Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Видимость мужественности





 

 

Они не осознают, какую чуму мы им везем!

З. Фрейд — К. Юнгу о психоанализе во время совместного путешествия в Америку. [1]

 

Обычно те специфические качества, ко­торые демонстрирует исполнитель в про­цессе осуществления поставленных перед ним задач, отражают специфику именно этих задач, а не специфику их исполнителя.

Э. Гоффман [2]

 

 

В данной статье речь пойдет о Нарциссе. Вернее о той роли, кото­рую играют отражения, образы, модели и репрезентации в формирова­нии мужской половой идентичности*.

На мой взгляд, концепция «видимости мужественности», которую я попытаюсь развить далее, довольно удачно описывает два принципи­альных аспекта мужской половой идентичности. С одной стороны, эта концепция позволяет говорить о мужественности как о перформативном, показательном, обозреваемом, инсценированном явлении, рассчи­танном на определённого зрителя. С другой стороны, идея «видимости» акцентирует иллюзорный, фантазматический, символический характер мужественности. В качестве методологической основы я буду исполь­зовать выводы и концепции психоанализа, содержащиеся в работах таких его теоретиков и практиков как З. Фрейд, М. Кляйн и Ж. Лакан.

 

 

Знаки пола

 

Среди институтов, или, используя терминологию Л. Альтюссера, «идеологических аппаратов» [3], занятых в производстве половых идентичностей, лидирующая роль обычно отводится двум — семье и школе. Однако трансформация традиционной структуры семьи, рост числа раз­водов, ранние браки и т.д., с одной стороны, и утрата школой монопо­лии на распространение знаний — с другой привели к тому, что все большее количество нетрадиционных социальных институтов начинают активно вовлекаться в процесс формирования и реформирования поло­вых идентичностей. Средства массовой информации сегодня являются, безусловно, одним из наиболее активных институтов подобного рода. Несомненно, газеты, журналы, кино и т.д. играли весьма существенную роль в данном процессе и раньше. Принципиальным отличием сего­дняшней ситуации является то, что они действуют в условиях отсутст­вия четко выраженных культурных, социальных, моральных и т.п. ие­рархий. Говоря социологическим языком, они начинают играть роль не столько вторичной, так называемой закрепляющей социализации, сколько роль социализации первичной, т.е. формирующей начальные, исходные идентификационные модели поведения*.

Целая серия «мужских» журналов, появившихся в последние годы в России, дает довольно обширную картину того, какие варианты «муже­ственности» не просто формируются, а ведут вполне серьезную конку­ренцию за потенциального читателя-потребителя. «Медведь», квалифи­цирующий себя как «настоящий мужской журнал», является интерес­ным примером попытки сформировать определенную модель «настоя­щего мужчины», увязанную, в отличие, допустим, от русского «Плейбоя», не столько с сексом, сколько с вполне конкретной классовой, или профессиональной, позицией. Рассмотрим подробнее, как это происходит.

Для начала — обширная цитата из «настоящего» мужского журнала:

 

... Представьте Его. Знаменитого, которого знает (в некоторых случаях даже любит) вся большая страна. Пусть некрасивого, но чертовски обая­тельного. Потому как быть обаятельным — это его работа... Представьте Его, в свои 25-30-35-40 лет руководящего большой компанией и даже — не побоимся этого слова — холдингом. Умеющего принимать решения и брать ответственность на себя. Не всегда хорошо, но почти всегда дорого оде­того. Часто умеющего говорить на непонятном иностранном языке. Предпочитающего дорогие сигары дешевым, дорогие коньяки — водке, Босса Хьюго — «Шипру», Grand Cherokee — «Жигулю» и Париж вместе с Дакаром — отдыху на побережье Рыбинского водохранилища. И самое убийственное, что не только предпочитает, но может себе это позволить. И без всякой задней мысли констатируем: это замечательно — почти вымершая порода настоящих мужчин, оказывается, вовсе не вымерла. И отдельных её пред­ставителей можно близко наблюдать, и если повезет, то и потро­гать. [Медведь. № 8. С.97].

 

При всей своей иронии и сарказме цитата, тем не менее, содержит едва ли не все основные компоненты, с помощью которых конструиру­ется сегодня в средствах массовой информации модель не то «почти вымершего», не то «вымирающего», не то «начавшего возрождаться» «настоящего» мужчины. Компонентов, строго говоря, не так уж и мно­го: возраст, власть и — главное! — стиль жизни, т.е. устойчивый набор предметов, способов и форм потребления*.

