Долгий рассказ лейтенанта Мамия (часть 2). Я проснулся от металлического клацанья предохранителя

Я проснулся от металлического клацанья предохранителя. Ни один солдат

на войне не пропустит этот звук мимо ушей, даже если крепко спит. Это особый

звук, тяжелый и холодный, как сама смерть. Почти инстинктивно я протянул

руку к браунингу, лежавшему у изголовья, и тут же получил удар сапогом в

висок, от которого у меня на миг потемнело в глазах. Переведя дух, я чуть

приоткрыл глаза и разглядел человека, который, судя по всему, меня ударил.

Он нагнулся и взял мой браунинг. Я медленно приподнял голову -- прямо в лицо

уставились дула двух винтовок. За ними маячили фигуры двух солдат-монголов.

Заснул я в палатке, но теперь она исчезла, будто по мановению волшебной

палочки, и над головой было развернуто усыпанное звездами небо. Еще один

солдат наставил автомат в голову лежавшего рядом со мной Ямамото. Тот лежал

тихо -- может быть, думал, что сопротивляться не имеет смысла, или берег

силы. На солдатах были длинные полушубки и военные шапки-шлемы. Двое светили

на нас большими карманными фонарями. В первые минуты я толком не мог понять,

что случилось. Наверное, потому, что спал очень крепко и шок от того, что

увидел, оказался слишком сильным. Но, посмотрев на монголов и лицо Ямамото,

я наконец осознал: нашу палатку обнаружили раньше, чем мы стали

переправляться через реку.

Следующей мыслью было: что с Хондой и Хамано? Я осторожно повернул

голову, чтобы оглядеться вокруг, но больше никого не увидел. Или монголы их

уже убили, или им удалось бежать.

Похоже, это были солдаты из того самого дозора, что мы заметили на

переправе. Несколько человек, вооруженных ручным пулеметом и винтовками.

Командовал ими дюжий сержант, у него одного на ногах были настоящие сапоги.

Как раз этот тип и заехал мне по голове. Наклонившись, он поднял лежавшую

около Ямамото кожаную сумку, открыл ее и заглянул внутрь. Потом перевернул и

стал трясти. К моему удивлению, на землю выпала лишь пачка сигарет, хотя я

своими глазами видел, как Ямамото клал туда бумаги: достал из седельного

мешка, переложил в сумку и бросил ее у изголовья. Ямамото, как всегда,

старался сохранять хладнокровие, однако я заметил, что выражение его лица

вдруг изменилось. Видно, он тоже понятия не имел, куда исчезли документы. Но

в любом случае для Ямамото это было то, что нужно. Ведь, как он сам говорил,

наша наиглавнейшая задача заключалась в том, чтобы эти документы не попали к

врагу.

Солдаты перевернули вверх дном все наши вещи и обшарили их самым

тщательным образом. Но ничего стоящего не нашли. Тогда нас заставили снять

всю одежду и проверили содержимое карманов -- одного за другим. Тыкали

штыками в одежду и вещевые мешки, однако документов нигде не было. Выгребли

сигареты, авторучки, кошельки, блокноты, часы, распихали добычу по карманам.

Забрали нашу обувь, перемерив предварительно по очереди и выбрав, что

подходило по размеру. Дележ сопровождался довольно громкой перебранкой.

Сержант взирал на все это с отсутствующим видом. Видимо, в Монголии

присвоение личных вещей пленных или погибших солдат противника было в

порядке вещей.. Сам сержант взял только часы Ямамото, предоставив солдатам

разбираться с остальным имуществом. Наше снаряжение -- пистолеты,

боеприпасы, карты, компасы и бинокли -- сложили в матерчатый мешок,

наверное, чтобы отправить в Улан-Батор, в штаб.

После этого нас, раздетых догола, крепко связали тонкими и прочными

веревками. От монгольских солдат несло, как с долго не чищенного скотного

двора. Форма на них обносилась и была вся в грязи, пыли и пятнах от еды --

нельзя было даже установить ее первоначальный цвет. Ботинки рваные, в дырах,

казалось, того и гляди развалятся. Понятно, что они позарились на нашу

обувь. Лица почти у всех были грубые, какие-то неотесанные и заросшие, зубы

черные. На вид они больше походили на бандитов с большой дороги, чем на

солдат, но советское оружие и знаки отличия в виде звездочек говорили, что

это регулярная армия Монгольской Народной Республики. На мой взгляд,

организация и боевой дух в их отряде были не на очень высоком уровне. Вообще

из монголов выходят выносливые и стойкие солдаты, но для современной войны,

в которой действуют боевыми группами, они не сильно подходят.

Ночной холод пронизывал до костей. Я смотрел на монголов, на то, как в

полумраке появляются и исчезают облачка пара от их дыхания, и казалось, что

меня по ошибке забросило в какой-то кошмарный сон. Я никак не мог поверить,

что все происходящее -- реальность. Это действительно был страшный сон, но,

как я потом понял, кошмар только начинался.

Тем временем из темноты возник солдат, что-то волочивший по земле.

Ухмыляясь,.он с глухим звуком опустил рядом с нами свою ношу -- труп Хамано.

Убитый капрал был бос -- кто-то уже успел снять с него ботинки. Монголы

стянули с него одежду, предварительно обшарив карманы. Взяли наручные часы,

бумажник и сигареты, которые тут же поделили, и задымили, роясь в бумажнике.

Там оказалось несколько банкнот Маньчжоу-го и фотокарточка женщины --

наверное, матери Хамано. Сержант что-то сказал и забрал деньги себе.

Фотография упала на землю.

По-видимому, кто-то из монгольских солдат подкрался сзади к Хамано,

когда тот стоял на часах, и перерезал ему горло. Они опередили нас: сделали

то, что мы хотели сделать с ними. Из зияющей раны растекалась ярко-красная

кровь. Ее было не так много для раны такого размера -- наверное, уже почти

вся вытекла. Один из солдат вытащил нож с изогнутым лезвием сантиметров в

пятнадцать длиной и помахал им передо мною. Ножей такой необычной формы мне

раньше видеть не приходилось. Этот был какой-то особый. Солдат взмахнул им,

будто собираясь чиркнуть мне по горлу, и свистнул. Несколько человек

захохотали. Нож явно не из армейского снаряжения: видно, эта штука была его

собственностью. У всех на поясе закреплены длинные штыки, и только у этого

солдата -- кривой нож. Им он, похоже, и перерезал горло Хамано. Ловко

повертев нож в руке, солдат запихал его обратно в ножны.

Ямамото, не говоря ни слова, чуть повел глазами в мою сторону. Движение

было мимолетным, но я сразу же понял, что он пытался сказать мне этим

взглядом: "Смогли бежать Хонда?" Охваченный смятением и страхом, я думал о

том же: "Куда подевался капрал Хонда?" Если ему действительно удалось

скрыться во время внезапного налета монгольских солдат, тогда у нас еще

остается надежда, пусть и призрачная. "Что Хонда может сделать в одиночку?"

От этой мысли поневоле становилось тошно. Но лучше хоть какой-то шанс, чем

вообще никакого.

Мы пролежали связанными на песке до рассвета. Сторожить нас оставили

двух солдат: одного с ручным пулеметом, другого -- с винтовкой, а остальные

собрались в стороне: курили, разговаривали, смеялись -- расслаблялись после

того, как поймали нас. Мы с Ямамото молчали. Хотя стоял май, температура в

рассветные часы опускалась ниже нуля, и я боялся, что раздетыми мы замерзнем

до смерти. Но что такое холод по сравнению с ужасом, сковавшим меня? Что с

нами будет? Эти монголы -- обычная дозорная группа, и наверняка они не могли

сами решать нашу судьбу. Для этого нужен приказ сверху. Так что какое-то

время нас, наверное, убивать не будут. Но что потом? Полная неизвестность.

Ямамото, ясное дело, -- шпион, меня поймали вместе с ним, значит, я его

сообщник. В любом случае так просто нам из этой передряги не выбраться.

