ДЖОРДЖИ 1 page

Некорректно говорить, что любишь одного ребенка больше остальных детей. Я люблю всех своих детей. Точка. Каждого я люблю по‑своему. Но спросите любого родителя, которые пережили какой‑то кризис с ребенком – боязнь за его здоровье, проблемы с учебой, эмоциональные стрессы, и мы скажем правду. Когда что‑то нарушает равновесие, когда один ребенок нуждается в тебе больше других, этот дисбаланс становится черной дырой. Можете не признавать этого вслух, но больше всего любишь того, кто нуждается в тебе отчаяннее братьев и сестер. На что мы в действительности надеемся, так это на то, что наступит очередь каждого ребенка. На то, что в нас скрыты глубинные резервы, чтобы оказаться рядом с каждым из них в нужное время.

Но все летит к чертям, когда ваши дети роют друг другу ямы, и каждый хочет, чтобы ты приняла его сторону.

Много лет после отъезда Эдварда я просыпалась по ночам и представляла себе худшее, что могло случиться с ним в чужой стране. Рисовала себе в воображении, как его арестовывают за наркотики, депортируют, насилуют в темных аллеях. Представляла его грязного и избитого, всего в крови, неспособного найти того, кто мог бы ему помочь. Как в случае с выпавшим зубом, иногда отсутствие заметнее, чем присутствие, – я ловила себя на том, что беспокоюсь о сыне больше, чем в те времена, когда он жил здесь. Я любила его больше остальных, потому что думала, что должно быть заклинание, способное вернуть его ко мне.

Кара обвиняла меня в разводе, когда Люк ушел навсегда, потом обвинила меня в том, что я сменила нашу старую, разбитую семью на новую, «идеальную». Признаюсь, иногда я с ней согласна. Когда я с близнецами, мне кажется, что это мой второй шанс, что я смогу привязать к себе этих двух маленьких человечков крепче, чем мне удалось привязать к себе своих первых детей.

Я наблюдаю за детьми, играющими в снежной крепости, которую мы построили две недели назад, – еще до аварии, до возвращения Эдварда домой, до того, как мне пришлось делать выбор. После открытой стычки с Карой такое облегчение – посидеть на крыльце и послушать лепет Элизабет и Джексона, представляющих, что они живут в ледяном дворце, а сосульки – это волшебные талисманы. Сейчас бы я все отдала за то, чтобы проводить жизнь в мечтах.

Я слышу звук подъезжающей к дому машины, встаю и иду между дорогой и близнецами, как будто этого достаточно, чтобы защитить их. Дети выглядывают из окошка своего маленького вигвама, когда незнакомец опускает стекло.

Здравствуйте, – говорит он. – Я ищу Джорджиану Нг.

Это я.

Неужели Джо опять прислал мне цветы? Иногда он так поступает – не для того, чтобы извиниться за забытый день рождения или годовщину, как это делал Люк, а просто так.

Отлично.

Мужчина протягивает мне синий конверт, официальные бумаги, и задним ходом отъезжает от дома.

Мне не нужен Джо, чтобы все объяснить: это иск в суд, который назначит постоянного опекуна для Люка. Документы прислали на мое имя, потому что Кара, будучи заинтересованной стороной, все‑таки несовершеннолетняя. Именно поэтому сравнение не в ее пользу.

Эй, ребята, – зову я, – время пить горячий шоколад!

Близнецы не хотят еще заходить в дом, но я должна сообщить Каре об иске. Поэтому мы договариваемся, что сегодня днем они проведут лишних полчаса перед телевизором. Я усаживаю детей на диване, включаю их любимый детский канал «Никелодеон» и поднимаюсь наверх, в спальню дочери.

