Очарованная странница 2 page

Местный учитель и его семья встретили нас как старых друзей. Нам немедленно были предоставлены все три пустые комнаты (классы) в верхнем этаже школы, неограниченное количество соломы для постелей и два кипящих самовара. И первое, и второе, и особенно третье еще больше подняло нашу энергию. Если бы не поздний час, мы, пожалуй, готовы были бы сегодня же начать работу.

Но деревня уже задремывала, и нам не оставалось ничего другого, как пожелать товарищам, что бы солома была им пухом, и мирно улечься на чистом полу. Впрочем, мы с Анной Михайловной устроились в нашей «дамской» комнате несколько иначе: она на лежанке, а я на двух сдвинутых вместе столах. В мужской комнате все спят на полу и только один предприимчивый Ф. М. Морозов, фотограф, разыскал где-то в сарае кусок ивового плетня, положил его на две табуретки и беспечно качается на нем, как в гамаке; а соседи с хохотом ждут, когда он провалится. В тот, что он провалится, все уверены, потому что подобное сооружение долго просуществовать, очевидно, не может.

15 июня 1926

Там же

В день приезда мы просто повалились и заснули. На следующие утро все члены экспедиции рассеялись по деревням, входящим в состав Великой Губы, разузнав предварительно у хозяев школы все, что могло быть нам полезно: одни любопытствовали, где в ближайшей округе можно найти сказочников и былинщиков; другие интересовались местными играми и обрядами; третьи и четвертые, забрав альбомы, карандаши и фотоаппараты, просто расходились, куда глаза глядят, надеясь самостоятельно высмотреть себе материал по вкусу и по заданию.

Работа закипела.

Встречавшиеся по дороге крестьяне смотрели на нас не без легкого недоумения, но, поравнявшись, приветливо кланялись. Это было первым предлогом завести знакомство.

- Здравствуйте, бабушка, - ласково говорили мы.

- Здорово, крещеные, так же ласково отвечали нам. Затем - маленькая пауза и дружелюбное оглядывание друг друга с головы до ног, после чего следовал обычно вопрос:

- Нешто городские?

- Да, бабушка, - ленинградские.

- Ну-ну!

Еще маленькая дружелюбная пауза – и новый вопрос:

- А вы пошто?

Тут мы пускали в ход все свое красноречие и старались объяснить в достаточной мере толково и вразумительно, зачем мы приехали. Если дело происходило посреди деревенской улицы, то, увидев незнакомых людей, беседующих с местной жительницей, из соседних изб немедленно выходили прочие обитатели и, остановившись сначала на некотором расстоянии, незаметно придвигались все ближе и, осмелев, вступали в разговор.

- А вот бабушка Афимья гораздо много сказок знает, - выдавал головой свою прародительницу какой-нибудь шустрый паренек.

- Ой, подавись ты! – с негодованием отмахивалась та. Но дружный хохот в толпе поддерживал мальчугана.

- А што, бабка, нешто не знашь? И сказки сказывашь и поешь на беседах. И песни-то все таки досюльны!

Мы не сразу поняли значение слова «досюльный», но с самого начала инстинктом исследователей почувствовали, что это нечто такое, что может нам пригодится. «Досюльный» значит старинный, древний. Поняв это, мы при каждом упоминании о «досюльщине» уже настойчиво упрашивали бабушек или тетушек поделиться с нами своими знаниями.

- Ну-ну, - отвечали они уже добродушно, да што же вы тут-то, пойдем в избу.

Мы шли в избу, толпа валила вслед за нами. Знакомства завязывались быстро. Сказочница-бабка представляла нам какую-нибудь «песельницу» внучку, внучка ссылалась на подруг, а подруги на какого-нибудь «досюльного» дедку. Цепь шла, как в сказке: «Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку». А когда дело доходило до дедки, то здесь уж можно было почти всегда быть уверенным, что нам удастся с его помощью раздобыть не «репку», а какую-нибудь редкую старую солдатскую песню или бытовой анекдот, в лучшем случае даже заговор или целую былину.

