ДЖОРДЖИ 4 page. Следовательно, мистер Уоррен всегда будет зависеть от аппарата искусственной вентиляции легких и искусственного пищевода?

Следовательно, мистер Уоррен всегда будет зависеть от аппарата искусственной вентиляции легких и искусственного пищевода? – интересуюсь я.

Большинство пациентов с подобными травмами умирают в считаные недели или месяцы от воспаления легких либо других осложнений. – Врач качает головой. – Все эти аппараты... Они всего лишь продлевают процесс умирания. Мы поддерживаем жизнь, но разве это можно назвать жизнью?

Благодарю, – говорю я. – Свидетель ваш.

Циркония Нотч хмурится, подходя к нейрохирургу.

Кто оплачивает пребывание мистера Уоррена в больнице?

Насколько я понимаю, у него нет медицинской страховки. Он в этом штате гость.

Гость, который обходится вам приблизительно в пять тысяч долларов ежедневно без гонорара врача.

Мы не думаем об этом, когда предоставляем медицинские услуги...

Верно ли, что в прошлом году ваша больница потеряла два миллиона долларов?

Да...

Значит, никто не станет спорить, что отчасти больница форсирует принятие решения о дальнейшей судьбе мистера Уоррена, чтобы освободить место для платежеспособного больного?

Меня как врача это не касается.

Доктор, вы сказали, что мистер Уоррен кандидат в доноры после остановки сердца?

Совершенно верно. Человек в такой физической форме, как у него, мог бы стать отличным донором.

Правда ли, что четвертая часть всех процедур изъятия органов после остановки сердца идет не по плану?

Он кивает.

Иногда, когда отключают аппарат, больной начинает спорадически самостоятельно дышать. Если он в течение часа не прекращает дышать, процедуру изъятия донорских органов отменяют.

Почему отменяют процедуру?

Потому что у больного будет недостаточное содержание кислорода в крови, чтобы органы оставались жизнеспособными, но достаточное, чтобы сердце продолжало биться, – а именно остановка сердца и является критерием смерти.

Следовательно, – произносит Циркония, поджимая губы, – вы просто ждете, пока остановится сердце, а потом отсчитываете пять минут и изымаете органы?

Верно.

Вы слышали о докторе Роберте Витче? – задает она следующий вопрос.

Доктор Сент‑Клер откашливается.

Слышал.

Верно ли, что доктор Витч, известный в медицинских кругах профессор, поставил под сомнение донорство после остановки сердца?

Да.

Вы не могли бы вкратце изложить суду теорию доктора Витча?

Доктор Сент‑Клер кивает.

Доктор Витч указывает на то, что остановившееся сердце можно снова заставить биться, – на самом деле именно этим и занимаются врачи‑трансплантологи. По его мнению, остановка работы сердца и прекращение кровообращения не являются необратимыми у таких доноров – следовательно, это не соответствует общепринятым определениям смерти.

Другими словами, вы говорите о том, что мистера Уоррена могут признать мертвым, как только остановится его сердце. Но это сердце могут пересадить другому человеку... и оно начнет биться?

Все правильно.

В таком случае, не кажется ли вам поспешным объявлять мистера Уоррена мертвым, учитывая то, что его сердце может быть вновь запущено, находясь внутри другого тела?

Определение смерти по остановке сердца – стандартная медицинская практика в развитых странах, мисс Нотч, – возражает доктор. – Пятиминутный интервал дается для того, чтобы удостовериться, что сердце самостоятельно, без медицинского вмешательства, не забьется.

Циркония кивает, но сразу видно, что ее не проведешь.

Мистер Уоррен в его нынешнем состоянии ощущает боль?

Нет, – отвечает врач. – Он находится без сознания, он ничего не чувствует. Мы делаем все от нас зависящее, чтобы ему было комфортно.

Значит, в настоящее время он не страдает?

Нет.

Не чувствует отчаяния?

Доктор Сент‑Клер неловко ерзает на кресле.

Нет.

И как долго он может пребывать в таком состоянии без страданий?

Если он не подхватит болезнь, грозящую дальнейшими осложнениями, его отправят в дом инвалидов, где он может провести несколько лет.

Циркония скрещивает руки.

Только что вы говорили мистеру Нг, что всем пятерым с тяжелыми черепно‑мозговыми травмами, которых я первоначально перечислила, был поставлен неверный диагноз, именно поэтому они в конечном итоге и выздоровели?

