ДЖОРДЖИ 3 page. Отец поднимал зад, припав передней частью туловища к земле, – из такого положения волк может подпрыгнуть на два метра в любом направлении

Отец поднимал зад, припав передней частью туловища к земле, – из такого положения волк может подпрыгнуть на два метра в любом направлении. Когда драки и кувырки становились для волка слишком жестокими, он припадал к земле и все останавливались и копировали его стойку «Семья может завязать шутливую драку, – сказал отец, – но им нужно знать, когда пришло время остановиться».

«Я учу их равновесию», – объяснял отец.

«Учу их, как не поубивать друг друга».

ЛЮК

Знаю, что для своей волчьей семьи я был диковинкой. Иногда я просыпался от внезапной атаки сорокакилограммового волка – он хотел посмотреть на мою реакцию. Когда мы шли на охоту и меня решали взять с собой, волки бегали передо мной зигзагами, пытаясь понять, не стану ли я путаться у них под ногами, как будто хотели узнать обо всех моих недостатках раньше, чем это сделает враг. Оглядываясь назад, я понимаю, что для них это было похоже на похищение инопланетянами человека: они хотели понять, с чем могут столкнуться сейчас, когда наши миры, наши территории настолько тесно переплелись.

Однажды летним вечером, на закате, альфа‑самка повела охотников куда‑то на юг. Меня оставили ждать вместе с волком‑переярком и его сестрой, которая сторожила периметр нашей территории. Стояла невыносимая жара; я постоянно ходил к ручью, чтобы намочить голову, а потом возвращался на опушку и дремал, просыпаясь от жужжания москитов и грудного смеха лягушек‑быков. Несмотря на то что я знал, что должен держать ухо востро, как волк‑переярок, жара и влажность притупили мои инстинкты и чувства.

Вздрогнув, я проснулся и обнаружил переярка рядом с собой. Волчица до сих пор не вернулась. Другими словами, ничего не изменилось. Поэтому я рывком поднялся, намереваясь в очередной раз пойти освежиться. Однако, как только я направился к воде, переярок сбил меня с ног с такой силой, что перехватило дыхание. Глаза его сверкали, он рычал и клацал зубами у моего лица, готовый к нападению. Я, будучи ошарашен его поведением, тут же перевернулся на спину, испрашивая доверия. Впервые с того дня, как меня приняли в стаю, я по‑настоящему понял, что моя жизнь в опасности и, что хуже всего, зависит от одного из моих братьев‑волков.

Он продолжал рычать, прижимая уши к голове, и в конце концов отогнал меня к огромным деревьям, поваленным во время грозы. Я лежал там, вжавшись лицом в землю, вдыхая почву и веточки, потея и дрожа всем телом. Каждый раз, когда я пытался сдвинуться с места, волк наклонялся и клацал мощными челюстями в сантиметре от моего лица.

Можете себе представить, какие мысли пронеслись в моей голове за это время?! Что биологи были правы и мне никогда не влиться в волчью стаю; что волки – дикие животные и они никогда не будут воспринимать меня как себе подобного; что этот волк‑переярок только и ждал, когда остальная стая уйдет, чтобы убить меня, потому что альфа‑самка сказала ему, что я больше не нужен. Я думал обо всех утерянных теперь знаниях, которые вобрал в себя об этих удивительных созданиях. Думал о том, что больше никому не удастся узнать то, что узнал я. Размышлял о том, найдут ли мое тело, учитывая то, что я даже не знал, насколько далеко ушел от цивилизации. И впервые за долгое время я вспомнил о Джорджи и своих детях. Я задавался вопросом: будут ли они ненавидеть меня, когда вырастут, за то, что я их бросил? Вспоминали ли они обо мне все это время?

Когда опустилась ночь, звуки леса изменились. Симфония кузнечиков сменилась скрипичным уханьем филина, поднялся ветер, и земля под моей щекой остыла. Через четыре часа после моего насильственного заключения волк‑переярок неожиданно сел, освобождая место, чтобы я мог выбраться из‑под завала деревьев, и посмотрел на меня умиротворенными желтыми глазами.

