Хелен Бед

Ваша честь!

Меня зовут Хелен Бед.

Я поверенный в делах и опекун государственной опекунской конторы Нью‑Гэмпшира. Я занимаюсь юриспруденцией уже пятнадцать лет. А десять лет до этого работала дипломированной медсестрой. За эти годы я являлась временным или постоянным опекуном более чем в двухстах пятидесяти случаях.

Когда мне поручили это дело, я, принимая во внимание безотлагательную природу дела, тут же поговорила с заинтересованными сторонами. Медперсонал больницы «Бересфорд Мемориал» сообщил мне, в сущности, то, что сегодня уже озвучил доктор Сент‑Клер. Шансы на то, что мистер Уоррен поправится, минимальны или равны нулю. То, что он сегодня открыл глаза, может казаться убедительным доказательством для Кары, но мой медицинский опыт и показания доктора Сент‑Клера лишь подтверждают неутешительный факт, что это, вероятнее всего, неосознанный рефлекс, который не является демонстрацией того, что к больному вернулось сознание.

Готовясь к сегодняшнему слушанию, я побеседовала с Карой и Эдвардом Уорренами. И сын, и дочь очень любят отца, несмотря на расхождения в вопросах дальнейшего лечения и прогнозов на выздоровление. Для семнадцатилетней Кары главным в жизни был отец. Он – центр солнечной системы ее жизни. Их связывали необычайно близкие отношения, как обычно бывает с детьми, чьи родители в разводе. Не сомневаюсь, что Кара взяла на себя взрослую ответственность, учитывая уникальный стиль жизни ее отца и его работу. Тем не менее вынуждена заметить, что сейчас она оперирует эмоциями и трезво не оценивает ситуацию. По причине своего нынешнего эмоционального состояния, своего физического состояния после аварии она не способна реально воспринимать состояние, в котором находится ее отец. Причем абсолютно неважно, кто описывает ей эту реальность: брат, лечащие врачи или социальный работник в больнице. И мне кажется, все дело в чувстве вины, которое и оказывает влияние на ее страстное желание любой ценой сохранить отцу жизнь. Меня очень трогает ее искренняя надежда на выздоровление отца, но я отношу это на счет ее возрастной незрелости – в свои семнадцать лет она не может принять правду, потому что не хочет в нее верить.

Эдвард – единственный живой родственник мистера Уоррена, достигший совершеннолетия. Хотя он смог представить письменный документ за подписью отца, в котором мистер Уоррен назвал его своим опекуном, это менее значимо для меня, чем тот факт, что из двух детей именно Эдвард имел откровенный разговор с отцом о том, как поступить в подобной ситуации. Тем не менее он шесть лет не видел отца, и некоторые подробности, которые открылись в ходе этого процесса, объясняют его решение бросить семью, когда ему было всего восемнадцать. Мне кажется, Эдварду все еще довольно тяжело отделить злость на отца от происходящих в настоящее время событий, что и привело к поспешному решению, которое он принял, не посоветовавшись с сестрой. И к еще более спонтанному решению – взять дело в свои руки, когда процедура отключения от аппарата пошла не по плану. Эдварду в этом тоже еще необходимо подрасти. Может возникнуть вопрос: учитывая его склонность к импульсивным поступкам, хорошо ли он на самом деле обдумал желание отца?

Этот случай уникален. Обычно, если в дела об опеке вмешивается суд, это случается потому, что никто не хочет брать на себя ответственность и принимать тяжелое решение. В нашем случае мы имеет двух очень разных людей, которые хотят взять на себя ответственность. Но еще мы располагаем тем, чего не бывает у большинства больных, – письменными и видеодоказательствами, сделанными самим Люком Уорреном. Его автобиография и многочисленные съемки (как профессиональные, так и любительские) в родной стихии дают нам четкое представление о том, каким он был человеком, чего бы он хотел, если бы кому‑то пришлось принимать решение за него. Я была удивлена, узнав, на что готовы пойти дети Люка Уоррена. Меня поразила жизнь самого Люка Уоррена, насколько она была насыщенной. Меня потряс дух авантюризма, которым наполнены главы его книги. Да и его коллеги в фильмах не переставали упоминать о том, какой это восторг и постоянный приток адреналина – работать рядом с мистером Уорреном.

Все это характеризует его как человека, которому, в лучшем случае, претила бы сама мысль о том, что он может быть прикован к постели.

И все же.

Люк Уоррен, которого знали окружающие, – это одна сторона медали. Если внимательно вчитаться между строк его книги, можно разглядеть тень еще одной истории. Герой его автобиографии и не герой вовсе. Он неудачник – человек, который не смог жить с животными, которых боготворил, и, что важнее, человек, который не смог жить по их законам, находясь отдельно от них. Вы слышали, что и Кара, и Эдвард в своих показаниях упомянули о том, что для волка семья превыше всего. Но мистер Уоррен бросил свою семью. В буквальном смысле слова – когда ушел в леса Квебека, фигурально – когда завел интрижку, которая привела к прерыванию беременности.

Я никогда лично не беседовала с мистером Уорреном, но мне кажется, что ему было больно узнать, что его сын, движимый инстинктом, сбежал из дома, когда ситуация накалилась. Волк никогда бы не выпустил своего детеныша из виду.