Да. Повреждения сознания, как известно, тяжело диагностировать правильно.

В таком случае, как вы можете быть настолько уверенным, что мистер Уоррен не станет очередным примером так назы‑ваемого «чудесного исцеления»?

Вероятность существует, но крайне малая.

Вам знаком синдром «запертого человека», доктор?

Разумеется, – отвечает он. – Синдром «запертого человека» – это состояние, при котором пациент находится в полном сознании, но не может двигаться и говорить.

Правда ли, что повреждения мозгового ствола и нормальная энцефалограмма – симптомы синдрома «запертого человека»?

Да.

А разве у мистера Уоррена не поврежден головной мозг, но при этом у него нормальная энцефалограмма?

Да, но у пациентов с классическим синдромом «запертого человека» сужаются зрачки и есть другие признаки, позволяющие его диагностировать. Многие нейрохирурги ставят этот диагноз, когда больной, похоже, пребывает в коме, а его просят поводить вверх‑вниз глазами.

Но не при общем синдроме «запертого человека», я права? Больные с таким синдромом не могут опускать‑поднимать глаза.

Совершенно верно.

Следовательно, невероятно трудно, если больной не может по собственной воле опустить глаза, определить, что у него – синдром «запертого человека» или вегетативное состояние?

Да. Бывает трудно, – соглашается доктор Сент‑Клер.

Вы осознаете, доктор, что больные с этим синдромом часто общаются посредством электронных средств связи? И некоторые из них могут прожить долгую жизнь?

Я слышал о подобном.

Можете вы гарантировать суду на сто процентов, что у мистера Уоррена не синдром «запертого человека»?

В медицине ничего нельзя гарантировать на сто процентов, – возражает он.

Следовательно, как я понимаю, вы не можете со стопроцентной гарантией утверждать, что мистер Уоррен не сможет из вегетативного состояния перейти в состояние минимального сознания и даже в полное сознание?

Нет. Но я уверяю вас, что лечение и наши вмешательства не привели его в сознание – он так и остался лежать. У меня нет причин полагать, что в будущем что‑то изменится.

Кому, как не вам, доктор, знать, что люди с травмами позвоночника, которых уверяли, что они никогда больше не смогут ходить, вставали на ноги благодаря достижениям медицины.

Разумеется.

И солдаты, вернувшиеся из Ирака и Афганистана с оторванными руками и ногами, сегодня пользуются протезами, которые для солдат Вьетнамской войны были научной фантастикой. Медицинская наука с каждым днем развивается, не так ли?

Да.

И сколько людей, которым поставили ужасный – даже временно – диагноз, продолжали жить долго и счастливо? Вы же не можете утверждать, что через пять лет кто‑нибудь не придумает средство, которое поможет человеку с повреждениями мозгового ствола выздороветь?

Доктор Сент‑Клер вздыхает.

Все верно. Однако откуда нам знать, сколько придется ждать, прежде чем мы увидим эти гипотетические средства, о которых вы говорите?

Циркония смотрит ему прямо в глаза.

Согласна, наверное, чуть больше двенадцати дней, – говорит она. – Вопросов больше не имею.

Доктор Сент‑Клер встает, но его задерживает судья.

Доктор, – говорит он, – у меня еще один вопрос. Я многое из медицинской терминологии, которой вы сыпали сегодня, не понял, поэтому спрашиваю прямо: как бы вы поступили, если бы это был ваш брат?

Нейрохирург снова медленно опускается в кресло. Он отворачивается от судьи и смотрит на Кару. Его взгляд смягчается, на глаза наворачиваются слезы.

Я бы попрощался и отпустил, – отвечает доктор Сент‑Клер.

ЛЮК

Наверное, я шел дней шесть‑семъ, пытаясь вернуться к людям. Я часто плакал, уже ощущая, как мне не хватает волчьей семьи. Я знал, что они без меня выживут. Вот только был не уверен в обратном: что я смогу выжить без них.

Само собой, я не видел себя за эти два года, а случайные отражения в грязных лужах – нее счет. Волосы у меня отросли до лопаток и превратились в дреды. Отросла и окладистая, густая борода. На лице живого места не было от царапин, полученных во время игр с собратьями. Несколько месяцев я по‑настоящему не мылся. Я сбросил почти двадцать пять килограммов, и мои руки, как ветки, торчали из рукавов комбинезона. Думаю, я воплощал собой самый страшный кошмар.

