ощупывать свое лицо, каждую складку, стараясь заново разобраться в его

чертах. Раньше я никогда всерьез не задумывался, какой формы у меня уши.

Попроси меня их нарисовать -- хоть как-нибудь, -- я наверняка не сумел бы. А

сейчас появилась возможность во всех деталях обследовать каждый краешек, все

впадинки и изгибы. К своему удивлению, я обнаружил, что правое и левое ухо

здорово отличаются друг от друга. Как такое могло получиться и какой смысл в

таком асимметричном устройстве моих ушей (а какой-то смысл, наверное, должен

быть), осталось для меня тайной.

Стрелки показывали 7:28. За время, что я сижу в колодце, я, должно

быть, уже две тысячи раз посмотрел на часы. Значит, 7:28 вечера. На бейсболе

в это время как раз заканчивают розыгрыш третьей подачи и берутся за

четвертую. В детстве на стадионе я любил забираться на самую верхушку

трибуны и наблюдать, как понемногу угасает уходящий день. Солнце уже

скрывается на западе за горизонтом, но небо еще хранит его великолепное

красочное сияние. Мачты освещения отбрасывают на поле длинные тени, будто

намекая на что-то. Игра начинается, и постепенно, один за другим, зажигаются

прожектора. Но на стадионе еще светло, так что можно читать газету. Память о

красках долгой вечерней зари стоит на пути летней ночи.

Однако искусственное освещение неторопливо, спокойно и в то же время

настойчиво одолевает свет дня, разукрашивая все вокруг в веселые,

праздничные тона. Свежая зелень травы на поле, покрытые симпатичным черным

грунтом сектора площадок, новенькие белые линии, пересекающие их, сверкающие

лаком биты игроков, ожидающих своей очереди нанести удар, табачный дым в

потоках света (в безветренную погоду он напоминал мне неприкаянные души,

мающиеся в поисках того, кто бы их прибрал) -- все это представляется с

необычайной четкостью. Пацаны, разносящие пиво, рассматривают на свет

купюры, зажав их в пальцах; болельщики вскакивают с мест, чтобы проследить

полет высокого мяча, и трибуны в зависимости от его траектории то взрываются

криком, то разочарованно вздыхают. Птицы небольшими стаями пролетают над

ареной к морю, возвращаясь в свои гнезда. Вот что можно увидеть на

бейсбольном стадионе в полвосьмого вечера,

Я начал вспоминать разные бейсбольные матчи, которые мне доводилось

видеть. Помню, совсем еще в детстве, в Японию на товарищеские игры приезжали

"Сент-Луис Кардиналз", и мы с отцом ходили их смотреть. Перед началом игры

"Кардиналы" выстроились по периметру площадки. Вынесли корзины с теннисными

мячами, подписанными игроками, и те стали быстро, как на соревнованиях,

метать их на трибуны. Зрители устроили за ними настоящую охоту, отчаянно

стараясь поймать, а я, не вставая с места, сам не заметил, как один из мячей

оказался у меня на коленях. Это произошло как по волшебству -- непонятно и

совершенно неожиданно.

Я опять поднес часы к глазам. 7:36. Восемь минут прошло, как я

последний раз сверялся с циферблатом. Всего только восемь минут. Сняв часы,

приложил их к уху. Полный порядок! Идут как положено. Я пожал плечами в

темноте. Со временем творится что-то странное. Я решил пока забыть о часах.

Конечно, ничего другого, как смотреть на них, мне не остается, но делать это

каждую минуту -- просто какая-то патология. Однако сдерживаться оказалось

чрезвычайно трудно. Примерно так же я мучился, когда бросал курить. Как

только я решил перестать вспоминать о времени, ни о чем другом думать стало

невозможно. Эта мысль засела во мне как заноза, будто клин в меня забили.

Чем больше я старался не думать о времени, тем меньше это получалось. Глаза

против воли отыскивали часы на левой руке. Всякий раз я отворачивал лицо и

зажмуривал глаза, чтобы их не видеть, и в конце концов снял и запихал в

рюкзак. Но и тогда меня бессознательно тянуло к часам, продолжавшим тикать в

недрах рюкзака.

Лишенное бега часовых стрелок время -- неделимое и не поддающееся

измерению -- продолжало во мраке свой ход. Из непрерывно текущего прямого

потока время превратилось в потерявшую форму жидкую субстанцию, которая