Я подумал, что это уловка.

Что как только я выйду из укрытия, он вцепится мне в горло.

Когда я так и не появился, он заглянул в мое укрытие. Я инстинктивно попятился, но вместо того, чтобы рыкнуть на меня, переярок принялся вылизывать мне рот и щеки – так он обычно приветствовал волков стаи, когда те возвращались с охоты.

С опаской я выполз на открытую местность, намеренно припадая к земле и демонстрируя свою покорность. Волк повернулся и потрусил к ручью, потом остановился и оглянулся на меня через плечо. Это было приглашение следовать за ним, и я не стал им пренебрегать, но продолжал держать дистанцию.

Когда мы подошли к ручью, волк поднял лапу и пометил примятую траву, где я ранее становился на колени. Я опустил глаза и увидел кучку экскрементов, не похожих на экскременты ранее виденных мною животных. Рядом в мягкой грязи был четкий отпечаток лапы пумы.

Пумы, или кугуары, редко встречаются в восточной части Канады, но этих животных видели в Нью‑Гэмпшире, Мэне и Нью‑Брансвике. Пумы охотятся в одиночку, и летом подросшие особи уходят от матерей в поисках своей территории. Они прямые конкуренты волков, потому что охотятся на одних и тех же животных. Одинокая пума намного сильнее волка, но стая может убить кугуара.

О кугуарах я знал только одно – они убивают из засады: прыгают жертве на спину и мгновенно перекусывают шею.

Рядом со мной не было стаи, превосходящей противника численностью. Я стоял у ручья один – лакомый кусочек для сидящей неподалеку пумы, готовой прыгнуть на меня и нанести смертельный удар.

Переярок не хотел меня убивать. Он пытался спасти мне жизнь.

Волки не умеют любить. Это как обязательство. Если ты выполняешь свою работу, пожизненный долг – ты часть семьи. Тебе необходимы остальные члены стаи, чтобы дополнять тебя. Переярок защищал меня не из‑за эмоциональной связи между нами, а потому что я ценный член стаи – импровизированный омега‑волк, который помогает стае в охоте из засады или в борьбе с конкурирующими стаями. А еще я был особью, от которой они могут больше узнать о людях, с которыми им приходится все чаще делить территорию.

Но та часть меня, которая все еще остается человеком, хочет верить, что он защищал меня, потому что любит так же сильно, как я люблю его.

На следующий день после того, как меня чуть не убила пума, я понял, что настало время покинуть стаю. Я положил в карман комбинезона немного мяса, оставшегося от вчерашней охоты, и пошел на восток. Волки отпустили меня; наверное, решили, что я пошел к ручью или обходить территорию, –у них не было причин думать, что я не вернусь.

Последними из своей новой семьи я видел волка‑переярка и его сестру, которые мерялись силами под неусыпным наблюдением бета‑здоровяка. Интересно, услышу ли я ночью, как стая зовет меня?

Люди думают, что в тот день я ушел из стаи потому, что суровые условия в конечном счете стали невыносимыми – погода, холод, голод, постоянная угроза нападения хищников. Но на самом деле причина моего возвращения намного прозаичнее.

Я знаю, что если бы в тот момент не ушел, то остался бы там навсегда.

ДЖО

В зале суда образуются естественные союзы. Когда я вхожу в зал суда по делам о наследстве, юрист больницы уже сидит за столом слева. Рядом с ней – нейрохирург.

За столом справа – Кара со своим адвокатом.

Я тут же направляю Эдварда к столу, за которым сидит больничный юрист.

Последней в зал суда входит Хелен Бед, временный опекун. Она смотрит на расстановку сил и принимает мудрое решение сесть между столами. Занять проход, который разделяет Эдварда и Кару.