Я услышал звук автострады задолго до того, как ее увидел, и осознал, насколько обострились мои чувства: я почувствовал запах горячего асфальта за много километров до того, как леса стали редеть и передо мной оказалась дорожная насыпь. Выйдя на яркий солнечный свет, я зажмурился. Грохот проезжающего мимо трактора с прицепом был настолько оглушающим, что меня отбросило назад. Облако горячей пыли, которую поднял трактор, сдуло волосы с моего грязного лица.

Когда я подошел к забору из рабицы и дотронулся до него, прохладная сетка настолько отличалась от всего, к чему я в последнее время прикасался, что я минуту стоял неподвижно, ощущая только мощь и чистые линии металла. Я вскарабкался на забор, ловко перемахнул через него и тихо спрыгнул на землю: мастерство двигаться бесшумно я за это время отточил. Когда я услышал голоса, волосы встали у меня дыбом и я инстинктивно пригнулся к земле. Перебежал в другое место, чтобы держаться по ветру и никто не узнал о моем приближении.

Это была группа девочек‑скаутов, или как там их называют в Канаде. Они устроили привал, пока их автобус, как неповоротливое животное, спал в тени стоянки.

Я разволновался, ощущая себе совершенно беззащитным. Здесь не было деревьев, за которыми можно было укрыться, а рядом не было живой души, готовой, если надо, драться со мной бок о бок. Я слышал шум пролетающих по шоссе машин, и каждый такой звук был для меня сродни свисту пролетающей совсем рядом пули – и от этого спокойнее не становилось. Девочки смеялись так оглушительно, что мне пришлось закрыть уши ладонями.

Вспоминая об этом, я могу представить, каково было этим девочкам: только что они шутили – и вдруг к их накрытому столу подскакивает смердящее чудовище в лохмотьях. Некоторые начали кричать, одна побежала к автобусу. Я хотел их успокоить, но, руководствуясь инстинктами, только пригибался и втягивал голову в плечи.

Потом я вспомнил, что у меня есть голос.

Которым я уже два года не пользовался – только рычал и выл.

Мой голос оказался хриплым, едва слышным – какое‑то повизгивание. Звук, который я не мог вспомнить.

Я попытался таким образом изогнуть язык, чтобы получилось слово. Говорить было больно. Пока я, запинаясь и хрипя, выдавливал слоги, прибежал водитель автобуса.

– Я уже позвонил в полицию! – пригрозил он, не подпуская меня ближе с помощью единственного попавшегося под руку оружия – гигантского фонарика.

И тут ко мне вернулась речь.

– Помогите, – сказал я.

Если честно, не было бы счастья, да несчастье помогло – приехала полиция. Сначала их трудно было убедить в том, кто я, несмотря на то, что в нагрудном кармане моего изорванного в лохмотья комбинезона лежало водительское удостоверение, которое я прихватил с собой два года назад, когда отправлялся в лес. Я уверен, что, глядя на меня, полицейские решили, что я бездомный попрошайка, укравший чужой кошелек. Только после звонка Джорджи, когда она разрыдалась в трубку, они наконец‑то поверили мне и разрешили помыться в примыкающем к раздевалке душе. Выдали мне форменную футболку и штаны. Купили гамбургер в «Макдоналдсе».

Я проглотил его за пять секунд. И следующий час провел в туалете – меня тошнило.

Начальник полиции купил мне воды и соленых крекеров. Ему хотелось знать, что, черт побери, может заставить человека уйти жить в волчью стаю. Особенно его интересовало, почему меня не съели на ужин. Чем больше мы беседовали, тем звонче становился мой голос, и слова, которые раньше, словно привидения, парили у моего нёба, теперь плавно слетали с языка – нескончаемым потоком, такие настоящие.

Он извинился за то, что мне придется спать в «обезьяннике» на узкой койке. И несмотря на то, что это была первая за два года настоящая кровать, я никак не мог улечься. Создавалось такое впечатление, что стены смыкаются надо мной, хотя полицейские даже не стали запирать дверь камеры. Все пахло чернилами, тонером и пылью.