Рассвело, и откуда-то с неба донесся звук, напоминавший гул моторов.

Скоро показался серебристый контур советского самолета-разведчика с

опознавательными знаками Монголии, который стал кружить над нами. Солдаты

замахали руками, аэроплан в ответ несколько раз покачал крыльями и сел

поблизости, подняв тучи песка. Почва вокруг была твердая и ровная, поэтому и

без специальной полосы там можно взлетать и приземляться довольно легко. А

может, они уже несколько раз использовали это место под аэродром. Один

солдат вскочил на коня и поскакал к самолету, держа на поводу еще двух

лошадей.

Обратно с ним вместе подъехали двое -- по виду офицеры в высоком

звании. Один -- русский, другой -- монгол. Скорее всего сержант сообщил в

штаб по радио о нашей поимке, и офицеры специально прилетели из Улан-Батора,

чтобы допросить нас. Конечно, они были из разведки. Я слышал, что за

прошлогодними массовыми арестами и чистками антиправительственных элементов

стояло ГПУ.

Оба офицера были одеты с иголочки и чисто выбриты. На русском была

теплая шинель с портупеей, из-под нее виднелись до блеска начищенные, без

единого пятнышка сапоги. Для русского он был невысок ростом, худощав, лет

тридцати -- тридцати пяти. Высокий лоб, тонкий нос, бледно-розовая кожа,

очки в металлической оправе. В общем, лицо как лицо, ничего особенного.

Монгольский офицер -- коренастый чернявый коротышка -- рядом с русским

казался медвежонком.

Монгол подозвал сержанта, и, стоя поодаль, они втроем о чем-то

заговорили. "Наверное, подробно докладывает о том, что произошло", -- гадал

я. Сержант показал мешок с отобранным у нас имуществом. Русский внимательно

осмотрел каждую вещь и сложил все обратно. Сказал что-то монголу, а тот

обратился к сержанту. Потом русский достал из нагрудного кармана портсигар и

протянул офицеру и сержанту. Затягиваясь сигаретами, они продолжали

разговаривать. Русский несколько раз ударил кулаком правой руки по левой

ладони -- было видно, что он немного раздражен. Монгольский офицер стоял с

хмурым видом, скрестив на груди руки, а сержант все кивал.

Наконец, русский офицер не торопясь направился к месту, где лежали мы,

и остановился рядом.

-- Закурить не желаете? -- обратился он к нам по-русски. Я учил русский

в университете и уже упоминал, что разговорную речь разбирал вполне

прилично, но во избежание лишних проблем сделал вид, что ничего не понимаю.

-- Спасибо, не надо, -- ответил Ямамото на вполне приличном русском

языке.

-- Замечательно, -- сказал советский офицер. -- Будем говорить

по-русски. Значит, разговор много времени не займет.

Он снял перчатки, сунул их в карман шинели. На безымянном пальце левой

руки сверкнуло небольшое золотое кольцо.

-- Думаю, вы в курсе дела. Мы тут кое-что разыскиваем. Прямо с ног

сбились. И знаем, что эта вещица у вас. Обойдемся без лишних вопросов:

откуда, мол, вам это известно. Просто известно, и все. Однако при вас этой

вещицы не оказалось. А раз так, значит, рассуждая логически, до того как вас

поймали, вы ее куда-то спрятали. Туда, -- он указал в сторону Халхин-Гола,

-- вы это не переправили. Реку никто перейти не успел. Так что письмо

спрятано где-то на этом берегу. Я понятно говорю?

Ямамото кивнул:

-- Понятно. Но мы ничего не знаем ни о каком письме.

-- Хорошо, -- бесстрастно проговорил русский. -- В таком случае у меня

есть один маленький вопрос. Чем вы здесь занимаетесь? Ведь вам хорошо

известно, что это территория Монгольской Народной Республики. Зачем же вы

проникли на чужую землю? Не могли бы рассказать?

Ямамото объяснил, что мы занимались составлением карт:

-- Я штатский, работаю в картографической фирме. Вот этот человек и

тот, кого убили... их мне выделили для охраны. Этот берег ваш, мы знаем и

просим извинения за то, что перешли границу. Но вторгаться на чужую

территорию мы не собирались. Просто хотели осмотреть рельеф местности

отсюда, с возвышенности.

Русский офицер скривил тонкие губы в усмешке, как будто ему

рассказывали что-то малоинтересное.

-- Просите извинения, -- с расстановкой повторил он слова Ямамото. --

Так-так. Хотели с возвышенности осмотреть рельеф местности? Понятно. С

высоты всегда лучше видно, правильно. Вполне резонно.

Он умолк и некоторое время молча рассматривал облака на небе. Потом

снова перевел взгляд на Ямамото и, спокойно покачав головой, вздохнул:

-- Как бы я хотел тебе поверить! Это было бы замечательно! Похлопал бы

тебя по плечу и сказал: "Хорошо, хорошо! Ну, теперь давайте на тот берег и

домой. В следующий раз смотрите, будьте осторожней". И всем будет хорошо.

Честное слово, я хотел бы так поступить. Но, к сожалению, не могу. А все

потому, что знаю, кто ты такой на самом деле. И знаю, что ты здесь делаешь.

У нас есть кое-какие друзья в Хайларе, так же как у вас в Улан-Баторе.

Русский достал из кармана перчатки, сложил их по-другому и засунул

обратно.

-- Скажу откровенно: у меня лично нет никакого интереса вас мучить или

убивать. Отдайте письмо -- и никаких других дел у меня к вам нет. Я

распоряжусь, и вас тут же отпустят. Вы сможете спокойно перейти на ту

сторону. Гарантия -- моя честь. Все остальное -- наши проблемы. Вас это не

касается.

Лучи взошедшего на востоке солнца начали наконец согревать кожу. Ветра

не было, по небу плыло несколько плотных белых облаков.

Повисло долгое-долгое молчание. Безмолвствовали все -- русский,

монгольский офицер, солдаты из дозора, Ямамото. Оказавшись в плену, Ямамото,

похоже, уже приготовился к смерти. Его лицо совершенно ничего не выражало.

-- В противном случае вы оба... примете здесь... смерть, -- медленно, с

расстановкой, как будто разговаривая с детьми, проговорил русский. --

Ужасную смерть. Вот они... -- Он посмотрел в сторону монгольских солдат.

Верзила с ручным пулеметом пялился на меня, выставив в ухмылке почерневшие

зубы. -- Они обожают убивать -- и делают это изощренно и со вкусом. Мастера

своего дела, так скажем. Монголы еще со времен Чингисхана страшно охочи до

всяких зверств. Тут они настоящие знатоки! Мы, русские, натерпелись от них

так, что дальше некуда. У нас этому даже в школе учат. На уроках истории

рассказывают, что монголы творили, когда вторглись на Русь. Миллионы людей

убивали. Без всякого смысла. Слышали историю, как в Киеве они захватили

несколько сотен русских из знатных семей и всех перебили? Соорудили большой

помост из толстых досок, поставили его прямо на пленных и устроили на нем

пир. Люди умирали, раздавленные этой тяжестью. Разве обыкновенному человеку

придет такое в голову? А? Сколько времени потратили! Как готовились! Кто бы

еще захотел с этим возиться? А они захотели. Почему? Потому что для них это

удовольствие и развлечение. Они и сейчас такое творят! Мне как-то довелось

наблюдать своими глазами. Я считал, что видел в своей жизни страшные вещи,

но в ту ночь, помню, лишился аппетита начисто. Я понятно говорю? Может,

слишком быстро? Ямамото покачал головой.

-- Замечательно! -- заговорил снова русский, но, закашлявшись,

прервался. -- Ну что ж! Для меня это будет уже второй раз, и, может, к

вечеру аппетит вернется, если все пройдет гладко. Но лучше б нам обойтись

без лишнего смертоубийства.

