В глубь лесов и веков 5 page

Я любила сине море,

Я любила моряка

За красивую походочку,

За цвет воротника.

Я косить-то не косила,

Всё косу лопатила

Я любить-то не любила,

Только время тратила, - и т. п.

На ночь разместились кто где: кто на сеновале, кто в сенях, а Ф. В. Соколов, не предупредив никого, выбрал себе место на лавке в бане. Утром туда зачем-то отправилась хозяйская свекровь. Услыхав, что кто-то ворочается на лавке, она с воплем кинулась обратно, и теперь невозможно разубедить её, что там был наш товарищ. Она стоит на своём:

- Баенник был! Шишко! Чёрт баенный!

Так создаются «бывальщины» и легенды, так поддерживаются суеверия.

Я спала в «балагане», т. е. на деревянной кровати под сплошным пологом из холста (от комаров). С вечера было тепло, но ночью пришлось поверх спального дорожною халата наложить шерстяной жакет, сверху - большой кашемировый платок, пальто, а поверх всего - грандиозную хозяйскую овчину. Таковы июльские ночи на Печоре.

Сегодня видели прелестную сценку: беседовали между собой две трёхлетние местные жительницы, обмотанные по-бабьи платками, в сарафанах до пят.

- Овдотья! Не видала, Марья-ти дома, ли нет?- пищит одна.

- А кто зна, девушка! Утресь-то дома была, доиласе,- отзывается из-за огороды вторая, очевидно, видевшая, как Марья утром доила корову. И всё это серьёзно, как взрослые.

19 июля 1955г.

Река Цыльма,

дер. Трусовская.

Продвигаемся помаленьку вглубь лесов.

Трусовская стоит в десяти километрах от Речевой вверх по Цыльме. Название её происходит от глагола «трусить», т. е. сыпать. В далёкие времена некий местный житель Василий бродил по тайболе и наткнулся на медведицу. Не зная, как с ней справится без оружия, храбрый потомок новгородских колонизаторов, однако не растерялся: не долго думая, он схватил медведицу за уши и трахнул по лбу туеском с морошкой, который был у него в руках. Туесок лопнул, морошка засыпала («затрусила») медведице глаза и пока она их продирала - Василий убежал. Таково предание. В наши дни никаких медвежьих троп тут не имеется, их заменило благоустройство. В Трусовской имеется лавка, выписываются газеты и журналы, есть школа. Тут же помещается Цылемский сельсовет.

Мы прибыли сюда вчера. 17-го в доме наших Рочевских хозяев была большая «гостьба» по случаю дня рождения хозяина, носившего непривычное для наших ушей наименование Акинфора Алексеевича. Гости собрались с разных сторон. На торжество прибыл и хозяйский тесть, Никита Федорович Ермолин с супругой, из этой самой деревни Трусовской. Дед оказался «певакой» и знатоком былин, с соответственной бородой и «окатистым» голосом.

— Вы от его вашу машину-то берегите, - опасливо предупреждали нас соседи, - у его голосина такой, што какая хошь пружина лопнет. О прошлом годе на пожне был, старины ровел... Так Мишка Кормушов за три версты в лесе был, слыхал. Говорит потом: «Чегой-то, никак по Цыльме пароходишше поднялсе? Я в лесе слыхал, вроде гудок-то пароходный ровел...»

Голос у деда в самом деде оказался могучий. Никита Федорович не только спел нам очень много в тот же вечер, но вчера утром, уезжая домой, пригласил нас с собой, поселил у себя и второй день не умолкая поет нам былины и песни. Из былин мы записали у него «Про Чурилу», «Вдова пашина», «Соловей Будимирович», «Илья Муромец и Соловей разбойник», а из песен — «Между реченькой, между быстрою», «Сизенький голубчик сидел на дубочку», «За рекою да за великою», «Поле чистое, турецкое», «Платов», «У колодичка у глубокого», «Со Буянова славна острова», «Вниз по матушке по Неве-реке» и много других – лирических, любовных, протяжных и плясовых. Дом у него большой, в три этажа и нам предоставили право устраиваться, где угодно - от чердака с кучами сухих веников для спанья до столярной мастерской, рабочей комнаты хозяина.