С другой стороны, идеализм Кары основан на том же постулате, что семья превыше всего. Шансы не в пользу выздоровления мистера Уоррена, но она так яростно защищает его право на жизнь по одной простой причине – не хочет жить без отца. И если бы мистеру Уоррену повезло и он стал бы одной из тех медицинских аномалий, которые опровергают науку, думаю, он бы обрадовался, получив второй шанс. Не только выжить, но и быть отцом.

По этой причине мне кажется, что точка зрения Кары совпадает с сокровенными желаниями мистера Уоррена. Я бы просила суд назначить Кару опекуном отца и позволить ей заняться приготовлениями для его дальнейшего лечения.

ЛЮК

После выхода на «Планете животных» документального сериала мне позвонил зоолог из национального парка Йеллоустон. В лесу обнаружили туриста, его тело было наполовину обглодано волками. В обществе, которое много лет назад согласилось с тем, что в Скалистые горы выпустят диких волков, зародились страхи.

Некоторые ученые полагали, что волки убили его ради забавы, но я в это не верил. Я никогда не видел, чтобы волки относились так к другому хищнику, каковым они считают и человека. Ничто в поведении стаи не свидетельствует о том, что добыча должна быть легкой, а не тщательно отбираться.

В таком случае, почему волки, которые, я мог поклясться, никогда бы не напали на человека, так поступили?

Я полетел в Йеллоустон.

В том месте, где обнаружили туриста, велась вырубка леса. Если честно, то там и леса почти не осталось. Без естественного укрытия и растительности популяция травоядных животных, в основном оленей и лосей, сократилась. Волки стали питаться рыбой из реки.

Я вернулся домой и решил проверить свою догадку с одной из стай, содержащихся в неволе. Вместо мяса я стал кормить их только рыбой. Вместо туши животного, живущего на суше, – пищи, которая имеет различную ценность с точки зрения со‑держания химических элементов в мышцах и внутренних органах, – теперь все получали одну и ту же еду.

Между волков возникло равенство, они больше не ели согласно иерархии, когда разные классы едят разное мясо. Спустя несколько месяцев стая распалась. Стерлись различия между альфой и бетой. Не стало дисциплины. Каждый был сам по себе, каждое животное делало все, что ему заблагорассудится. Вме‑сто семьи они превратились в банду.

Я думаю, причиной того, что в Йеллоустоне стая напала на туриста, стало снижение популяции естественного корма. И единственный источник пищи, который оставался, непреднамеренно стер различия между рангами. Они убили бедолагу, потому что не нашлось волка, который запретил бы им это сделать.

Иногда в стае такое бывает. Приходится опуститься на дно вселенского хаоса, чтобы появился новый лидер.

КАРА

Вы, наверное, подумали, что, получив одобрение временного опекуна, я запрыгала от радости, но судья принял совершенно неожиданное решение.

Он назначил выезд суда на место.

Так я оказалась рядом с братом за стеклом возле палаты в реанимации, откуда наблюдала за судьей, ведущим одностороннюю приватную беседу с нашим лежащим без сознания отцом.

Джо с мамой спустились на лифте вниз, потому что ей необходимо было забрать близнецов с автобусной стоянки. Циркония сидит в вестибюле, беседует с собакой из терапии.

Как думаешь, что говорит Лапьер? – спрашивает Эдвард.

Читает девятину? – предполагаю я.

Наверное, ему нужно было собственными глазами посмотреть, на что похоже вегетативное состояние.

Или, – рассуждаю я, – он надеется увидеть, как папа очнется.

Откроет глаза, – поправляет он.

Какая разница!

Кара, – настаивает мой брат, – разница большая!

Мама раньше говорила, что Эдвард растет скачками, и я думала, что он за ночь пускает ростки, как растения, которые она разводит в кухне. Я беспокоилась, что он станет слишком большим для нашего дома. Куда же мы его поселим?

Арман Лапьер встает со стула у кровати отца и выходит в коридор в тот момент, как из лифта появляется Джо, а из вестибюля к нам спешит Циркония.

В девять утра, – объявляет он и уходит.

Циркония отводит меня в сторону.

Ты в отличной форме. Ты сделала все, что могла. Учитывая то, что Лапьер истинный католик и больше склонен играть на стороне жизни, плюс поддержка временного опекуна – у тебя очень крепкие шансы, Кара.

Я обнимаю ее.

Спасибо. За все.

Пожалуйста, – улыбается она. – Тебя отвезти домой?

Я сам отвезу, – говорит Джо, и я понимаю, что они с моим братом стояли достаточно близко и наверняка слышали все, что сказала Циркония.

Я хотела выиграть это дело. Тогда почему мне так паршиво?

Я еще побуду здесь, – говорит Эдвард, кивая на папину палату.

Позвони мне...

Конечно, – обещает он. – Если что‑то случится.

Если он снова очнется...

Но Джо уже толкает меня к лифту. Двери за нами закрываются. Последнее, что я вижу, – сидящего у кровати отца Эдварда.

Я вижу, как уменьшаются цифры на табло, когда лифт спу‑скается на первый этаж, – отсчет перед взлетом ракеты.

А что будет, если я проиграю? – спрашиваю я.

Джо выглядит удивленным.

Твой адвокат считает, что дело в шляпе.

Нельзя быть уверенной на сто процентов, – отвечаю я, и он усмехается.