Заложив руки за спину, русский некоторое время смотрел на небо. Потом

достал перчатки и бросил взгляд в сторону самолета.

-- Отличная погода! -- сказал он. -- Весна. Прохладно еще, но как раз

то, что надо. Станет жарко -- комары появятся. Ужасно неприятные твари,

Да... Весна здесь намного лучше лета. -- Офицер снова вытащил портсигар,

достал сигарету и прикурил от спички. Медленно затянулся и так же медленно

выдохнул дым. -- Спрашиваю последний раз: ты в самом деле не знаешь о

письме?

-- Нет, -- только и сказал Ямамото.

-- Ну что ж, -- проговорил русский. -- Хорошо.

Обернувшись к офицеру, он сказал ему несколько слов по-монгольски. Тот

кивнул и что-то приказал солдатам. Те притащили откуда-то бревна и ловко

стали обтесывать их штыками. Получилось четыре кола. Отмерив шагами нужное

расстояние, они камнями забили колья глубоко в землю так, что они оказались

вершинами четырехугольника. На все эти приготовления, как мне показалось,

ушло минут двадцать. Но что будет дальше, я понять никак не мог.

-- Для них расправиться с кем-нибудь -- все равно что вкусно поесть, --

сказал русский. -- Чем дольше подготовка, тем больше радости. Если уж надо

просто кого-нибудь шлепнуть, достаточно одного выстрела -- бах! и готово.

Секундное дело. Но это... -- он задумчиво провел кончиками пальцев по

гладкому подбородку, -- неинтересно.

Солдаты сняли с Ямамото веревки и отвели к тому месту, где поставили

колья. Привязали к ним за руки и ноги. Он лежал, как распятый, на спине, и

на его обнаженном теле виднелось несколько свежих ран.

-- Как вы знаете, монголы -- народ кочевой, -- продолжал офицер. -- Они

разводят овец: едят их мясо, стригут шерсть, снимают шкуру. В общем, овца

для них -- идеальное животное. Они с ними живут -- вся жизнь проходит с

овцами. А как ловко они снимают шкуры! Потом делают из них палатки, шьют

одежду. Ты когда-нибудь видел, как монголы снимают шкуру?

-- Хотите меня убить? Тогда кончайте скорее, -- сказал Ямамото.

Русский кивал, медленно потирая ладони.

-- Так-так. Не надо спешить. За нами дело не станет. Не беспокойся.

Правда, время придется потратить, но зато все будет с гарантией, не

переживай. Торопиться некуда. Тут кругом степь без конца, без края, и

времени у нас сколько угодно. К тому же я хотел бы кое-что тебе рассказать.

Итак, что касается снятия шкур: у монголов обязательно имеется свой

специалист по этому делу. Профессионал, мастер. Можно даже сказать,

настоящий виртуоз. То, что он делает, -- уже искусство. Глазом не успеешь

моргнуть, как все готово. В один миг! Можно даже подумать, что существо, с

которого живьем снимают кожу, даже не успевает ничего почувствовать.

Впрочем... -- он опять извлек из нагрудного кармана портсигар и, держа в

руке, забарабанил по нему пальцами, -- это, конечно, не так. На самом деле

тот, кого обдирают заживо, испытывает жуткую боль. Просто невообразимую

боль. Но смерть все не приходит и не приходит... В конце концов она

наступает от огромной потери крови, но как долго все это тянется!

Он щелкнул пальцами. Монгольский офицер, прилетевший вместе с ним,

выступил вперед и достал из кармана шинели нож в ножнах -- такой же, что был

у солдата, грозившего перерезать мне горло. Он вытащил его из ножен и поднял

над головой. Стальное лезвие тускло блеснуло молочным отливом в лучах

утреннего солнца.

-- Вот этот человек как раз из таких умельцев, -- объявил русский. --

Ну-ка, посмотри получше на его нож. Это специальное изделие, как раз чтобы

снимать шкуру. Замечательная вещица! Лезвие тонкое и острое, как бритва.

Какая техника у этих мастеров! Ведь они тысячи лет свежуют животных. А с

человека им кожу содрать -- все равно что персик почистить. Аккуратно,

красиво, без единого разрыва! Я не очень быстро говорю?

Ямамото молчал.

-- Делается это постепенно,-- продолжал русский офицер. -- Чтобы

содрать кожу чисто, без разрывов, самое главное -- не спешить. Если по ходу

дела вдруг пожелаешь что-нибудь сказать, не стесняйся. Мы сразу все это

остановим. И не надо будет умирать. Он уже не раз проделывал такие операции,

и до конца ни один человек не выдержал -- у всех язык развязывался. Так что

имей это в виду. Чем раньше мы это прекратим, тем лучше для нас обоих.

Держа нож, похожий на медведя офицер взглянул на Ямамото и ухмыльнулся.

Я помню эту ухмылку до сих пор. Вижу ее во сне. Ее нельзя забыть. Монгол

приступил к делу. Солдаты навалились на руки и колени Ямамото, и офицер,

орудуя ножом, усердно стал сдирать с него кожу. Он и вправду расправлялся с

ним, как с персиком. Смотреть на это было невозможно, я зажмурился и тут же

получил прикладом от одного из солдат. Удары сыпались один за другим, пока я

не открыл глаза. Но от этого ничего не изменилось: с открытыми или закрытыми

глазами я все равно слышал голос Ямамото. Какое-то время он стойко терпел

пытку, но потом начал кричать. Этот крик, казалось, доносился из какого-то

другого мира. Сначала монгол быстрым движением сделал ножом надрез на правом

плече Ямамото и стал сверху стягивать кожу с руки. Он проделывал это

медленно, осторожно, почти с любовью. Русский офицер был прав: его

мастерство граничило с искусством. Если бы не крик, можно было бы, наверное,

даже подумать: а может, боли никакой и нет? Но, судя по этим воплям, боль

была чудовищная.

И вот живодер уже стянул с правой руки Ямамото всю кожу одним тонким

листом и передал стоявшему рядом солдату. Тот принял ее кончиками пальцев,

расправил и стал поворачивать в руках, чтобы всем было видно. Кожа капля за

каплей сочилась кровью. А офицер принялся за левую руку и проделал с ней то

же самое. Потом снял кожу с обеих ног, оскопил жертву, отрезал уши. Ободрал

голову, лицо, и на Ямамото не осталось ни кусочка кожи. Он терял сознание,

приходил в себя и снова впадал в беспамятство. Сознание уходило -- Ямамото

замолкал, возвращалось -- и крик начинался снова. Но голос становился все

слабее и слабее, и наконец наступила тишина. Все это время русский офицер

каблуком сапога чертил на земле бессмысленные фигуры. Монгольские солдаты

наблюдали за происходившим, не говоря ни слова; на их лицах не было ни

отвращения, ни волнения, ни испуга -- вообще ничего. С Ямамото лоскут за

лоскутом сдирали кожу, а они взирали на это, как будто вышли на прогулку и

остановились поглазеть на какую-то стройку.

Меня все это время выворачивало наизнанку. Внутри уже ничего не

осталось, но рвотные спазмы не прекращались. Под конец похожий на медведя

офицер монгол развернул кожу, которую содрал с торса Ямамото. Содрал

аккуратно, даже соски не повредил. Ни до, ни после того дня мне не

приходилось видеть более жуткого зрелища. Кто-то взял кожу из рук офицера и

повесил сушиться, как какую-нибудь простыню. Остался лишь распростертый труп

Ямамото -- окровавленный кусок мяса, без единого лоскутка кожи. Самым

страшным было его лицо, ставшее кровавой маской, на которой выделялись

выкатившиеся огромные белые глазные яблоки. Широко оскаленный рот будто

застыл в крике. На месте отрезанного носа виднелись только маленькие

отверстия. На земле было море крови.

Русский офицер сплюнул на землю и посмотрел мне в лицо. Достал платок

из кармана, вытер губы.