Закрепившись на достигнутых рубежах, мы пошли знакомиться с новой для нас деревней.

Трусовская расположена на холмах, разбросанно, от реки до нее не так близко, как было в Рочеве, и вообще тут не так красиво. Но, конечно, тут тоже имеется очень высокий берег и с него во все стороны видна тайбола. Жители, как и в Рочеве, старообрядцы, не признающие курения в избах и косо глядящие на девушек с модными прическами, без привычных длинных кос. В очень старом маленьком домишке живут две сестры, исполняющие должность старообрядческих попов: крестят детей, отпевают покойников и т. п. Конечно, молодежь ко всему этому непричастна: это уходящий старый быт.

Хозяйство здесь то же, скотоводческое. Поэтому сейчас вся деревня бригадами на сенокосе: запасают корма. В деревню приезжают только на вечер субботы - в баню.

Масса ребятишек, которые буквально наводняют улицы и избы. Нам рассказывали про одного местного деда, у которого пятьдесят восемь внуков, а правнуков он уж и не считает. Люди встречаются очень красивые - и дети, и взрослые.

Милая приветливая молодежь водит нас по деревне с неумолчным пением частушек. Некоторые очень хороши по звукописи и занимательны по словотворчеству и рифмовке:

Я любила Мишу-ту

За рубашку вышиту.

Рубашка бела вышита,

Хороший парень Миша-то!

Бросил, бросил мил ходить,

Бросил до дому водить:

«Привыкай моя желанночка,

Одна домой ходить!»

Под окошечком костер,

Парень любит двух сестер.

Упала плашечка с костра.

Отбила младшая сестра.

Ты сумел меня задролить,

Так сумей меня любить.

Без огня зажег сердечко,

Без воды сумей залить.

Не обходится, конечно, и без курьезов:

Бойтесь, девушки, блондинов,

У блондинов рыбья кровь,

У блондина сердце - льдина,

Заморозит всю любовь.

21 июля 1955.

Река Цыльма. Деревня Филипповская.

Вчера вечером по зеркально тихой Цыльме мы прошли на моторной лодке еще четырнадцать километров вверх - до Филипповской. Лодку вела дюжая цылемка, Фекленья Ивановна, бывший председатель местного колхоза. Река на этом участке глубже, мелей меньше, и мы за два часа благополучно одолели эти километры. Всего один раз вылезали на берег, пока лодка одолевала широкий плоский перекат.

Удивительно хороша Цыльма - спокойная, лесная северная река - вот в такой вечер на закате. Небо огромное, ясное, тихое, берега отражаются в воде, как опрокинутые - то темнозеленые, мохнатые, с песчаными оползнями, то низкие с отмелями, поросшие кудрявыми кустами. Людей по пути мы почти не встречали. Редко-редко промелькнет лодка, беззвучно скользящая в тени высокого берега, или по угору пройдут силуэты косцов с граблям на плечах, четко вырисовывающиеся на фоне вечернего неба. А вообще берега совсем необжитые и пустынные. Размывает их весной половодьем отчаянно, и многие даже очень большие деревья лежат, рухнув, прямо головой в воду, корнями кверху.

В песенном репертуаре Филипповской ничего нового мы не встретили: записали варианты песен «Ивушка», «Круг кусточка, круг было пенёчка», и «Разосенние комарочки», «Как вечор тоска нападала», много игровых, много припевок. Конечно, записали и десятки частушек:

Вспомни горки, вспомни санки,

Вспомни, как каталися.

Вспомни Трусовску деревню,

Как мы расставалися.

Мы с миленком расставалися

На Цылемке-реке.

Два цветочка, два голубеньких

Завянули в руке.