Да, – соглашается Джо. – Я это уже понял по сегодняшним показаниям.

Я испепеляю его взглядом.

Я никогда не забуду сегодняшний перекрестный допрос.

По крайней мере, ему становится стыдно. Он краснеет.

А может, забудем об этом?

Я протягиваю ему руку для рукопожатия, и он задерживает ее в своей.

Если ты проиграешь, – негромко говорит Джо, – опекуном вашего отца станет Эдвард. Он назначит время, когда вашего отца отключат от аппаратов искусственного поддержания жизни и он пожертвует свои органы. Ты сможешь присутствовать. И, Кара, если ты захочешь, я буду там, рядом с тобой.

В горле у меня стоит ком.

Ладно, – говорю я.

Когда двери лифта на первом этаже открылись, все увидели, как мужчина обнимает плачущую девочку, которая годится ему в дочери. То, что видят окружающие, – всего лишь одна из сотни грустных историй, родившихся в стенах этого здания.

В детстве брат уверял, что обладает силой, способной уменьшить меня до размеров муравья. Если честно, говорил он, то раньше у него была другая сестра, но он превратил ее в насекомое и случайно раздавил.

Еще он говорил, что, когда я вырасту, меня примут в закрытый клуб, где полно чудовищ и героев фильмов ужасов. Там будет кукла Чаки с чашкой кофе. И пляшущая твист мумия с обложки книги «Харди бойз», которую я так боялась. А Джексон из «Пятница, 13‑е» будет играть на альте. Он сказал, что я смогу оставаться на вечеринке, сколько пожелаю, и вести беседы с этими созданиями, – именно поэтому взрослые никогда ничего не боятся.

Раньше я верила всему, что говорил мне брат, потому что он был старше, и я думала, что он знает больше о мире. Оказывается, когда взрослеешь, не перестаешь бояться.

Просто начинаешь бояться других вещей.

ЛЮК

Мои друзья абенаки говорят, что если охотник и медведь пустят друг другу кровь, то становятся одним существом. Что бы ни произошло после этого, охотник никогда не сможет застрелить медведя, а медведь никогда не сможет убить человека.

Мне хотелось верить, что это правда.

Мне хотелось верить, что побочный продукт нахождения на грани смерти – здоровая доза взаимного уважения.

ЭДВАРД

Я был из тех детей, которые просыпаются по ночам от боли в животе, уверенные, что под кроватью живет чудовище. Я думал, что ко мне прилетают привидения и сидят у меня на подоконнике. Любой порыв ветра, хрустнувшая ветка становились вором, который собирался залезть через чердак, чтобы убить меня. Я просыпался в слезах, и отец, который обычно в это время возвращался из Редмонда, должен был меня утешать. «Знаешь, – однажды сказал он, взбешенный до крайности, – у тебя в голове всего один стакан со слезами. Если будешь лить их по пустякам, когда по‑настоящему понадобится, слез не останется». Он рассказал мне, что однажды встретил восьмилетнюю девочку, которая выплакала весь стакан и теперь не могла заплакать, как ни старалась.

С того дня я едва ли проронил слезинку.

Отец не открывает глаза, не моргает, не вздрагивает – ни один мускул не шелохнулся за все три часа, что я сижу у его постели. Капельница закончилась, мочеприемник полон мочи. Входит медсестра, чтобы проверить его состояние.

Разговаривайте с ним, – советует она. – И читайте вслух. Он любит журнал «Пипл».

Если честно, не могу себе представить, что бы могло нравиться отцу еще меньше.

Откуда вы знаете?

Она улыбается.

Потому что я читала ему прошлый номер, и он ни разу не пожаловался.

Я жду, когда она выйдет из палаты, потом придвигаю стул ближе к кровати. Неудивительно, что я мало с ним разговаривал, – с другой стороны, я не знал, что сказать. И все же медсестра права. Когда еще представится возможность наконец сказать ему то, что я должен был сказать много лет назад? А теперь ему не остается ничего, кроме как слушать.

Я не испытываю к тебе ненависти, – признаюсь я, и эти слова растворяют молчание.

Ответом мне служат мерные движения насоса. Это кажется неправильным, нечестным.

Сегодня временный опекун кое‑что сказала, и ее слова не идут у меня из головы. Она сказала, что тебе было больно, когда я уехал. Мне кажется, я всегда думал, что ты обрадовался. Что ты был рад избавиться от сына, который был совершенно на тебя не похож. Но оказалось, что я абсолютно такой же, как и ты. Я тоже бросил свою семью. Мне не место в Таиланде, и здесь мне тоже не место. Просто... я застрял где‑то посредине.

Вдох, выдох. Вдох, выдох.

И еще я кое‑что понял. Ты никогда не говорил, что хочешь видеть меня более спортивным, более открытым, не таким зацикленным на себе. Я был уверен, что соответствую твоим ожиданиям. Возможно, потому, что считал: ты такой один. Как же я мог с тобой сравниться?

Я смотрю на него, неподвижного и слабого.

Я пытаюсь сказать, что всегда винил тебя, хотя изначально сам был виноват.

Я тянусь к руке отца. Наверное, последний раз я за нее держался, когда был еще совсем маленьким, потому что вообще этого не помню. Как странно начинать и заканчивать одним и тем же – быть ребенком, цепляющимся за родителя, как за жизнь.