Когда рано утром в комнату ожидания привели Джорджи, которая всю ночь провела в пути, чтобы добраться ко мне, я крепко спал на полу камеры. Но, как и любое дикое животное, я вскочил на ноги еще до того, как она перешагнула порог. Я узнал о ее появлении по запаху шампуня и духов, который, словно цунами, ворвался в помещение еще до ее появления.

– Боже мой! – пробормотала она. – Люк!

Она бросилась ко мне.

Думаю, в этом все дело – инстинкты взяли верх, разум отключился. Как бы там ни было, когда Джорджи побежала ко мне, я сделал то, что сделал бы в этой ситуации любой волк.

Настороженно попятился от нее.

Сколько бы мне ни осталось жить, но я всегда буду помнить, как потухли ее глаза, словно резкий порыв ветра задул пламя свечи.

ЭДВАРД

Когда я стою за свидетельской трибуной и клянусь говорить правду и только правду, то держу левую руку в кармане отцовской куртки и вдруг нащупываю крошечный лист бумаги. Я не хочу доставать бумажку прямо сейчас, чтобы прочесть, что же там написано, особенно когда сам нахожусь в сложном положении, но просто умираю от любопытства. Что это? Записка? Список покупок, сделанный рукой отца? Почтовое уведомление? Квитанция из прачечной? В голове проносится образ приемщицы химчистки, которая удивляется тому, что Люк Уоррен не явился за своим заказом в минувший понедельник. Интересно, как долго они хранят вещи? Позвонят ли отцу, чтобы попросить его зайти? Или просто отдадут вещи малоимущим?

Когда мне удается незаметно достать бумажку из кармана и положить на свидетельскую трибуну так, что остальным кажется, будто я просто опустил глаза, становится понятно, что это предсказание – из тех, что кладут в печенье в китайских ресторанчиках.

«Злость начинается с глупости и заканчивается сожалением».

Зачем отец ее хранил? Неужели чувствовал, что это сказано о нем? Неужели перечитывал бумажку время от времени и считал ее предупреждением?

Или просто сунул в карман и забыл?

А может, предсказание напоминало ему обо мне?

Эдвард, – задает первый вопрос Джо, – каково было расти рядом с твоим отцом?

Я считал, что у меня самый классный отец на планете, – признаюсь я. – Вы должны понять, я был тихим мальчиком, хорошо учился. Чаще всего я сидел, уткнувшись носом в книгу. У меня практически на все была аллергия. Я был мишенью для насмешек. – Я чувствую на себе любопытный взгляд Кары. Не таким она помнила своего старшего брата. Для маленького ребенка даже зубрила кажется «крутым», если он занимается в старших классах, ездит на старом, потрепанном автомобиле и покупает ей конфеты. – Когда отец вернулся из дикого леса, он тут же стал знаменитым. Я неожиданно тоже стал популярным только потому, что был его сыном.

Какие отношения связывали тебя с отцом? Вы были близки?

Отец редко бывал дома, – дипломатично отвечаю я, а в моей голове крутится фраза: «О мертвых плохо не говорят». – Потом была его поездка в Квебек, он жил с дикими волками, но, даже вернувшись домой, начал организовывать стаи в Редмонде и ночи проводил там, в вагончике, а иногда непосредственно в вольере. Честно говоря, это Кара любила ходить за отцом по пятам, поэтому она больше времени проводила в парке аттракционов, а я оставался с мамой.

Ты обижался на отца за то, что он не проводил с тобой время?

Да, – честно ответил я. – Помню, я ревновал его к волкам, которых он разводил, потому что они знали его лучше меня. И ревновал его к своей сестре, потому что они говорили на одном языке.

Кара опускает голову, волосы падают ей на лицо.

Эдвард, ты ненавидел своего отца?

Нет. Я его не понимал, но ненависти не испытывал.

Как думаешь, он тебя ненавидел?

Нет. – Я качаю головой. – Мне кажется, он недоумевал. Я думаю, он ожидал, что его дети будут разделять его интересы, и, если уж быть откровенным, если человек не занимался с ним одним делом, разговор тут же иссякал – отец не знал, о чем еще говорить.

Что произошло, когда тебе было восемнадцать лет?

Мы с отцом... повздорили, – отвечаю я. – Я гомосексуалист. Я открылся маме и по ее совету отправился в вагончик отца в парк аттракционов, чтобы признаться и ему.

И все прошло не очень гладко?

Я секунду раздумываю, пробираясь по минному полю воспоминаний.