Немало было изумления и вопросов – для чего нам все это нужно. – Ведь это все досюльщина, нонче девки новые песни поют, городские, - отговаривались старики. И только после наших искренних уверений, что «досюльщина» интересна нам ничуть не меньше нового искусства, следовало добродушное «ну-ну!» и новая сказка или песня.

Конечно, мы ехали не за одной стариной. Конечно, мы всюду расспрашивали – нет ли фольклора нового, созданного после 1917 года. Но, по правде говоря, на успех мы при этом не надеялись. Фольклор, как известно, складывается веками, и не сразу возникает по следам событий. Однако мы разузнавали о новом народном творчестве всюду. Но в качестве «новых» песен нам предлагали мещанские романсы вроде «Маруся отравилась», «Чудный месяц плывет над рекою», «Хаз-булат» и т. п. Для местных крестьян с репертуаром старинных свадебных и лирических эти песни были действительно «новыми». Да мы-то искали другое…

Как правило, записи происходили в избах или возле них на крылечках, на бревнышках. Что нас поразило с первого взгляда, так это величина, солидность и опрятность крестьянских изб. Редко-редко, как случайное исключение, попадаются тут маленькие или ветхие избенки, которых так много в средней России или под Ленинградом. В избах Заонежья – чистота и домовитость, выбеленные печи, выскобленные лавки, чистые половики разостланные по полу, - и все это не в праздник, а повседневно. Если случается где-нибудь спросить молока, его приносят в аккуратных беленьких кадушках или в блестящих глиняных плошках, и видно, что это не напоказ, а всегда так, и что врасплох великогубских хозяек неаккуратными не застанешь.

«Маменьки», имеющие дочерей-невест, раскрывают перед нами короба с приданым и приветливо разрешают снимать узоры со старинных и новых вышивок. «Татеньки» не препятствуют обмерять и фотографировать сараи, амбары и чердаки. А веселые дочки, хихикая и толкая локтями друг друга, сообщают нам местные песни, частушки и загадки.

В трепет и восхищение приводит всех фонограф. Когда мы объяснили исполнителям его устройство и предложили кому-нибудь первому спеть «в тубу», толпа с визгом шарахнулась в сторону, и потребовалось немало уговоров, что бы заставить одну из певиц спеть в фонограф любимую местную песню «Экой Ваня разудалый голова». Но после того как это было благополучно исполнено и фонограф в точности «отпел» все, что было в него напето, толпа слушала, затаив дыхание, и по окончании записи долго волновалась и шумела от восхищения. С тех пор, куда мы ни придем «с машиной», - изба мигом набивается народом и успех записи обеспечен.

За это время записано уже очень много частушек, песен, детского фольклора. Последнее получить легче всего. Ребятишек кругом множество, делать им нечего, мы для них чрезвычайно интересны и они толпами снуют вокруг школы, заглядываясь на нас. Подзываем их, беседуем, записываем от них «байки» и «считалки» вроде следующих:

Тани-бани, что под вами,

Под железными столбами?

Тунчик, бунчик, кто король?

Катился катыль золотой,

Кто приздынет –

Тот и выйдет!

Или:

Шла старушка мимо сада,

Пронесла горшок рассады,

Ку! Ку! Ку!

Или:

Мышка, мышка, вылей воду

За косую огороду.

Я те дам пятачок,

Ты сходи в кабачок,

Купи пряничок!

Или:

Маменька, маменька, спусти погулять,

Недолго, недолго – до вечера!

Утром станем – сена накосим,

Граблями наносим!