Джорджи сидит на скамье за моей спиной.

Милая, – я наклоняюсь через перила и целую жену, – как ты?

Она смотрит на дочь.

Совсем неплохо, учитывая обстоятельства.

Я понимаю, о чем она. Сегодня утром, пока она кормила Кару овсянкой с соком и готовилась везти ее в больницу, а потом в суд, где она должна была встретиться со своим адвокатом, я схватил батончик гранола и поехал в дом Люка Уоррена забирать своего клиента. Мы не можем обсуждать дело, потому что находимся в разных лагерях. У меня такое чувство, что наш брак напоминает диаграмму Венна – пересекающиеся окружности, и сейчас единственное, что нас объединяет, – это неловкое молчание.

Не думайте, что я не задавался вопросом о собственных мотивах. Я представляю Эдварда, но, возможно, никогда бы не взялся за это дело, если бы Джорджи настойчиво не попросила меня помочь ее сыну. Как юрист я хочу выиграть это дело. Но не основано ли мое желание на том, что я на самом деле считаю, будто Эдвард имеет право принимать решения о дальнейшей судьбе отца... или на том, что мне известно, каким будет это решение? Если Люк Уоррен умрет, его можно будет исключить из уравнения. Он больше никогда не встанет между мной и Джорджи. Если же, в противном случае, его перевезут в дом инвалидов и Кара станет его опекуном, Джорджи будет продолжать играть в его жизни значительную роль – пока Каре не исполнится восемнадцать, и, возможно, даже после этого.

Эдвард снова надел клетчатую отцовскую куртку – мне кажется, из обычной верхней одежды она превратилась в талисман. Когда Кара видит брата в отцовской куртке, то округляет глаза и встает, но адвокат усаживает ее на место и начинает что‑то яростно шептать ей на ухо.

Ты помнишь все, что я тебе говорил? – негромко спрашиваю я у Эдварда.

Он резко дергает подбородком – своеобразный кивок.

Сохранять спокойствие, – повторяет он, – что бы ни происходило.

Я не без оснований боюсь, что он покажет себя «горячей головой», человеком, способным на спонтанные поступки. Кто еще может уйти из дома после ссоры и сбежать в Таиланд? Или, будучи разочарованным поворотом событий, выдернуть штепсель из розетки? Это нам не на руку, несмотря на то что обвинения в преступлении не упоминаются в суде, поскольку были сняты. Но это маленький городок, и о поступке Эдварда знают все.

Моя задача – повернуть все так, чтобы он предстал ангелом милосердия, а не блудным рассерженным сыном.

Секретарь суда оглядывает собравшихся.

Готовы, господа? – спрашивает он. – Всем встать, председательствует преподобный Арман Лапьер.

Хотя раньше мне не доводилось выступать перед этим судьей, я много о нем слышал. Поговаривают, что он очень эмоциональный человек. Настолько чувствительный, что иногда не может принять решение. Он часто покидает зал суда в обеденный перерыв и спешит по улице к Сэкрид Харт, «Испуганному сердцу», – ближайшей католической церкви, где молится за стороны.

В черном облаке входит судья – черная мантия, черные туфли, иссиня‑черные волосы.

Прежде чем мы начнем, – говорит он, – замечу, что это чрезвычайно волнующее для всех собравшихся здесь дело. Мы должны назначить постоянного опекуна для Люка Уоррена. Как я понимаю, его состояние с тех пор, как в минувшую пятницу я назначил временного опекуна, осталось неизменным. Я вижу, что в зале присутствуют представитель больницы и двое детей опекаемого в качестве ответчиков. – Он хмурится. – Это совершенно нетрадиционное слушание, но и обстоятельства исключительные. И суд надеется, что нам удастся принять решение, которое соответствовало бы желаниям самого Люка Уоррена, если бы он мог говорить. Есть какие‑либо предварительные вопросы, требующие обсуждения?

Мой черед. Я встаю с места.