Можно и так сказать.

Но что же произошло?

Я сбежал из дома.

Куда ты отправился?

В Таиланд, – говорю я. – Начал преподавать английский, поездил по стране.

И как долго ты там жил?

Шесть лет, – отвечаю я. Голос ломается прямо в паузе между словами.

Во время отсутствия ты поддерживал отношения с семьей? – спрашивает Джо.

Сначала нет. Я честно хотел – мне это было необходимо! – порвать с прошлым. Но потом я позвонил маме. – Я встречаюсь с ней взглядом и пытаюсь показать, как жалею, что ей пришлось через такое пройти, пережить эти месяцы молчания. – С отцом я не разговаривал.

Какие обстоятельства вынудили тебя вернуться из Таиланда?

Позвонила мама и сказала, что отец попал в страшную аварию. С ним в машине была и Кара.

Что ты почувствовал, когда это узнал?

Очень испугался. Я хочу сказать, что неважно, когда ты в последний раз видел близкого человека. Он все равно остается твоей семьей. – Я вскидываю голову. – Я сел в первый же самолет в Штаты.

Пожалуйста, расскажи суду о своем первом визите к отцу в больницу.

Вопрос Джо будит во мне воспоминания. Я стою в ногах отцовской кровати, смотрю на переплетение трубок и проводов, которые змеями тянутся из‑под его больничной сорочки. Голова отца перебинтована, но у меня все холодеет внутри, когда я замечаю крошечное пятно крови. У него на шее, как раз над кадыком. Я понимаю, что это легко принять за щетину или порез. Но когда медсестры аккуратно отмыли отца от всех признаков травмы, это крошечное напоминание чуть не сломало меня.

Мой отец крупный мужчина, – негромко продолжаю я, – но в жизни он кажется еще выше. Одна только энергия, наверное, делает его выше сантиметров на пять. Он не из тех, кто неспешно шел, он всегда бежал. Он не ел, он проглатывал еду. Знаете, есть люди, которые живут на самом краю гауссовой кривой, – он из таких. – Я поплотнее запахиваю куртку. – А этот мужчина на больничной койке... Его я раньше не встречал.

Ты беседовал с его нейрохирургом? – спрашивает Джо.

Да. Заходил доктор Сент‑Клер и рассказал мне о проведенных исследованиях, о срочной операции, которую пришлось провести, чтобы снизить давление на мозг. Он объяснил: несмотря на то что опухоль спала, отец все равно страдает от серьезной черепно‑мозговой травмы, и никакие операции здесь уже не помогут.

Как часто ты навещаешь отца в больнице?

Я колеблюсь, не зная, как сказать, что я нахожусь там постоянно, – за исключением того времени, когда мне официально запретили к нему приближаться.

Пытаюсь проводить там каждый день.

Джо поворачивается ко мне лицом.

У вас с отцом когда‑либо был разговор о том, чего бы он хотел, если бы стал недееспособным, Эдвард?

Да. Один раз.

Расскажи нам об этом.

Когда мне было пятнадцать лет, отец решил отправиться в леса Квебека и попытаться пожить с дикими волками. Никто и никогда не делал ничего подобного. Натуралисты исследовали волчьи коридоры вдоль реки Сент‑Лоуренс, поэтому отец решил, что сможет пересечься с ними и потом влиться в стаю. У него за плечами уже был опыт общения с несколькими стаями в неволе, которые приняли его в свою семью, и он решил, что это естественное продолжение его дела. Но еще это означало – одному пережить канадскую зиму без убежища и еды.

Твой отец заботился о своем благосостоянии?

Нет. Он просто занимался любимым делом – это было его призвание. Мама считала по‑другому. Ей казалось, что он просто бежит, оставляя ее одну с двумя детьми. Она была уверена, что он погибнет. Мама считала это безответственностью и безумием, надеялась, что он образумится и останется дома, с семьей... только он ушел.

Мама сидит в первом ряду как изваяние, опустив глаза и сцепив руки.

За день до ухода отец позвал меня в свой кабинет. На столе стояли два бокала и бутылка виски. Он сказал, что мне нужно выпить, потому что теперь мужчиной в этом доме буду я. Горло словно огнем обожгло. Я закашлялся, на глаза навернулись слезы, мне показалось, что я прямо сейчас умру, но отец хлопнул меня по спине и велел дышать. Я вытер лицо краем рубашки и поклялся, что больше никогда, ни за что на свете не притронусь к этому дерьму. Потом перед глазами прояснилось и я заметил на столе предмет, которого там раньше не было. Это листок бумаги.