-- Похоже, он действительно ничего не знал,-- проговорил он, убирая

платок обратно. Его голос звучал теперь как-то сухо и невыразительно. --

Знал бы -- обязательно раскололся. Жаль, что так вышло. Но он ведь был

профессионал и все равно когда-нибудь сдох бы как собака. Тут уж ничего не

поделаешь. Что ж, если он был не в курсе, то ты и подавно.

Офицер снова вытянул сигарету и чиркнул спичкой.

-- Выходит, ты нам больше не нужен. Пытать тебя, чтобы что-то узнать,

-- смысла нет. В живых оставить как пленного -- тоже. Мы хотим сохранить в

тайне все, что здесь произошло. Не болтать об этом. А если отвезти тебя в

Улан-Батор, пойдут ненужные разговоры. Лучше всего, конечно, прострелить

тебе сейчас башку и закопать где-нибудь или сжечь и кости бросить в

Халхин-Гол. И все дела. Ну как? -- Русский пристально посмотрел мне в глаза.

Я по-прежнему делал вид, что совсем его не понимаю. -- Русского ты, верно,

не знаешь, так что распространяться дальше -- только время терять. Ну да

ладно. Будем считать, это мысли вслух. Так что слушай. Хочу тебя порадовать.

Я решил тебя не убивать. Считай, я слегка виноват и извиняюсь, что зря

отправил на тот свет твоего приятеля. Хватит нам мертвецов на сегодня.

Одного в день вполне достаточно. Так что убивать я тебя не буду. Дам шанс

выжить. Повезет -- останешься живой. Правда, шансов у тебя маловато. Можно

даже сказать -- почти никаких. Но шанс -- это все-таки шанс. Все же лучше,

чем остаться без кожи. Так ведь?

Подняв руку, он позвал монгольского офицера. Тот с большим тщанием

отмывал водой из фляги нож, которым сдирал с Ямамото кожу, закончив точить

его о маленький брусок. Солдаты разложили куски кожи и о чем-то спорили

перед ними. Наверное, обменивались мнениями о тонкостях живодерского

мастерства. Офицер-монгол сунул орудие труда в ножны, запихал в карман

шинели и подошел к нам. Взглянул на меня и повернулся к русскому, который

бросил ему несколько слов по-монгольски. Монгол бесстрастно кивнул в ответ.

Солдаты подвели к ним двух лошадей.

-- Мы улетаем обратно в Улан-Батор, -- сказал мне русский. -- Жаль

возвращаться с пустыми руками, но что поделаешь. Бывают дела удачные, а

бывает, что-то не получается. Вернулся бы к ужину аппетит, но что-то я

сомневаюсь.

Они сели на лошадей и поскакали. Самолет взлетел, превратился в

крохотную серебристую точку и растворился в небе на западе, оставив меня

наедине с монгольскими солдатами и лошадьми.

X x x

Меня крепко привязали к седлу, и отряд, выстроившись в цепочку,

двинулся на север. Ехавший передо мной монгол еле слышно затянул какую-то

монотонную мелодию. Кроме его унылой песни, висевшую над нами тишину

нарушало только шуршание песка под конскими копытами. Я понятия не имел,

куда меня везут и что они решили со мной делать. Одно знал четко: для этих

людей я был абсолютно ненужной, лишней обузой. В голове крутились слова

русского офицера: "Я тебя убивать не буду". Не буду... "Но шансов выжить --

почти никаких". Что же он имел в виду? Может, собираются использовать меня в

какой-нибудь идиотской игре? Решили не просто убить, а еще и удовольствие

получить?

Но по крайней мере сразу не убили и кожу живьем не содрали. И на том

спасибо. А придется умереть, так только бы не такой жуткой смертью. Но

все-таки я еще жив, дышу. Если верить этому русскому, сразу убивать меня не

собираются. Есть еще время до смерти -- значит, есть и возможность выжить.

Остается только цепляться за эту возможность, какой бы мизерной она ни была.

Вдруг откуда-то из закоулков сознания всплыли слова капрала Хонды: его

загадочное пророчество, что мне не суждено умереть здесь, на материке, в

Китае. Накрепко привязанный к конскому седлу, под лучами степного солнца,

обжигавшими голую спину, я раз за разом повторял каждое сказанное им слово.

Вспоминал выражение его лица, интонации. Надо поверить Хонде, всей душой

поверить в его предсказание! Нет! Безропотно умирать здесь я не собираюсь.

Обязательно выберусь отсюда живым и вернусь домой!

Прошло два, а то и три часа. Мы все ехали на север. Остановились у

каменного знака. Такие камни ставили ламаисты; назывались они "обо" и

считались божествами, охранявшими путников, а заодно служили дорожными

знаками, имевшими большую ценность в пустыне. У этого камня мои конвоиры

спешились и распутали на мне веревки. Двое отвели меня в сторону,

поддерживая под руки. И я подумал: вот тут-то мне и конец. Мы стояли у

колодца. Он был обложен камнями примерно на метр высотой. Солдаты поставили

меня у края на колени, схватили сзади за шею и нагнули голову, чтобы я

заглянул внутрь. Колодец, похоже, был глубокий -- внизу стояла густая тьма,

и разглядеть ничего я не смог. Сержант -- обладатель сапог -- поднял камень

величиной с кулак и бросил его в колодец. Через какое-то время послышался

глухой удар. Воды в колодце скорее всего не было. Когда-то тут был настоящий

колодец в пустыне, но вода из подземной жилы ушла, и он давно высох. Судя по

тому, сколько камень летел до дна, глубина была порядочная.

Сержант взглянул на меня и захохотал. Достал из кожаной кобуры на поясе

большой автоматический пистолет, снял с предохранителя и с громким щелчком

дослал патрон в патронник. Дуло пистолета уперлось мне в голову. Монгол

очень долго держал палец на курке, но так и не спустил его. Медленно опустил

ствол и, подняв левую руку, указал на колодец. Облизывая языком пересохшие

губы, я не отводил глаз от пистолета. Так вот оно что! Мне давали право

выбирать свою судьбу -- одно из двух: или сейчас я получу пулю, и тогда все

кончено, или прыгаю вниз. Колодец глубокий, не повезет с приземлением --

смерть. Повезет -- тогда умирать придется медленно, на дне этой черной дыры.

Вот о каком шансе говорил русский офицер! Сержант вынул часы, которые

отобрал у Ямамото, и показал мне пять пальцев. На раздумье мне было отпущено

пять секунд. Когда он досчитал до трех, я вскочил на край колодца и прыгнул

как в омут. Другого не оставалось. Надеялся зацепиться за стенку, чтобы

спуститься по ней, но не получилось -- руки лишь скользнули по стене, и я

сорвался вниз.

Колодец действительно оказался глубокий, и времени прошло изрядно,

прежде чем я ударился о землю. Во всяком случае, мне так показалось. Хотя на

самом деле, конечно, падение заняло от силы несколько секунд. Но помню, что

за время полета во мраке я успел о многом подумать. О нашем оставшемся

где-то далеко городке. О девушке, с которой до отправки на фронт я только

раз поцеловался. Вспомнил о родителях и поблагодарил бога за то, что у меня

не брат, а младшая сестра. Пусть даже я здесь умру, она все равно останется

с ними, и не надо будет бояться мобилизации. Вспомнил рисовые лепешки,

завернутые в листья дуба. И тут с такой силой ударился о высохшую землю, что

на миг потерял сознание, почувствовав в последний момент, будто весь воздух

вырвался наружу из моего тела. Оно грохнулось на дно колодца, как мешок с

песком.

Шок от удара и в самом деле продолжался всего несколько мгновений.