Ваша честь, я бы хотел обратить внимания суда на то, что один из ответчиков на сегодняшний день не достиг совершеннолетия. Каре Уоррен еще нет восемнадцати лет, а это свидетельствует о том, что по закону она не может быть наделена правом принимать решения о пожизненной заботе об отце. – Я смотрю в глаза судье, не в состоянии встретиться с испепеляющим взглядом Кары. – Я прошу суд на сегодня вычеркнуть ее из списка присутствующих и удалить из зала суда, а также отстранить ее адвоката, мисс Нотч, от слушания, поскольку ее клиентка не имеет законного права принимать подобного рода решения от лица своего отца.

О чем ты говоришь! – восклицает Кара. – Я его дочь. Я имею право присутствовать здесь...

Кара! – предупреждает ее адвокат. – Ваша честь, моя клиентка хотела сказать...

Я абсолютно уверен, что то, что хотела сказать ваша клиентка, содержит ненормативную лексику, – отвечает судья. – Господа, будьте серьезнее! Слушание только началось, а вы уже готовы вцепиться друг другу в горло. Я понимаю, что вас переполняют эмоции, но давайте успокоимся и поищем юридический прецедент.

Встает Циркония Нотч. От шеи до колен она одета как адвокат, но на ногах у нее вызывающие лимонно‑зеленые колготки в красную полоску и туфли‑лодочки ярко‑желтого цвета. Такое впечатление, что верхняя часть туловища упала на нижнюю половину злой ведьмы с Запада.

Ваша честь, – начинает она, – моей клиентке всего семнадцать, это правда. Но она единственный человек в этом зале, который был тесно связан с Люком Уорреном в повседневной жизни. Согласно закону, опекун должен быть дееспособным. И тот факт, что до совершеннолетия Кары осталось меньше трех месяцев, вероятно, не повлияет на то, наделит ли ее суд правом принимать решение о дальнейшей судьбе отца. Вот если бы Кару Уоррен обвинили в преступлении, как ее брата, суд, разумеется, привлек бы ее к ответственности как взрослую...

Протестую! – вмешиваюсь я. – Обвинение было снято. Мисс Нотч пытается посредством этого не относящегося к делу обвинения создать предвзятое мнение о моем клиенте.

Господа, – вздыхает судья, – давайте ограничимся рассмотрением дела, заявленного на сегодня, договорились? И, мисс Нотч, вы не могли бы снять эти колокольчики с запястий? Они отвлекают внимание.

Непоколебимая Циркония снимает браслеты и продолжает:

Как только суд выслушает ее показания, вы, ваша честь, я уверена, увидите, насколько взрослой является эта молодая женщина. Развитой и рассудительной, имеющей собственное мнение и дееспособной, то есть соответствующей требованиям, которые предъявляются к опекунам.

У судьи такой вид, как будто у него язва разыгралась. Губы его дрожат, на глазах слезы.

Я не намерен на этот раз исключать Кару из процесса, – говорит он. – Мне необходимо изучить доказательства и услышать ее мнение, как и мнение ее брата, Эдварда Уоррена. Я прошу обе стороны представить вступительные речи. Дам мы пропускаем вперед, мисс Нотч.

Адвокат Кары встает и подходит к судье.