Примечательно, что все эти компоненты лишены, строго говоря, собственного содержания и носят характер указателей, индикаторов, «дорожных» знаков, призванных отметить поворот или предел скорости. И имеющих смысл только в силу отношений, существующих между самими же знаками. Париж и Дакар важны постольку, поскольку кто-то очень долго ездил на Рыбинское водохранилище. А способность «принимать решения» и «брать на себя ответственность» становится существенной лишь при том условии, что кто-то (опять) может остаться без своей доли власти. За скобками остается «содержательный» компо­нент знака — что делать в Париже? и по какому поводу «брать» ответст­венность и «принимать» решения?

Дискуссии о «сущности» мужественности, таким образом, сменяют­ся дискуссиями о характере мужских «доспехов», а трактаты по воспи­танию чувств — справочниками по основам этикета, в том числе и поло­вого. Сама по себе эта ситуация вряд ли способна вызвать какое-либо удивление — споры о соотношении формы и содержания ведутся не одну сотню и даже тысячу лет. Примечательно в этом плане другое — форма начинает выполнять не столько репрезентативную, отображающую, сколько конституирующую функцию. Именно поэтому повышенное значение приобретают различного рода «манифестации», «символы», «знаки» или — проще — ярлыки, отсылающие к другим смысловым ко­дам, другим, не явным, не очевидным, но имеющим первостепенное значение, иерархиям. Говоря иначе, формальные элементы начинают использоваться для обозначения, т.е. материализации, отсутствия эле­ментов содержательных, — как в силу невозможности непосредственного присутствия последних, так и зачастую в силу их фантомного харак­тера. В итоге становление личности совпадает с процессом её — лично­сти — образования — т.е. с процессом накопления, усвоения и воспроизводства символических средств (образов), с помощью которых лич­ность может обозначить свое присутствие в обществе. Мелани Кляйн в своей классической работе о роли символов в формировании личности так сформулировала важность этой образовательной функции: «...сим­волизм является не только фундаментом всевозможного рода фантазий и сублимаций. Помимо этого символизм является тем основанием, на котором индивид строит свои отношения и с внешним миром, и с ре­альностью в целом» [9].

Психоанализ и — позднее — постструктурализм, однако, сделали ряд важных дополнений к концепции символа. В традиционной трактовке символ есть не что иное, как связующий элемент, вернее, часть элемен­та, указывающая на необходимость поиска остальных частей в целях воссоздания изначальной целостности*. В контексте психоаналитиче­ской теории личности «части» символа стали пониматься как элементы, имеющие свою собственную символическую природу. В результате и идея «изначальной» целостности символа, и идея фиксированной аутентичности его «частей» утратили свой фундаментальный смысл. Образы и отображения стали «переводами, не имеющими текста-оригинала» [11], поскольку «...то, что подвергнуто процессу репрезентации, является не непосредственной реальностью, а лишь иной формой репрезентации. В итоге, анализ образов с неизбежностью требует анализа отношений между образами» [12].

С точки зрения анализа половой идентичности, такое понимание ха­рактера репрезентации имеет ряд важных последствий, а именно: пол может трактоваться как символическая конструкция, как знак, призван­ный графически оформить необходимую ассоциативную связь. Вернее, как замечает Тереза де Лоретис, оформить принадлежность к опреде­ленной группе или классу [13], имеющим, в свою очередь, свои симво­лические средства репрезентации.

Как технически реализуется подобного рода репрезентация пола? Альтюссер, комментируя вклад Фрейда и Лакана в развитие психоана­лиза, заметил, что в сущности есть лишь два доступных нам способа или механизма [14]. В «Толковании сновидений» Фрейд характеризует их как «фундаментальные» законы «смещения» (displacement)**и «сгу­щения» (condensation)***.Лакан, в свою очередь, перенёс психоаналити­ческие категории на почву лингвистики, определив те же самые меха­низмы как риторические приемы метонимии и метафоры ****.

В результате этих методологических инноваций появилась возмож­ность рассматривать пол как продукт конкретной риторической дея­тельности, как постоянно изменяющийся результат непрерывной рабо­ты по производству символов и смыслов. Суть анализа в этой ситуации сводится к попытке проявить источники и ход развития тех метафор и метонимий, тех смещений и сгущений, которые и формируют символи­ческое поле половых идентичностей.

