Долгий рассказ лейтенанта Мамия (часть 1). Меня перевели в Маньчжурию в начале 1937 года

Меня перевели в Маньчжурию в начале 1937 года. Я был тогда младшим

лейтенантом и прибыл в распоряжение Генерального штаба Квантунской армии в

Синьцзине³⁶. В университете моей специальностью была география,

поэтому меня определили в команду топографов, которая занималась

составлением карт. С этим мне сильно повезло. Для армии, надо прямо сказать,

мои обязанности были не из тяжелых.

В Маньчжурии тогда было относительно спокойно -- во всяком случае,

стабильно. После "китайского инцидента"³⁷ военные действия

переместились из Маньчжурии на китайскую территорию, и воевать приходилось

не Квантунской армии, а нашему экспедиционному корпусу в Китае. Конечно,

операции по ликвидации партизан, нападавших на наши части, еще продолжались,

но они проходили больше в отдаленных районах, в глубине китайской

территории, и, в общем, их вылазки пошли на спад. А мощная Квантунская армия

оставалась в Маньчжурии для поддержания порядка и безопасности в

новоиспеченном "независимом" государстве Маньчжоуго и поглядывала на север.

Несмотря на царившее вокруг спокойствие, все-таки шла война, поэтому

маневры и учения продолжались непрерывно. К счастью, я мог в них не

участвовать. Учения проходили в жуткий холод, в сорок -- пятьдесят градусов

мороза, когда один неверный шаг мог стоить человеку жизни. Каждый раз после

маневров сотни солдат получали обморожения и отправлялись на лечение в

госпитали или на горячие источники. Синьцзинь, конечно, нельзя было назвать

большим городом, и все же это было экзотическое и интересное место, где при

желании мы могли недурно развлекаться. Мы, вновь приписанные

офицеры-холостяки, жили все вместе, но не в казарме, а в некоем подобии

пансиона. Это больше походило на продолжение вольной студенческой жизни, и я

беззаботно подумывал о том, что не имел бы ничего против, если бы время и

дальше мирно тянулось день за днем и моя служба закончилась без всяких

происшествий.

Но это было зыбкое благополучие. За пределами нашего солнечного мирка

не прекращались ожесточенные бои. Большинство японцев, во всяком случае те,

кто имел голову на плечах, понимали, что война в Китае -- непролазная

трясина, из которой невозможно выбраться. Сколько бы сражений местного

значения мы ни выиграли, надолго оккупировать и взять под контроль такую

огромную страну невозможно. Это становилось ясно при трезвом размышлении.

Как и следовало думать, чем дольше шла война, тем больше становилось убитых

и раненых. К тому же стремительно ухудшались отношения с Америкой. Военные

тучи сгущались с каждым днем, это ощущалось даже в Японии. Шли мрачные годы:

37-й, 38-й... Но беззаботное офицерское житье в Синьцзине, по правде говоря,

поневоле наводило на мысль: "Война? Какая еще война?" Ведь мы развлекались

каждый вечер: подогревали себя выпивкой и болтовней, ходили в кафе, где

проводили время с девушками из семей русских белоэмигрантов.

И вот как-то в конце апреля 1938 года меня вызвал офицер Генштаба и

представил одетому в штатское человеку по фамилии Ямамото. Он был невысокого

роста, коротко стриженный, с усами. На вид лет тридцать пять. Сзади на шее у

него был шрам, оставленный, наверное, каким-то холодным оружием. Вызвавший

меня офицер сказал:

-- Ямамото-сан -- гражданское лицо. По поручению командования он

изучает жизнь и обычаи монголов, живущих в Маньчжоу-го. На этот раз ему

предстоит отправиться на границу с Монголией, в степь Хулунбуир, и мы

выделяем ему несколько человек для охраны. Вы включены в состав этой группы.

Его словам я не поверил. Хотя этот Ямамото и был одет в цивильную

одежду, сразу было видно, что он профессиональный военный. Об этом говорили

взгляд, манера говорить, осанка. Старший офицер и, возможно, с

разведывательным заданием, подумал я, поэтому и скрывает свою принадлежность

к армии. Все это вызывало какие-то дурные предчувствия.

Ямамото в сопровождающие выделили, кроме меня, еще двух человек. Для

охраны количество явно недостаточное, но более многочисленная группа

привлекла бы внимание монгольских войск, развернутых вдоль границы.

Наверное, вы подумаете, что мы представляли горстку отборных людей, но на

самом деле было не так. Хотя бы потому, что единственным офицером в этой

группе числился я, человек, не имевший абсолютно никакого боевого опыта.

Боеспособной единицей можно было считать только унтера Хамано. Я его хорошо

знал -- он был приписан к штабу. Жесткий парень, выбившийся в унтеры из

самых низов и отличившийся в боях в Китае. Высокий, крепкий и бесстрашный --

одним словом, из тех, на кого можно положиться в трудную минуту. Но я никак

не мог понять, зачем в нашу группу включили капрала по имени Хонда. Его, как

и меня, совсем недавно перевели из Японии, и ему, конечно, еще не довелось

понюхать пороху. Казалось, этот тихий, неразговорчивый человек в бою ничем

не мог быть полезен. Но он был приписан к 7-й дивизии, а это значило, что

Генштаб специально перевел его к нам для участия в готовившейся экспедиции.