Когда я пришел в себя, сверху падали какие-то брызги. "Неужели дождь?" --

подумал я. Нет, сверху лилась моча. Я лежал на дне колодца, а монгольские

солдаты, один за другим, мочились на меня. Высоко вверху маячили мелкие

силуэты людей, которые подходили к круглому отверстию в земле и по очереди

справляли нужду. Происходило что-то чудовищно нереальное, похожее на бред

человека, накачавшегося наркотиками. Однако это была явь. Я действительно

валялся на дне колодца, и на меня лилась настоящая моча. Когда все наконец

иссякли, кто-то посветил на меня фонарем. Послышался хохот, и фигуры,

стоявшие у края колодца, исчезли. И все сразу поглотила глухая, вязкая

тишина.

Я решил полежать пока лицом вниз и подождать, не вернутся ли они. Но

прошло двадцать минут, потом тридцать (конечно, часов у меня не было, и я

говорю только приблизительно) -- солдаты не возвращались. Похоже, они ушли

навсегда, оставив меня одного на дне колодца, посреди пустыни. Если монголы

больше не придут, подумал я, сначала надо проверить, все ли у меня цело.

Сделать это в темноте было весьма нелегко. Ведь я даже тела своего не видел

и не мог собственными глазами проверить, что со мной. Пришлось положиться

только на ощущения, которые в таком мраке вполне могли подвести. Почему-то

казалось, что меня обманули, обвели вокруг пальца. Очень странное было

чувство.

И все-таки медленно и осторожно я начал разбираться в ситуации, в

которую попал. Первое, что я понял, -- мне страшно повезло. Дно колодца

покрывал песок, и оно оказалось довольно мягким. Если бы не это, при падении

с такой высоты мне переломало бы все кости. Я глубоко вдохнул и попробовал

пошевелиться. Для начала -- подвигать пальцами. Они повиновались, хотя и с

некоторым трудом. Потом попытался приподняться, но не сумел. Тело, казалось,

совсем ничего не чувствовало. С сознанием был полный порядок, но вступать в

контакт с телом оно никак не хотело. Как я ни пробовал заставить мышцы

подчиниться мысленным командам, ничего не получалось. Я плюнул на все и на

некоторое время застыл в темноте.

Сколько я так пролежал -- не знаю. Наконец мало-помалу чувствительность

стала возвращаться, а вместе с ней, конечно, пришла и боль. Очень сильная

боль. Скорее всего я сломал ноги. Еще, похоже, вывихнул, а то и сломал

плечо.

Я лежал в той же позе, пытаясь перетерпеть боль. По щекам сами собой

текли слезы. Я плакал от боли, а еще больше -- от безысходности. Вам,

наверное, трудно представить, что это такое -- оказаться одному в пустыне

где-то на краю света, на дне глубокого колодца, в кромешной тьме, наедине с

пронзительной болью. Какое одиночество, какое отчаяние меня охватило! Я

начал даже жалеть о том, что тот сержант меня не пристрелил. Тогда хотя бы

монголы знали о моей смерти. Атак придется пропадать здесь в полном

одиночестве, и никому до этого не будет дела. Такая вот тихая смерть.

Время от времени до меня доносился шум ветра. Когда он пролетал над

землей, в колодец проникал странный, загадочный звук -- казалось, где-то

далеко-далеко женщина оплакивала кого-то. То неведомое далекое пространство

соединялось с моим миром узким коридором, через который время от времени и

доходил до меня этот голос. А я оставался один на один с могильной тишиной и

мраком.

Пересиливая боль, я осторожно ощупал вокруг себя землю. Дно было ровное

и неширокое -- примерно метр шестьдесят -- метр семьдесят в окружности.

Скользившая по земле рука вдруг наткнулась на что-то острое и твердое.

Инстинктивно отдернув руку, я еще раз медленно и осторожно потянулся к тому

месту, и пальцы снова коснулись этого твердого предмета. Сначала я подумал,

что это ветка, но оказалось -- кости. Не человеческие, а какого-то

небольшого зверька. Они были разбросаны по земле -- может, уже долго здесь

лежали, а может, разлетелись в стороны, когда я на них свалился. Больше

ничего, кроме сухого и мелкого песка, в колодце не нашлось.

Я провел рукой по стенке. Ее сложили из небольших плоских камней. Днем

земля в степи сильно нагревалась, но в это подземелье жара не проникала, и

камни были холодны как лед. Приложив руку к стенке, я стал ощупывать щели

между камнями в надежде выбраться, если удастся отыскать, куда можно

поставить ногу. Но щели были слишком узкие, и в моем плачевном состоянии

нечего было и мечтать о том, чтобы вылезти наружу. Напрягая силы, я

приподнялся, волоча тело, и прислонился к стенке. При каждом движении в

плечо и ногу, казалось, впивались десятки толстых шипов. А при вдохе было

ощущение, что тело вот-вот разорвется на части. Дотронулся до плеча -- оно

распухло и горело.

X x x

Сколько времени прошло после этого -- не знаю. И тут вдруг случилось

нечто совершенно необыкновенное. Колодец озарило солнце, посетившее его

словно откровение. В тот же миг я сразу увидел все вокруг. Ослепительный

свет заливал колодец. Водопад света. От его сверкающей белизны перехватывало

дыхание -- я едва слышал. Тьма и холод моментально растворились, и мое голое

тело ласкали теплые нежные лучи.

Казалось, своим сиянием солнце благословило даже скрутившую меня боль,

озарило теплом разбросанные рядом кости, и на эти зловещие останки я уже был

готов смотреть как на товарища по несчастью. Я смог как следует разглядеть

свой каменный мешок и на свету успел даже забыть об ужасе случившегося, о

боли и отчаянии. Ошеломленный, я сидел, погрузившись в сияние. Но чудо

продолжалось недолго. Свет пропал в один миг -- так же неожиданно, как и

появился, и тьма вновь заполнила все вокруг. Все длилось всего несколько

мгновений. Наверное, секунд десять -- пятнадцать. Угол, видно, был такой,

что в колодец сразу падала вся дневная порция солнечных лучей, достигавших

дна этой глубокой ямы. Водопад света иссяк, не дав мне толком понять, что

произошло.

Свет пропал, навалившаяся темнота стала еще чернее и словно сковала

меня, так что я едва мог пошевелиться. Ни воды, ни еды, ни клочка одежды,

чтобы хоть как-то укрыться. Закончился длинный день, пришла ночь, а вместе с

ней и холод. Заснуть никак не удавалось. Тело требовало сна, но холод

впивался в него тысячами шипов, забирался в самую глубину души, которая, не

в силах сопротивляться, казалось, все больше твердела и медленно умирала.

Звезды вверху словно вмерзли в небо. Пугающее, великое множество звезд. Не

отводя глаз, я наблюдал, как они медленно вершат свой путь, и их перемещение

по небосводу убеждало, что время не остановилось. Я чуть задремал,

пробудился от холода и боли, снова провалился в сон на короткое время и

опять проснулся.

Наконец наступило утро. Звезды, ясно сиявшие в круглом отверстии

колодца, таяли понемногу, но так и не исчезли совсем, несмотря на

разлившийся бледный рассвет. Стали едва различимы, но остались. Чтобы

смочить пересохшее горло, я слизывал с каменной стенки капли осевшей на ней

утренней росы. Конечно, влаги было ничтожно мало, но и это было как божья

милость. Мне пришло в голову, что целый день я ничего не пил и не ел, однако

о еде не хотелось и вспоминать.

Я сидел на дне этой ямы и ничего не мог предпринять. Безысходность и

одиночество так придавили меня, что даже думать стало не под силу. Я просто

сидел, ничего не делая, ни о чем не думая. Однако в глубине подсознания я

ждал эту полосу света, ждал, когда слепящие лучи солнца вновь озарят дно

глубокого колодца, пусть хоть на несколько мгновений за весь день. В

принципе, лучи падают на землю под прямым углом, когда солнце находится в

зените. Значит, это происходило где-то близко к полудню. Я ждал только этого

света. Ведь больше ждать было нечего.

Кажется, времени прошло очень много. Незаметно я задремал. Но тут меня

как будто что-то толкнуло, я очнулся, открыл глаза и... свет уже был здесь.