Терри Уоллис, – говорит она, – Ян Гжебски, Зак Данлэп, Дональд Герберт, Сара Скантлин... Возможно, вы раньше не слышали об этих людях, поэтому позвольте мне их представить. Терри Уоллис девятнадцать лет провел в состоянии, близком к коме. Однажды он неожиданно заговорил, пришел в сознание и понял, где находится. Ян Гжебски, польский железнодорожник, пришел в себя в две тысячи седьмом году после девятнадцатилетней комы. У Зака Данлэпа была диагностирована смерть мозга после аварии, и его должны были уже отключить от системы жизнеобеспечения, чтобы изъять донорские органы, когда он продемонстрировал признаки осознанного движения. Через пять дней он открыл глаза, а еще через два дня его отключили от аппарата искусственной вентиляции легких. Сегодня он может ходить, разговаривать, и его здоровье продолжает улучшаться. – Она подходит к Эдварду. – Дональд Герберт получил тяжелейшую черепно‑мозговую травму во время тушения пожара в девяносто пятом году. Через десять лет пребывания в вегетативном состоянии он произнес свои первые слова. Сару Скантлин в восемьдесят четвертом году сбил пьяный водитель. Через шесть недель комы она погрузилась в состояние минимального сознания, а в январе две тысячи пятого года снова заговорила. – Циркония простирает руки, словно в мольбе. – У всех этих людей были травмы, после которых никто не верил, что они поправятся, – подытоживает она. – У каждого впереди жизнь, на продолжение которой их семьи уже утратили надежду. Все эти люди сегодня с нами, потому что рядом оказался человек, который поверил в выздоровление. Дал время излечиться. Дал надежду. – Она возвращается к своему столу и кладет руку на здоровое плечо Кары. – Терри Уоллис, Ян Гжебски, Зак Данлэп, Дональд Герберт, Сара Скантлин. И возможно, ваша честь, Люк Уоррен.

Циркония садится, судья смотрит на меня.

Мистер Нг?

Разные люди верят, что жизнь начинается в разное время, – говорю я, вставая. – Буддисты в Тибете говорят, что она начинается от оргазма. Католики видят начало жизни в тот момент, когда сперма встречает яйцеклетку. Те, кто использует стволовые клетки, говорят, что эмбрион не живой, пока ему не исполнится четырнадцать дней, когда у него развивается первая прожилка – утолщение, которое станет позвоночником. В деле «Роу против Уэйда»[16]говорится, что жизнь начинается на сроке двадцать четыре недели. Индейцы навахо верят, что жизнь начинается тогда, когда ребенок впервые засмеется. – Я пожимаю плечами. – Мы давно привыкли к тому, что существует множество верований о том, когда жизнь начинается. Но как быть с тем, когда она заканчивается? Неужели и с этим определением не все однозначно? В девятисотых годах Дункан Макдугал верил, что можно поместить умирающего на весы и точно отследить момент смерти, потому что больной становится на двадцать один грамм легче, – столько весит душа человека. В настоящее время, согласно толкованию Закона об определении состояния смерти, смертью называется необратимая остановка кровообращения и прекращение дыхательных функций или необратимое прекращение всех мозговых функций. Именно поэтому смерть мозга квалифицируется как смерть, именно поэтому остановка сердца квалифицируется как смерть. – Я смотрю на судью. – Мы собрались сегодня, ваша честь, потому что Люк Уоррен не оставил нам четких указаний, что он называет смертью. Но мы знаем, что он назвал бы жизнью. Жизнью мистер Уоррен назвал бы возможность бегать с волками...

«Оставив дома жену и детей», – мысленно добавляю я.

Жить для Люка Уоррена – значит стать специалистом по поведению в стае...

«И это несмотря на то, что он понятия не имел, как сохранить собственную семью».

Значит слиться с природой...

«Пока его дома ждала жена».

Это никак не значит лежать на больничной койке в бессознательном состоянии, без возможности самостоятельно дышать, без гипотетической надежды на выздоровление. Ваша честь, вы сами сказали, что мы должны принять решение в духе самого Люка Уоррена. – Я замолкаю и встречаюсь взглядом с Эдвардом. – Люк Уоррен, – говорю я, – попросил бы его отпустить.

Во время первого пятнадцатиминутного перерыва мы с Эдвардом направляемся в уборную.

Ты веришь этому? – Спрашивает он, когда мы стоим у писсуаров. – Тому, что сказала та адвокат?

Ты имеешь в виду людей, которые поправились после черепно‑мозговой травмы?

Он кивает и идет к раковине мыть руки.

Да.