Я позабочусь о ней. И неважно, что будет завтра, – говорю я ему – Я решил, что ты должен знать: я вернулся навсегда.

Отец не отвечает. Но в голове я ясно слышу его голос.

Время пришло.

И наконец я даю волю слезам.

Я возвращаюсь домой за полночь. Однако не валюсь на кровать и даже не падаю на диван, а поднимаюсь на чердак. Я давно там не был, так что приходится воспользоваться подсветкой в телефоне, но мне удается, перерыв коробки со старыми счетами, изъеденной молью одеждой, компакт‑дисками с выпусками «Планеты животных» и корзину с моими школьными тетрадями, найти то, что я искал. Рамки, переложенные газетами, оказались в углу.

Облегчение, которое я испытываю, когда понимаю, что их не выбросили, сродни выбросу адреналина. Я отношу их вниз.

Коридор в доме отца увешан фотографиями. Почти на всех – Кара, за исключением двух: одной, где мой отец с волками, и второй, где они вместе.

Каждый год мама заставляла нас фотографироваться на рождественские открытки. Обычно это было в августе, когда она испытывала прилив вдохновения, и мне приходилось натягивать самый тяжелый, самый колючий из своих свитеров. Поскольку снега не было (где его взять летом?), мама заставляла нас позировать с атрибутами Рождества, в шляпах, шарфах и варежках, как будто наши родственники были настолько глупы, что по пейзажу не догадывались, что в Новой Англии царит лето. Каждый год она вставляла одно фото в рамочку и дарила папе на Рождество. И каждый январь он вешал снимок на лестнице.

Выбираю наши с Карой снимки. Есть один, где она совсем маленькая и я держу ее на руках. И еще один, на котором ее косички торчат, как шелковые хохолки, по обе стороны головы. Вот еще один, на котором я в зубных пластинах, а вот фото, где в пластинах уже сестра. Это наш последний снимок до моего отъезда.

Удивительно смотреть на себя на шесть лет моложе. Я выгляжу нервным и настороженным. Уставился в объектив, а Кара повернулась ко мне.

Я развешиваю фотографии на лестнице, убрав школьные портреты Кары. Оставляю только те две, где отец с волками. Потом отступаю назад, рассматривая свою историю на стене.

В конце я вешаю фотографию, которую хорошо помню. Мы в последний раз отдыхали семьей до того, как отец отправился в Квебек. Мы с отцом стоим в воде на пляже Хайянис. На плечах у него сидит мама, а у меня Кара. Глядя на наши загорелые лица, белые зубы и широкие улыбки, никто бы не мог подумать, что через три года отец уйдет из дома и станет жить в лесу. Никто бы не сказал, что он заведет интрижку. Что я, ни с кем не прощаясь, сбегу из дома. Что случится авария, которая все изменит.

Знаете, за что я люблю фотографии? Они являются доказательством того, что однажды – пусть и на долю секунды! – все было идеально.

На следующее утро я просыпаюсь поздно. Натягиваю ту же рубашку, в которой был вчера, и отцовскую клетчатую куртку.

В зале я сажусь рядом с Джо.

Хорошо, что вообще явился, – бормочет он.

Секретарь суда просит всех встать – входит достопочтенный Арман Лапьер.

Долгую минуту судья сидит молча, склонив голову и дергая себя за волосы.

За все годы, что я сижу в этом кресле, – наконец говорит он, – это одно из самых сложных дел, которые мне довелось рассматривать. Не каждый день приходится принимать решение о жизни и смерти. К тому же я осознаю, что любое принятое сегодня решение сделает кого‑то несчастным. – Он глубоко вздыхает и надевает на кончик носа очки. – Учитывая все обстоятельства, тот факт, что Каре всего семнадцать лет, для меня в этом деле незначителен. Она жила со своим отцом, они были близки, она и сейчас так же способна принимать решения, как и через три месяца. Учитывая шестилетнее отсутствие ее брата, я считаю Кару равноправной с Эдвардом кандидатурой на роль опекуна отца. Нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что решение, которое я сегодня приму, может забрать отца у девушки, для которой огромное утешение – уже само осознание того, что он все еще является частью ее мира, даже если и находится в вегетативном состоянии. Более того, в этом состоянии он пребывает всего тринадцать дней. Тем не менее я осознаю неоспоримость утверждений доктора Сент‑Клера, который без малейших обоснованных сомнений свидетельствовал о том, что мистер Уоррен никогда не оправится от травм и его здоровье будет только ухудшаться. Когда смотришь на прецеденты, созданные ранее принятыми решениями, например по делу Крузана, и Шиаво, и Кинлэна, исход всегда был один – смерть. Мистер Уоррен умирает. Вопрос в том, умрет ли он завтра? Через месяц? Через год? Вы хотите, чтобы я принял решение, и поэтому мне придется понять, чего бы хотел Люк Уоррен. – Поджав губы, он продолжает: – Мисс Бед просмотрела материал, отснятый мистером Уорреном для телевидения, публикации в прессе и сделала свой вывод. Но увидеть мистера Уоррена на экране – еще не означает разглядеть в облике знаменитости человека. Единственное неоспоримое доказательство предпочтений самого мистера Уоррена – его разговор с сыном, в котором он просил отключить его от системы искусственного поддержания жизнедеятельности, если вдруг окажется в подобной ситуации. Договоренность была скреплена от руки на бумаге, это подписанное руководство к действию. – Он смотрит на меня. – Более того, в водительских правах мистер Уоррен обозначил свое желание стать донором органов. Мы можем рассматривать это как еще одно доказательство его желания. – Судья снимает очки и поворачивается к Каре. – Милая, я знаю, что ты не хочешь потерять отца, – говорит он. – Но вчера я целый час просидел у его кровати и думаю, что ты со мною согласишься: в больнице больше нет твоего отца. Он уже нас покинул. – Он откашливается. – Принимая во внимание все вышеизложенные причины, после продолжительного размышления я назначаю постоянным опекуном мистера Уоррена его сына, Эдварда Уоррена.