Лишь много позже мне стало понятно, в чем состояла ценность этого человека.

Меня назначили старшим группы охраны потому, что я отвечал за

топографическое описание местности на западной границе Маньчжоу-го, в

течении реки Халхин-Гол. Моя главная задача состояла в проверке точности и

полноты карт этого района. Несколько раз я даже облетал его на самолете.

Предполагалось, что мое присутствие как-то поможет делу. Вместе с тем передо

мной поставили еще одну задачу -- собрать подробные данные о местности для

составления более точных карт. Короче, одним ударом хотели убить двух

зайцев. Надо признать, что карты Хулунбуирской степи на границе с Монголией,

которые мы тогда имели, оставляли желать много лучшего и мало отличались от

тех, что рисовали в Китае во времена Цинской династии³⁸. После

создания Маньчжоу-го Квантунская армия несколько раз проводила

топографические съемки, чтобы уточнить карты, но территория была слишком

велика. Кроме того, западная часть Маньчжурии представляла собой дикую

пустынную местность без конца и края, и границы на этих необъятных просторах

не имели большого значения. Тысячи лет на этой земле жили кочевники-монголы,

которые в границах не нуждались, да и не знали, что это такое.

Составлению точных карт мешала и политическая обстановка. То есть если

бы мы провели на официальной карте пограничную линию по собственному

усмотрению, это сразу вызвало бы крупномасштабный конфликт. Советский Союз и

Монголия, граничившие с Маньчжоу-го, крайне нервно реагировали на нарушения

границы, и из-за этого уже произошло несколько ожесточенных вооруженных

столкновений. В то время наши военные не хотели войны с СССР. Не хотели

потому, что главные силы были направлены против Китая, и на крупные операции

против Советов уже ничего не оставалось. Не хватало ни дивизий, ни танков,

ни артиллерии, ни самолетов. Главной задачей было обеспечить стабильность в

новом государстве Маньчжоу-го. А определение границ на севере и

северо-западе, по мнению командования, могло и подождать.

Военные надеялись выиграть время, сохраняя неясную ситуацию. Мощная

Квантунская армия, в общем, соблюдала эту стратегию и наблюдала за

происходившим как бы со стороны. Из-за всего этого вокруг царила полная

неопределенность.

Но если бы вдруг вопреки этим замыслам командования война все-таки

началась (что на самом деле произошло на следующий год у Номонхана), без

карт вести боевые действия было нельзя. Нужны не обычные карты, а

специальные, военные. На войне требуются очень подробные карты, глядя на

которые становится ясно, как лучше расположить лагерь, где установить

орудия, чтобы от них было больше толку, сколько дней понадобится пехоте для

марш-броска, где находятся источники воды, сколько фуража надо запасти

лошадям. Без этого современная война невозможна. Выходило так, что наши

функции во многом пересекались с задачами разведки, поэтому мы все время

обменивались сведениями с разведотделом Квантунской армии и особым отделом в

Хайларе³⁹. Так что мы друг друга, в общем, знали, но этого

Ямамото мне раньше видеть не доводилось.

Через пять дней, которые ушли на подготовку, мы поездом выехали из

Синьцзиня в Хайлар. Там пересели на грузовик, проехали ламаистский монастырь

Хандур и прибыли на наблюдательный пункт армии Маньчжоу-го на границе в

районе Халхин-Гола. Не помню точно, сколько мы проехали, -- наверное,

километров триста -- триста пятьдесят. Вокруг, насколько хватало глаз,

лежала однообразная безлюдная степь. На маршруте я должен был все время

сличать карту с рельефом местности, по которой мы ехали, но сверяться было

не с чем -- по пути не встречалось ничего, что можно было бы назвать

ориентиром. Лишь тянулись чередой невысокие, заросшие сухой травой холмы,

простирался бескрайний горизонт и плыли по небу облака. Точно показать наше

местонахождение на карте я не мог. Его можно было определить только

приблизительно, из расчета времени, которое мы провели в дороге.

Человека, безмолвно перемещающегося по этой необъятной пустыне, подчас

охватывает чувство, будто он сам, его человеческая сущность теряет очертания

и постепенно растворяется в окружающем пространстве, столь огромном, что

становится трудно определить, где начинается и где кончается твое

собственное "я". Вы понимаете, что я имею в виду? Сознание разрастается,

распространяется вширь, сливаясь с простирающимися вокруг просторами, пока

не теряет связи со своей физической оболочкой. Вот что я чувствовал посреди

монгольской степи. Какая же она огромная! Пейзаж больше напоминал море, чем

пустынную сушу. Солнце вставало на востоке, не спеша проходило свой путь по

небосклону и скрывалось за горизонтом на западе. Эти перемещения светила

были единственным заметным глазу изменением вокруг нас и рождали, я бы

сказал, чувство громадной, космической любви.