Не знаю. Но я намерен со всем пристрастием расспросить о них нейрохирурга, – обещаю я.

Я мою руки и смотрю, как Эдвард таращится в зеркало уборной, как будто не узнает собственное лицо.

Послушай, – успокаиваю я, – сегодня тебе не нужно принимать решение о будущем отца. Тебе нужно всего лишь получить право на это.

Прежде чем вернуться в зал суда, мы идем за содовой. У торгового автомата за небольшим пластмассовым столиком сидят Циркония и Джорджи, напротив них Кара.

Дамы... – приветствую я и подмигиваю Каре.

Она опускает глаза.

Как дела у Люка? – интересуюсь я. Знаю, что Кара просила отвезти ее к отцу, прежде чем идти сегодня в суд.

Она прищуривается.

Как будто вам не все равно!

Кара! – едва сдерживается Джорджи. – Извинись перед Джо.

Он первый начал. – Она берет свою колу и встает. – Подожду наверху.

Но Эдвард преграждает ей дорогу и сует в руки пакетик «Твиззлерс» – конфет из торгового автомата.

Держи, – говорит он.

С чего ты решил, что я хочу конфет?

Потому что раньше ты их любила, – отвечает Эдвард. – В детстве ты умоляла меня купить их, когда мы возвращались домой из школы, и я останавливался на заправке залить бензин. Ты откусывала кончик и засовывала конфету в пакетик молока как соломинку. Говорила, что так у тебя получается клубничный коктейль. – Он смотрит на Джорджи. – Мы хранили это в тайне от мамы, потому что она говорила, что ты пристрастишься к сахару и все зубы у тебя повыпадают еще в детстве.

Она, с напитком в здоровой руке, не может взять конфету – вторая рука у нее перевязана.

Я уже и забыла, – бормочет она.

Эдвард засовывает конфеты в складки повязки.

А я не забыл, – отвечает он.

Больничный адвокат, Эбби Лоренцо, сначала вызывает за свидетельскую трибуну доктора Сент‑Клера. Он присягает и перечисляет все свои регалии с таким важным видом, словно делает что‑то очень важное, например спасает жизни.

Вам знаком Люк Уоррен? – спрашивает она.

Да. Он один из моих пациентов.

Когда вы познакомились?

Двенадцать дней назад, – отвечает врач.

Расскажите о состоянии мистера Уоррена, когда он поступил в больницу.

Его привезли после автомобильной аварии, – поясняет Сент‑Клер, – он лежал рядом с автомобилем. Врачи скорой помощи, прибывшие на место, определили, что у него, учитывая все обстоятельства, обширная черепно‑мозговая травма. По шкале комы Глазго он получил пять баллов. Он поступил в больницу с увеличенным правым зрачком, слабостью слева и рваной раной на лбу. Когда компьютерная томограмма показала серьезную опухоль вокруг мозга и периорбитальный отек, вызвали меня.

Когда это произошло? – уточняет адвокат.

Мистер Уоррен еще раз был обследован по шкале Глазго, но все равно – пять баллов.

Что это означает?

Это нейрологическая шкала, по которой измеряются реакции организма или отсутствие таковых после черепно‑мозговых травм. Шкала насчитывает от трех до пятнадцати баллов, где «три» означает, что больной пребывает в глубочайшей коме, а «пятнадцать» соответствует нормальному, здоровому человеку. Пятьдесят три процента пациентов, которые получают от пяти до семи баллов после двадцати четырех часов, умирают или остаются в вегетативном состоянии.

Лоренцо кивает.

Что вы выявили у мистера Уоррена?

Компьютерная томограмма показала, что у него темпоральная гематома, субарахноидальная гематома, интравентри‑кулярная гематома, кровоизлияния в спинной мозг, расширяющиеся на мосты.

А простыми словами...

Мистер Уоррен поступил с кровью вокруг мозга, кровью в желудочках сердца и кровоизлияниями в тех частях мозга, которые отвечают за дыхание и сознание. Мы ввели ему маннитол, чтобы снизить черепно‑мозговое давление, и провели темпоральную лобэктомию – операцию, которая освободила бы место для мозга внутри черепа, чтобы стухла опухоль. Мы удалили гематому вместе с частью передней височной доли. После операции он по‑прежнему не мог самостоятельно дышать и не приходил в сознание; однако его правый зрачок начал реагировать. Это указывает на то, что опухоль мозга на самом деле спала. Темпоральная лобэктомия означает, что мистер Уоррен, возможно, частично утратит память, но не целиком; однако, по‑скольку травмы в стволовой части мозга были слишком серьезными, маловероятно, что он когда‑либо сможет получить доступ к каким‑то из своих воспоминаний.

Значит, у него мозг не умер, доктор Сент‑Клер?

Нет, – отвечает хирург. – Электроэнцефалограмма показывает активность в коре головного мозга. Но поскольку он без сознания, эта активность не ведет ни к каким последствиям.

Как поддерживается жизнь мистера Уоррена?

За него «дышит» аппарат искусственной вентиляции легких, его кормят через искусственный пищевод.

Какие ваши профессиональные прогнозы относительно выздоровления мистера Уоррена?

Пока хирург отвечает, я не свожу глаз с Кары. Она сощурила глаза и крепко сжала зубы, как будто его слова – бодрящий ветер.

Мы каждые два дня делаем компьютерную томограмму. Хотя нам известно, что давление в мозге понизилось, гематомы в стволе мозга стали немного больше. Он до сих пор не пришел в сознание и находится в вегетативном состоянии. По моему мнению, это серьезная черепно‑мозговая травма, излечения которой мы не ожидаем.

Кара морщится.

Даже если бы и был шанс – крайне призрачный! – в самом лучшем случае мистера Уоррена ожидала бы жизнь в доме инвалидов, он никогда не придет в сознание.

Почему вы так уверены в своем утверждении, доктор Сент‑Клер? – спрашивает Лоренцо.

Я работаю нейрохирургом уже двадцать девять лет и еще никогда не видел, чтобы больные после таких серьезных черепно‑мозговых травм выздоравливали.

Какова позиция больницы относительно лечения мистера Уоррена и его выздоровления?

Он наш пациент и получает самый лучший уход, какой только мы можем предоставить, чтобы обеспечить ему комфорт. Но поскольку мы не ожидаем никаких улучшений в качестве его жизни, необходимо принять решение. Либо перевести мистера Уоррена в другое заведение, где ему был бы обеспечен круглосуточный уход, либо же, если будет принято решение отключить его от аппаратов, – он кандидат на донорство органов.

Если мозг мистера Уоррена не умер, как он может быть кандидатом на донорство?

Нейрохирург откидывается на спинку кресла.

Вы правы, он не соответствует медицинским определениям смерти мозга. Однако он соответствует критериям донора после остановки сердца. Больные с серьезной черепно‑мозговой травмой, которые не могут самостоятельно дышать, все же могут быть донорами, если изъявили такое желание. Больница связывает семьи пациентов с банком донорских органов Новой Англии. После того как принято решение отключить систему жизнеобеспечения, отключают аппарат искусственной вентиляции легких, и больной перестает дышать. Начинается отсчет времени. Через пять минут после остановки сердца пациента признают мертвым и увозят в операционную, где извлекают органы. В случае мистера Уоррена жизнеспособными органами могли бы стать печень, почки, возможно, даже сердце. – Врач умолкает. – Для многих семей, которым приходится столкнуться с такой «проигрышной» ситуацией, осознание того, что их близкие могут спасти чью‑то жизнь, – огромное утешение.

Благодарю вас, доктор Сент‑Клер, – говорит Эбби Лоренцо. – Больше вопросов не имею.

Я встаю, готовый к перекрестному допросу нейрохирурга.