«Косая огорода», покос, укладка сена граблями – все это взято из живой окружающей жизни. Из нее же берутся и образы для многих загадок о местном пейзаже, домашних животных, о местных промыслах, рукоделиях, посуде и т. п. Прялки и станок здесь в каждом доме, поэтому все знают загадки про пряжу («пять-пять овечек в дорожку ступают, пять-пять овечек зарод подъедают»), т. е. пальцы рук берут шерсть со спинки прялки, сучат нить, и на прялке («на зароде») остается меньше «сена», т. е. шерсти, словно «овечки» поедают его; «зародом» тут называют высокие стога сена. Есть загадки про ткацкий станок: «с краю мерзнет, с другого тает, а в середке утка (или «сокол» – челнок) летает», - и т. п. Как и байки с потешками и считалками, загадки можно услышать от разных возрастов. Есть очень своеобразные:

Шел долговяз, в сыру землю увяз. (Дождь)

Круглая кругляшка,

Золотая кубышка,

Не кость, не камень,

Не текет, не каплет. (Яйцо).

Как на озере на Ладоськом,

На Онеги на Мурманьском

Поборолся Илья с Петром,

Помутилася вода с песком. (Квас бродит).

Шел я по топ-топ-ту,

Видел я барах-тах-ту.

Если бы не мух-тах-та –

Съела бы барах-тах-та!

(Собака спасает охотника от медведя,

встретившегося ему на лесной тропинке).

Песни мы записываем преимущественно от молодежи и от женщин среднего возраста (лет до 45 – 50). Мужских песен очень мало. Встретили мы несколько свадебных («Желтые кудри за стол пошли», «Пивна ягода по сахару плыла») и др.) и две игровых («На девицах перепелка» и «Ай уж заюшка, убелеюшка»), но они потонули в массе песен лирических.

16 июня 1926

Там же

Что тут очень интересно и совершенно ново для нас – это местные поверья, суеверия, заговоры и всякие толки о нечистой силе. Местные жители верят, что кругом полно невидимых существ, которые живут в издавна положенных им местах: в бане – «баенник», в риге – «ригач», в лесу – «лесовик», в воде – «водяной», в избе – «домовой», во дворе – «дворовый», в бору – «боровой черт», на путях и дорогах – «дорожный хозяин». Все эти персонажи так или иначе входят в общение с людьми, и на них можно воздействовать силой колдовского слова. Так, например, имеется целый ритуал для оберега скота.

Происходит это перед весенним выгоном скотины в поле. Скот здесь – главное богатство, так как земли для пахоты мало и люди промышляют не земледелием; значит, надо всячески позаботиться о скоте. И вот создался целый обряд – «отпуск».

Накануне «отпуска» пастух ходит по деревне и собирает с хозяек муку и шерсть со скотины. Он сам во дворах отрывает от каждого животного по несколько волосинок, а потом все их смешивает. Смешивает он и получаемую по дворам муку и на другой день заставляет жену печь из этой муки колобки. В колобки запекается собранная с животных шерсть – примета, чтобы стадо держалось все вместе, не разбредалось по сторонам.

Когда колобки испекутся, пастух выходит на улицу и начинает трубить в трубу. Из каждого двора гонят скотину в «заперт и ще», т. е. в такое место, где можно было бы собрать всех коров вместе (на поляну, или на пожню) и где есть хоть немного воды. Мужики делают в «запертище» ворота; ставят по обе стороны ворот березки и связывают их верхушками. Наверх кладут пучок хвои, на средних ветвях – икону; на земле в воротах раскладывают огонь, Скот весь собран за эти ворота, в «запертище».

Священник начинает служить молебен. Пока он служит – на разложенном огне горят дрова. Священника сменяет пастух, который входит в «запертище» и начинает ходить вокруг скота, читая «отпуск». На огне в это время горят уже не дрова, а можжевельник.