На наблюдательном пункте мы сменили грузовик на лошадей. Все было

подготовлено заранее: четыре верховые лошади и еще две -- с продовольствием,

водой, снаряжением и оружием. Вооружение у нас оказалось довольно легкое. У

меня и этого человека, которого звали Ямамото, были только пистолеты, а у

Хамано и Хонды -- кроме пистолетов, еще винтовки-"тридцативосьмерки" и по

паре ручных фанат. Фактически командиром нашего маленького отряда был

Ямамото. Он принимал все решения, отдавал распоряжения. По военным законам

командовать полагалось мне -- ведь формально Ямамото был штатским, но его

права распоряжаться нами под сомнение не ставил никто. Каждый понимал, что

он был просто создан для того, чтобы повелевать другими. А я, несмотря на

чин младшего лейтенанта, оставался всего-навсего бумажным червем и понятия

не имел о том, что такое настоящая война. Военные люди безошибочно угадывают

такие способности в других и непроизвольно им подчиняются. Вдобавок перед

отправкой я получил команду беспрекословно вы поднять указания Ямамото.

Короче, исполнение его приказов выходило за рамки уставов.

Мы вышли к Халхин-Голу и двинулись вдоль берега на юг. Река взбухла от

растаявшего снега. В воде плескалась крупная рыба.

Временами в степи вдалеке показывались волки. Может, это были не

чистокровные волки, а какая-нибудь помесь с бродячими собаками. Но все-таки

они представляли опасность, и чтобы охранять от них лошадей, приходилось по

ночам выставлять часовых. Мы видели множество птиц -- большинство из них,

наверное, возвращались к себе домой, в Сибирь. Мы с Ямамото обсуждали

особенности местности и, сверяя с картой наш маршрут, заносили в тетради все

замеченные особенности. Но кроме этой специальной темы, ни о чем другом

Ямамото со мной почти не разговаривал. Он молча гнал вперед лошадь,

усаживался есть отдельно от остальных и, опять-таки не говоря ни слова,

устраивался на ночлег. Мне казалось, что Ямамото уже бывал в этих краях. Он

удивительно ориентировался на местности, точно зная, куда двигаться дальше.

После двух дней пути на юг, которые прошли без происшествий, Ямамото

отозвал меня в сторону и сказал, что завтра на рассвете мы будем

переправляться на ту сторону Халхин-Гола. Я был ошеломлен: ведь на

противоположном берегу уже начиналась территория Монголии. Даже берег, на

котором мы находились, считался опасной зоной, предметом пограничных споров.

Монголы настаивали, что это их земля, Маньчжоу-го предъявляло на этот район

свои претензии, и из-за этого часто возникали вооруженные столкновения. Если

какой-нибудь монгольский отряд захватит нас на этом берегу, такие

разногласия могли бы нас как-то оправдать. Хотя сейчас, когда таял снег,

монголы почти не переходили через реку, опасность столкнуться с ними была

невелика. Но случись такое на левом берегу Халхин-Гола, это была бы совсем

другая история. Уж там точно бродили монгольские патрули. Окажись мы у них в

руках -- не помогли бы никакие объяснения. Тут уж нарушение границы налицо,

и попадись мы -- это вызвало бы политические осложнения. Нас могли

пристрелить на месте, и никакие протесты бы не помогли. К тому же я не

получал от своего командира распоряжений о переходе границы. Предписание

выполнять приказы Ямамото я в самом деле имел, но никак не мог решить,

распространяется оно на такой серьезный шаг, как нарушение границы, или нет.

Во-вторых, как я уже говорил, Хал-хин-Гол разлился, для переправы течение

было слишком сильным, да и вода ледяная. Реку в такое время года не

переходили даже кочевники. Они обычно делали это по льду или летом, когда

течение становилось спокойнее, а вода -- теплее.

Я выложил все это Ямамото, и он пристально посмотрел на меня. Потом

покачал головой и заговорил как-то поучающе:

-- Я понимаю: вы волнуетесь, как мы перейдем границу. Это естественно

для офицера, под началом которого люди, -- помнить о своей ответственности.

Вы не хотите подвергать бессмысленной опасности жизни подчиненных. Но

позвольте разбираться с этим делом мне. Я за все отвечаю. Всего объяснить

там я не могу -- такова ситуация, но уверяю, что это дело одобрено

командованием на самом высоком уровне. О переправе не беспокойтесь: есть

место -- о нем мало кто знает, -- где можно перебраться на ту сторону.

Монгольские войска соорудили для себя несколько таких переправ. Вы,

наверное, тоже об этом слышали. Я уже несколько раз переходил реку в этом

месте, например, в прошлом году, в это же самое время. Вам нечего

беспокоиться.