Ты узнаешь этот документ? – спрашивает Джо.

И оно опять передо мной, мятое и порванное с одного края, – письмо, которое я нашел в картотечном шкафу. Джо просит приобщить доказательство к делу и просит меня прочесть его вслух.

Я читаю, но в голове слышу голос отца. И свои собственные слова в ответ: «А если я поступлю неправильно?»

Это твоя подпись внизу страницы? – уточняет Джо.

Да.

А это подпись твоего отца?

Да.

За последние девять лет отец говорил тебе, что лишает тебя медицинских полномочий?

Протестую! – встает адвокат Кары. – Эта записка не наделяет официальными медицинскими полномочиями.

Возражение отклонено, – бормочет судья.

Он снова дергает себя за волосы. Как он вообще до сих пор еще не лысый?!

В другое время и в другом месте мы бы с Карой над этим посмеялись.

Мы больше никогда об этом не говорили. Однажды он вернулся из Квебека – вот и все.

Когда ты вспомнил об этом уговоре?

Несколько дней назад, когда просматривал его бумаги в доме, пытаясь найти номер смотрителя, который бы ухаживал за волками в Редмонде. Листок застрял за ящиком картотеки.

Просматривая бумаги отца, ты нашел еще какие‑либо доверенности?

Нет.

А завещание? Страховой полис?

Завещания нет, а страховой полис нашел.

Сообщи суду, кто получит страховку в случае его безвременной кончины.

Моя сестра Кара, – отвечаю я.

У нее приоткрывается рот, и я понимаю, что папа ей ничего об этом не говорил.

А ты тоже наследник?

Нет.

Когда я нашел полис в папке между документами на автомобиль и отцовским паспортом, то прочел его от первой до последней буквы. И стал строить догадки: отец вычеркнул меня из полиса после того, как я уехал, или он приобрел полис уже после моего побега?

Ты удивился?

Не очень.

Разозлился?

Я вздернул подбородок.

Я уже шесть лет сам зарабатываю себе на жизнь. Мне его деньги не нужны.

Следовательно, инициатива, которую ты проявил, чтобы стать опекуном отца и иметь возможность принимать решения о его дальнейшей судьбе, не преследует материальные интересы?

После смерти отца я не получу ни копейки, если вы об этом.

Эдвард, – спрашивает Джо, – как ты думаешь, чего бы сейчас хотел твой отец?

Протестую, – возражает Циркония Нотч, – это личное мнение.

Верно, адвокат, – соглашается судья, – но я бы хотел его услышать.

Я собираюсь с духом.

Я разговаривал с врачами, задавал сотни вопросов. Я знаю, отец не очнется. В детстве он рассказывал мне о больных волках, которые начинали морить себя голодом, потому что знали, что являются обузой для стаи. Они держались на опушке, пока настолько не слабели, что ложились и умирали. И не потому, что не хотели жить или не хотели поправиться, а потому что ставили всех, кого любили, в невыгодное положение. Мой отец первым бы сказал вам, что он думает, как волк. А для волка стая превыше всего.

Когда у меня хватает духу взглянуть на Кару, возникает ощущение, что меня мечом пронзили. На ее глазах слезы, плечи дрожат, но она старается держать себя в руках.

Прости, Кара, – обращаюсь я к сестре. – Я тоже его люблю. Знаю, ты не поверишь, но это правда. К сожалению, я не могу пообещать тебе, что он поправится. Этого не произойдет. Он бы сам сказал тебе, что пришло его время. Что ради семьи он должен уйти.

Это неправда! – ершится Кара. – Все ложь! Он никогда бы не оставил меня. И ты его не любишь. Никогда не любил.

Мисс Нотч, успокойте свою клиентку, – говорит судья.

Кара, – бормочет ее адвокат, – придет и наш черед.

Джо поворачивается ко мне.

У вашей сестры явно иное мнение. Почему так?

Потому что она чувствует свою вину. Она тоже пострадала в аварии. Она поправилась, а он нет. Я не говорю, что она виновата, – просто она слишком близко к этой ситуации, чтобы иметь возможность принимать решение.