Пастух обходит стадо три раза и читает «отпуск» по бумажке; если он неграмотен, то читает кто-нибудь из грамотных, а пастух за ним повторяет. Читая «отпуск» и обходя стадо, пастух волочит за собой на веревочке вареную щуку и замок с ключом. После того как «отпуск» прочитан, пастух закапывает щуку и замок под неподвижный камень, куда не попадает стоячая вода. Бумажку с «отпуском» передает на хранение в церковь. Потом пастух скармливает скотине колобки и гонит ее в ворота через огонь.

Тем обряд и кончается. Щука и замок с ключом лежат под камнем до осени. Еще примета: в течение лета пастух не позволяет никому дотрагиваться до своей трубы.

Все эти старые обряды выполняются сегодня в Великой Губе уже не по всем деревням. Часто бывает и проще: перед первым выгоном скотины на улицу кто-нибудь читает «отпуск» доме:

Святые честные пророки и великие мученики, Власий, Медосий и патриарх Афанасий, сохраните нашу скотинушку по горам, по дворам, за травушку съедаючи, на месте почиваючи, от ветра, от вехоря, от нечистого духа, от зверя лесного и от человека злого. Во имя Отца и Сына, аминь.

Затем берут освященную вербу из-за иконы и ею выгоняют скот из ворот. Коровы проходят мимо священника, который стоит у дороги и окропляет их святой водой.

Но бывает, что все это не помогает, и корова теряется в лесу. Тогда хозяйка идет в лес и там «на росстани» (т. е. на перекрестке тропинок) обращается к лесовику:

Лесовик, лесовик, отдай мою н е тель, буде есть у тебя. Н е тель моя белая с черными ушами. Не отдашь – так закрещу все пути-дороги, не пройти тебе, ни проехать.

Какой глубокой стариной веет от этого заговора! До чего наивны эти точные указания («нетель моя белая, с черными ушами») и угрозы «закрестить» перед лесовиком все дороги, чтобы ему не пройти и главное – «не проехать»…

Еще больше пекутся местные жители о собственном здоровье. Лечатся заговорами сами, лечат детей. Считают, что болезнь приходит как наказание, и, заболев, «прощаются» (т. е. просят прощение) у невидимых сил, напустивших болезнь, причем сочетают вместе и христианство, и язычество:

Заря-зареница,

Красная девица,

Прости рабу божию

Агафеклею

В чем согрешила,

В чем провинилась.

Иоан-златоуст,

Иоан-богослов,

Иоан-предтеча,

Иоан-креститель!

После прочтения этого надо положить на восток «тридевять» поклонов. Есть заговор «от призора» (т. е. от дурного глаза):

Стану, раба божия, благословясь, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле. В чистом поле стоит белая береза и под той белой березой белый камень. На белом камне стоит стар мастер человек. Лук железный, тетива шелкова, стреляет и отгоняет от причити-призора все людские переговоры, от ветра, от вехоря, от нечистого духа и от злого человека от раба божия имярека. Аминь.

Есть заговор от «чирьев» (нарывов) и коросты:

От каменя трава не растет, от сухой деревины нету отрастелины, в мертвом теле души нет. Тебе, чирью-вереду, нету места, нету роста и опухоли во веки, отныне до веку, всегда и присно, аминь.

Заговорами заранее ограждаются от змей, которых, говорят, в здешних лесах очень много. Идя в лес, говорят:

Егорий свет храбрый, сохрани, господи, и помилуй от зверя едучего, от змея клевучего, на весь день господень.

Детей преимущественно заговаривают от бессонницы и от того же «дурного глаза», причем иногда довольно варварским способом: мать должна переступить через новорожденного левой ногой, а правой слегка наступить ему на ротик (!) и произнести:

Куда я тебя, дитя, положу, там и лежи и спи, а от меня качанья не жди. Во имя отца и сына и святого духа, аминь, и да воскреснет бог.

В другом случае надо действовать иначе: если ребенок не спит и кричит, с ним на руках выходят на крыльцо, кланяются и трижды повторяют:

Ночная ночешница, денная надсмешница, отстань, отойди от младенца раба божия имярека, не тешся над младенцем, а тешься сама над собой. И возьми свое бессонье и отдай младенцу сон. Вот тебе топор и веник, веником опашусь, а топором отрублюсь. Тьфу, аминь!

Отплевавшись, несут ребенка в постель и три раза обводят кругом него топором и веником, трижды приговаривая: «Тьфу, аминь!» и отплевываясь. Весной этого года в Заонежье шло следствие о самозванных повитухах, из-за которых погибло несколько новорожденных. На допросах бабки сообщали следователю все свои «слова», которыми они «лечили» и «успокаивали» младенцев. Один из таких заговоров («Призорные слова от дурного глаза») мы получили от народного следователя М. С. Елисеева, а он в свою очередь – от Марфы Даниловны Обрядиной 72 лет из дер. Голиково в районе Кижей:

Призорные слова отговариваю, имярека отговариваю, отговариваю с костей и с мозгей, и с ясных очей и с белого лица, с ретивого сердца; вынимаю, исцеляю раба своего имярека, во чистое поле бросаю, где птица не летает, там зло лихо пребывает, раба божьего младенца сбавляет от девки шимоволоски (т. е. растрепанной), от бабы простоволоски (т.е. с непокрытой головой, беспутной, легкомысленной), от мужика-еретика-колдуна. Моим словам аминь.

Эти «призорные» слова приговаривались в воду в красном углу, про себя, три раза. После каждого раза воду крестили и затем этой водой мыли ребенка и давали ему немножко выпить.

Может быть, я слишком подробно остановилась на всем этом местном колдовстве. Но материал этот редкий, интересный, и находить его гораздо труднее, чем песни или загадки.

Пока мы, ЛИТО, записываем все это, другие отделы тоже заняты своими делами. ИЗО без памяти фотографирует. Это началось еще на пароходе. Почти на каждой пристани, едва спускали сходни, по ним, а затем – по берегу лихо мчался наш фотограф с аппаратом. За ним бежали местные мальчишки и собаки с пристани. Общелкав аппаратом интересный дом или церковь, указанные ему еще с палубы начальником экспедиции, фотограф мчался так же прытко обратно и едва успевал взлететь на палубу, как пароход немедленно отчаливал. То же самое, но только в несколько замедленном темпе, происходит все эти дни в Великой Губе.

МУЗО берут на фонограф песни, причитания и другие музыкальные фольклорные жанры. Попутно прихватывают всякие мелочи вроде загадок, поговорок и т. п. Записывают они также местные колокольные звоны, звуки пастушьих рожков и другие музыкальные звучания вроде наигрышей на балалайке, на гармони и т. п.

ТЕО собирает местные игры и готовится скоро идти в соседнюю деревню на свадьбу.

Общий быт наш тут устроен очень хорошо: утром, вечером и два раза среди дня хозяева ставят два громаднейших самовара одновременно и раз в день дежурный по хозяйству варит нечто в котелке на общий обед. Кроме того, мы покупаем в местной лавочке хлеб, сахар, бублики, которыми можно дробить камни, и леденцы, которые не растворяются во рту в течение недели… Все это очень весело и всем нам нравится.

18 июня 1926

Там же

Вчера в деревне Кондобережье, неподалеку от нас, было «просватанье» перед свадьбой, и мы ходили туда всем составом.

Люди толпились около дома невесты. Мы толкались в толпе, собирая свои материалы и делая наблюдения. ТЕО, как репортеры на пожаре, спешно записывали, расспрашивали, отмечали, - наконец-то дорвались до своих кровных материалов! Всеволод Николаевич, специалист по русским народным обрядам, руководил всей церемонией записи: расставлял группы «свадебников» для фотографирования, рассаживал гостей за столом и вообще принимал самое активное участие во всем деле.