 

 

Риторика пола

 

Метафора «бомбы замедленного действия» как олицетворение под­линной мужественности имеет давнее прошлое и различные историче­ские формы. Однако от былинных эпосов (Илья Муромец) и сказок (Емеля, Иван-дурак) до литературных опытов (Дориан Грэй и Др. Джекил / Мистер Хайд) и культурных расистских стереотипов (хитрый, но слабый еврей и сильный, но простодушный негр*) метафора сохра­няла свой основной «посыл»: мужественность есть явление глубинное, требующее времени и места для своей полной и подлинной реализации. Внешнее спокойствие есть не что иное, как видимое спокойствие, есть тактический прием, используемый для маскировки бурных процессов, идущих в глубине.

Метафора медведя, безусловно, принадлежит к этому же ряду сим­волических средств и помогает отразить, по меньшей мере, два аспекта, типичных для понимания природы мужественности. С одной стороны, это мужественность, понятая как независимость, автономность, отделённость; используя еще одну зоологическую метафору — мужественность «степного волка». С другой стороны, это мужественность, олице­творяющая агрессию, стихийность, природную необузданность и ин­стинкты.

Однако и тот, и другой компонент претерпели в «Медведе» опреде­ленную «цивилизационную» обработку, в результате которой «мужская» независимость стала пониматься как независимость профессионала, эксперта, а мужская «агрессивность» оказалась «сублимированной» по­средством героизации потребительства.

Австралийский социолог Роберт Коннелл замечает в своей книге, посвященной проблемам мужественности, что исторически в понима­нии «мужественности» существовала определенная борьба между кон­цепцией, основанной на идее господства грубой силы, — условно говоря, пехота — и концепцией, имеющей в качестве своей предпосылки идею знания, — условно говоря, ракетные войска [19]. «Медведь» в этом плане достиг определенных успехов, пытаясь скомбинировать обе тенденции в своей версии «мужчины-как-знатока», «мужчины-на-своем-месте». Две рубрики журнала — «Вещи впору» и «Фрак» призваны в определенной степени олицетворить эту идею. Интересна концептуальная схема руб­рик — речь идет не столько о конструировании вещей, не столько о соз­дании своего гардероба, сколько о поиске подходящей вещи — будь то униформа, рабочий халат или наушники диск-жокея. Иначе говоря, речь идет о возможности вписаться в предложенную ситуацию, о спо­собности использовать её в своих целях, а не желании изменить её. Что, в свою очередь, предполагает, во-первых, знание ситуации и, во-вторых, знание своих целей.

Характерно, что, несмотря на внешнюю, образную «всеядность» и «внеклассовость»*, концепция «мужчины-как-знатока» (да и концепция «знатока-как-мужчины») отражает вполне четкую групповую идеоло­гию — идеологию так называемого «нового среднего класса», чей соци­альный статус определяется не унаследованным капиталом или политическими связями родителей, а конкретной самостоятельной деятель­ностью конкретного индивида**. Например, краткие биографические данные, сопровождающие фотографии тех, кому «вещи впору», как пра­вило, не содержат ни фамилии, ни семейного положения, ни каких-либо иных данных, указывающих на вне-профессиональный статус. В рамках концепции self-made man важным является не слово «тап», и даже не слово «made», а приставка «self». Понятие профессионализма, таким об­разом, становится онтологическим стержнем, на который «нанизывает­ся» любая, в том числе и половая, идентичность. Штангист, Олимпий­ский чемпион так формулирует в «Медведе» это стремление не столько к самореализации и самосовершенствованию, сколько к элементарному созданию этого «само», которое позже может быть усовершенствовано:

 

...когда ты только приходишь в [спортивный] зал — ты никто, тебе еще на­до будет много работать и доказывать всем и себе, что ты из себя пред­ставляешь. Это сейчас я на самой вершине, чемпион, а до этого я тоже был никем — просто парнем, который подымал штангу. [Медведь. № 14. С.85]

 

Внешняя социальная «амбивалентность» в использовании мужских образов, относящихся к разным социальным, экономическим, культур­ным, профессиональным и т.д. группам, помимо вполне объяснимого экономического фактора привлечения новых читателей, может иметь и другую, психологическую основу.