Через Цылъму быструю

Я мосточек выстрою;

Ходи, милый, ходи мой,

Ходи летом и зимой.

Я на Цыльму на реку

Ходила, умывалася.

Кабы не Цылемка-река –

Вся бы стосковалася!

и т. п. «Цылемка-река» и соседние деревни упоминаются в очень многих частушечных текстах.

24 июля 1955.

Мы прожили в Филипповской два дня. Записали от местных жителей все, что смогли. Многое было уже повторением того,что мы слышали в Рочеве и Трусовской. Иначе и быть не могло: из-за близости деревень друг к другу некоторые тексты совпадали почти дословно. Это тоже интересные для нас данные в плане изучения устойчивости традиции. Мы сделали много записей-вариантов и начали подумывать об обратном пути.

Договорились с той же Фекленьей, что она сплавит нас вниз по Цылемке-реке до самой Усть-Цыльмы. Но 22-го вечером «Цылемка» разбушевалась не хуже Печоры. Вся свинцовая, в белых барашках неслась она против течения мимо наших окон, подгоняемая в спину сильнейшим ветром. Над ней висело грозовое небо.

Картина - увы! - была нам хорошо знакома. Мы понимали, что договор с Фекленьей становился весьма сомнительным. Надо было спешно придумывать что-то другое.

Посреди деревни стояла грузовая машина. Мы попробовали было завести о ней речь с местными жителями.

- На машине - ни к нам, ни о нас, - наотрез объявили нам, - нету дороги: пенье, коренье...

- А как же тут оказалась эта машина?

- Ёвон-ди-ка, этта-то? - подумав, отвечали нам,- этта ешьшо зимой пришла. По снегу.

- Этой зимой?

- Не... Она цетвертый год тутотка стоит. Пришла, ну, стало быть - остоялась - вот и стоит…

Короче говоря, вся надежда оставалась все-таки на одну Фекленью. К счастью, вчера утром река несколько успокоилась, и мы поспешили в половине двенадцатого выйти в полном составе вниз по Цыльме. Фекленья, как истая правнучка Марфы Посадницы, глазом не моргнув, отважно вела свою моторку и только ругалась - но как! - вероятно, так умели в свое время только могучие богатыри, герои новгородских былин в тех случаях, когда по непонятным причинам вдруг переставал работать мотор. Однако, после упорной борьбы человеческий гений одолевал черную магию техники и мы скользили дальше.

В общем, путь был прекрасный. Лодка без груза шла по течению легко, день был тихий, теплый, серенький. Время от времени начинался небольшой дождь, но быстро переставал, так что мы не успевали даже слегка промокнуть.

На пути нас ждало необычайно приятное неожиданное приключение.

Мы слыхали в Трусовской и в Филипповской про замечательного исполнителя былин, Лазаря Михайловича Носова, жителя деревни Кривомежной, расположенной тут же на берегу Цыльмы, в лесу, в стороне от воды. По всем наведенным нами справкам оказывалось, что старика сейчас в деревне нет, а где он - неизвестно: то ли в лес ушел на промысел, то ли в гости куда-нибудь в другую деревню – «кто зна?» Искать его было дело бесполезное.

- Да вы на будущий год приезжайте, - уговаривали нас цылёмы, сами искренно огорченные нашей неудачей, - не бойтесь, дедко-то еще жив будет! У нас народ долго живет, а дедке-то всего семьдесят восьмой пошел...

Ничего не оставалось делать, как отложить запись моложавого дедки на будущий год и возвращаться в Усть-Цыльму. Так мы и сделали. И вот плывем.

- Тут мыс, я объезжать буду, - говорит Фекленья,- а вы пешечком пройдите, поперек. На четыре километра пешком ближе-то.

Мы оставляем багаж в лодке, а сами выходим на узкую береговую тропинку. Начинается дождь.

- Так через поле и топайте, а я - мигом! - напутствует нас Фекленья, выбираясь на середину реки. Мы бодро отправляемся в путь.