Его потоки снова захлестнули меня. Почти непроизвольно я широко расставил

руки, повернув их ладонями к солнцу. На этот раз его лучи были гораздо ярче

и дольше оставались со мной. По крайней мере мне так показалось. На свету из

глаз полились слезы. Все соки моего тела, похоже, превратились в слезы,

разом хлынувшие по лицу. Казалось, само тело вот-вот растает, расплывется

лужей. Под этими благословенными лучами смерть не страшна, подумал я. И мне

захотелось умереть. Я ощутил, как все окружавшее слилось воедино. Меня

целиком захватило ощущение общности, единства. "Вот оно! -- мелькнула мысль.

-- Вот в чем подлинный смысл человеческого существования: жить вместе с этим

светом, которому отпущены какие-то секунды. А теперь я должен здесь

умереть".

Свет, однако, быстро погас, и, придя в себя, я обнаружил, что

по-прежнему сижу на дне этого несчастного колодца. Мрак и холод так крепко

вцепились в меня, будто никакого света не было и в помине. Скрючившись, я

надолго затих с мокрым от слез лицом. Точно некая огромная сила сшибла меня

с ног, лишив возможности соображать и действовать, отобрав даже чувство

собственного тела. Остался лишь высохший остов, пустая скорлупа, тень. Но

опять в голове, ставшей похожей на комнату, из которой вывезли всю мебель,

всплыло предсказание капрала Хонды: "Тебе не суждено умереть здесь, на

материке". Когда появился и исчез этот свет, я по-настоящему поверил в его

пророческие слова. Я не просто не умер, я не мог умереть. Значит, мне на

роду так написано. Вы понимаете, Окада-сан? Так я лишился уготованной богом

милости.

Здесь лейтенант Мамия прервал рассказ и взглянул на часы.

-- И вот, как вы можете видеть, я здесь, -- проговорил он тихо и слегка

покачал головой, словно отводя невидимые паутинки воспоминаний. -- Как

сказал Хонда-сан, так и вышло -- я не умер в Китае. И вдобавок прожил дольше

всех из нас четверых.

Я кивнул в ответ.

-- Вы уж меня извините. Длинная получилась история. Наверное, я

наскучил вам своими бесполезными стариковскими россказнями. -- Мамия

выпрямился. -- Однако я на поезд опоздаю, если еще задержусь у вас.

-- Подождите, -- растерялся я. -- А как же ваш рассказ? Что же было

дальше? Очень хочется услышать до конца. Лейтенант Мамия взглянул на меня.

-- Знаете, я в самом деле опаздываю. Проводите меня до автобусной

остановки? По пути, думаю, я успею вкратце рассказать, чем дело кончилось.

Мы вместе вышли из дому и направились к остановке.

-- На третий день утром меня спас капрал Хонда. Он догадался, что в ту

ночь монголы нападут на нас, выскользнул из палатки и долго прятался.

Тогда-то он и забрал тайком документы из сумки Ямамото. Ведь наша важнейшая

задача заключалась в том, чтобы сохранить эти бумаги, любой ценой не

допустить, чтобы они попали к врагу. Вы, верно, спросите: раз Хонда знал о

нападении монгольских солдат, почему он скрылся один, а не разбудил

остальных, чтобы все могли спастись? Поймите, у нас в любом случае не было

никаких шансов. О нашем местонахождении монголы знали. Они были на своей

территории, имели численный перевес и преимущество в вооружении. Им ничего

не стоило бы выследить наш отряд, прикончить всех и забрать документы. То

есть в той ситуации Хонде нужно было спасаться в одиночку. На войне его

поступок считался бы настоящим дезертирством, но при выполнении таких

спецзаданий самое главное -- действовать по обстановке.

Хонда-сан видел все, что произошло: как сдирали кожу с Ямамото, как

меня увез монгольский отряд. Он остался без лошади и не мог сразу поехать за

ними. Ничего не оставалось, как идти пешком. Капрал достал припасы, которые

мы зарыли в степи, закопал там же документы и тронулся в путь. Но чего ему

стоило добраться до колодца! Ведь он даже не знал, в какую сторону поехали

монголы.

-- Как же все-таки Хонда-сан нашел колодец? -- поинтересовался я.

-- Понятия не имею. Сам он об этом почти ничего не рассказывал. Я бы

так сказал: он просто знал, куда идти. Вот и все. Отыскав меня, он порвал на

полосы свою одежду, связал из них веревку и вытянул меня. Я к тому времени

уже почти потерял сознание, и можно представить, сколько сил ему пришлось

потратить. Потом, раздобыв где-то лошадь, Хонда-сан усадил меня на нее и

через песчаные холмы, через Халхин-Гол доставил на наблюдательный пункт

армии Маньчжоу-го. Там меня подлечили и на грузовике, который прислали из

штаба, отправили в Хайлар, в госпиталь.

-- А что же стало с теми документами -- письмом или что это было?

-- Наверное, до сих пор лежат где-нибудь в земле у реки. Вернуться

туда, чтобы выкопать их, мы с Хондой не могли, да и причин, которые толкнули

бы нас на этот бессмысленный подвиг, не было. Мы пришли к выводу, что лучше

бы этих бумаг вообще не существовало, и сговорились на все вопросы

командования отвечать, что ничего не слышали ни о каких документах. Иначе

нас запросто могли обвинить в том, что мы не выполнили приказ, не доставив

их. Под предлогом лечения нас держали в разных палатах под строгим надзором

и допрашивали каждый день. Приходили офицеры в больших чинах и заставляли

повторять одно и то же помногу раз. Хитро выспрашивали все самым подробным

образом. Но, в конце концов, нам, похоже, поверили. Я во всех подробностях

рассказал, что мне пришлось пережить, тщательно избегая только одной темы --

документов. Записав мои показания, они предупредили, что все это --

секретные сведения, которых не будет в официальных архивах армии, и я ни в

коем случае не должен их разглашать. Если же я все-таки это сделаю -- понесу

самое строгое наказание. Через две недели меня вернули в прежнее

подразделение. Думаю, что Хонда тоже вернулся в свою часть.

-- Мне вот что непонятно: почему Хонду-сан специально отозвали из части

на это дело? -- спросил я.

-- На эту тему он тоже не распространялся. Скорее всего, ему запретили

говорить об этом, и он считал, что мне лучше ничего не знать. Но из наших

разговоров выходило, что у Хонды были какие-то свои отношения с тем

человеком, которого мы называли Ямамото. Очевидно, из-за необыкновенного

дара Хонды-сан. Мне не раз приходилось слышать, что в армии есть специальное

подразделение, занимающееся изучением таких сверхъестественных явлений.

Собирали по всей стране людей с экстрасенсорными способностями и

сверхсильной волей и проводили с ними разные эксперименты. Может, и

Хонда-сан так познакомился с Ямамото. А ведь и правда: не было бы у него

таких способностей -- он бы никогда не узнал, где я нахожусь, и мы бы не

вышли точно к наблюдательному пункту Маньчжурской армии. Он шел без карты,

без компаса-- прямиком, без всяких колебаний. Сточки зрения здравого смысла

это невозможно. Я по профессии картограф и в общих чертах разбирался в

местной географии, но я ни за что не справился бы с тем, что сделал

Хонда-сан. Видимо, Ямамото рассчитывал на эти его способности.

Мы подошли к остановке и стали ждать автобус.

-- Конечно, загадки и сейчас остаются загадками, -- продолжал лейтенант

Мамия. -- Я до сих пор многого не понимаю. Например, кем был тот монгольский

офицер, который дожидался нас в степи? Что было бы, если бы мы доставили эти

документы в штаб? Почему Ямамото не оставил нас на правом берегу Халхин-Гола

и не переправился один? Тогда он был бы куда свободнее в своих действиях.

Или он хотел использовать нас как приманку для монгольской армии, чтобы

скрыться в одиночку? Вполне возможно. А может, Хонда-сан с самого начала

знал о его намерениях и потому ничего не предпринял, когда Ямамото убивали.

Как бы там ни было, после этого мы очень долго не виделись с капралом

Хондой. Нас изолировали друг от друга, как только привезли в Хайлар,

запретили встречаться и разговаривать. Мне даже не дали поблагодарить его

напоследок. Потом его ранило у Номонхана, и его отправили в Японию, а я

оставался в Маньчжурии до окончания войны и оказался в Сибири. Отыскал его я

только через несколько лет после того, как вернулся из плена. С тех пор мы

несколько раз встречались, изредка переписывались. Похоже, он избегал

разговоров о том, что случилось тогда на Халхин-Голе, мне тоже не очень

хотелось вспоминать прошлое. Оно было чересчур важно для нас обоих, и мы

вместе переживали те события, не говоря о них ни слова. Вы понимаете меня?

Вот такая длинная история. Я хочу сказать: наверное, моя настоящая

жизнь кончилась там, в монгольской степи, в глубоком колодце. Мне кажется,

будто в тех ярких лучах, что всего на десять -- пятнадцать секунд освещали

дно колодца, я спалил свою душу дотла. Каким мистическим оказался этот свет!

Не знаю, как объяснить, но, по правде говоря, с чем бы я ни сталкивался

после этого, что бы ни испытывал, это уже не вызывало в глубине сердца

никаких эмоций. Даже перед огромными советскими танками, даже потеряв левую

руку, даже в похожем на ад сибирском лагере я был в каком-то анабиозе.

Странно, но все это для меня уже не имело значения. Что-то внутри уже

умерло. Верно, мне надо было погибнуть тогда, раствориться в этом свете. То

было время смерти. Но, как предсказал Хонда-сан, там я не умер. Или, может,

точнее сказать -- не мог умереть.

Я вернулся в Японию без руки, потеряв двенадцать драгоценных лет. Когда

я приехал в Хиросиму, родителей и сестры уже не было в живых. Сестра

работала по мобилизации в городе на заводе и погибла во время атомной

бомбардировки. Отец как раз поехал навестить ее и тоже погиб. Мать от этого

кошмара слегла и умерла в 1947 году. Девушка, с которой, как я вам говорил,

мы тайно обручились, вышла замуж за другого и родила двоих детей. На

кладбище я обнаружил свою могилу. У меня ничего не осталось. Только

оглушающая пустота внутри. Мне не следовало возвращаться. Как я жил после

этого -- помню довольно смутно. Преподавай в школе общественные науки --

географию и историю, но, по сути, по-настоящему не жил. Только раз за разом

выполнял свои мирские функции. У меня нет никого, кого можно было бы назвать

другом, с учениками каких-то человеческих связей тоже не было. Я никого не

любил и перестал понимать, что это значит -- любить. Стоило закрыть глаза,

как передо мной вставал Ямамото, с которого живьем сдирают кожу. Я видел во

сне эту сцену множество раз. Ямамото обдирали снова и снова, и он

превращался в красный кусок мяса. Я слышал его душераздирающие крики.

Снилось мне и как я остался заживо гнить на дне колодца. Временами мне

казалось, что это и есть реальность, а моя нынешняя жизнь просто видится во

сне.

Когда на берегу Халхин-Гола Хонда-сан сказал, что в Китае мне погибнуть

не суждено, я страшно обрадовался. Дело не в том, поверил я ему или нет.

Просто тогда мне надо было за что-то зацепиться. Хонда-сан, похоже,

почувствовал мое настроение и сказал это, чтобы поддержать меня. Но

оказалось, что радоваться нечему. В Японию вернулся не я, а моя пустая

оболочка. В таком качестве можно существовать сколько угодно, но это -- не

настоящая жизнь. Из сердца и плоти пустышки может появиться только пустышка.

Вот что мне хотелось, чтобы вы поняли, Окада-сан.

-- Выходит, вернувшись домой, вы так и не женились? -- поинтересовался

я.

-- Нет, конечно. У меня ни жены, ни родственников. Никого на свете.

-- А вы никогда не жалели о том, что услышали от Хонды-сан это

пророчество? -- спросил я после некоторого колебания.

Лейтенант Мамия задумался. Помолчав немного, пристально взглянул на

меня.

-- Кто знает. Может быть, ему не следовало об этом говорить. Может, я

не должен был этого слышать. Хонда-сан тогда сказал: на судьбу человеческую

оглядываются потом, заранее знать ее нельзя. Но сейчас я думаю: какая теперь

разница? Теперь я только выполняю свою обязанность -- продолжаю жить.

Подошел автобус. Лейтенант Мамия низко поклонился и извинился, что

отнял у меня время.

-- Что ж, давайте прощаться. Большое спасибо за все. Я очень рад, что

смог передать вам эту вещь от Хонды-сан Миссия моя выполнена, и я спокойно

могу возвращаться домой. -- Ловко орудуя протезом и правой рукой, он достал

мелочь и опустил в кассу.

Я стоял и смотрел вслед автобусу, пока тот не скрылся за углом.

Осталась странная смутная опустошенность в душе -безутешность ребенка,

брошенного в неизвестном городе Дома, сидя на диване в гостиной, я стал

распаковывать сверток, который оставил Хонда-сан в память о себе. Пришлось

изрядно потрудиться, разворачивая слой за слоем оберточную бумагу, прежде

чем я добрался до твердой картонной коробки. Подарочная коробка виски "Катти

Сарк". Однако, судя по ее весу, бутылки внутри не было. Я открыл коробку --

и ничего не обнаружил. Она была совершенно пуста. Хонда-сан оставил мне

просто пустую коробку.

* КНИГА ВТОРАЯ. ВЕЩАЯ ПТИЦА (Июль -- октябрь 1984 г.) *

1. Максимально конкретный факт • Тема аппетита в литературе

В тот день, когда я провожал лейтенанта Мамия до автобусной остановки,

Кумико не пришла ночевать. Я прождал ее до двенадцати, читая книгу и слушая

музыку, потом махнул на все рукой и лег спать. Заснул с невыключенным

светом. Проснулся -- еще не было и шести. За окном уже совсем рассвело. За

тонкими шторами щебетали птицы. Жены рядом не оказалось. Взбитая белая

подушка лежала ровно -- понятно, ночью на ней никто не спал. На тумбочке у

кровати -- аккуратно сложенная чистая летняя пижама Кумико. Это я выстирал и

сложил ее. Выключив лампу у изголовья, я сделал один глубокий вдох, точно

хотел таким способом отрегулировать бег времени.

Не переодев пижаму, я обследовал наше жилье. Зашел сначала на кухню,

осмотрел гостиную и комнату Кумико. Проверил ванную и туалет, заглянул для

верности в шкафы. Нигде никого. В доме было как-то необычно пусто и тихо, и

казалось, мои перемещения не имеют никакого смысла и лишь нарушают эту

безмолвную гармонию.

Делать нечего. Я пошел на кухню, налил в чайник воды и поставил на газ.

Когда он вскипел, приготовил кофе и сел с чашкой за стол. Сделал тост,

закусил картофельным салатом из холодильника. Давненько не приходилось мне

завтракать в одиночестве. Вообще, как поженились, мы всегда завтракали

вместе. Обедали часто по отдельности, иногда и поужинать вместе не

удавалось, но завтрак мы не пропускали, что бы ни происходило. Существовало

что-то вроде негласной договоренности, почти ритуал. Как бы поздно мы ни

ложились, всегда вставали пораньше, чтобы успеть приготовить нормальную еду

и со вкусом позавтракать.

Но в то утро Кумико дома не было. В одиночестве я молча выпил кофе,

съел хлеб и стал смотреть на пустой стул напротив, думая о туалетной воде --

той, что жена надушилась вчера утром. Попробовал вообразить мужчину,

который, наверное, сделал Кумико этот подарок. Представил, как она лежит с

ним в обнимку в постели, как его руки ласкают ее обнаженное тело. Перед

глазами возникла гладкая, словно фарфоровая, спина, когда я застегивал ей

молнию на платье.