Это не тот вердикт, с которым тебя будут поздравлять. Небольшая кучка сочувствующих лиц собирается вокруг Кары. Я не успеваю ничего ей сказать, как Джо меня уводит, чтобы я подписал бумаги, которые необходимо будет представить в больницу, чтобы они могли отключить нашего отца от аппаратов и назначить процедуру забора органов.

Я еду в больницу и целый час беседую с доктором Сент‑Клером и координатором банка донорских органов. Ставлю в документах свое имя, киваю, соглашаясь со всем, что они говорят, прохожу те же процедуры, что и шесть дней назад. С одной только разницей: на этот раз, хотя я и не обязан советоваться с Карой, я понимаю, что хочу с ней поговорить.

Она свернулась калачиком на кровати отца, ее лицо мокрое от слез. Когда я вхожу, она даже не приподнимается.

Я знал, где тебя искать, – говорю я.

Когда? – спрашивает она.

Я не делаю вид, что не понимаю.

Завтра.

Кара закрывает глаза.

Похоже, она проведет здесь всю ночь. Наверное, мама с Джо разрешили ей остаться, учитывая все обстоятельства. Не могу представить, что кто‑то из медсестер станет ее прогонять. Но если она хочет попрощаться с отцом, я точно знаю, она должна быть не здесь.

Я лезу в карман за бумажником, достаю фотографию, которую нашел в бумажнике отца, – ту, где я еще маленький мальчик. Я кладу ее отцу под подушку и протягиваю руку сестре – приглашение идти со мной.

– Кара, – говорю я. – Мне кажется, ты должна это услышать.

ЛЮК

Чтобы изгнать волка из стаи, пользуются методами подавления и запугивания, обычно управляя скоростью и направлением его движения. Иногда это делается для того, чтобы испытать члена стаи и убедиться, что он успевает бежать вместе со стаей и выполняет свою работу – знак подойти сюда, приказ замереть на месте, когда волк более высокого ранга не позволяет тебе двигаться, отрезая путь.

В конце хребта, над хвостом, у волка есть небольшой заросший родничок, где расположена железа, которая является такой же отличительной чертой, как и отпечатки пальцев. По ней волки узнают друг друга. В неволе, когда волк не может покинуть вольер, у члена стаи, которого пытаются изгнать, выгрызают эту железу, тем самым лишая его индивидуальности. Волк, который теряет пахучую железу, утрачивает свой статус и часто умирает.

Кого же изгоняют? По‑разному бывает. Это может быть волк, который больше не способен исполнять свои обязанности. Может быть волк‑переярок с задатками альфа, растущий в стае, где уже есть жизнеспособный альфа‑волк. Волк, которого изгнали, становится одиноким волком. В дикой природе он будет питаться мелкими животными и жить в одиночку, воем обращаясь к другим стаям, чтобы узнать, не появилось ли свободное место, на которое он мог бы претендовать. Волк‑одиночка обычно обладает характеристиками альфа‑, бета‑ или омега‑волка, и то, что его примет новая стая (а такое может случиться спустя годы) – всего лишь счастливое стечение обстоятельств. Не только он должен соответствовать определенной «должности» в стае, но и это место должно быть свободно.

Могу сказать по собственному опыту: когда волки изгоняют кого‑то из стаи, назад дороги нет.

У людей не все так просто.

С другой стороны, волка, которого ранее изгнали из стаи, при определенных обстоятельствах могут попросить вернуться. Например, стая, где появилась еще одна альфа, неожиданно потеряет свою альфа‑самку в сражении с хищником. Им будет не‑обходима другая альфа, чтобы занять ее место.

КАРА

Я не могу войти в вольер. Несмотря на то что волки, скорее всего, будут держаться подальше, моя перевязанная рука может стать красной тряпкой – они попытаются сорвать повязку, добраться до раны и зализать ее. Поэтому мы просто сидим на пригорке по другую сторону забора, завернувшись в свои куртки, и смотрим на наблюдающих за нами волков.

Находиться здесь – жестокое наслаждение. Я думаю, что лучше сидеть здесь, чем в больнице лежать у отца на кровати и прислушиваться к пикающим аппаратам, как к тикающим механизмам бомбы замедленного действия, понимая, что, пока поступает электричество, он будет жить. Но я не могу отвернуться, не увидев призрак воспоминания: папа бежит по вольеру с оленьей ногой и учит переярков охотиться. Папа с Сиквлой на шее, как в меховом боа. Папа нянчит волчат и учит их прятаться в сообщающиеся норы.