Успех журналов типа «Медведя», как и основной массы рекламной продукции, нацеленной на продажу не столько товара, сколько образа жизни, зависит от того, насколько удалась или не удалась идентифика­ция потенциального потребителя/читателя с предложенной ему моде­лью или обстоятельствами. Иначе говоря, от того, насколько легко кон­кретный человек способен «примерить» на себя предложенную ему ситуацию и/ли идентичность. С этой точки зрения, строго говоря, абсо­лютно неважно то, каким образом идентификация достигает успеха — посредством метафорических фантазий*, либо посредством практической — т.е. метонимической — реализации предложенных советов**. Важ­ным является то, что и умозрительное «потребление» образов, в первом случае, и вполне практическое потребление конкретных «статусных» товаров, во втором, используют в качестве исходной основы ту иден­тификационную динамику, которая задается и постоянно воспроизво­дится рекламой или, в данном случае, журналом. Динамику, которая, на мой взгляд, вполне описывается термином «нарциссизм» [20].

 

 

Сам себе режиссер

 

Рассказывая в своих «Метаморфозах» миф о шестнадцатилетнем Нарциссе, Овидий не устает повторять, что суть драмы юноши не в том, что он не смог прекратить (или бесконечно продолжать) изматы­вающий «роман с собой» — в этом случае, финал вряд ли был бы столь трагичен. Ирония ситуации в том, что «объектом страсти» стало отра­жение, образ, зрительный/зримый эффект***. Переводя символы антич­ной мифологии на общедоступный язык психопатологии повседневной жизни, Зигмунд Фрейд попытался понять, что именно старается увидеть очередной нарцисс в своем (или чужом) отражении/образе, что именно выступает в качестве того «спускового крючка», с помощью которого стартует процесс идентификации зрителя и образа. По мнению Фрейда, возможно четыре типа отношений в процессе этого диалога. В каждом из них образ выполняет функцию отражения, напоминания субъекту о нём самом на разных этапах его жизни. Таким образом, в процессе восприятия «отражения» происходит:

· либо идентификация субъекта с его собственным образом (узнавание настоящего);

· либо идентификация субъекта с его образом в прошлом (активи­зация прошедшего);

· либо его идентификация со своим возможным образом в буду­щем (проекция будущего);

· либо повторная идентификация с тем/той, кто уже был однажды объектом первичной идентификации (в данном случае речь идет обычно о родителях и, соответственно, о реставрации исходной идентичности) [22.С. 555-556].

Сознательно или бессознательно, но «Медведь» использует все че­тыре способа, пытаясь таким образом достичь максимально возможного охвата аудитории. «Разночинный» состав тех, кому «вещи впору», воз­можно, призван напомнить о недавнем прошлом; интервью с профес­сионалами «во фраках» и рассказы о «мужской работе» — укрепить соб­ственное представление о себе; откровенно «эксклюзивные» мужские фотомодели — спровоцировать поиски своего нового облика (фрака?), а исторические страницы о «старых русских» — вернуть к жизни те объек­ты и тех субъектов, которые могли бы стать «новой» исходной точкой процесса самоидентификации. Говоря словами Фрейда, все эти обра­зы, предложенные индивиду в качестве идеальных моделей, могут рас­сматриваться как суррогаты (substitute), призванные заполнить вакант­ное место первичного, младенческого нарциссизма; нарциссизма, при котором индивидуальное и идеальное в субъекте еще полностью совпа­дали [22. С. 558].

 

 

Зеркало для героя

 

Хотя фрейдовская типология нарциссизма является весьма эффек­тивной для объяснения хода идентификации, она оставляет открытым важный вопрос о том, почему именно зрение становится тем механиз­мом, посредством которого происходит образование нарциссической личности. Начиная с 1936 года французский психоаналитик Жак Лакан предпринял ряд попыток развития фрейдовской концепции нарциссиз­ма. Лакановская теория «зеркальной стадии», появившаяся в результате этих попыток, оказала важнейшее влияние на формирование психоана­литического направления, известного сегодня под названием «лакановской школы» и «пост-лакановской школы» (иногда также используют термин «пост-фрейдизм»).

В статье, посвященной роли «зеркальной стадии» в процессе форми­рования личности [23], Лакан приводит два примера, демонстрирующих принципиально различное отношение «зрителя» к его зеркальному от­ражению. Цитируя работу Вольфганга Кёлера [23], Лакан замечает, что шестимесячный детеныш шимпанзе теряет всякий интерес к своему отражению в зеркале, как только видит, что отражение есть всего лишь отражение, а не еще один детеныш. Отношение ребенка аналогичного возраста* к своему отражению принципиально иное. Признание ото­бражающей природы зеркала сопровождается, по Лакану, целой серией жестов, посредством которых ребенок в форме игры испытывает взаимосвязь, с одной стороны, между движениями собственного отражения и отражённой реальности, а с другой — между этим видимым (virtual) миром и той реальностью, которую он воспроизводит — т.е. телом ре­бенка, людьми и вещами, которые его окружают [23. С. 1].