Монгольская армия те места действительно знала хорошо и даже в

половодье посылала на правый берег Халхин-Гола вооруженные группы, хотя и не

так много. Так что места для переправы были, и отряд мог перейти реку -- при

желании. А уж коли переправлялись монголы, мог переправиться и этот Ямамото,

да и нам, наверное, это было по силам.

Мы оказались у одной такой переправы, построенной, как мы предполагали,

монгольской армией. Ее тщательно замаскировали, так что заметить с первого

взгляда было трудно. Между двумя перекатами прямо в воде перекинули мост из

досок, закрепленный натянутыми канатами, чтобы его не смыло стремительным

течением. Если бы воды в реке было поменьше, по нему спокойно могли бы

проехать грузовики с солдатами, бронемашины и танки. Поскольку мост

покрывала вода, с самолета он не просматривался. Хватаясь за канаты, мы

пересекли поток. Первым перешел Ямамото. Он убедился в отсутствии

монгольских патрулей, и за ним последовали все остальные. В ледяной воде

ноги немели, но все-таки мы вместе с лошадьми перебрались на левый берег. Он

был гораздо выше, и с него открывался вид на уходившую вдаль бескрайнюю

степь. И поэтому в том числе Советская армия во время боев у Номонхана все

время была в более выгодном положении. Разница в высоте сильно влияет на

точность артиллерийской стрельбы. Помню, меня поразило, как сильно

отличаются два берега друг от друга. Я так окоченел, что долго не чувствовал

собственного тела и на какое-то время у меня даже голос пропал. Но стоило

подумать, что мы находимся на вражеской территории, как, скажу откровенно, я

сразу забыл о холоде.

Мы двинулись вдоль Халхин-Гола на юг. Река, извиваясь как змея, текла

внизу, слева от нас. Спустя некоторое время Ямамото сказал, что нам лучше

снять знаки отличия, и мы последовали его совету. Попади мы в плен, подумал

я, нам пришлось бы плохо из-за этих значков. Поэтому я снял еще и свои

офицерские сапоги и натянул вместо них краги.

В тот же день вечером, когда мы занимались устройством лагеря, к нам

подъехал какой-то монгол. Монголы ездят в необычно высоких седлах, поэтому

всадника можно заметить издалека. Увидев приближавшегося человека, Хамано

схватился за винтовку, но его остановил возглас Ямамото:

-- Не стрелять!

Унтер, не говоря ни слова, медленно опустил винтовку. Мы все вчетвером

стояли на месте и ждали, когда подъедет всадник. За спиной у него была

винтовка советского производства, на поясе висел маузер. Заросшее лицо, на

голове шапка с висячими ушами. Монгол носил такую же замусоленную одежду,

что и скотоводы, но по его посадке сразу можно было понять, что он

профессиональный военный.

Неизвестный спешился и заговорил с Ямамото, как мне показалось, на

монгольском языке. Я немного понимал по-русски и по-китайски, но то была

совсем другая речь. Ямамото отвечал на том же языке, и это еще больше

убедило меня в том, что он офицер разведки.

-- Лейтенант Мамия! -- обратился ко мне Ямамото. -- Сейчас мы с этим

человеком уедем. Надолго ли -- не знаю, но хочу, чтобы вы ждали меня здесь.

И обязательно все время выставляйте часовых. Если я не вернусь через

тридцать шесть часов, доложите об этом в штаб. Пошлете кого-нибудь на ту

сторону, на наблюдательный пункт армии Маньчжоу-го.

Я сказал, что все понял, и Ямамото, сев на лошадь, направился вместе с

монголом на запад.

Оставшись втроем, мы разбили лагерь и кое-как поужинали. Приготовить

что-нибудь основательное или разжечь костер было нельзя. Вокруг, насколько

хватало глаз, лежала дикая степь, где, кроме низких песчаных холмов, не

видно ничего, за чем можно укрыться. Мы могли оказаться в руках противника

из-за любого дымка. Поэтому палатку поставили пониже, укрыв ее за холмом, и

подкрепились сухарями и холодными мясными консервами. Солнце утонуло за

горизонтом, и все вокруг сразу погрузилось во мрак, на небе зажглось

бесчисленное множество звезд. Где-то завыли волки, и голоса их слились с

шумом реки. Мы лежали на песке, отходя от накопившейся за день усталости.

-- В опасное дело мы ввязались, господин лейтенант! -- произнес Хамано.

-- Похоже на то, -- сказал я в ответ.

К тому времени мы -- я, унтер Хамано и капрал Хонда -- уже хорошо

узнали друг друга. Я -- неопытный новоиспеченный офицер. Обычно долго

прослужившие сержанты и унтера, вроде Хамано, держались от таких подальше и

насмехались над ними, но у нас с Хамано такого не было. Он испытывал ко мне

что-то вроде уважения за то, что я окончил университет, а я не придавал

значения чинам и старался относиться с вниманием к его военному опыту и

практической сметке. Вдобавок он родился в Ямагути, да и я недалеко оттуда

-- в Хиросиме. Поэтому мы как-то само собой нашли общий язык и сблизились.

Он рассказывал мне о войне в Китае. У Хамано, прирожденного солдата с

несколькими классами начальной школы за плечами, имелись свои сомнения по

поводу этой нескончаемой, тягостной войны, и он откровенно делился ими со

мной.

-- Я человек военный, и война для меня -- в самый раз, -- говорил

унтер. -- За родину я готов умереть -- такая у меня работа. Но эта война,

господин лейтенант, из-за которой мы с вами тут сидим, -- она нечестная, что

ни говори. Неправильная какая-то... Линии фронта нет, с противником лицом к

лицу не сойдешься. Наши идут вперед, а они почти не сопротивляются и

отходят. Отступают, а потом снимают форму и смешиваются с гражданскими.

Выходит, никак не поймешь, кто враг. Из-за этого многих невиновных убивают,

а называют это "охотой за бандитами" или "остатками войск противника".

Реквизируют провиант у китайцев. Ну продовольствие, положим, приходится

отбирать, потому что фронт движется вперед так быстро, что тылам за войсками

никак не угнаться. Пленных держать негде, кормить нечем -- остается только

убивать. Это разве правильно? Что мы в Нанкине⁴⁰ натворили! Наша

часть там тоже "отличилась". Людей бросали в колодцы десятками и забрасывали

гранатами. Язык не поворачивается рассказывать, что там наделали. Я вот что

думаю: нет у этой войны никакой "великой идеи", господин лейтенант! Самая

настоящая резня, вот и все. А страдают, выходит, бедные крестьяне, которым

до всех этих идей никакого дела нет. Наплевать им и на Гоминьдан, и на

маршала Чжана⁴¹, и на 8-ю армию⁴², и на нас. Для них

-- была бы еда, и слава богу. Я сам из семьи бедного рыбака и хорошо знаю,

чем бедняки живут. Работают как каторжные с утра до ночи, и все равно

еле-еле на хлеб хватает. Неужто Японии польза от того, что мы их тут колотим

без смысла, без разбора. Сомневаюсь я, господин лейтенант.

Капрал Хонда, в отличие от Хамано, много о себе не рассказывал. Он

вообще был человек молчаливый и всегда просто внимательно слушал наши

разговоры. Но немногословность в его случае не означала замкнутости или

угрюмости характера.

Просто Хонда по своей инициативе редко открывал рот. Из-за этого,

правда, мне иногда приходило в голову, что я толком не знаю, о чем думает

этот парень, но неприязни он у меня не вызывал. Скорее даже его спокойствие

как-то смягчало людские сердца. Что бы ни случилось, он сохранял на лице

одно и то же невозмутимое выражение. Хонда родился в Асахикаве, где его отец

заведовал маленькой типографией, и был моложе меня на два года. После школы

стал вместе со старшими братьями помогать отцу в работе. Всего их было три

брата, самого старшего за два года перед тем убили в Китае. Хонда любил

читать и, как только у него выдавалась свободная минута, тут же укладывался

с какой-нибудь книжкой о буддизме в руках.

Я уже говорил, что Хонда не имел никакого боевого опыта -- только год

военной подготовки в Японии. И тем не менее это был замечательный солдат. В

каждом взводе обязательно есть один-два таких человека, выносливых и

выполняющих свой долг беспрекословно, без лишних жалоб. Физически крепкие, с

отличной реакцией, эти люди моментально схватывают то, чему их учат, и очень

хорошо пользуются этим на практике. Хонда был из их числа. Он проходил

подготовку в кавалерии, поэтому лучше всех разбирался в лошадях и взял на

себя заботу о наших животных, которых в отряде было шесть. Впрочем, он не

просто заботился о них. Нам даже казалось, что Хонда до самой последней

мелочи понимает лошадиное настроение. Хамано сразу признал способности

капрала и со спокойным сердцем стал ему многое поручать.

Так что, несмотря на разношерстный состав нашего отряда, мы здорово

понимали друг друга. Всех этих формальностей, обязательных в регулярных

частях, мы не соблюдали. Как бы это сказать... Наверное, нас всех свела

судьба. Поэтому Хамано и мог вести со мной откровенные разговоры, немыслимые

между нижними чинами и офицерами.

-- Что вы думаете об этом Ямамото, господин лейтенант? -- спросил

унтер.

-- Похоже, он из спецслужб, -- ответил я.-- Настоящий спец, раз так

чешет по-монгольски. Знает эти места как свои пять пальцев.

-- Точно. Я подумал сначала, что он из тех бандитов-выскочек, которые

втерлись в доверие к нашим тузам в армии. Но это не тот случай. Те типы мне

хорошо знакомы. Только и делают, что болтают без остановки -- чего было и

чего не было. И чуть что -- сразу за пистолет. А наш Ямамото -- серьезный

субъект. Большой мастер. Не последний чин там у них -- сразу видно. У меня

на таких чутье. Наши, похоже, хотят создать диверсионные группы из монголов,

служивших на Хингане⁴³. Говорят, для этого вызвали несколько

спецов по диверсионным операциям. Может, Ямамото связан с этим делом.