Кара сидит у письменного стола, смотрит в сети видео, на котором ее отец склонился над тушей между двумя волками. Вероятно, его загрузил один из посетителей Редмонда – сотни таких можно найти, если набрать в строке поиска имя Люка. Наблюдение за тем, как взрослый мужчина отстаивает права на свою долю между клацающими челюстями двух диких животных, наверное, никогда не утратит своей новизны. Интересно, как бы эти операторы‑любители отреагировали, если бы узнали, что от поедания сырых внутренностей теленка у Люка развилась такая диарея, что он стал заранее извлекать органы из туши, а Уолтер их поджаривал и засовывал назад в маленьких полиэтиленовых пакетиках. Животные ни о чем не догадывались – они считали, что он просто ест предназначенную ему порцию мяса, – но пищеварительная система Люка бунтовать перестала.

Как бы ему ни хотелось представлять себя волком, собственное тело ему изменило.

Кара, увидев меня, разворачивается на стуле. Она заметно нервничает.

Прости за то, что ушла без спроса, – начинает она. – Но если бы я сказала, куда иду, ты никогда бы меня не отпустила.

Я присаживаюсь на ее кровать.

Извинение с попыткой оправдаться не совсем похоже на извинение, – замечаю я. – И если честно, я могу простить тебя за это, потому что понимаю: ты думала об отце. Труднее простить все то, что ты наговорила там внизу. Не существует никакого соревнования между тобой и братом. Между тобой и близнецами.

Кара отводит взгляд.

Трудно соперничать с измученным беглецом и крошками‑милашками.

Никто ни с кем не соперничает, Кара, – убеждаю я. – Потому что я ни на кого бы тебя не променяла. И лучше тебя нет никого.

Она откусывает заусениц на большом пальце.

Когда уехал Эдвард, ты приходила в мою спальню и ложилась со мной рядом. Думала, что я сплю, но я не спала, – говорит Кара. – Я загадывала желание на каждую звезду, на каждую упавшую ресничку, чтобы он оставался там, где был, чтобы ты продолжала приходить в мою спальню. Раньше были только мы вдвоем, ты и я, но однажды все изменилось. – Она сглатывает. – Сначала ушел Эдвард, в следующий миг не было уже тебя. Много лет были только я и папа.

Кара может считать, что я люблю ее меньше, чем ее брата, но не только у родителей есть любимчики. Оба – и Кара, и Эдвард – больше любили Люка. И как его не любить? Он научил их ориентироваться в лесу, показал, какой клевер съедобный, сажал им волчат на колени, и те жевали им рукава. Что касается меня, я заставляла их убирать в комнатах и пичкала брокколи.

Я хочу прикоснуться к Каре, однако стена, которую она возвела между нами, хотя и невидимая, но толстая и крепкая.

Знаешь, когда я узнала, что беременна тобой, то разрыдалась.

У Кары от удивления рот приоткрывается, как будто она ожидала подобного признания, но никогда не думала, что у меня хватит духу сказать об этом вслух.

Я не думала, что смогу полюбить еще одного ребенка так же сильно, как любила того, которого уже родила, – продолжаю я. – Но когда я впервые взяла тебя на руки, случилось удивительное. Было ощущение, что мое сердце неожиданно развернулось. Как будто в нем был тайный уголок, о существовании которого я и не подозревала, и места в нем хватит вам двоим. – Я пристально смотрю на дочь. – Как только мои чувства развернулись, обратной дороги, не было. Без тебя я бы чувствовала пустоту.

Кара подается вперед, волосы падают ей на лицо.

Дети не всегда чувствуют то же самое.

Я не выбирала между тобой и Эдвардом, – уверяю я. – Я выбираю вас двоих. Именно поэтому я отдаю это тебе. – Я протягиваю ей повестку в суд. – В четверг суд назначит твоему отцу постоянного опекуна.

Глаза Кары округляются.

И того, кого выберет суд, врачи обязаны будут слушаться?

Да, – подтверждаю я.

А в документах стоит твое имя, потому что ты мой официальный опекун.

Наверное. Видимо, Эдвард получил такой же пакет документов.