Проводя грань между «видимым» и «настоящим», зеркальное отра­жение, таким образом, формирует два отличных способа отношения индивида к себе и собственному телу. В первом случае само-восприятие ограничено символическими формами и является вектором, склады­вающимся из отношений между образами, в буквальном смысле слова заключенными в контекст того или иного «зеркала». Во втором само­восприятие становится возможным в процессе само-отчуждения, т.е. в процессе соотнесения своего места с теми позициями, которые уже оказались занятыми другими людьми и/ли вещами. Однако данное сим­волическое и/ли материальное отчуждение личности — не единственный, да и не самый главный эффект, порожденный зеркальной стадией. Но­визна концепции «зеркальной стадии» в том, что она привлекла внима­ние, по меньшей мере, к двум моментам, которые обычно оставались в тени дебатов о «мире символов» и «мире вещей».

Первый из этих моментов связан с локализующей ролью зеркально­го отражения. Наблюдая своё отражение в зеркале, ребенок постепен­но приходит к осознанию того, что и он сам, и его отражение могут вы­ступать в качестве объекта стороннего взгляда, независимо от его соб­ственного желания. Зеркало, в итоге, является тем механизмом, при по­мощи которого «взгляд на себя со стороны» становится неотъемлемой частью как «себя», так и любого «взгляда»*.

Второй момент связан с конкретной временной стадией, во время которой происходит данное «раздвоение» зрения и личности. Как заме­чает Лакан, ребенок «рождается на свет преждевременно» [23. С. 4], бу­дучи неспособным самостоятельно и эффективно управлять своим те­лом. Несмотря на всю свою внешнюю целостность и однородность, тело ребенка продолжает оставаться до определённого момента в букваль­ном смысле «раздробленным», «разбитым» и «фрагментированным» [23. С. 4]. Взросление в данном случае и есть не что иное, как процесс обучения тому, как вести себя «нормально» — т.е. по возможности устойчиво и без падений. Как считает Лакан, только беря во внимание эту преждевременность рождения ребенка, можно по достоинству оценить формообразующую роль зеркальной стадии. Первоначально, примеряя зеркальное отражение, а затем и воспринимая его в качестве своего, ребенок тем самым одновременно совершает акт идентификации — т.е. процесс изменения, ограниченный контурами видимого образа [23. С. 2].

Видимый образ становится образцом для подражания**. В итоге «морфологическая мимикрия» [23. С. 3] является и условием, и способом бытия. А зеркальная стадия — драмой, в ходе которой индивид последо­вательно переживает цепь фантазий: от раздробленного тела — к телес­ной целостности, а от неё — к броне идентичности, «оставляющей следы своей жесткой структуры на всем пути умственного развития индиви­да» [23. С. 4].

Важность концепции «зеркальной стадии» обусловлена не только ее ролью в прояснении процесса формирования и образования личности Важность концепции заключается в её акценте на том, что умо­зрительная деятельность личности — т.е. процесс ментального и зрительного соотнесения образов — приобретает первостепенное значение всякий раз, когда «броня» очередной идентичности дает трещину. «Мед­ведь» демонстрирует то, как этот механизм может служить делу форми­рования определенной группы потребителей***.

Мишки на Севере

 

Выше уже шла речь о том, что нарциссизм, вернее, возврат, регрес­сия к нему, есть во многом форма защитной реакции на нестабильность внешней среды и, соответственно, той формы собственной идентичности, которая традиционно увязывалась с этой средой. Концепция «мужчины-как-профессионача», развиваемая в «Медведе», может служить хорошим примером данной регрессии.

В своей лекции «Теория либидо и нарциссизм» Фрейд интерпретирует многочисленные случаи мании величия, мании преследования, эротомании и тому подобных маний, в которых субъект/пациент выступает главным (или единственным) действующим лицом, как «вторичный нарциссизм» [20. С. 424]. То есть как попытку повторения той стадии в младенчестве, на которой ребенок еще не испытал своей отдельности и отделённости от источника тепла и пищи, той стадии, на которой, как замечает британский психолог Стефен Фрош, границы между субъек­том и объектом еще не существовало [25]. Причина подобной регрес­сии, как уже отмечалось, состоит в стремлении избежать очередной травмы «разрыва», в стремлении «упредить» этот разрыв путём создания среды — «собственного мира», которая неотделима от его «творца».