Потом мы переправились с Женей Гиппиусом в лодке через озеро в деревню Вигово. Удалось записать от одного деда былину о Дюке.

Экспедиция разрастается. 16-го с вечерним пароходом, кроме В. Н. Всеволодского, прибыли из Ленинграда Ирина Карнаухова и дамы ИЗО: Е. Э. Кнатц и Л. М. Шуляк. Сегодня вечером, вероятно, двинемся из Великой Губы дальше.

19 июня 1926

Яндомозеро

Вчера среди дня, распевая только что выученные в Великой Губе песни, экспедиция вся целиком выступила из деревни Тарасы по направлению к Яндомозеру. Путь был не слишком далеким: от Тарасов до нового пункта работы надо было пойти всего около трех километров, - так говорили наши новые друзья-великогубцы. Думаем, что цифра эта была несколько приуменьшена. Верстовых столбов и точных сведеней тут не имеется, но во всяком случае отшагали мы километров 5-6, не меньше.

Весело шли через каменистые кряжи и болотца. Пришли к Яндомозеру. Сели в карбас. Проплыли около четырех километров и в седьмом часу вечера прибыли в деревню одного названия с озером. Опять расположились в пустой школе и сразу же начали обследование окрестностей.

Материал нашелся для всех. ИЗО в восторге обмеривает и фотографирует местную шатровую церковь. «Сказочники» – А. И. Никифоров и Ирина Карнаухова в восторге слушают местных Шехерезад. Сказок здесь гораздо больше, чем в Великой Губе, где преимущественно царят песни. Но и тут песенникам нашлось дела немало: мы записали несколько лирических песен («Глухой неведомой тайгою», «Вечериночкой стояла у ворот», «В зале было тихо», «На крылечко выходила», «Право, маменька, мне тошненько», «Хорошая веселая моя») и свадебных («Не соболь по улице похаживает», «С терема на терем княгиня шла», «У стола, стола, дубового стола»). А завтра будет праздник «троицы», народное гулянье и, вероятно, материал для записи найдется.

20 июня 1926

Яндомозеро

«Троица». Широкая сельская улица была оживлена с утра. Пестрая, нарядная толпа и гостей, и местных жителей яркими пятнами выделялась на фоне серых изб и зеленых луговин над озером. Мы рассеялись по разным концам деревни, чтобы охватить побольше впечатлений.

- Здравствуй, тетенька!

Оглядываюсь. Трое веселых ребятишек, - наши знакомцы по Великой Губе. Серьезно здороваются за руку.

- А вы тут как очутились?

- Мы на праздник… С мамой… С бабушкой…

Из-под новых платочков глазенки блестят гордостью. В косичках – яркие ленточки. А старшие сестры и маменьки щеголяют еще более пышными нарядами: «досюльные» шелковые платки, прабабушкины сарафаны, вытащенные ради праздника из сундуков – и все это невероятно красочно и ярко: оранжевое с синим, красное с зеленым… В солнечном утреннем свете толпа – как живое цветочное поле.

Ударили в колокол. Двинулся крестный ход. Толпа к нему не примкнула.

Посреди гулянья на бревнышке восседал пьяноватый старик, похожий всем обличьем на монаха-расстригу, и весело орал на какой-то церковный «глас»:

Достойная ты перцовка,

Многочтимая ты сивуха…

Мы тебя ублажаем,

Каждый день по бутылочке выпиваем…

Прошла еси ты огни и воды

И медные трубы…

Попала ты монахам в зубы…

Толпа хохотала, теснясь поближе к певцу. А тот, внезапно изменив «глас», запел по-другому:

Братия, братия,

Рассердились мы на отца нашего игумена,

Не пойдем мы ни к вечерне, ни к утрени,

А скажем, чтобы открыл он нам погреба глубокие

И вынес бочки толстобокие…

А мы, любая братия бедная,

Возьмем черпала медная,

Выпьем по одной

И помо-о-олимся!…

Погост был оживлен весь день. Но того, что было бы естественно встретить прежде на народном празднике – песен, игр, - не было и в помине.