Впереди виднеется фигура старика в большой меховой, не по сезону, шапке, с красным платком вокруг шеи. Старик, кажется, ничуть не спешит. Мы быстро нагоняем его. Услышав наше приближение, он оборачивается и встречает нас улыбкой.

- Здравствуйте, дедушка, - говорим мы.

- Здорово, родимые, - приветливо отзывается дед, - а это вы кто же будете? Откудова?

Незнакомые люди на берегах Цыльмы, где каждый житель знает другого до седьмого колена, до сих пор еще немалая редкость, и понятно, что ваша компания интересует старика. Мы объясняем ему, кто мы и зачем тут очутились.

- За старинами? - снова улыбается дед, - а вот такую слыхали?

И, не убавляя шага, бойко размахивая на ходу руками в огромных рукавицах, дед вдруг запевает:

Уж как ездил Добрыня да по чисту полю,
Он завидел, Добрыня, да там шатер стоит.
Уж как русски те шатры да были белобархатны,
А как тот шатер - да чернобархатной...

Мы в восторге переглядываемся. Дед поет чудесно, как настоящий большой мастер былинного искусства. Вот неожиданная находка!

- Дедушка, как вас зовут? - не выдерживаем мы.

- Носов я, голубчики, Лазарь Михайлович. Из Кривомежного, - невозмутимо отзывается дед.

- Лазарь Михайлович! Да ведь мы вас по всей реке ищем! Как вы тут очутились?

- А я у сына гостил, у Семена, - обстоятельно поясняет дед, - ну, а нонь домой попадаю.

Мы хватаем старика за обе руки.

- Лазарь Михайлович! Погодите! Вы не очень торопитесь? Мы вас записывать будем!

- Ну, пиши, - охотно соглашается дед и немедленно продолжает о той же ноты, на которой мы его прервали:

Как поехал Добрыня да ко черну шатру,

Он ведь ставит коня да к дубову столбу...

Он ведь вяжет коня да к золоту кольцу.

Он заходит, Добрыня, да во черной шатер.

Тут стоит нынь бочка да с зеленым вином…

Дождь разыгрывается сильнее. Магнитофон наш плывет с Фекленьей в отдалении, посреди реки, но у каждого фольклориста всегда имеется в кармане бумага и карандаш. Лазарь Михайлович беспечно садится на край придорожной канавы. Мы, в полном восторге, размещаемся на мокрой траве вокруг него.

Дождь припускает. Но певец наш поет без запинки. Карандаши так и летают по страницам. Теперь дед поет былину про Фатенко:

Как сидели на пиру дак две честны вдовы.
Две честны были вдовы дак две боярины.
Как одна была Маринка да Чусова вдова,
Как друга была Овдотия, вдова-то Блудова...
Наливала тут Овдотия да чару зелена вина,
Не велику и не малую - полтора ведра,
Подносила она Маринке да Чусовою вдовы,
Как за чарой сама речь дак выговаривала:
-Как у мня-то ведь есть дак дорого чадо,
Дорогой у мня есть дак сын Фатенушко.
Как у тя-ле есть дак дорога дочерь,
Дорога-ле твоя Савишна-Чусавишна.
Как не можно ле с тобою нам их вместях свести,
А вместях-то их свести дак сватосьво-то завести?...

Капризная Чусова вдова отказывает Овдотье и оскорбляет ее сына презрительными бранными словами. Фатенко, узнав об этом от матери, сам едет за невестой, разбивает палицей ее терем и чуть не за волосы притаскивает Савишну-Чусавишну к себе домой. Словом, происходит всё так, как полагается в традиционном тексте этой былины. Дед noeт уверенно, посмеиваясь, и всей душой, по-видимому, одобряя поведение отважного жениха.

Лодка, догоняя нас, приближается к берегу. Мы мчимся за нашей аппаратурой, притаскиваем магнитофон, пристраиваем его на край канавы.

- Лазарь Михайлович, теперь в машину спойте!

Дед с удовольствием соглашается и на это.

-От-то мне-ка беда, не люди! - кричит озадаченная Фекленья и останавливает лодку, - долго ли сидеть-то станете? Ведь смокнете!

По нам сейчас не до погоды. К тому же дождь как будто на минутку перестал. Старик садится перед магнитофоном.

- А про Микулу-то слыхали-ли? - интересуется он, покончив с озорным Фатенкой, - а про Илью? Про Илью много поют! Как он со своим сыном с Сокольником, подралсе...

И мы записываем, записываем...

- Ну, хватит нонь. Bce! - объявляет наконец прыткий дед, - довольны ли?

- Уж так довольны, Лазарь Михайлович, сказать нельзя! Спасибо вам! Вас бы до вечера слушать!

- До вечера нельзя, - серьезно отвечает дед,- я еще на пожню попадать лажусь. Счастливо вам!

Мы без конца благодарим его, к его удовольствию несколько раз фотографируем и, наконец, расстаемся. Лазарь Михайлович бодро шагает дальше в свою деревню, а мы со вздохом усаживаемся обратно в лодку.

- Эх, еще бы такого послушать!

Плывем дальше. Дождь прекращается. Цыльма неподвижна - чистая, тихая, прозрачная. Глушь, дичь! Мы несколько раз вспугиваем с воды диких уток. Раз подняли с отмели двух цапель, которые пронеслись над нами, размахивая, как тряпками, большими крыльями. К вечеру окончательно разгулялось, и мы по огромной, непривычно тихой, перламутрово-светлой Печоре в девять часов вечера прибыли к усть-цылемским берегам.

В избу Тороповых явились, как домой, и были шумно и радостно встречены приветствиями, расспросами, самоваром и стаканами местной браги, которая стрялалась по случаю дня рождения сына Сережи. Наверху шел пляс, пелись песни, было достаточно шумно. Мы быстро поужинали и ушли спать на поветь.

Таким образом закончен один из этапов экспедиции - река Цыльма. Записали на ней восемь былин, 128 песен, 197 частушек, два причитания и две считалки. Среди записанных песен много традиционной лирики, исторические и лиро-эпические, свадебные-величальные, припевки. Новых песен не складывают и даже не понимают принципиальной необходимости в их существовании.

- На це-ли бат новы песни, коли от старых во рту тесно? - с недоумением говорят певцы и певицы всех возрастов. Правда, кое-какая песенная новизна тут имеется, но... лучше бы ее не было! Так, например, ребятишки лет 5-6, возвращаясь домой из детского сада, распевают на улице:

Я любила гада,
Обожала гада,
А у его, у гада -
Целая бригада!

Когда мы, несколько обомлев, спросили, каким образом подобная поэзия проникла в репертуар детского сада, малолетние певцы отвечали нам не без достоинства:

- У людей слыхали!

И пояснили, что множество подобных произведений, усвоенных oт старших братьев и сестер, распеваются ими в детском саду и его окрестностях - к полному ужасу приезжей воспитательницы, которая тщетно пытается искоренить эти поэтические перлы из уст малолетних печорцев и заменить их песенкой «Ах, попалась, птичка, стой». Но малолетние, как доблестные потомки Марфы Посадницы с одной стороны и протопопа Аввакума с другой, уже в пятилетнем возрасте упорно стоят на своем и наряду с "услышанной у людей" новизной знают и коротенькие колядки, и плясовые припевки и вообще придерживаются традиции, стеной идут за исконную печорскую песенную культуру.

Здесь мы пробудем теперь дня три, потом разделимся на группы: младших наших спутников оставим обрабатывать селения вокруг Усть-Цыльмы, а сами вдвоем с Ф. В. Соколовым будем добираться до верховьев Пижмы, до деревни Скитской.

28 июля 1955.

Peкa Пижма.. Печерская деревня Скитская.

Вчера мы двое перебазировались на Пижму. Произошло это по воздуху.

В Усть-Цыльме имеется теперь аэропорт! Песни, припевки, былины - ст а ры. Но в быту - неслыханная новизна: аэропорт в Усть-Цыдъме! И он соединен телефоном (!!!) с почтой. С почты можно позвонить и, как такси в Ленинграде, заказать самолет на определенный день и час. Делается это очень просто и стоит недорого.

Так мы и поступили. Позвонили, заказали двухместный самолет в верховья Пижмы на 12 часов дня вчера и в назначенный час были на аэродроме, который находится за Усть-Цыльмой поодаль от реки.

Он большой. Вокруг посадочного знака мирно пасутся и медленно бродят коровы. Когда нужно принимать самолет с воздуха, администрация выходит из конторы и дает в сторону коров ракетный выстрел. Коровы недовольно мычат, лениво отодвигаются в сторону и самолет приземляется. Все это мы вчера видели собственными главами.

Наш самолет оказался крошечным, вертлявым. В воздухе он крутился как воробей. Внизу шумела темная тайга, извивались дикие лесные светлые речки... Мы летели, ежеминутно проваливаясь в какие-то воздушные ямы, и хотя пути нашего было всего полчаса - посадка была очень неприятной.

Полчаса! Прежде из Усть-Цыльмы до Замежного тащились по реке трое суток... А Скитская еще значительно выше Замежного по течению.

Нас высадили на поляне в лесу, на берегу Пижмы. Здесь стояло несколько брезентовых палаток - житье сенокосной бригады, - и два барака геологической экспедиции. Тоже - новизна, прежде неслыханная.

Мы немножко опомнились от полета, пришли в себя, отсиделись на берегу. Тут же обнаружили массу почти зрелой красной смородины, кусты которой стояли густой зарослью по опушке леса и светились на солнце яркими прозрачными ягодами.

Скитская была отсюда в двух километрах. Мы забрали на спины наши рюкзаки и отправились. Скитская - последняя деревня по Пижме, в которую пробираются или пешком по берегу, или на лодке. Дальше, говорили нам, река не судоходна и выше по ней лесом можно только продраться верхом. Ногами не пройдешь.

Мы устроились в маленьком уютном домике Тита Федотыча Ончукова (чуть не вся Печора - Ончуковы, Поздеевы и Тороповы) и его приветливой хозяйки. Здесь все жены называются по мужьям: «Петиха», «Федулиха» «Борисиха» и т. п. Наша хозяйка соответственно именуется Титихой.

Устроились мы, огляделись - и сразу поняли, что провалились в страну чудес, в совершенно древние времена, к Аввакуму и его современникам.

Нынешняя деревня Скитская прежде называлась Монастырь или Великопожненский Скит. Название это, вероятно, было дано в силу того же упрямства ее основателей-старообрядцев, проявления которого мы уже неоднократно встречали на Печоре: деревня утопает в дремучих лесах и лесных горах, между которыми извивается узенькая каменистая Пижма; никаких пожен вообще, а "великих" тем более кругом нет. Местность очень красива, дика и совершенно пустынна. В XVII-м веке сюда кинулись и тут осели беженцы от Никона. Они основали молельню и жили привольно. В 7252 году, судя по указаниям в местных рукописных книгах, в лесах Пижмы разыгралось как бы последнее действие "Хованщины": пришли солдаты, окружили Скит и предложили обитателям сдаться. Те засели в монастыре, укрылись и не сдавались. У них был там хворост и все другое, необходимое для самосожжения. Свыше ста человек решили сгореть, но не сдаваться. Поднялся громадный пожар.

- А как огонь-то разбушевалсе, так из его белы голуби и полетели, - с увлечением, перебивая друг друга, сообщали нам местные Иванихи, Дронихи и Левонтихи, - это, стало быть, души угоревшие понеслись. Сто ли, больше ли голубей-то было...