В «Медведе» подобные фантазии-воспоминания о собственной само­достаточности наглядно проявляются в многочисленных рассуждениях о «профессиональном» окружении, о профессиональной, так сказать, «берлоге», вход в которую для посторонних если не запрещен, то крайне ограничен. Сквозная тема само -стоятельности, само -деятельности, само -достаточности, сопровождающая концепцию «профессионального мужчины», постоянный акцент на личной способности достигать по­ставленные цели довольно четко указывает на стремление к определе­нию не только внешних границ идентичности конкретного профессио­нала, но и на его попытки не выходить за пределы этой, относительно безопасной, зоны личного спокойствия.

Эта концепция нарциссического аутоэротизма, в рамках которого индивид является (единственным) источником своего же собственного удовольствия и своего развития, находит в «Медведе» различные во­площения. Рассуждения известного телевизионного продюсера о поня­тии «стиль» выражают доминирующую концепцию «само-сделанности» достаточно откровенно: «Стиль, — объясняет продюсер, — это когда ты никуда не заглядываешь, кроме как в себя, и пытаешься что-то сделать» [Медведь. № 14. С. 41]. Вопрос, естественно, в том, для кого делать это «что-то»?Вернее, в том, не является ли этот «креативный» человек стиля не только единственным творцом, но и единственным зрителем данного стилистического произведения. Или, говоря языком психоана­лиза, насколько осознание зависимости от внешних факторов становит­ся определяющим для понимания (сущности) собственной идентично­сти [26] профессионала?

Судя по тому, что тема одиночества, единственности и уникальности является одной из главных в «Медведе», внешний фактор в данном от­ношении воспринимается скорее как помеха, чем как необходимое ус­ловие. Т. Кибиров, например, говорит о стремлении «занимать пустую­щую нишу» [Медведь. № 8. С.53]. С. Курехин — о том, что одиночка «сейчас может сделать для цивилизации больше, чем толпа художников, скрипачей, театральных режиссеров и кинодокументалистов» [Медведь. № 8. С.37]. Один из депутатов Думы называет себя «уникальным поли­тиком» именно потому, что за его «спиной никто не стоит» [Медведь. № 16. С. 34]. А один из успешных программистов так формулирует прин­цип удачной карьеры:

 

... у тебя программирование будет хорошо получаться, если ты отдаешь этому всего себя. Если программист отвлечётся на полгода и займется чем-то другим, то как программист он себя через полгода не найдет [Мед­ведь. № 14. С. 35].

 

Примечательным в этой цепи рассуждения является своего рода страх не обнаружить для себя «пустующую нишу», раствориться в «со­циальной жизни», не найти «себя» через полгода. Иначе говоря, экзи­стенциальный страх потери собственных границ, страх слияния с фоном и, таким образом, страх утраты своей целостности.

Исчезновение культа героев гражданской, Великой Отечественной и афганской войн, утрата актуальности самой концепции жертвенности во имя социальных идеалов, с одной стороны, и неспособность предста­вить рутинность капиталистической трансформации в символически привлекательных формах — с другой и привели к актуализации концеп­ции профессионализма. Профессионализма, чьим идеалом является способность сформировать новый, герметичный, рационально выстро­енный или, по крайней мере, управляемый мир, хозяином и творцом которого является герой-одиночка. Под рубрикой «Победитель» «Мед­ведь» так описывает причины и характер успеха одного из таких твор­цов:

 

Творческая фантазия [итальянского модельера Джанфранко] Ферре под­стегивается многими чертами его характера. Он очень ревнив. Ревнует ко всему: он должен чувствовать, что друг — это его друг, что диван — его ди­ван, платье — его, сорочка — его. А чтобы одежда была его, она должна стать его — от ткани до последнего шва. Это значит, что и ткань должна быть придумана им, должна стать частью его собственного мира... Он не умеет отдыхать. Мода — его страсть, а работа — смысл жизни [Медведь № 14. С. 96].