Хонда стоял с винтовкой на карауле в некотором отдалении от нас. Я

положил браунинг рядом на землю, чтобы иметь оружие наготове. Хамано, сняв

гетры, массировал ноги.

-- А может, и не так, -- продолжал он. -- Может, тот монгол -- на самом

деле офицер Монгольской армии, из тех, кто против Советов и хочет установить

секретные контакты с нашими.

-- Такое тоже возможно, -- сказал я. -- Но послушай! Не говорил бы ты

лишнего при посторонних. А то они тебе голову снимут.

-- Ну, не такой уж я дурак. Это ж я только здесь так говорю, --

ухмыльнулся Хамано и сразу сделал серьезное лицо. -- Но если это так, тогда

Ямамото -- опасный тип. Так и до войны недалеко.

Я кивнул. Монголия формально считалась независимой, но на самом деле

была сателлитом Советов. Они полностью держали ее в руках. В этом смысле

Монголия мало чем отличалась от Маньчжоу-го, где всем заправляла японская

армия. Но все знали, что в Монголии действовали подпольные антисоветские

группы, имевшие тесные связи с нашими военными в Маньчжоу-го и

организовавшие к тому времени несколько мятежей. Ядро этих групп составляли

военные, у которых произвол Советской армии вызывал внутренний протест,

землевладельцы, сопротивлявшиеся насильственной коллективизации, и

ламаистские монахи -- их набиралось больше ста тысяч.

За пределами страны эти группы могли рассчитывать только на

расквартированные в Маньчжурии японские войска. И вообще мы -- такие же

азиаты, как они сами, -- были им ближе русских. В 1937 году раскрыли

заговор, участники которого готовили большие беспорядки в Улан-Баторе, и

пошли массовые чистки. Несколько тысяч человек -- военных и монахов --

казнили как контрреволюционеров за связь с японской армией. Но с

антисоветскими настроениями покончить не удалось -- то тут, то там они

давали о себе знать. И в том, что офицеры японской разведки переходят

Халхин-Гол и тайно встречаются с монгольскими офицерами из числа

заговорщиков, ничего необычного не было. Чтобы помешать этому, монгольские

сторожевые отряды все время патрулировали границу с Маньчжоу-го и объявили

запретной зоной прилегающую к ней территорию шириной десять -- двадцать

километров. Но уследить за таким огромным районом было невозможно.

Окажись мятеж успешным, Советская армия сразу бы влезла в это дело,

чтобы подавить контрреволюцию. Случись такое, мятежники обратились бы за

помощью к Японии, и у Квантунской армии появились бы основания для военного

вмешательства. Отхватить Монголию -- все равно что всадить нож в бок Советам

в Сибири. Верховная ставка в Токио пыталась сдержать эти настроения, но штаб

Квантунской армии был переполнен амбициозными личностями и такой шанс не

упустил бы. А это уже грозило не просто пограничным конфликтом, а настоящей

войной с Советами. И если бы она началась на маньчжуро-советской границе,

Гитлер, очень может быть, вторгся бы в Польшу и Чехословакию. Вот что имел в

виду Хамано, говоря о войне.

Уже рассвело, а Ямамото не возвращался. Последние ночные часы я провел

в карауле -- сидел с винтовкой, взятой у Хамано, на невысоком песчаном холме

и глядел на небо на востоке. Восход солнца в Монголии -- картина

замечательная. На горизонте вдруг возникла плывущая во мраке размытая

полоса. Она начала расширяться, вырастая все выше и выше. Казалось, что с

неба протянулась гигантская рука и не спеша стала поднимать ночной покров с

лика Земли. Потрясающее зрелище! Я уже говорил: величие окружавшего нас мира

многократно превосходило мои способности к постижению его. Я смотрел, и меня

охватывало чувство, будто сама моя жизнь как-то истончается и медленно

уходит в небытие, туда, где совсем нет места таким мелочам, как дела и

заботы человеческие. Открывавшаяся передо мною картина повторялась уже сотни

миллионов... миллиарды раз, с незапамятных времен, когда на Земле не

существовало даже признаков жизни. Я забыл про караул и как завороженный

смотрел на рождение нового дня.

Дождавшись, когда солнечный диск целиком показался из-за горизонта, я

закурил, отпил воды из фляжки и помочился. Как там сейчас, в Японии? Я

представил наш город в начале мая -- аромат цветов, лепет реки, облака в

небе. Вспомнил старых друзей. Семью. Сладкий вкус нежных рисовых лепешек,

завернутых в дубовый лист. Я вообще-то не большой любитель сладостей, но

тогда мне до смерти захотелось лепешек. За это я отдал бы половину своего

годового денежного довольствия. Подумав о Японии, я почувствовал себя на

краю света. Ну почему мы должны, рискуя жизнью, биться за эту необъятную

бесплодную землю, не имеющую почти никакой ценности ни для военных, ни для

промышленников, где нет ничего, кроме грязной травы и клопов? Я готов был

сражаться и умереть за родные места, но отдать единственную жизнь,

подаренную человеку, за голую пустыню, не способную родить ни зернышка, --

полная нелепость.