Примерно то же можно сказать и о тебе – ты слишком далек от нее, чтобы принимать решение, – замечает Джо.

Я киваю.

Знаю. Но с тех пор, как я здесь, я понял одно. Когда уезжаешь, думаешь, что все останавливается. Что мир застывает и ждет тебя. Но ничего не замирает. Здания продолжают сносить. Люди попадают в аварии. Маленькие девочки вырастают. – Я поворачиваюсь к Каре. – Когда ты была маленькой, то летом ходила в городской бассейн и прыгала с вышки плашмя в воду. И хотела, чтобы я выставлял тебе оценки, как это делают на олимпиадах. Чаще всего я был слишком занят чтением, поэтому просто выдумывал оценку. Если она оказывалась слишком низкой, ты просилась прыгнуть еще раз... У тебя либо получается, либо нет, и тебе придется жить с тем, что ты сделал. Я не видел отца шесть лет и всегда думал, что в конце концов мы поговорим. Думал, что он извинится, скажет, что сожалеет, или я это скажу – но все будет, как в фильмах «Холмарк», где в конце все образовывается и все счастливы. Этих шести лет не вернуть, но все же в любой момент я мог бы снять трубку, позвонить отцу и сказать: «Привет, это я». – Я лезу в карман и ощущаю эту подсказку судьбы. – Однажды, когда мне было пятнадцать, он мне поверил. Я хочу, чтобы он знал: что бы ни произошло, несмотря на то что я уехал, он все равно может мне доверять. Хочу, чтобы он знал: я сожалею о том, что между нами все так сложилось. Возможно, у меня никогда не будет шанса сказать ему это в лицо. И это единственный доступный мне способ сказать об этом.

Неожиданно я вспоминаю, что случилось в отцовском кабинете после того, как я подписал договор. Ручка выскользнула у меня из рук, как будто обожгла пальцы. Отец взял мой бокал с недопитым виски и осушил его. «Ты, – сказал он, – умен не по годам. Справишься с этим лучше меня».

Я цепляюсь за этот комплимент, за это сокровище – так устрица баюкает жемчужину, совершенно забывая о боли, которая позволила этому свершиться.

«Не ошибись, – наставляет меня Джо перед началом перекрестного допроса. – Может сложиться впечатление, что Циркония Нотч выращивает у себя на приусадебном участке марихуану и вяжет свитера из собственных волос, но она настоящая пиранья. Раньше она работала на Дэнни Бойла, а уж он подбирает себе адвокатов, руководствуясь тем, как быстро они умеют пить кровь».

Поэтому, когда адвокат Кары, улыбаясь, подходит ко мне, я цепляюсь за сиденье кресла свидетеля, готовясь к сражению.

Похоже, вы пытаетесь убедить суд в том, что в пятнадцать лет были достаточно взрослым для того, чтобы отец наделил вас правом принимать решения, касающиеся его здоровья, – начинает она. – Однако сейчас вы возражаете против того, чтобы ваша сестра, которой через три месяца исполняется восемнадцать, была наделена тем же правом?

Мой отец сам сделал свой выбор. Я его об этом не просил, – отвечаю я.

Вам известно, что Кара ведет все финансовые дела отца, оплачивает его счета?

Я не удивлен, – признаюсь я. – Когда я был в ее возрасте, это была моя обязанность.

Вы не видели отца шесть лет, верно?

Да.

Существует ли вероятность того, что он написал другой документ – например, назвал Кару своим опекуном касательно вопросов, связанных с его здоровьем, – а вам о нем не известно? Или, может быть, вы что‑то нашли... и выбросили?

Встает Джо.

Протестую! Безосновательно...

Снимаю вопрос, – соглашается Циркония Нотч, но во мне зарождаются сомнения. А если отец действительно назначил Кару или кого‑то еще, и мы пока просто не нашли эту бумагу? Или он передумал, а я был слишком далеко и ничего не знал? Я не считаю убийством отключение человека от системы искусственной жизнедеятельности согласно его желанию. Но если окажется, что он хотел не этого?

Вы бы назвали себя импульсивным человеком, Эдвард?

Нет.

Неужели? Разве вы не убежали из дома после горячего спора? Это ненормальное поведение.

Джо разводит руками.

Ваша честь! Где же в этом ценном суждении вопрос?

Протест удовлетворен, – произносит судья.

Date: 2015-07-17; view: 255; Нарушение авторских прав