- Сто четырнадцать, - строгим тоном поправил бабок присутствовавший при нашей беседе дед Ермил, великий знаток местной истории.

- Ну, пущай, хошь четырнадцать, - согласились Иванихи - а тольки главно дело, што полетели. Вон туды, в залесье... А уж оттудово куды - кто знат?

Рассказы, предания, легенды об этом событии до сих пор очень живы в памяти населения.

Сейчас деревня невелика. За двумя десятками домиков, обращенных к реке, стоит "Большой Могильник", т. е. древнее старообрядческое кладбище, осененное вековыми соснами и елями. Оно началось с захоронения костей, которые были обнаружены после пожара на месте бывшего скита. На нем имеются огромные полусгнившие кресты в два человеческих роста, замшелые прогнившие "домовища" и множество древних могильных столбиков с затейливой резьбой, некоторые - со следами красной и синей краски, полинявшей от времени. Все это огорожено деревянной оградой двухсотлетней давности. Лес "Большого Могильника", мрачный и темный, переходит в более жизнерадостный лесок "Малого Могильника", где хоронили "мирских" и посреди которого - тоже в ограде - находится древнее домовище («струбец») местного святого - Лаврентия, относящееся к тем же временам, т.е. к концу ХVII века. Весь этот лесок занимает немного места. За ним находится вторая часть деревни Скитской, называемая "Замогильник".

- Эту песню те замогильны-ти бабы споют, - в первый же день объявили мне жители Скитской, как на грех забывшие текст "Со Буянова славна острова", - замогильны-ти бабы да мужики больно хорошо поют!

По краю леска "Малого Могильника" идет дорога, соединяющая жителей Скитской с их "замогильными" соседями. Ровно по середине дороги между двумя частями деревни стоит большой полуразрушенный пень огромной старой лиственницы. В прежнее время это была своеобразная граница: идя из замогильника можно было петь песни только до этого места, дальше начиналась территория деревни Монастырь, т. е. Скитской, и светского петь тут было нельзя: разрешалось только пение духовных стихов или в крайнем случае - "старин". В свою очередь и шедшие из Монастыря в Замогильник могли до самого пня петь только духовные песнопения, а уж после пня - что угодно. Все это указывает на то, что песенная культура и привычка к пению тут очень древни.

- Дак што, ни наши, монастырски, ни замогильны - николи по дороге ходить с закрытым ртом не умели, - сообщали нам наши новые знакомые- им уж непременно надобно было чего-то роветь по пути… да пошибче, штоб по всему лесу громело...

Песни здесь очень старые, но помнят их не целиком и до конца допевают не всегда. Усиленно ссылаются на различных Федотов и Ларионов, которые когда-то жили и пели, и знали бог весть какие сотни былин и песен, но, как водится, «совсем намедни», как на грех, померли. Те, которые уцелели, помнят только отрывки. Так например Федосья Федоровна Осташова сегодня спела нам отрывок из былины о Бутмане:

Как про старого сказать да про удалого,

Про удалого сказать да добра молодца...

Он ведь пил вино да сам не рюмками,

Он не рюмками пил дак не стаканами, -

Он откатывал бочки да сороковочки...

Во хмелю детинка да выпивается,

Он ведь силушкой да похваляется:

Он ведь силушкой будто сильней царя,

Он ведь сметочкой будто посметливей...

Как они пошли к царю, доложили:

- Уж ты царь, ты мой царь, Владимир-князь...

Кто пошел, что именно доложил, что это был за царь – «Владимир-князь» и что вообще произошло дальше - певица никак объяснить не могла:

- А кто знат?..

Павла Маркеловна Чупрова, тридцатилетняя молодка пела о том, как

…не видели – старой наш на коня скочил,

Да только видели - старой наш в стремена вступил,

А по чистому полю да только пыль стоит,

Только пыль стоит, да дым столбом валит,

У коня-то из ноздрей да искры сыплются,

У коня-то изо рта да пламя мечется...