Кофе почему-то отдавал мылом. После первого же глотка во рту остался

какой-то неприятный привкус. Я подумал сначала, что мне показалось, но и у

второго глотка вкус оказался таким же. Выплеснув остатки в раковину, налил

кофе в чистую чашку. Опять мыло! Что такое? Кофейник я вымыл хорошо, вода

тоже нормальная. Кофе, однако, точно имел какой-то оттенок -- то ли мыла, то

ли лосьона. Я вылил весь кофейник и собрался заново вскипятить воду, но

решил не суетиться. Налил воды из-под крана и выпил. Кофе больше не

хотелось.

X x x

Дождавшись половины десятого, я позвонил Кумико на работу. К телефону

подошла женщина. Я попросил Кумико Ока-да. "Вы знаете, по-моему, она еще не

пришла", -- последовал ответ. Я сказал "спасибо" и повесил трубку. Потом,

как это обычно бывает, когда я не нахожу себе места, принялся за уборку.

Разобрал старые газеты и журналы и перевязал их веревкой, до блеска вычистил

на кухне раковину, вытер полки, вымыл туалет и ванну. Специальной жидкостью

протер зеркала и оконные стекла, открутил и вымыл плафон лампы. Снял и

выстирал простыни и постелил вместо них чистые.

В одиннадцать опять позвонил Кумико и получил тот же ответ той же

женщины: "Окада-сан еще не пришла".

-- Она что, не вышла сегодня на работу? -- спросил я.

-- М-м-м... Ничего не могу сказать. -- Голос женщины звучал совершенно

безразлично. Она просто констатировала факт.

Если Кумико в одиннадцать не появилась в офисе, значит, что-то не так.

Конечно, графика работы в издательстве нормальному человеку никогда не

понять, но у Кумико в конторе все было не так, как у других. Они делали

журналы о здоровом образе жизни и натуральных продуктах питания, и все, кто

с ними сотрудничал, -- все эти фирмачи, фермеры, медработники, --

поднимались с утра пораньше, и к вечеру их рабочий процесс уже заканчивался.

Поэтому Кумико и ее коллеги, подстраиваясь под этот режим, как один являлись

на работу в девять утра и к шести уходили, если только не было неотложных

дел.

Положив трубку, я направился в спальню и учинил в шкафу проверку

платьям, блузкам и юбкам Кумико. Если она ушла из дома, значит, должна была

взять свою одежду. Всего ее гардероба я, разумеется, не помнил. Я и

собственных вещей не помнил как следует, поэтому составить список того, что

носят другие люди, мне, конечно, не по силам. Но мне часто приходилось

сдавать и забирать из химчистки вещи Кумико, поэтому то, что она любила и

носила часто, я, в общем, знал. И все вроде было на месте.

К тому же она просто не могла взять с собой никакой одежды. Я еще раз

постарался точнее припомнить, как накануне утром Кумико уходила из дому. Что

на ней было, с какой сумкой она пошла? Только сумочка через плечо, которую

она всегда носила на работу. В ней еле помещались записная книжка,

косметика, кошелек, ручка, носовой платок, салфетки. Запихать смену одежды в

такую сумку? Абсолютно нереально.

Открыл ящики комода. Бижутерия, колготки, солнечные очки, трусики,

спортивные майки... Все лежало на своих местах. Даже если что-то и исчезло,

я все равно бы не определил. Хотя трусики и колготки, может, и поместились

бы в ту сумочку. Но стоило ли брать с собой эту ерунду, которую на каждом

углу купить можно?

Затем я отправился в ванную и снова осмотрел ящички с туалетными

принадлежностями Кумико. Там тоже ничего не изменилось: полно разной

косметической мелочи и бижутерии. Открыв флакон "Кристиан Диор", вдохнул тот

самый аромат -- так пахнут летним утром белые цветы -- и опять представил ее

матовую спину.

Вернулся в гостиную и растянулся на диване. Закрыл глаза и прислушался,

но кроме тиканья часов, ничего не услышал. Ни шума проезжавших автомобилей,

ни птичьих голосов. Я никак не мог сообразить, что делать дальше. Решил в

очередной раз позвонить на работу жене и уже начал было набирать номер, но

от того, что опять ответит та же женщина, стало как-то нехорошо, и я повесил

трубку на рычаг. Что еще я мог сделать? Только сидеть и ждать. Может, Кумико

и правда меня бросила? Но почему? Хотя почему бы и нет? Но даже если так, не

такой она человек, чтобы уйти, не сказав ни слова. Она бы четко и ясно

сказала, почему решила расстаться со мной. В этом я был уверен почти

наверняка.

А может, с ней что-нибудь случилось? Кумико могла попасть под машину и

очутиться в больнице. Может, она лежит сейчас без сознания и ей делают

переливание крови? От этой мысли сердце в груди заколотилось. Правда, Кумико

всегда носила в сумочке водительские права, кредитную карточку и записную

книжку с нашим адресом. Так что если бы произошел несчастный случай, со мной

уже связались бы из больницы или полиции.

Я перебрался на веранду и сел. Уставившись невидящим взглядом в сад,

попробовал собраться с мыслями, но сосредоточиться так и не сумел. В голову

лезло только одно -- спина Кумико, когда я застегиваю ей платье, и запах

туалетной воды у нее за ушами.

Шел уже второй час, когда зазвонил телефон. Я встал с дивана, поднял

трубку.

-- Простите, дом господина Окада? -- Это был голос Мальты Кано.

-- Да.

-- Говорит Мальта Кано. Я насчет вашего кота.

-- Кота? -- произнес я растерянно. Я и думать забыл про кота, хотя,

конечно, сразу же вспомнил, о чем речь. Казалось, все это было сто лет

назад.

-- Ну да, кота, которого разыскивает ваша супруга, -- пояснила Мальта.

-- Да-да. Конечно, -- ответил я.

На том конце трубки замолчали. Мальта как будто взвешивала ситуацию,

возможно почувствовав что-то по моему тону. Я кашлянул и взял трубку в

другую руку.

Пауза была короткой.

-- Должна сказать, господин Окада, скорее всего вы больше не увидите

вашего кота. Очень жаль, но вам, наверное, лучше смириться с этой потерей.

Кот ушел и больше не вернется, если не произойдет что-то особенное.

-- Что-то особенное? -- повторил я слова Мальты Кано, но ответа не

получил.

Молчание продолжалось долго. Я ждал, когда она заговорит снова, но на

другом конце провода было тихо -- даже дыхания не слышно. "Телефон

испортился, что ли?" -- подумал я, и тут опять раздался ее голос:

-- Извините, что я так говорю, господин Окада, но, может быть, кроме

кота есть еще проблема, в которой я могу вам помочь?

Сразу ей ответить я не смог. Держа трубку в руке, прислонился к стене,

собираясь с мыслями.

-- Мне пока еще многое не ясно. Точно не могу сказать, что к чему,

только пытаюсь разобраться. Но, кажется, от меня ушла жена. -- И я рассказал

Мальте Кано, что Кумико вчера вечером не вернулась домой, а сегодня утром не

вышла на работу.

Мальта, похоже, обдумывала услышанное.

-- Вы, должно быть, очень переживаете. Сейчас мне нечего вам сказать,

но скоро многое начнет проясняться. А пока придется подождать. Конечно, это

тяжело, но всему свое время. Это как отлив и прилив. Никто не в силах

изменить их. Когда надо ждать -- ничего другого не остается.

-- Послушайте, Кано-сан! Благодарю вас за хлопоты из-за нашего кота, но

сейчас, извините, у меня не совсем подходящее настроение, чтобы выслушивать

успокаивающие общие рассуждения. У меня голова кругом идет. В буквальном

смысле слова. И дурные предчувствия. Я понят

Date: 2015-07-17; view: 330; Нарушение авторских прав