И хотя волки жили в неволе, он научил их, как выжить в дикой природе. Его цель – отпустить волков на волю в леса Нью‑Гэмпшира, как это сделали в Йеллоустоне, где теперь множится популяция волков. Несмотря на то что в дикой природе встречались отдельные особи, существовал закон, запрещающий выпускать их назад в леса. Прошло уже более двухсот лет с тех пор, как волки свободно бродили по штату, но отец не терял надежды, что любая из его стай сможет выжить в дикой природе, как это делали их собратья. «Знаешь разницу между мечтой и целью? – спрашивал он у меня. – Наличие плана».

Смешно, но ему приходилось учить волков быть дикими, когда именно они во многом научили его человечности.

Я ловлю себя на том, что уже думаю о папе в прошедшем времени.

А что будет с ними? – спрашиваю я.

Эдвард смотрит на меня.

Я попрошу Уолтера остаться. Я не намерен от них избавляться, если ты об этом.

Ты ничего не знаешь о волках.

Узнаю.

Да уж, смешнее не придумаешь! Если бы я сказала папе, что однажды Эдвард будет жить с доставшимися ему по наследству волками, он бы смеялся до икоты.

Я встаю и подхожу ближе. Наконец мои пальцы сжимают забор. Первое, чему научил меня отец, – никогда так не делать. Волк‑сторож обернется, и глазом не успеешь моргнуть, как он тебя укусит.

О, эти волки меня знают! Кладен трется серебристым боком о мою ладонь и лижет меня.

Ты могла бы научить и меня, – просит Эдвард.

Я опускаюсь на корточки и жду, пока Кладен снова пройдет мимо меня.

Без него здесь все по‑другому.

Но он же здесь! – возражает Эдвард. – В каждом уголке. Он построил этот вольер собственными руками. Создал эти стаи. Таким был отец. А не таким, каким ты видишь его на больничной койке. Ничего не изменится. Я обещаю.

Неожиданно Кладен направляется к выступу, который в темноте напоминает какое‑то животное. Я вижу силуэты Сиквлы и Вазоли. Они задирают морды и начинают выть.

Это вой‑призыв для отставшего от стаи. Я знаю, кого им сейчас не хватает, и снова начинаю плакать. К ним присоединяются стаи в прилегающих вольерах. Скорбная фуга...

В это мгновение я жалею, что я не волчица. Потому что когда из твоей жизни кто‑то уходит, нет слов, чтобы заполнить пустоту. Есть только одна пустая нарастающая минорная нота.

Именно поэтому я хотел, чтобы ты пришла сюда, – говорит Эдвард. – Уолтер говорит, что они так воют с того дня, как случилась авария.

Авария...

Эдвард хранил тайну, и в результате распалась семья. Если я открою свою, сможет ли моя откровенность снова объединить нас?

Я отворачиваюсь от волков и под их протяжную панихиду рассказываю брату всю правду.

Хочешь совет? – негодуя, сказал папа, отъезжая от дома в Бетлехеме, где один подросток уже отключился, а двое других занимаются сексом в припаркованной машине. – Если уж врешь, что будешь заниматься у Марии и останешься там ночевать, не забывай сумку, которую вроде бы собрала.

Я так злюсь, что перед глазами двоится, но это можно списать еще и на алкоголь. Выпила я только одно пиво, но кто знает, что было намешано в том, что по вкусу напоминало фруктовый пунш?

Представить не могу, что ты меня выследил!

Я два года выслеживал добычу, а, можешь мне поверить, девочки‑подростки оставляют намного более заметные следы.

Мой отец только что ворвался в дом, как будто мне всего пять лет и он приехал забрать меня после дня рождения.

Что ж, благодаря тебе я теперь изгой.

Ты права. Нужно было дождаться, пока тебя изнасилуют на свидании или у тебя случится алкогольное отравление. Господи, Кара, чем, черт побери, ты думала?

Я вообще не думала. Позволила за себя думать Марии, и это оказалось ошибкой. Но я бы скорее умерла, если бы призналась в этом отцу.

И уж точно никогда не сказала бы ему, что на самом деле рада уехать, потому что вечеринка начинала меня бесить.

Именно поэтому, – заявил отец, – волки в дикой природе оставляют иногда свое потомство замерзать.

Я позвоню в службу защиты детей! – пригрозила я. – Перееду к маме!

Вокруг отцовских глаз маленький зеленый квадрат – отражение зеркала заднего вида.

Напомни мне, когда протрезвеешь, чтобы я посадил тебя под домашний арест.

Напомни мне, когда я протрезвею, чтобы я сказала, как тебя ненавижу, – отрезала я.

Он засмеялся.

Кара, клянусь, ты меня до смерти доведешь!

Неожиданно перед грузовичком появился олень, и папа резко крутанул руль вправо. Даже когда мы врезались в дерево, несмотря на то что я обманула его ожидания, он инстинктивно выставил руку передо мной – отчаянная попытка обезопасить своего ребенка.

Я пришла в себя, почувствовав запах. Где‑то просачивался бензин. Моя рука бездействовала. Я чувствовала, как горит место, где врезался ремень безопасности и теперь наливался синяк, – как лента на теле участниц конкурса красоты.

Папочка, – позвала я.

Мне казалось, что я ору, но мой рот был забит пылью. Я повернулась и увидела отца. У него на голове была кровь, а глаза не отрываясь смотрели на меня. Он попытался что‑то сказать, но не смог произнести ни слова.

Нужно было убираться отсюда. Я понимала: если где‑то подтекает бензин, автомобиль скоро загорится. Поэтому я перегнулась через отца и отстегнула его ремень безопасности. Моя правая рука не работала, но левой мне удалось открыть пассажирскую дверцу и выбраться из кабины.

Из‑под капота валил дым, одно колесо еще продолжало вращаться. Я подбежала к водительской дверце и распахнула ее.

Ты должен мне помочь, – сказала я.

Левой рукой мне удалось приподнять отца и притянуть его к себе – сейчас мы напоминали партнеров в ужасном, кошмарном танце.

Я рыдала, в глазах и во рту была кровь. Я пыталась оттащить папу от машины, но не могла взяться за него двумя рукам.

Одной рукой я обхватила его, но не смогла удержать. Я выпустила его. Он скользнул, как песок в песочных часах, и медленно упал, ударившись головой о тротуар.

После этого он больше не шевелился.

«Клянусь, ты меня доведешь до смерти!»

Я его уронила, – говорю я Эдварду, захлебываясь рыданиями. – Все считают меня героиней, потому что я спасла его жизнь. А я его отпустила.

И теперь ты не можешь его отпустить, – говорит он, внезапно поняв саму суть.

Из‑за меня он завтра умрет.

Если бы ты оставила его в грузовике, он бы умер еще тогда, – возражает Эдвард.

Он упал на тротуар, – рыдаю я. – Он так сильно ударился затылком, что я услышала хруст. Вот почему он до сих пор не очнулся. Я слышала доктора...

Невозможно сказать, какие повреждения получены в результате аварии, а какие – позже. Даже если бы он не упал, Кара, он все равно мог бы оказаться в таком состоянии.

Последнее, что я ему сказала: «Я тебя ненавижу».

Эдвард смотрит на меня.

Это были и мои последние слова, – признается он.

Я вытираю глаза.

Это самое дерьмовое, что нас объединяет.

Нужно же с чего‑то начинать, – говорит Эдвард и слабо улыбается. – Кроме того, он знает, что ты говорила несерьезно.

Почему ты так уверен?

Потому что ненависть – обратная сторона любви. Как орел и решка на монете. Если ты не знаешь, что такое любовь, откуда узнать, что такое ненависть? Одного без другого не существует.

Очень медленно я просовываю руку в ладонь Эдварда. И вот мне снова одиннадцать лет, мы переходим улицу, направляясь в школу. Я никогда не смотрела по сторонам, когда шла с Эдвардом. Я доверяла ему.

Он сжимает мою руку. На этот раз я только крепче цепляюсь за брата.

Когда я была маленькой, папа укрывал меня на ночь одеялом, и каждый раз, когда он выходил, казалось, будто погасла гигантская невидимая свеча, освещающая комнату. Мне потребовалось несколько лет, чтобы понять: он просто нажимал на выключатель, не он являлся источником света.

Участвуя в этой странной, но уже знакомой сцене, я чувствую себя человеком, задувающим невидимую свечу, искру, которую я не вижу, но в которой содержатся жизненные силы, если не сама жизнь.

Здесь Эдвард, те же самые медсестры и доктора, социальный работник, адвокат и координатор из банка донорских органов. А еще здесь Джо, как и обещал, и моя мама, потому что я ее по‑просила.

Вы готовы? – уточняет реаниматолог.

Эдвард смотрит на меня, и я киваю.

Да, – отвечает он.

Он держит меня за руку, когда отключают аппарат, когда в руку отца вкалывают морфий. За отцом расположен монитор, где отражается артериальное давление.

Аппарат перестает дышать за моего отца, но я не свожу глаз с его груди. Она поднимается и опускается еще раз. Потом замирает на секунду. Потом еще дважды поднимается и опускается.

Мелькание цифр на мониторе напоминает падение валют на фондовой бирже. Через двадцать одну минуту после начала процедуры сердце папы перестает биться.

Следующие пять минут были самыми длинными в моей жизни. Мы ждем, чтобы убедиться, что он спонтанно не начнет дышать самостоятельно. Что его сердце не забьется вновь.

За моей спиной негромко плачет мама. В глазах Эдварда стоят слезы.

В 7.58 вечера отца объявили мертвым.

Эдвард, Кара, – говорит Трина, – можете попрощаться.

Поскольку для трансплантации органы необходимо извлекать немедленно, мы не можем затягивать процедуру. С другой стороны, я прощалась с ним все эти дни. Это всего лишь формальность.

Я подхожу к отцу, касаюсь его щеки. Она все еще теплая, и щетина отливает золотом. Я кладу руку ему на грудь – на всякий случай.

Хорошо, что его увозят в операционную для изъятия органов, потому что я не уверена, что смогла бы уйти от него. Я могла бы вечно сидеть у него в палате, рядом с его телом, потому что, как только скажешь медсестрам: «Все, хорошо, увозите», – больше не будет возможности быть рядом с ним. Делить одно пространство. Видеть его лицо не только в воспоминаниях.

Джо выводит маму в коридор, и очень скоро в палате остаемся только мы с братом – стоим на пустом месте, где раньше находилась кровать отца. Это визуальное напоминание о том, что мы потеряли.

Первым близким человеком, который меня бросил, оказался Эдвард, и я не знала, как сохранить семью. Мы казались таким крепким приставным столиком на четырех ножках. И я была уверена, что, оказавшись без одной ноги, мы всегда будем шататься. Пока однажды не присмотрелась и не поняла, что мы просто превратились в трехногий табурет.

Эдвард, – говорю я. – Идем домой.

Волки в парке аттракционов Редмонда выли целый месяц. Их слышали даже в Лаконии и Линкольне. Они будили спящих в колыбельках младенцев, заставляли людей обзванивать приятелей и навевали кошмары. Сообщалось даже, что от волчьего воя полопались уличные фонари и появились трещины в асфальте. В нашем доме, который находился всего в восьми километрах от вольеров, волчий вой звучал как похоронный реквием, и у меня от него по коже бегали мурашки. Но однажды вой прекратился. Люди перестали его ждать, когда луна достигала наивысшей точки на небосводе, и больше не давили на клаксоны, пытаясь заглушить вой.

Все случилось именно так, как говорил отец: волки знают, когда приходит время оставить поиски утраченного и сосредоточиться на том, что ждет впереди.

ЛЮК

Волки не умеют грустить. Природа прекрасно учит смотреть в глаза реальности. Можешь сидеть и рыдать, если хочешь, но тебя, вероятнее всего, убьют, пока ты будешь горевать, потому что ты теряешь бдительность.

Я наблюдал, как волки перепрыгивают через убитого во время охоты члена стаи и продолжают свой путь, не оглядываясь назад. Я слышал, как волки воют дня четыре‑пять, когда теряется кто‑то из стаи, в надежде, что он вернется. Смерть – это случай. Он происходит, и ты живешь дальше.

Когда погибает альфа, все знания стаи умирают с ней. Если ее место не займет кто‑то из омега‑волков или пришлый со стороны, наступит анархия. Стая может за несколько дней распасться, и семья погибнет, умрет от голода.

Выживешь ли ты после смертельного ранения, обычно зависит от того, насколько тебя ценят. Если от стаи потребуется слишком много времени и сил, чтобы спасти тебя и нянчиться с тобой до выздоровления, ты можешь принять решение и отказаться от помощи собратьев, просто уйти. Смерть – это не личный выбор. Все возвращается к тому, что больше необходимо семье.

Именно поэтому, когда ты волк – каждый день проживаешь как последний.

Эпилог

Сила стаи – в волке,

Сила волка – в стае.

Редьярд Киплинг

БАРНИ

Девятнадцатилетний парень не должен писать список того, что хотел бы сделать перед смертью, но я написал. Я поступил так потому, что когда три раза в неделю тебя подключают к диализу, то выбор небогат. Я строго следую плану. За восемь месяцев после пересадки почки я побывал в Каире. Научился кататься на сноуборде. Занялся стрельбой по мишеням.

Родителей не обрадовало мое стремление к авантюрам. Они боялись, что со мной что‑то случится и они меня потеряют, несмотря на то, что годы, проведенные с почечной недостаточностью, с большей вероятностью могли завершиться фатально. У меня же такая позиция: если тебе дали второй шанс на жизнь, какой смысл осторожничать?

Но сейчас я вынужден был признать, что зашел слишком далеко. Я не знал, где нахожусь, хотя в этом‑то и суть ориентирования на местности. Я знал только, что солнце у меня за спиной, а охотничий домик где‑то на востоке. Словом, я сбился с пути. Насколько я понимал, к настоящему моменту я должен был дойти до реки Саскачеван.

Нельзя сказать, что было слишком холодно, но кто знает, как прохладно становится в горах ночью, а солнце слишком быстро исчезало за горизонтом. У меня не было навигатора, только компас и топографическая карта, больше похожая на рисунки на подушечках пальцев и примерно столько же мне помогающая. Никто в охотничьем домике даже не подумает искать меня – там все говорили по‑французски, поэтому сегодня утром после завтрака я взял свой паек и в одиночестве отправился в лес.

Я услышал журчание ручья и полез в заросли кустарника, чтобы найти его. На карте поблизости не было никакого ручья – не везет мне. Я сел у воды и повертел карту в руках – может быть, что‑то изменится? – когда неожиданно почувствовал чей‑то взгляд.

Обернулся и увидел, что на меня смотрит крупный серый волк.

Он был великолепен. Глаза медового цвета, морда и усы подернуты сединой. Он наклонил голову, и я мог бы поклясться, что он пытается у меня что‑то спросить.

Я никогда не видел волков, а этот стоял всего в двух метрах от меня.

Но самое удивительное: я ни капельки не нервничал.

И еще более удивительное: я сбился с пути, но чувствовал, что раньше уже бывал здесь. Не только в этом месте, но и в этом мгновении.

Волк встал и потрусил от ручья. Через несколько шагов он обернулся и сел. Потом встал, прошел еще немного и опять сел.

Наконец встал и исчез в густых зарослях.

Когда я потерял его из виду, то как будто получил под дых. Я поднялся на ноги, взял рюкзак и пошел за волком. Еще никогда в жизни я ничего так не хотел, как догнать его. Метров через сто, в глубине леса, волк поджидал меня.

По солнцу я определил, что мы направляемся на запад, – в противоположном от нужного мне направлении. Я понимал, что окончательно заблудился.

И тем не менее...

Я не мог отделаться от чувства, что возвращаюсь домой.

Date: 2015-07-17; view: 255; Нарушение авторских прав