Старики степенно рассуждали, сидя на бревнах у края улицы. Молодежь гуляла и беседовала кучками. Кое-где в руках виднелись газеты. Уже к концу гулянья появилась балалайка и несколько пар девушек и парней закружились было в «кандрели», но скоро прекратили танец и ринулись гурьбой в здание школы. Там был устроен антирелигиозный спектакль. Зал оказался набитым до отказа.

Ни старых гаданий, ни обрядов не было. Только старики, переплывавшие озеро на закате, поставили на носу лодки вместо паруса молодую березку, да придорожные кресты были кое-где украшены березовыми прутиками.

Старые поверья потонули вместе с цветочными венками, и древний праздник принял формы нового быта.

Но вообще-то в Яндомозере не меньше старины и суеверий, чем в Великой Губе. Тут сколько угодно «бабок», сведущих по части колдовства. Здесь я записала уже не заговоры на здоровье, а «присушки». Их сообщила мне, подмигивая, хитроумная бабка Ульяна Юдична, которая оказывается, слывет местной специалисткой этого дела.

- Погоди, я тебе слова скажу, - просвещала она меня, - ты их наговори на пряник али на конфету, да и спрячь на всю ночь за пазуху. А утром дай ему съесть. Увидишь – так полюбит, иссохнет весь…

- А какие же слова-то, бабушка?

- А вот слушай!

И она зашептала:

Стану благословясь, пойду перекрестясь из дверей в двери, из ворот в ворота, в чисто поле. На латынь-камени сидит красна девица, раба божия Наташа, и пущает тоску по сердцу, разгоняет кровь и мысли, присушает (как его зовут-то? Ну, пущай Иван!) раба божия Ивана. И как без хлеба, без соли, без злата, без серебра не можно жить, так же не мог бы он без Наташи жить, и не есть, и не пить, ни работы работать, ни время коротать, ни ночи спать, - как бы Наташу увидать.

Три раза наговори – не забудь! А то еще другие слова есть. Их говорить надо утром, когда умываешься.

И новый шепот:

Умывается раба божия Наташа водой святой, утирается в красное солнышко, в лоб кладет светлый месяц, в ясные очи часты звезды, холостым на сухоту, вдовцам на красоту, мужикам на люботу, на честь, на игру, на православну красоту, суженому-ряженому пуще всех. Чтобы не мог ни есть, ни пить, ни по белу свету ходить, ни темной ночью спать, ни времени кортать, все бы думал, тосковал о рабе божией Наташе пуще всех.

Но особенно занятен был третий заговор-присушка:

Напади моя тоска всем купцам, всем молодцам, всем боярам, всем дворянам по рабе божией Наташе пуще всех. Всем чертежникам, всем железнодорожникам, всем емназистам, всем енералам, всем офицерам, суженому-ряженому пуще всех.

- Почему, бабушка, чертежникам и железнодорожникам? – несколько озадаченная, спросила я.

- Ну… чертежникам – ведь тут дело не без черта. А железнодорожникам – для складу! – серьезно отвечала бабушка.

Кроме того, тут есть и заговоры «от колотья», «от призора» и особый оберег от тех же змей, которых заклинают в Великой Губе: «Егорий свет храбр, держи своих собак на медных на цепях», - слова, которые надо говорить про себя, идя в лес.

Как правило, исполнители никогда не возражают против того, что мы каждое их слово записываем в наши тетрадки. Но тут, в Яндомозере, вышел смешной случай.

В одной избе гостеприимная тетушка Анисья с помощью румяной сероглазой дочки Машеньки пекла в жаркой печи «калитки» с творогом и наперерыв с Машенькой сыпала нам частушки и загадки, не забывая в то же время придвигать к нам тарелку с горячими ватрушками. Первое мы записывали, а второе с аппетитом уничтожали.