Подъехал старой ко белу шатру…

И опять неизвестно, что было дальше. Из всего сюжета «Илья и Сокольник» запомнился только словесный портрет коня. Полноценных былинных текстов мы тут так и не нашли.

Большой авторитет для деревни – «поп Сидор» умный, начитанный и по старообрядчески очень культурный человек. Он приятель нашего В. И. Малышева и хранит в тайниках своего жилища, кажется, немало ценной старообрядческой книжной и другой старины.

В быту много интересных изделий местных кустарей: посуда и орудия из дерева, бересты, разных прутиков и т. п. У граблей - резные спинки. Здесь точат веретёна для прялок, - самые прялки, как и расписные короба, всегда привозились с Мезени, из Палащелья. Существуют своеобразные деревянные приборы для вытачивания веретён, а посреди деревни стоит странное, тоже деревянное сооружение для витья веревок, которым может по мере надобности пользоваться любой житель деревни. Очень любопытны колодцы: вместо обычных бревенчатых срубов из земли поднимаюся подлинные "колоды", т. е. выдолбленные огромные пни, в середину которых с высоких журавлей и опускаются ведра. Корыта тоже выдолблены из бревен.

29 июля 1955.

Там же.

Мы еще здесь, но думаем сегодня двинуться дальше, т. е. вниз по течению, и заезжать по пути во все деревни. Тут поблизости в четырех километрах есть деревня Степановская. В свое время в нее выселился из Скита некий Степан. Вернее, односельчане насильно выселили его из Скита, так как он хотя жил в монастыре, но решил жениться, следовательно, в святой обители оставаться не мог. Он ушел - и создал неподалеку от Монастыря особое жилье, которое затем превратилось в деревню Степановскую. Так же пришлось поступить и некоему Ивану Чуркину. Дочь его, девица, жившая в монастыре, решила гореть вместе с другими затворниками. Иван Чуркин влез было к ней, отговаривал ее от нелепого самоубийства, но отговорить не смог и вылез обратно. Девица сгорела, а отец ушел из Скита и основал деревню Чуркино в десяти километрах отсюда.

Сейчас в доме наших хозяев находится родственница Тита Федотыча заведующая школой в Степановской. Она приглашает нас приехать и поселиться у нее. Мы согласились. Наверно, к вечеру переедем.

Все глубже и глубже проникаемся мы своеобразием этого Kpaя. Haм никогда еще не приходилось встречать мест, где жили бы "замогильные" бабы, где все хозяйство этнографически до такой степени восходило бы ко временам Ярослава Мудрого и Святополка Окаянного, и где до сих пор имеется такое неисчислимое количество поверий, гаданий, примет…

И говорят-то здесь невполне по русски, а больше по печорски – от стариков до маленьких ребят. Попробуйте, например, спросить ребятишек, как зовут их товарищей, сидящих перед вами рядком на завалинке. В других районах страны каждый ребенок ответил бы вам:

-Это - Катя, это - Миша, Витя (или Оля, Надя) - и т. д.

А по печорсви четырехлетние будут тыкать пальцем поочередно в каждого сидящего и приговаривать:

- Ёвон-ди-ка Анна, ёвон-ди-ка Овдоття, ёвон-ди-ка Феклення, ёвон-ди-ка Устиння,- не признавая уменьшительных имен даже для трехмесячных.

29 июля 1955.

Рева Пижма, дер. Степаневская.

Упомянутый выше Степан был явно неглуп и ничуть не пострадал от изгнания из монастыря: в четырех километрах от Скитской он нашел поистине чудесный уголок для жилья.

Мы прошли эти четыре километра красивой лесной дорогой по берегу извилистой тихой Пижмы. Солнце заходило, разлившаяся гладь реки пламенела золотом. Мягкие вечерние тени лежали на теплых зеленых полянах и сгущались под высоким обрывом противоположного берега. Багаж наш ехал впереди на санях-волокушах, так что мы могли шагать налегке и наслаждаться природой и погодой.