X x x

Ямамото вернулся на следующий день на рассвете. В то утро я опять стоял

в карауле и рассеянно смотрел на реку, когда позади послышались звуки,

напоминающие лошадиное ржание. Я быстро обернулся, но ничего не увидел.

Выставил винтовку и стал пристально вглядываться в ту сторону, откуда

донесся шум. Сглотнул слюну -- так громко, что сам вздрогнул. Палец дрожал

на спусковом крючке -- до сих пор мне ни разу не приходилось ни в кого

стрелять.

Спустя несколько секунд через гребень песчаного холма перевалила

лошадь, на которой сидел Ямамото. Не снимая пальца со спуска, я огляделся,

но больше никого не увидел -- ни приезжавшего к Ямамото монгола, ни

вражеских солдат. В небе на востоке зловещей каменной глыбой висела большая

белая луна. Ямамото, похоже, был ранен в левую руку -- на ней была повязка

из пропитавшегося кровью носового платка. Я растолкал Хонду, чтобы он

приглядел за лошадью. Видно, она пробежала долгий путь -- тяжело дышала и

была вся в поту. Хамано встал вместо меня на часы, а я взял аптечку и

занялся рукой Ямамото.

-- Пуля прошла навылет, кровотечение прекратилось, -- сказал Ямамото.

Он оказался прав: пуля, к счастью, и правда пробила только мягкие

ткани, не задев кость. Я снял его повязку из носового платка,

продезинфицировал рану спиртом и перевязал. Пока я проделывал это, Ямамото

даже не поморщился. Только над верхней губой выступили еле заметные капельки

пота. Промочив горло водой из фляги, он закурил и глубоко, с удовольствием

затянулся. Потом достал браунинг, зажал его под мышкой и, вынув обойму,

ловко, одной рукой, снарядил ее тремя патронами.

-- Лейтенант, немедленно уходим отсюда. Перейдем на ту сторону и

двинемся на наблюдательный пункт Маньчжурской армии.

Быстро, без лишних слов, мы свернули лагерь, сели на лошадей и

двинулись к переправе. Я не спрашивал у Ямамото, что с ним произошло и кто в

него стрелял. По своему положению я не мог задавать таких вопросов, но если

бы даже мог, он вряд ли бы мне ответил. Тогда у меня в голове сидела только

одна мысль: как можно скорее выбраться с территории противника, перейти на

правый берег Халхин-Гола, где можно чувствовать себя в относительной

безопасности.

Мы погоняли лошадей по травянистой равнине. Все молчали, но думали об

одном: удастся ли нам благополучно перебраться на ту сторону. Если

монгольский патрульный отряд доберется до моста раньше нас -- тогда конец.

Шансов выбраться из этой заварухи не оставалось никаких. Помню, подмышки

стали мокрыми от пота.

-- Лейтенант, в вас когда-нибудь стреляли? -- обратился ко мне Ямамото

после долгого молчания.

-- Нет, -- ответил я.

-- А самому приходилось стрелять в кого-нибудь?

-- Нет, -- повторил я снова.

Какое впечатление произвел на него мой ответ? Зачем он задавал эти

вопросы? Я так и не узнал этого.

-- Вот здесь документы, которые нужно доставить в штаб, -- проговорил

Ямамото, положив руку на седельную сумку. -- Если это будет невозможно

сделать, их надо уничтожить -- сжечь, закопать в землю... Но что бы ни

случилось -- они не должны попасть в руки врага. Что бы ни случилось. Это

наша самая главная задача. Хочу, чтобы вы это поняли. Это очень, очень

важно.

-- Я все понял.

Ямамото пристально посмотрел мне в глаза.

-- Если мы окажемся в безвыходном положении, первым делом пристрелите

меня. И без всяких колебаний. Я застрелюсь сам, если смогу. Но если из-за

руки не сумею покончить с собой, тогда стреляйте вы. И наверняка, чтобы

насмерть.

Я молча кивнул.

X x x

До переправы мы добрались еще засветло, и стало ясно, что мучившие меня

дорогой опасения имели под собой основания. Там уже расположился небольшой

отряд монгольской армии. Мы с Ямамото взобрались на невысокий холм и стали

по очереди наблюдать в бинокль. Восемь человек -- не так уж много, но

вооружение они имели чересчур внушительное для пограничного дозора. У одного

был автомат. На небольшом возвышении стоял станковый пулемет, обложенный

мешками с песком и повернутый дулом к реке. Понятно, они обосновались на

этом месте, чтобы не дать нам перейти на тот берег. У реки разбили палатки,

в землю вбили столбы, к которым были привязаны десять лошадей. Судя по

всему, монголы не собирались уходить, пока не поймают нас.