- А теперь, Анисья Ивановна, скажите, сколько вам лет и откуда вы родом? – спросили мы, окончив запись.

- Ой, родимые, да на что ж вам это? – искренно удивилась хозяйка.

- А как же: ведь мы ваши загадки и песни в книжке напечатаем и должны указать, от кого мы их записали.

Обе – и мать, и дочь, - дружно взвизгнули и присели – одна с кочергой, другая с ухватом в руках.

- И что ж это вы, голубчики! Да кому это надо! Да чтоб весь свет просмеялся! Ой, да в книжицу! – заголосила мать, как по покойнику.

- Выкинь меня, Наташа, выкинь, слышь?! – требовала Машенька, заглядывая через плечо в мою тетрадку. Насилу мы их успокоили и уговорили. Обе в конце концов согласились, что «пропечататься» в «книжице» не страшно, а даже почетно и занятно.

- Только уж больно в диковинку, непривычные мы, - говорила успокоенная Анисья Ивановна уже с улыбкой, - да видно привыкать надо к новому-то!

26 июня 1926

Космоозеро

С 24-го числа мы опять на новой базе.

Космозеро удивительно красивое место. Озеро узкое, длинное, очень синее. Берега мохнатые, лесные. Вокруг поднимаются каменистые кряжи и хвойный лес. Большие валуны разбросаны повсюду у воды. Часть деревенских построек – бани – стоят в маленьком заливчике на сваях и между ними разъезжают на лодках, как в гондолах.

Мы целые дни проводим за напряженной работой. Ее здесь очень много. Во-первых, тут две прекрасные шатровые церкви, вокруг которых неустанно трудятся наши ИЗО. Во-вторых - множество песен. В-третьих - множество сказок, детского фольклора и других сокровищ для ЛИТО. Без конца бегаем по деревне и по окрестностям, отыскивая все новых и новых исполнителей.

Быт наш таков же, как и на предыдущих базах: живем в большом чистом крестьянском доме у самого озера; у нас на четверых «светелка», в которой помещаются Анна Михайловна, Ирина Карнаухова, Зиночка Эвальд и я; во втором этаже – «муж-отдел», столовая и клетушка для дам ИЗО; мыться бегаем на озеро, становимся на колени на длинной доске, лицом к воде, над нами встает луна, и мы похожи на каких-то неведомых монахов, совершающих обряды из «культа молодой луны». В лавке те же бублики и паточные леденцы, в доме те же огромные самовары и те же примитивные веселые обеды с самой фантастической сервировкой.

Люди здесь такие же хорошие, как и в предыдущих деревнях. Верно писал когда-то Гильфердинг: «Народа добрее, честнее и более одаренного природным умом и житейским смыслом я не видывал: он поражает путешественника столько же своим радушием и гостеприимством, сколько отсутствием корысти. Самый бедный крестьянин,.. и тот принимает плату за оказанное одолжение… как нечто такое, чего он не ждал и не требует». Очень охотно помогают нам, поют и рассказывают, что знают; часами согласны сидеть перед фонографом и очень бывают довольны, когда он «отпевает» их песни «обратно».

Вечера чудесные. Тихие закаты, зеркальная гладь воды. После работы мы иногда катаемся по озеру. На днях выплыли в двух лодках и вернулись с приключениями: в нашем карбасе Женя Гиппиус в мечтах потерял рулевое весло, и мы в первом часу ночи носились по волнам, отыскивая его. Во второй лодке было еще лучше: Сережа Писарев сел на борт и вдруг провалился в воду, так что в лодке торчали только его подошвы и голова, да руками он успел уцепиться за борт, а все остальное погрузилось в воду. Едва втащили его обратно, так как все обессилели от хохота; утром по этому поводу распевали за чаем частушку, сложенную коллективно:

Наш Сережа – он такой,