Доктор, – начинаю я, – вам знакома история Зака Данлэпа?

Да.

Вам известно, что у мистера Данлэпа после аварии на вездеходе признали смерть мозга, а потом он неожиданно выздоровел, верно?

Так думают непосвященные.

Что вы хотите этим сказать?

Медицинское сообщество полагает, что на самом деле мистеру Данлэпу просто неправильно поставили диагноз, – отечает врач. – Если бы у него действительно случилась смерть мозга, он бы никогда не очнулся. По сути, я был членом бригады врачей, которая должна была изучить дело мистера Данлэпа – просмотреть историю болезни и сделать официальное заявление о том, что произошло на самом деле, – но близкие не позволили нам его осмотреть. – Он пожимает плечами. – Они предпочли назвать это чудом.

А как насчет Терри Уоллиса?

Опять‑таки... Мистеру Уоллису был поставлен диагноз «вегетативное состояние», в котором он провел почти два десятилетия, но это не так. Он находился в состоянии минимального сознания, а это уже совершенно другое дело. Больные, находящиеся в состоянии минимального сознания, лишь в определенной степени осознают, кто они и где находятся, но могут выражать свои мысли и чувства. Они могут отвечать на болевые стимуляции, выполнять команды, плакать, заслышав голос близкого человека. Минимальное сознание может принять хроническую форму, но у таких больных больше шансов на выздоровление, чем у тех, кто находится в вегетативном состоянии.

Существует вероятность, что мистер Уоллис перешел из вегетативного состояния в состояние минимального сознания?

Да. Существует несколько видов сознаний, начиная от комы и вегетативного состояния и заканчивая состоянием минимального сознания. Некоторые больные переходят из одного состояния в другое.

Следовательно, существует вероятность, что подобное может произойти и с мистером Уорреном?

Выздоровление Терри Уоллиса было неожиданным и поразило всех, но изначально его травма полностью отличалась от травмы мистера Уоррена. У него было обширное аксональное повреждение, но ему не сопутствовало внутричерепное давление, нейроны не были затронуты, только аксоны. Нейроны находятся в коре головного мозга. Это серое вещество. Аксоны переходят оттуда в белые области. Черепно‑мозговая травма, ведущая к диффузному аксональному повреждению головного мозга, означает, что клетки серого вещества не затронуты, но ни с чем не связаны, потому что эти связи – аксоны – рассечены. Это очень плохая форма черепно‑мозговой травмы, но при ней сохраняются сами клетки – нейроны. Мистер Уоллис пошел на поправку, потому что отросли аксоны. Травма мистера Уоррена вызвана не разрывом аксонов, а повреждением нейронов. Но, в отличие от аксонов, поврежденные нейроны не восстанавливаются.

Для каждого счастливчика, которого упомянула Циркония в открытых прениях, доктор Сент‑Клер имеет медицинское объяснение чудесного выздоровления.

Позвольте мне подытожить, – резюмирую я. – Все люди, о которых упомянула мисс Нотч, выздоровели потому, что либо изначально им был поставлен неверный диагноз, либо их травмы существенно отличались от травм, полученных мистером Уорреном?

Именно так, – подтверждает нейрохирург. – Никто не оспаривает тот факт, что энцефалограмма мистера Уоррена регистрирует активность. Существует вероятность, что он сохранил вербальные и моторные функции во фронтальной зоне мозга. Но с такими повреждениями спинного мозга совершенно неважно, что происходит во фронтальных долях. Он не может их включить, если говорить другими словами. – Доктор Сент‑Клер поднимает взгляд на судью. – Это сродни тому, как вы отправляетесь отдохнуть и уже видите место назначения из самолета, когда неожиданно торнадо не дает самолету приземлиться. Вы видите красивейший курорт – шикарные пляжи и пятизвездочные гостиницы – но невозможно покинуть самолет и оказаться там, где хочется.

Date: 2015-07-17; view: 310; Нарушение авторских прав