Она встает так поспешно, что отталкивает кресло.

Они должны выбрать тебя! – говорит она. – Тебе нужен адвокат...

Я тут же поднимаю вверх руку.

Кара, я никоим образом не намерена вмешиваться в жизнь твоего отца.

«Или в его смерть», – думаю про себя.

Через три месяца мне исполнится восемнадцать! – молит она. – Единственное, что тебе придется делать, – это озвучивать то, что буду говорить тебя я, а врачи будут тебя слушать. И кто знает, возможно, к тому времени папа уж поправится.

Милая, я знаю, как сильно ты любишь отца, но это выше моих сил. Твой отец – как американские горки, больше мне такого «аттракциона» не выдержать.

Ты не понимаешь! – восклицает Кара. – Я не могу его потерять.

Если честно, то понимаю, – негромко возражаю я. – Было время, когда я ощущала то же самое. Другого такого, как твой отец, на свете нет. Но мне приходится напоминать себе, что он больше не тот мужчина, в которого я когда‑то влюбилась. Что он сам сделал неправильный выбор.

Кара поднимает решительные, без единой слезинки глаза.

Такого он не выбирал, – отвечает она. – Может быть, мама, он и оставил тебя, но он никогда бы меня не бросил.

Ее слова всколыхнули воспоминания. Я беременна Карой. Люк лежит рядом, обнимая меня. «У альфа‑самки может случиться ложная беременность», – говорит он.

«Я абсолютно уверена, что эта – настоящая, – отвечаю я, поворачиваясь в надежде найти удобное положение для своего живота. – Представить не могу, что можно пожелать иметь ложную беременность!»

«Это заставляет остальных волков показать себя с самой лучшей стороны. Они все заняты тем, чтобы разрекламировать себя в роли потенциальных нянек, доказать альфа‑самке, что они способны защитить или развлечь стаю (все зависит от их обязанностей) и могут гарантировать безопасность и здоровье волчат. И когда альфа заставляет всех делать то, что она хочет, то отключает гормоны, которые были в ее моче и запахе, и говорит: "Фокус‑покус"».

«Впечатляет!» – признаюсь я.

Люк обхватывает руками мой живот. «Ты не знаешь и половины всего. Еще за четыре‑пять месяцев до беременности альфа‑самка знает, сколько волчат у нее появится, их пол, останутся ли они в стае или уйдут, чтобы создать новую», – говорит он.

Я смеюсь. «Я бы довольствовалась только полом, чтобы знать, какие одежки покупать: розовые или голубые».

«Удивительно, – шепчет он. – Волчата являются частью семьи еще до того, как они зачаты».

Сейчас я понимаю, что Кара права. Люк, возможно, и был крайне эгоистичным, паршивым мужем, но он любил своих детей. Он показал это единственным доступным ему способом: привел их в мир, без которого не мог жить. Эдварда это оттолкнуло, Кару привело в восторг.

Я защищала Эдварда, когда ему нужен был адвокат; для Кары я сделала бы не меньше. Я не могу стать опекуном ее отца, как она просит, но это совершенно не означает, что я не могу ей помочь. Я встаю, исполненная решимости.

Жду тебя в машине. Придется взять с собой близнецов, но они могут заснуть по дороге...

Куда мы едем? – спрашивает Кара.

Найдем Дэнни Бойла, – отвечаю я. – А он найдет тебе адвоката.

В конторе окружного прокурора нет, но оказывается, что журналисты не становятся «бывшими» – они просто устраивают детские праздники вместо секретных встреч с источниками информации и носят домашний халат вместо узких юбок. Достаточно было одного звонка бывшим коллегам, чтобы узнать, что Бойл дает пресс‑конференцию в Гринидж‑холле Бересфорда. Обвинение в попытке убийства в небольшом городке Новой Англии, даже отозванное, – достаточный повод попасть на главные полосы газет, а окружной прокурор не из тех, кто упускает золотую возможность.

К тому времени, когда приезжаем мы с Карой, пресс‑конференция уже в самом разгаре. Близнецы уснули в машине, каждая из нас держит по одному на руках – влажное, теплое бремя. Мы выделяемся в толпе журналистов и телевизионщиков, хотя держимся немного позади, и я не удивляюсь, что глаза Бойла зажигаются при виде Кары, и он едва заметно запинается посреди предложения.

Я считаю себя борцом за справедливость, – вещает он, – и именно поэтому сделаю все от меня зависящее, чтобы убедиться, что правосудие не вышло из‑под контроля. Мы не превратимся в погрязшее в судебных разбирательствах общество, где возможны сфабрикованные обвинения, основанные на ложных доказательствах!

Любопытно, что он не упоминает о том, что изначально сам позволил обвинению выйти из‑под контроля.

А что будет с этим любителем волков из больницы? – выкрикивает кто‑то из журналистов, и я чувствую, как вздрагивает стоящая рядом со мной Кара.

В мыслях и молитвах мы продолжаем пребывать рядом с ним и его семьей, – торжественно произносит Бойл и протягивает вперед руку. – Простите, господа, но на сегодня довольно вопросов.

Он протискивается сквозь толпу к Каре и хватает ее за плечо.

А ты что здесь делаешь? – шипит он.

Вы мне должны, – вздергивает она подбородок.

Бойл оглядывается – никто ли не слышит? – и тащит Кару в общую кухню. Я иду за ними, крепко прижимая к себе спящего на моем плече Джексона.

Я должен тебе? – с недоверием восклицает Бойл. – Я должен был бы посадить тебя за решетку! – Он морщится, замечая меня. – Кто это?

Моя мама, – отвечает Кара.

Это заставляет Бойла немного смягчить тон. В конце концов, я же избиратель.

Если бы я не был на сто процентов уверен, что вся история – результат того, что ты крайне взвинчена из‑за состояния здоровья отца, я бы лично предъявил тебе обвинение. Ничего я тебе не должен, и точка!

Мне нужен адвокат, – бесстрашно продолжает Кара.

Я уже говорил тебе, что не занимаюсь гражданскими делами.

Отцу назначили временного опекуна. И я не знаю, что это вообще означает. Но в четверг состоится судебное заседание, на котором будет назначен постоянный опекун, и я хочу, чтобы судья понял: я единственный человек, который хочет сохранить отцу жизнь.

Я удивляюсь, глядя на Кару. Она напоминает терьера, который вцепился зубами в брючину почтальона: возможно, он и уступает в габаритах, но ясно, что без борьбы не сдастся.

Бойл переводит взгляд с Кары на меня.

Ваша дочь, – вздыхает он, – это нечто!

Когда он произносит эти слова, я окончательно понимаю, кого она мне сейчас напоминает.

Меня в те годы, когда я работала журналисткой и не останавливалась до тех пор, пока не получала желаемого ответа.

Да, – соглашаюсь я, – мне есть чем гордиться!

Допустим, Кара выбрала жизнь с Люком, а не со мной и Джо.

Допустим, она готова пожертвовать всем ради здоровья отца. Однако, несмотря на ее истовую преданность Люку, она дочь своей матери.

Дэнни Бойл что‑то быстро пишет на обороте своей визитной карточки.

Эта женщина раньше работала со мной и сейчас время от времени занимается делами. Я свяжусь с ней и предупрежу о вашем звонке. – Он протягивает карточку Каре. – И после этого я больше никогда ничего не хочу о тебе слышать! – добавляет он.

ЛЮК

В волчьей стае существует четкая иерархия, поэтому практикуется постоянное и разнообразное испытание на подчинение и почтительное отношение к главным. Если ко мне приближается волк рангом выше, я должен подвигать своим оружием – зубами – горизонтально, справа налево. С другой стороны, если я буду проходить мимо такого волка, мне не следует приближаться слишком быстро, иначе волк напряжется, подастся вперед и встанет в стойку, ожидая, пока я пригнусь. Как только мы встретимся взглядом, волк даст мне знать, что я могу двигаться вперед, неспешно, сантиметр за сантиметром, но даже тогда я должен идти бочком, отвернувшись, не показывая зубы, в доказательство того, что я не представляю собой угрозы.

Стоит ли говорить, что сначала я этого не знал? Я был всего лишь человеком, который умудрялся постоянно путаться под ногами у волков выше рангом. Когда я в первый раз попытался приблизиться к бета‑самцу без «официального» приглашения, тот преподал мне урок. Мы были на полянке, начался дождь – мерзкий холодный дождь со снегом. Бета‑самцу повезло: он расположился под самым раскидистым деревом. Я подумал, что там хватит места для всех. Я и один переярок решили спрятаться там же.

Бета‑самец прищурился, рыкнул – глухим раскатистым рыком, но я не понял намека. Когда я был метрах в шести, волк показал зубы. Мой собрат‑переярок тут же шмыгнул в сторону, а я продолжал идти. Бета‑самец рыкнул еще раз. Уже глуше.

Но я все равно не понял, что это предупреждение. В конце концов, он сам привел меня в стаю, пригласил следовать вместе с волками. Можете представить, как ухнуло мое сердце, когда на долю секунды он преодолел разделявшее нас расстояние и его зубы клацнули в сантиметре от моего лица.

От страха я замер как вкопанный. Не мог пошевелиться, не мог дышать. Бета‑самец сомкнул челюсти, его дыхание окутало мое лицо. Он грубо повернул мою голову влево и вниз, обучая меня правильному ответу. Снова укусил меня и глухо зарычал, обнажая зубы. Потом зарычал тише, повторяя урок в обратном порядке.

Позже, в тот же день, когда я сидел, подтянув колени, бета‑самец неожиданно прыгнул и схватил меня за горло. Я почувствовал, как его зубы впиваются мне в кожу, и инстинктивно перевернулся на спину – положение всецелого подчинения. Волк хотел убедиться, что я усвоил преподанный ранее урок. Он сжал мою шею сильнее, я едва мог дышать. Он как будто говорил: «Ты знаешь, на что я способен. Однако я ограничусь только уроком. Именно поэтому ты можешь мне доверять».

Высшую ступень в стае занимает не тот волк, который может использовать грубую силу. А тот, который может управлять этой силой.

ХЕЛЕН

Наверное, посторонним не следует этого знать, но вся одежда, в которой я хожу на работу, разных оттенков серого. И не только в переносном значении. Просто это означает, что по утрам мне не нужно лихорадочно выбирать, какую блузку надеть – зеленую или синюю и не слишком ли это броско для государственного опекуна. Но печальная правда состоит в том, что мне трудно что‑то решить для себя, хотя с принятием решений за других я справляюсь безукоризненно.

Должность государственного опекуна Нью‑Гэмпшира не приносит прибыли, опекун обеспечивает нужды около тысячи людей, признанных душевнобольными или недееспособными, страдающими болезнью Альцгеймера или получившими черепно‑мозговую травму. Государственных опекунов назначают судьи, которые получают заявления об оформлении постоянной или временной опеки. Вчера начальник бросил мне на стол очередное дело. Меня не впервые назначают временным опекуном человека с черепно‑мозговой травмой, но это дело отличается от предыдущих. Обычно в нашу контору обращаются, когда больница не может найти родственников, которые бы желали или были способны принимать медицинские решения за больного. Исходя из материалов дела, здесь проблема именно в том, что оба ребенка больного хотят быть опекунами, используя для этого любые средства. И ситуация вышла из‑под контроля.

По всей видимости, я единственный человек в конторе, который никогда не слышал о Люке Уоррене. Он знаменитость или, по крайней мере, самый знаменитый натуралист. Он вел телевизионное шоу на кабельном телевидении, где показывали, как он работает с волчьими стаями, но я смотрю только новости и слушаю радио.

Это Ла‑а, в миру Ладаша – интересно, а она обижается на свое прозвище, как я на свое? – сегодня утром кладет мне книгу на стол.

Хелен, я подумала, что тебе понравится. Ее оставил Хэнк, когда переезжал. Вот свинья! – говорит она.

Кто бы подумал, что Люк Уоррен не только телезвезда и натуралист, но еще и писатель? Я провожу рукой по выпуклым золотым буквам на обложке его автобиографии. «ОДИНОКИЙ ВОЛК, – гласит название. – ПУТЕШЕСТВИЕ ЧЕЛОВЕКА В ДИКУЮ ПРИРОДУ».

Почитаю и верну, – обещаю я.

Ла‑а пожимает плечами:

Это книга Хэнка. Как по мне, можешь ее хоть сжечь. – Она касается обложки со снимком Люка Уоррена, которого облизывает, по‑видимому, дикий волк. – Так печально! Как быстро человек может из такого... – она перекладывает руку на темную папку с делом, –... превратиться в это.

Большинство опекаемых, с которыми мне доводилось работать, не публиковали свои автобиографии, а в Интернете не отыщешь видео, на котором они запечатлены за работой и в зените славы. Но благодаря всему этому мне легче понять, кем был Люк Уоррен до аварии. Я беру книгу и читаю первый абзац:

«Мне постоянно задают вопрос: "Как ты мог?"

Как вообще можно отказаться от цивилизации, бросить семью, уйти жить в леса Канады со стаей диких волков? Как можно отказаться от горячего душа, кофе, общения с людьми, разговоров, вычеркнуть на два года из своей жизни детей?»

Когда меня назначают чьим‑то опекуном, даже временно, я пытаюсь влезть в шкуру человека, найти что‑то общее между нами. Вы можете удивиться, что общего у сорокавосьмилетней одинокой женщины с однообразным гардеробом и настолько тихим голосом, что даже в библиотеке ее просят говорить погромче, с таким мужчиной, как Люк Уоррен? Но я тут же ощутила эту связь. Люк Уоррен страстно желал сбросить человеческую кожу и превратиться в настоящего волка.

Как и он, я всю жизнь мечтала быть кем‑то другим.

В свидетельстве о рождении моей матери значится Кристал Чандра Лир. Она была звездой мужского клуба «Ласковые кошечки», пока однажды ночью в свете луны и парах текилы ее не соблазнил бармен в кладовке на коробках с «Абсолютом» и «Хосе Куэрво». К моменту моего рождения папочки уже и след простыл, и мама воспитывала меня одна, зарабатывая нам на жизнь, устраивая домашние вечеринки, на которых продавала не пластиковые пакеты для хранения продуктов, а игрушки из секс‑шопа. В отличие от других матерей, моя настолько вытравливала краской волосы, что они походили на лунный свет. Даже по воскресеньям она носила обувь на высоких каблуках. И у нее не было ни одной вещи в гардеробе без кружев.

Я прекратила водить дружбу с детьми после того, как мама рассказала им во время вечеринки с ночевкой, что в детстве я так мучилась коликами, что единственной вещью, способной успокоить меня, был вибратор, который засовывали мне в детское автокреслице. С того самого дня я поставила себе цель быть полной противоположностью своей матери. Я отказалась от косметики и носила бесформенную, застиранную одежду. Я по‑стоянно училась, поэтому в выпускном классе у меня был самый высокий средний балл в школе. Я никогда не ходила на свидания. Учителя, которые встречались с моей мамой на Дне открытых дверей, с удивлением отмечали, что мы абсолютно не похожи, – но именно к этому я и стремилась.

Сейчас моя мама живет в Скоттсдейле со своим мужем, вышедшим на пенсию гинекологом, который на Рождество подарил ей розовый кабриолет с «модным» номерным знаком «38 ДД». На мой день рождения в прошлом году она прислала мне извещение о подарке из интернет‑магазина косметики «Сефора», который я передарила на профессиональный праздник секретарше.

Я уверена, что мама не хотела меня обидеть, когда вписывала в свидетельство о рождении фамилию моего отца. Я также уверена, что она считала мое имя прелестной игрой слов, а не прозвищем для гомика.

Скажем так: как бы вы ни отреагировали на мое имя, когда я представляюсь, меня уже ничем не удивишь.

Я пришла навестить Люка Уоррена, – говорю я медсестре реанимации, сидящей за столом дежурной.

А кто вы?

Хелен Бед[15], – сухо отвечаю я.

Она хмыкает:

Повезло тебе, сестричка.

Вчера я общалась с одной из ваших коллег. Я из государственного опекунского совета.

Я жду, когда она найдет мою фамилию в списке.

Он в палате 12‑Б, слева по коридору, – поясняет сестра. – Кажется, с ним сын.

Именно на это я и рассчитываю.

Впервые шагнув в палату, я поражаюсь невероятному сходству между отцом и сыном. Разумеется, вы должны были знать Люка Уоррена до аварии, но этот парень, сидящий в углу в позе вопросительного знака, выглядит точной копией человека с обложки книги в моей сумке. Хотя и с более стильной стрижкой.

Вы, должно быть, Эдвард, – говорю я.

Он меряет меня взглядом покрасневших, настороженных глаз и тут же занимает оборонительную позицию.

Если вы юрист больницы, то вы не можете меня выгнать.

Я не от больницы, – отвечаю я. – Меня зовут Хелен Бед, я временный опекун вашего отца.

На его лице отражается целая опера: открытый залп удивления, крещендо недоверия, потом ария понимания – именно я буду в четверг делиться своими наблюдениями с судьей.

Эдвард Уоррен осторожно встает.

Здравствуйте, – медленно произносит он.

Мне неловко, что приходится вмешиваться, когда вы находитесь наедине с отцом, – извиняюсь я и впервые по‑настоящему смотрю на человека, лежащего на больничной койке.

Он ничем не отличается от остальных подопечных, с которыми мне приходилось работать: одна оболочка, неподвижный объект. Однако моя работа не в том, чтобы видеть его таким, каким он является сейчас. Моя работа – понять, каким он был раньше, и думать так, как думал бы он.

Когда у вас будет минутка, я бы хотела с вами побеседовать.

Эдвард хмурится.

Наверное, мне стоит позвонить своему адвокату.

Я не собираюсь обсуждать с вами события минувших нескольких дней, – обещаю я. – Это меня не касается, если вы беспокоитесь об этом. Меня заботит лишь дальнейшая судьба вашего отца.

Он смотрит на больничную койку.

Все, что могло случиться, уже случилось, – негромко отвечает он.

За кроватью Люка Уоррена что‑то пищит, в палату входит медсестра. Она убирает полный пакет с мочой, который привязан сбоку кровати. Эдвард отводит взгляд.

Знаете, мы могли бы выпить по чашечке кофе, – предлагаю я.

В больничном кафе мы устраиваемся за столиком у окна.

Представляю, как вам тяжело. Не только потому, что это произошло с вашим отцом, но и потому, что вы оказались вдали от дома.

Эдвард обхватывает чашку руками.

Если честно, – признается он, – не так я представлял свое возвращение домой.

Когда вы уехали?

Мне было восемнадцать, – отвечает Эдвард.

Значит, как только вы смогли покинуть гнездо, тут же вылетели.

Нет. Я хочу сказать, что такого от меня никто не ожидал. Я был отличником, подал документы в полдесятка колледжей... и однажды утром проснулся и ушел из дома.

Похоже на радикальное решение, – замечаю я.

Я больше не мог так жить. – Он медлит. – Мой отец и я... мы разошлись во взглядах.

Значит, вы уехали потому, что не поладили с отцом.

Эдвард грустно смеется.

Можно и так сказать.

Наверное, крупная произошла ссора, если вы настолько разозлились, что покинули отчий дом.

Я разозлился намного раньше, – отвечает Эдвард. – Он разрушил мое детство. Он ушел на два года и жил в стае диких волков. Он постоянно повторял, что если бы мог, то никогда бы не стал возвращаться к людям. – Эдвард поднимает на меня глаза. – Можете мне поверить, когда ты подросток и слышишь, как твой отец говорит подобное перед камерами, в душе не становится тепло и радостно.

И где вы жили все это время?

В Таиланде. Я преподаю там английский. – Эдвард качает головой. – Преподавал английский.

Следовательно, вы вернулись домой навсегда?

Если честно, я не знаю, где в итоге окажусь, – признается он. – Но я и раньше пробивался в жизни. Пробьюсь и в этот раз.

Наверное, вам бы хотелось вернуться к своей прежней жизни, – предполагаю я.

Он прищуривается.

Не настолько, чтобы убить отца, если вы об этом...

Такого вы обо мне мнения?

Послушайте, то, что я не хотел сюда возвращаться, – чистая правда. Но когда мама позвонила и сообщила об аварии, я сел в первый же самолет. Выслушал все, что сказал нейрохирург. Я просто пытаюсь поступить так, как хотел бы мой отец.

При всем уважении... но вы не были дома шесть лет. Почему вы думаете, что вправе судить об этом?

Эдвард открыто смотрит мне в глаза.

Когда мне было пятнадцать лет, прежде чем уйти к волкам в лес, отец подписал письмо, в котором наделял меня правом принимать все решения, касающиеся его здоровья, в случае, ее ли он сам будет не в состоянии сделать это.

Это новость для меня. Я удивленно вскидываю бровь.

И у вас есть это письмо?

Сейчас оно у моего адвоката, – отвечает Эдвард.

Это большая ответственность для пятнадцатилетнего под ростка, – подчеркиваю я.

Только что я узнала не только о том, что Люк Уоррен не хотел искусственно поддерживать свою жизнь. Но и о его таланте воспитателя. Или об отсутствии такого таланта.

Знаю. Сначала я не соглашался ничего подписывать, но мама даже думать не хотела о том, что отец уходит на два года. Она была сама не своя, а Кара была совсем еще ребенком. Были времена после его ухода, когда я лежал в постели и надеялся, что он умрет в лесу со своими волками и мне не придется принимать подобное решение.

Но сейчас вы готовы его принять?

Он мой отец, – просто отвечает Эдвард. – Никто не готов принимать подобные решения. Но мне это не в новинку. Я хочу сказать, что отец всегда требовал этого от семьи: дать ему свободу идти туда, куда мы не хотели его отпускать.

Вам известно, что ваша сестра считает иначе.

Он крутит в руках пакетик сахара.

Я бы и сам хотел верить в то, что однажды мой отец откроет глаза, придет в себя и пойдет на поправку... Но у меня не настолько хорошее воображение. – Он опускает глаза. – Когда я только приехал, если в палату входили люди, чтобы обсудить со мной состояние здоровья отца, то я всегда понижал голос. Как будто мы могли его разбудить, потому что он всего лишь спит. И знаете что? Я мог бы орать изо всех сил, а он бы даже не шелохнулся. А сейчас... спустя одиннадцать дней... знаете, я не понижаю голос. – Пакетик сахара выскальзывает у него из рук и падает на пол. Эдвард наклоняется его поднять и замечает в недрах сумки книгу своего отца. – Готовились дома? – спрашивает он.

Date: 2015-07-17; view: 285; Нарушение авторских прав