 

Данная цитата хорошо демонстрирует типичную черту «медведей»-победителей нового типа — нарциссическую манию величия, мегалома­нию, в рамках которой существование независимого внешнего мира возможно лишь постольку, поскольку он рано или поздно станет частью мира внутреннего. В итоге триумф подобного всепоглощающего про­фессионализма «означает не только видимое освобождение от... кон­фликтов» с внешней реальностью, но и освобождение от самой реаль­ности [27]. О тех метонимических функциях, которые выполняют мно­гочисленные детали, маркирующие границы «собственного мира» профессионала, как и об агрессии как неотъемлемой части нарциссизма, речь пойдет чуть ниже. Пока же хотелось бы обратить внимание на то, как данный профессиональный солипсизм трактуется самими героями «Медведя».

Профессиональный нарциссизм как реакция на кризис господ­ствующих нормативов мужественности естественно и закономерно вы­ливается в проблему одиночества: будь то одиночество профессиональ­ное или одиночество личностное. Осознают ли это герои «Медведя»? Вполне. Осознают ли они это как проблему? Вряд ли. На вопрос о том, чувствует ли он прессинг, диск-жокей радиостанции ответил: «Никоим образом. Просто я ощущаю свое одиночество в эфире. Раньше я чувст­вовал плечо сверстника... Было легче работать. Сейчас их нет...» [Мед­ведь. № 15. С. 39]. Герой-полярник делает более понятным экзистенци­альный смысл одиночества. На вопрос: «Чем Вы занимались на Севе­ре?» следует ответ: «Искал свое место в жизни. Свое место в Арктике» [Медведь. № 16. С. 34]. Любопытным является тот факт, что «поиск се­бя» и «своего места» с неизбежностью совпадает с «уходом от других», споиском иного фона, на котором границы силуэта были бы лучше видны. Иными словами, одиночество «белого паруса» становится оче­видным лишь в силу голубизны долины моря. Попытка «профессио­нальной» мужественности заключается в том, чтобы избавиться от этой «относительности» белизны и воспринимать её как «абсолютное», со­стоявшееся и законченное явление.

Подведу предварительный итог. Трактовать «медвежий» профессио­нальный нарциссизм как акт самолюбования «нового среднего класса», как акт отрицания «общества» во имя корпоративных интересов было бы ошибкой. Вопреки традиционному мнению, нарциссизм носит от­ветный характер и диалоговую природу. Говоря иначе, нарциссическая само-поглощенность «настоящих мужчин» становится результатом «культурной маргинализации», обусловленной их неспособностью и/ли нежеланием соответствовать господствующим социальным/культурным нормам [28]. Важным в этом процессе является не то, что профессио­нальная этика подменяется или, вернее, заменяется профессиональной эстетикой. Существенным является то, что профессионально-половая идентичность, возникающая в данном случае, крайне далека от того, чтобы быть «впору». «Фрак» этой идентичности приобретен, что назы­вается, «на вырост», «с опережением», и призван оформить, а не отра­зить настоящий момент. И как это бывает со всякой вещью, взятой «на вырост», зазор между границами нарциссической идентичности и кон­кретным телом должен быть чем-то заполнен. Чтобы совпадение границ стало видимым.

Будучи привлекательной как идея, концепция профессионализма достаточна бедна как образ, что с неизбежностью ведет к необходимо­сти поиска соответствующего элемента, способного заполнить симво­лические пустоты идентичности, приобретенной на вырост. В «Медведе» таким элементом стала идея агрессивного, и в то же время профес­сионального, потребительства. «Медведь», разумеется, в этом далеко не оригинален. Волна рекламных кампаний, стремящихся увлечь так назы­ваемого «нового мужчину» — яппи — в пучину нарциссического и «гедо­нистического потребительства», началась на Западе в первой половине 1950-х* и приобрела поистине шквальный характер к середине 1980-х**.

Нарциссический тип мужественности, разумеется, не является един­ственно «доступным» вариантом данного типа половой идентичности в сегодняшней России. Однако, несмотря на свою довольно отчетливую классовую специфику, этот тип мужественности наглядно демонстри­рует основные механизмы установления половой русской мужской идентификации в нашем обществе, от иллюзорного лакановского един­ства к последующему одиночеству «видимости мужественности».

 

* * *

1. Grosz E. Jacques Lacan: A Feminist Introduction. London: Routledge. 1990. C. 11.

2. Goffman, E. The Presentation of Self in Everyday Life. London: Penguin Books, 1990. C. 83.

3. Althusser, L. Ideology and Ideological State Apparatuses (notes towards an investiga­tion) // L. Althusser. Lenin and Philosophy and Other Essays. New York and London: Monthly Review Press, 1971. C. 127-186.