-- А нет ли какой-нибудь другой переправы? -- поинтересовался я.

Оторвавшись от бинокля, Ямамото посмотрел на меня и покачал головой.

-- Есть, но слишком далеко. Верхом понадобится два дня, но у нас нет

столько времени. Так что остается переправляться только здесь.

-- Вы имеете в виду ночью?

-- Именно. Ничего другого не остается. Лошадей оставим здесь. Уберем

часового, а остальные, наверное, будут крепко спать. Не волнуйтесь -- из-за

шума реки почти ничего не будет слышно. Часового я беру на себя. Ну, пока

нам делать нечего, так что лучше поспать сейчас, чтобы отдохнуть как

следует.

Переправляться решили в три часа утра. Капрал Хонда снял с лошадей все

снаряжение, отвел подальше и отпустил. Вырыли глубокую яму, закопали лишние

боеприпасы и провиант. Оставили только фляжки с водой, еды на один день,

оружие и немного патронов. Если бы монгольские солдаты захватили нас, мы все

равно бы не отбились, сколько бы ни имели патронов: по огневой мощи они были

сильнее во много раз. Покончив с делами, решили отсыпаться до назначенного

часа. Следовало воспользоваться вынужденным отдыхом: прорвись мы через

переправу, времени на сон, наверное, не нашлось бы. На часы первым стал

Хонда, его должен был сменить Хамано.

Ямамото лег в палатке и тут же заснул. Похоже, все это время он вообще

не спал. У изголовья лежала кожаная сумка, куда Ямамото положил свои важные

бумаги. Скоро отключился и Хамано. Усталость одолевала, но нервное

напряжение никак не давало уснуть. Спать хотелось смертельно, но я ничего не

мог поделать. Представлялось, как мы убиваем монгольского часового, как

пулемет поливает нас огнем на переправе... Нервы напряглись до предела.

Ладони стали мокрыми от пота, ломило в висках. Сумею ли я в случае чего

действовать, как подобает офицеру? Я не был уверен. Выбравшись из палатки,

направился к стоявшему на часах Хонде и присел рядом.

-- Ну что, Хонда? Может, нам здесь умереть придется?

-- Все может быть, -- отозвался капрал.

Мы помолчали. Что-то мне не понравилось в этом его "все может быть".

Был здесь оттенок какой-то неопределенности. С интуицией у меня не очень

хорошо, но я все-таки понял, что за расплывчатым ответом Хонды что-то

кроется, и решил выведать, что он имел в виду.

-- Если тебе есть что сказать -- выкладывай, не стесняйся, -- сказал я.

-- Может, мы вообще в последний раз разговариваем. Отведи душу!

Плотно сжав губы, Хонда некоторое время поглаживал пальцами песок у

себя под ногами. Я видел, что в душе у него идет какая-то борьба.

-- Господин лейтенант, -- наконец заговорил он, глядя мне прямо в

глаза. -- Из нас четверых дольше всех проживете вы -- и умрете в Японии.

Жизнь ваша будет гораздо длиннее, чем сами думаете.

Теперь пришла моя очередь пристально посмотреть на капрала.

-- Вы, наверное, сомневаетесь: откуда это может быть мне известно. Я и

сам не могу объяснить. Просто знаю -- и все.

-- Это что же, наитие?

-- Может, и так. Хотя это слово не совсем передает то, что я чувствую.

Это слишком сильно сказано. Ведь я уже говорил: просто знаю. Вот так.

-- У тебя давно такие способности?

-- Давно, -- четко проговорил Хонда. -- Но с тех пор как себя помню, я

скрывал это от других. А сейчас... это дело жизни и смерти. Потом оно вас

касается, вот я и сказал.

-- А о других ты тоже знаешь? Он покачал головой.

-- О чем-то догадываюсь, а о чем-то -- нет. Однако вам, господин

лейтенант, наверное, лучше не знать об этом. Может, я слишком много на себя

беру, рассуждая перед вами о таких важных вещах. Вы ведь университет

окончили. Но на человеческую судьбу надо оглядываться, когда жизнь прожита.

Не надо забегать вперед. Я уже к этому в какой-то степени привык, а вы --

нет.

-- Ну, во всяком случае, я здесь не погибну? Хонда зачерпнул горсть

песка под ногами и смотрел, как он с шуршанием сыплется между пальцами.

-- Это я могу вам сказать. Здесь, в Китае, на материке, вы не умрете,

господин лейтенант.

Мне хотелось продолжить разговор, но Хонда внезапно умолк. Казалось, он

отключился, погрузившись в свои мысли. Держа винтовку в руках, капрал

вглядывался в дикую степь. Моих слов он больше не слышал.

Я вернулся в палатку за гребнем холма и лег рядом с Хамано. Закрыл

глаза. Теперь сон пришел сразу. Глубокий сон, который, кажется, утянул меня

за ноги на дно океана.

Date: 2015-07-17; view: 322; Нарушение авторских прав