4. Peirce, K. A Feminist Theoretical Perspective on the Socialization of Teenage Girls through ‘Seventeen’ Magazine // Sex Roles, 1990, Vol. 23, No 9/1.

5. Hermes, J. Reading Women’s Magazines: An Analysis of Everyday Media Use. Cam­bridge: Polity Press, 1995.

6. Seneca, T. The History of Women’s Magazines: Magazines as Virtual Communities. WWW-site URL: http://bliss.berkeley.edu/impact/students/tracy/tracy_hist.html

7. Barthel, D. A Gentleman and a Consumer // Signs of Life in the USA: Readings in Popular Culture for Writers. Ed. by S. Maasick, J. Solomon. Boston: Bedford Books, 1994. Электронная версия статьи доступна в Интернете по адресу: WWW-site URL: http://wsrv.clas.virginia.edu/~tsawyer/DRBR/barthel.html

8. Bourdieu, P. Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste. London: Rout­ledge, 1992. C. 261.

9. Klein, M. The Importance of Symbol Formation in the Development of the Ego // Klein M. The Selected. Ed. by J. Mitchell. London: Penguin Books. 1991. C. 97.

10. Britannika-Online. WWW-site URL: http://www.eb.com:282/cgi-bin/g?keywords=symbol&DBase=Articles&hits

11. Weber, S. Return to Freud: Jacques Lacan’s Dislocation of Psychoanalysis. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. C. 1.

12. Dyer, R. The Matter of Images: Essays on Representations. London and New York: Routledge, 1993. C. 2.

13. de Lauretis, T. Technologies of Gender: Theories of Representation and Difference. Bloomington: Indiana University Press, 1987. C. 4.

14. Althusser, L. Freud and Lacan // Althusser, L. Lenin and Philosophy and Other Essays. New York and London: Monthly Review Press, 1971.

15. Freud, S. On Dreams // The Freud Reader. Ed. by P. Gay. London: Vintage, 1995.

16. Encyclopedia of Contemporary Literary Theory: Approaches, Scholars, Terms. Ed. by I. Makaryk. Toronto: University of Toronto, 1995. C. 589-591.

17. Lacan, J. The Subversion of the Subject and the Dialectic of Desire in the Freudian Unconscious // Lacan, J. Écrit. A Selection. New York: W.W. Norton & Company, 1977.

18. Bordo, S. Reading the Male Body // The Male Body, special issue of the Michigan Quarterly Review, 1993, Vol. 32, N. 4. C. 696-737.

19. Connell, R. Masculinities. Berkeley: University Califomia Press, 1995. C. 165.

20. Freud, S. The Libido Theory and Narcissism // Freud, S. Introductory Lectures on Psychoanalysis. New York – London: W.W. Norton & Company, 1966. C. 416-418.

21. Овидий. Метаморфозы. M.: Худ. лит., 1977. C. 92.

22. Freud, S. On Narcissism: An Introduction // The Freud Reader. Ed. by P. Gay. Vin­tage: London, 1995.

23. Lacan, J. The Mirror Stage as Formative of the Function of the I as Revealed in Psychoanalytic Experience. // Lacan, J. Écrits. A Selection. New York – London: W. W. Norton & Company, 1977.

24. Steiner, R. Egon Schiele. 1890 – 1918. The Midnight Soul of the Artist. Köln: Benedict Taschen, 1993.

25. Frosh, S. Sexual Difference: Masculinity and Psychoanalysis. London: Routledge, 1994. C. 106.

26. Richards, B. Masculinity, Identification, and Political Culture // Men, Masculinities, and Social Theory. Ed. by J. Hearn, D. Morgan. London: Unwin Hyman, 1990. C. 166-168.

27. Grunberg, B. New Essays on Narcissism. London: Free Association Book, 1989. C. 155.

28. Chow, R. Male Narcissism and National Culture: Subjectivity in Chen Kaige’s King of the Children // Male Trouble. Ed. by C. Penley, S. Willis. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1993. C. 109.

29. Chapman. R. The Great Pretender: Variations on the New Man Theme // Male Order: Unwrapping Masculinity. Ed. by R. Chapman, J. Rutherford. London: Lawrence & Wishart, 1988.

 


 

Е. Тшавская

Date: 2016-08-31; view: 209; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию