Часть 4. Священное безмолвие 4 page

- Игумен сам постриг меня, хотя не все греки были довольны, что русского постригают. Я его очень люблю, как отца родного! Вы старайтесь не опаздывать на ночную службу, если хотите келью просить. На шестопсалмии патер Филипп обходит всех монахов со свечой для проверки - все ли пришли? Чтобы никто не ленился и не пропускал службы. Такая традиция... Вы уж не проспите! Он сам, хоть и больной, на всех службах - как штык!

В кромешной осенней темноте мы отправились в храм. Румы­ны, устав с дороги, остались спать до литургии. При слабом свете свечей, льющемся из окон храма, мы увидели тщедушную фигур­ку игумена, спешившего на полунощницу. Порывы ветра качали его, настолько он был слаб. Мы встали в стасидии в темном углу и углубились в молитву. На шестопсалмии утрени слабый огонек свечи, прикрываемый прозрачной старческой рукой, похожей на детскую, приблизился к нам. Это игумен, следуя Лаврской тради­ции, проверял - все ли монахи на месте, о чем предупреждал наш благодетель. Лицо настоятеля, освещенное трепещущим золоти­стым светом, казалось лицом Ангела.

После обхода игумена к нам неслышно подбежал взволнован­ный монах Антоний.

- Отцы, вы что же? Проспали? Я вас нигде не видел!

- Мы здесь с самой полунощницы стоим, и игумен нас видел, когда на утрене со свечой подходил! - объяснил иеромонах Ага­фодор.

- Ага, вот как! Это хорошо, что он вас заметил. Так кого же я тогда в вашей комнате с коек стягивал? - оторопел наш заботли­вый друг.

- Наверное, паломников-румын, которые спать остались... - по­яснил я шепотом.

Смеяться в храме не положено, поэтому мы с большим усилием сохранили серьезность.

- Ну, вы, отцы, даете! Ладно, тогда тоже попрошу за вас игумена...

Монах Антоний отошел в сторону и растворился в темноте хра­ма. Мы углубились в молитву. После литургии на общих перегово­рах в канцелярии между членами Собора отец Филипп уговорил их предоставить нам пустующую келью с храмом преподобного Афа­насия Афонского на Керасьях, что по тем временам было неслы­ханно. Нам было предложено осмотреть ее, а потом сказать свое решение. Из старых монахов мне понравился духовник отец Ва­силий с лицом доброго русского крестьянина. Грубоватый на вид, он в действительности был любвеобилен и заботлив, а его мудрые суждения всегда попадали в точку, что свидетельствовало о его большом жизненном опыте. Его приветливое и полное любви отно­шение к незнакомым русским монахам трогало душу. Но и осталь­ные старцы привлекали наше внимание. Тактичные, сдержанные и умудренные жизнью седобородые монахи невольно внушали ува­жение. Пока же, после ангелоподобного игумена, мы сблизились с еще одним духовником, отцом Евстафием. На собраниях Духовно­го Собора его рассудительный голос всегда перевешивал. Советы этого умудренного монаха всегда помогали нам найти правильное решение. Поэтому за советом я тогда предпочитал обращаться к этому спокойному и рассудительному человеку, который взвеши­вал каждое слово. Он покорил меня своим даром рассуждения.

Вообще, нужно отметить, что греки в общении выказывали большой духовный и житейский опыт, но когда я сравнивал с ни­ми моего любимого батюшку, отца Кирилла, то все более убеждал­ся - будь он на Афоне я вновь и вновь выбрал бы только его. Так подсказывало сердце...

Перед уходом из Лавры нас окликнул монах Антоний.

- Знаете, отцы, вы меня удивили!

- А в чем дело, отче? - спросил иеромонах.

- На литургии, когда светло стало, старцы вас издали рассма­тривали. И вот что сказали: «У русских иеромонахов молитва есть! Особенно - у этого!» Отец Антоний указал пальцем на моего друга. Тот опустил задумчиво голову.

Время не ждало и мы поспешили исполнить данное нам на Со­боре благословение: осмотреть келью преподобного Афанасия Афонского. По дороге к ней мой друг горестно вздохнул:

- Вот это и есть скорбь, когда внешний вид далек от внутреннего состояния...

Осенний ветер мел листву под ноги, выжимая из глаз слезы сво­ей пронзительной сыростью. Мы торопились в нашу первую уже не каливу, а настоящую келью со старинным храмом. Сердце замира­ло от волнения - какой-то она будет?

Истина никогда не вооружается и ничем себя не защищает. Против кого ей вооружаться, если помимо нее ничто иное не име­ет самостоятельного существования? От кого ей защищаться, если сильнее истины нет ничего? Плоть истаивает, как снег в пламени костра, вооружаясь на нее. Помышления рассеиваются, как туман при восходящем солнце, приближаясь к ней. Ум трепещет, зря ее незапятнанную чистоту, сам будучи мертвецом, источенным чер­вями греховных пожеланий. Но когда плоть устремляется под за­щиту несокрушимой истины, она сама становится несокрушимой. Когда ум возжелает найти исцеление от лихорадки помыслов, он находит в истине свое истинное успокоение и полное преображе­ние. И лишь одно сердце никогда не отходит от самосущей исти­ны, всецело пребывая в ней, будучи с истиной одним целым.

Христе, Свете высочайшей истины, утверди сердце мое навеки в необъятности Твоей святой истины, в которой просвещение его и жизнь вечная, которая есть Божественная любовь.

АФОНСКИЕ БРАНИ

Что есть познание истины Твоей, Боже? Возвышение духа чело­веческого до познания Бога, в Троице Единого; соединение серд­ца человеческого с благостью Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного, вплоть до всецелого уподобления Ему в любви, мудрости и блаженстве; совершенное вселение души в Царство света, иже от Отца исходящего, в Царство безконечной жизни, через священное безмолвие и созерцание. Познав истину Твою, Господи Иисусе, дай нам и жить ею, являя ее богоугодными мо­литвами, чувствованиями и делами. Что же есть тогда отсутствие познания Бога? Смерть вечная духа человеческого. Что же пред­ставляет собой отвержение Христа? Смерть душевная в ненави­сти, в невежестве и отчаянии. Что же есть восстание на Духа Свя­того? Истязание сердца адскими помышлениями и терзаниями. Поистине, познание истины есть рождение духа в жизни нескон­чаемой, исполненной Христова благоухания, а отказ от истины - тлетворный и убийственный запах окончательного нетления неродившегося духа человеческого. Дай же нам всем, Христе, войти в познание истины Твоей, чтобы безвременно царствовать с Тобою.

Мы летели к келье словно на крыльях, полные радостных на­дежд, но увиденное привело нас в уныние: большое запущенное строение, где прежде жили два старичка-монаха, скорее походило на столярную мастерскую, чем на келью. Обилие столярных стан­ков с кожаными приводными ремнями, и верстаков, с древними из­ношенными инструментами, говорило о том, что эти простые и не­притязательные монахи почти все время проводили в мастерской, а их крохотные кельи, подобные узким гробам, ибо в них не было даже окон, предназначались лишь для кратковременного забытья от трудов дневных, поскольку в таких помещениях невозможно бы­ло сделать даже поклон.

- Аскеты! - уважительно отозвался отец Агафодор за моей спи­ной, когда я осматривал кельи одну за другой.

Но не эта разруха побудила нас отказаться от кельи: полное от­сутствие воды, для которой предстояло протянуть не меньше кило­метра шланга, а о том, чтобы завезти на мулах на эту высоту руло­ны шлангов и строительные материалы, нельзя было и мечтать - у нас не было таких денег.

Хотя расположение оказалось замечательным: впереди синело море, без конца и края, справа над лесным массивом возвышалась гора пророка Илии с церковью наверху, позади вздымалась вер­шина Афона, рощица верб окружала церковь и здание кельи, храм преподобного Афанасия сиял старинной позолотой древних икон и выглядел благолепно, но уныние овладело нашими сердцами. Помолясь с умилением в церкви, с глубокими вздохами мы поки­нули это место. Спустя некоторое время новый владелец кельи, предприимчивый архимандрит с братством (откуда-то с матери­ка), оказался счастливее нас - за полгода он отремонтировал ке­лью и подвел воду.

С печалью мы поведали отцу Филиппу о своем положении.

- Понятно, понятно, патерас. Что же, есть еще в лесу уединенная келья преподобного Антония Великого. Вот она, кстати, не нуж­дается в ремонте. Жизнь там суровая, но зато вода есть. Нужно, правда, с ее хозяином переговорить, он спустился пониже и теперь живет в Кавсокаливии. Пишите прошение на Духовный Собор.

Такое отношение игумена к нашей жизни трогало до слез...

Здоровье мое тем временем продолжало все больше ухудшаться. Я попросил своего верного друга помочь мне подняться с продук­тами и водой в свою пещерку под большим камнем. Но, оставшись в ней один, вспомнил о крысах, которые, как я заметил, все-таки проложили новые ходы наверх, и в несколько переходов перета­щил свой скарб подальше, на небольшую зеленую полянку среди сосен, окруженных громадными каменными глыбами. Посреди поляны непонятно как росло большое ореховое дерево.

Ночь прошла спокойно, но когда я вышел с четками погреться на утреннем солнышке, передо мною внезапно возникла монаше­ская фигура, недоуменно взирающая на меня. Старик-монах, по виду - грек, пришел собирать грецкие орехи и наткнулся на ме­ня. Мы поприветствовали друг друга. Затем я повернулся и ушел в палатку, а старик, все время оглядываясь, скрылся в кустах. Не мешкая я перенес свое укрытие и вещи повыше, под большую со­сну, ветви которой опускались до земли, образуя густой зеленый шатер. Через полчаса из кустов вынырнул знакомый старик-монах и двое послушников. Вначале они не могли понять, куда я делся, а потом принялись громко кричать во все стороны:

- Патер! Патер! - но я не откликался, укрытый густой хвоей.

Поорав до хрипоты, они собрали упавшие орехи в мешок и уш­ли. Наконец-то я смог выбраться из палатки и посидеть на теплом камне с четками в руках. В сумерках в кустах вновь послышался треск. Бежать уже было поздно и я, предполагая, что вновь верну­лись монахи, остался на камне, перебирая четки. Но вместо мона­хов на поляну выскочил взрослый кабан-секач и принялся рыть ее, работая, словно бульдозер. Поскольку я сидел немного повыше и не шевелился, он не замечал меня, находясь совсем рядом. Но когда ветер подул в сторону зверя, он, понюхав воздух, сердито фыркнул и уставился на меня, шевеля пятачком. Потом, словно осознав что- то, с треском вломился в заросли и ушел вниз по склону. Вслед за ним загромыхали камни, потревоженные его движением.

Стояла прекрасная теплая осень, серебряной паутиной опуты­вая леса, хотя ночи уже были холодные. В утренние часы, желая согреться на поднимающемся из-за моря пока еще горячем солнце, я взбирался с четками в руках на высокий камень, стоящий сре­ди колючих кустов каменного дуба. Стоя на краю внушительной глыбы, я молился на восток, в направлении кельи преподобно­го Петра Афонского. Внизу громоздились такие же острые глыбы и каменные обломки. Внезапно тело мое ощутило легкий толчок в плечо. Взмахнув руками, мне удалось кое-как выпрямиться, но последовал еще один толчок, затем другой. Тело не смогло удер­жаться и полетело с высоты прямо на острия камней. Падая вниз, так ничего и не поняв, я успел в последнем усилии оттолкнуться от гранитной глыбы и с размаху обрушился в колючки, порвав под­рясник. Но ни ран, ни порезов, ни ушибов на теле не оказалось, со­вершенно ничего, хотя смерть пронеслась совсем рядом! Тогда мне стало понятно, как люди разбиваются в горах, когда самонадеянно лезут в глухие места. Бог показал мне на этом примере, каким об­разом это происходит и как мог погибнуть и я от злобы духов, если бы ни милость Божия.

Наступившие сумерки ужаснули меня. Стоя на коврике у вхо­да в палатку, я решил, что грежу: все обозримое пространство вокруг палатки шевелилось. Огромные полчища крыс собрались на камнях, траве и на кустах молодого дубняка. Серая шевеляща­яся масса постепенно сжималась вокруг меня. Я быстро нырнул внутрь палатки, закрыл ее и, перекрестясь, приготовился к ре­шительной обороне.

Атака крыс не замедлила: вначале они пытались прогрызть углы палатки, но ударами ног изнутри я отбрасывал их в стороны. Тог­да крысы, словно посовещавшись, пошли на яростный штурм. Они начали прыгать на палатку, но, не удерживаясь на ней, с шурша­нием съезжали по скользкой ткани. К тому же я «помогал» им из­нутри кулаками. Не знаю, сколько это длилось, но устал я страшно, ни на мгновение не имея отдыха. В какой-то час, перед рассветом, как если бы прокричал петух, нападения прекратились и все стих­ло. Лишь тогда я перевел дух.

К вечеру следующего дня до моего слуха донесся негромкий человеческий голос. Я прислушался: как будто кто-то быстро мо­лился вслух или читал Псалтирь. Кто мог это делать в лесных де­брях на такой высоте и в стороне от всяких троп? Я перекрестил все стороны света, но монотонное усыпляющее чтение продолжалось. Ни одного слова я не мог разобрать и решил, что это очередное наваждение. Так и шла наша молитва: я тянул четки, а в темном лесу кто-то читал и читал - то ли молитвы, то ли заклинания на непонятном языке.

Рано утром, когда я еще лежал в спальнике, до меня донеслись слабые звуки, словно кто-то очень далеко звал меня по имени: «С-и-и-м-о-н! С-и-и-м-о-н!» - «Ну, меня не проведете!» - решил я и, не понимая с какой стороны идут крики, отраженные скала­ми, остался в палатке. Вскоре все смолкло.

Следующие дни прошли в тишине и молитве. Я попытался мо­литься предельно чисто, как мог. Но к своему огорчению понял, что тонкие незаметные помыслы время от времени отвлекали ме­ня, несмотря на непрестанную молитву. Итак, пришлось сделать печальный вывод: непрестанная молитва, звучащая в сердце, делается слабей, когда я отвлекаюсь. Этого я не ожидал. Значит, отвлекаясь незаметными помыслами, я сам себе наношу урон! Прежде я не видел в помыслах большой опасности, считая, что не­престанная молитва все сделает за меня. Но оказалось, что мою мо­литву безпрестанно обкрадывают тонкие скрытые помышления. Следовательно, - сделал я для себя вывод, - отсекать все помыс­лы, вплоть до «сереньких», должен я сам, исправляя собственные ошибки, потому что смотрел на них без особого внимания, попу­ская им скрытно присутствовать в моем уме. Но то, что они тайком долгое время окрадывали меня, сильно огорчило мое сердце.

Вспомнив старца Харалампия, я отныне твердо решил отка­заться полностью от всех помыслов, чтобы непрестанная молит­ва не слабела и стала более чистой. Это мне более или менее уда­валось, когда я совершал молитвенное правило. Но лишь только, устав, я залез в спальник, помыслы вновь стали изводить меня. Горькое открытие, которое пришлось сделать, состояло в следу­ющем: оказывается, я привык, сам того не замечая, засыпать с тонкими мечтаниями, которые текли параллельно с молитвой. Я попробовал не впадать в мечтательные помыслы, но они вновь и вновь, вследствие устойчивой дурной привычки, уводили мое внимание. Я вертелся в спальнике с боку на бок и уже устал им со­противляться - привычка поддаваться им брала верх. Пришлось молиться о помощи Божией, чтобы не прекращать внимательную молитвенную практику даже засыпая. Но как ни старался я, это мне не удавалось - ум изнемогал от пребывания в одной непре­станной молитве и тайком, снова и снова, уклонялся в мечтания.

«Боже, зачем я привык все обдумывать, впуская в себя помыс­лы? Какая непростительная глупость!» - укорял я себя, ворочаясь в палатке. Спать я не мог, а ум устал от безпрерывного стремления уклоняться от молитвы. «Господи, ну и запустил я себя! - стыдил я сам себя вслух. - Как я мог глупо предположить, что частое При­чащение само очистит ум и сердце и освятит их? Нет, нужно не­пременно, собрав воедино все свое внимание, целиком обратить его на то, чтобы полностью очистить ум от мельчайших помыслов! Должно быть, - рассуждал я, - благодать литургии дает духовные силы к серьезной молитвенной практике очищения ума и сердца от помыслов и укрепляет душу святым Причащением, а работать над своей чистотой должен все-таки я сам! Нужно обязательно спросить об этом у отца Харалампия...» Как только эта идея родилась в сердце, сразу пришел долгожданный сон, в котором я вновь воевал и боролся с помыслами. Сильно устав от пережитых ночей в неослабной борьбе за внимание в отсечении помыслов и мечтаний, я выбрался на тропу. За своей спиной я услышал торопливые шаги: меня догонял отец Агафодор, возвращающийся из Лавры.

- Батюшка, игумен Филипп умер! Я ходил с другими монахами с Карули и Катунак на его погребение...

Скорбь охватила мою душу:

- Как же теперь мы без него будем жить?

- Да, святой был старец! - с печалью отозвался идущий позади меня мой друг. - Можно сказать, осиротели... Специально за вами зашел на старое место, чтобы вместе пойти попрощаться с Герондой, но вас нигде не смог отыскать! Звал, звал, так и не дозвался...

- Прости, отче, пришлось перебраться в другое место, потому что меня обнаружили монахи-греки. Начали кричать: «Патер, патер!», ну, я и спрятался. А когда услышал, что кто-то кричит «Симон, Симон!», решил, что это искушение какое-то...

Мы продолжали ежедневные литургии в Троицком храме. В гости на Карулю приехал архимандрит - грек с острова Санторин, владелец кельи Русских старцев. Он, вместе с отцом Христодулом, побывал у нас в каливе и вышел оттуда сильно смущенный нашей бедностью. Разрешив ночевать в его келье и доверив нам все свои ключи, он уехал на свой остров. Особенно ему понравился послушник Илья, который перебрался в греческую келью и пообещал непременно приехать на Санторин, что и исполнил впоследствии, привезя оттуда чудесное вино для литургии.

Меня по-прежнему осаждали недоумения и вопросы, измучившие душу и сердце в горном уединении. Их я решил доверить старцу Харалампию, и мы пришли в Дионисиат. Духовник был очень нездоров и лежал на топчане в подряснике в своей келье, но монахов принимал. Затем принял и нас, вспомнив несколько русских слов:

- Как жизнь? Хорошо? - спросил отец Харалампий слабым голосом, но с улыбкой на лице.

- Благословите, Геронда, задать вам всего два вопроса? - перевел мои слова мой верный переводчик.

- Почему два? - старец приподнялся на подушках. - Можно и больше...- Геронда, продолжаю служить ежедневно литургии на Каруле. Эти ночные богослужения вызывают сильные слезы и очень меня утешают. Но мне совершенно непонятно, почему после таких уте­шительных слез я снова совершаю мысленные грехи: то и дело впа­даю в мечтания и рассеиваюсь. Раньше мне казалось, что с прихо­дом слез наступит безстрастие, но этого почему-то не произошло...

Отец Агафодор переводил, старец внимательно слушал, за­тем сказал:

- Вот, что, патер, если не ищешь глубочайший смысл вещей, теряешь мир ума, а с таким умом теряешь и саму жизнь. Молит­венное переживание не путай с безстрастием и спасением, ибо переживания проходят, а спасение нет! Понял в чем разница? Пе­реживания и слезы могут усиливаться и ослабевать, а спасение, как и безстрастие, неизменно. Только «Божественный свет постоя­нен», - учил Григорий Палама. Что такое слезы в духовной прак­тике? Признак очищения сердца. В телесных бранях с нашими страстями есть слезы покаянные. Ощущение первого обильного прихода в сердце благодати вызывает слезы утешительные. Чем больше душа утверждается в благодати Святого Духа, тем больше она пребывает в благодарном плаче, и это слезы благодарствен­ные. От избытка благодати душа проливает слезы сострадатель­ные о тех, кто еще не сподобился принятия милости Божией, и это слезы истинной любви. Но в состоянии Божественного изумления все эти слезы прекращаются, ибо вся душа охвачена неизречен­ным сиянием Святого Духа. Чистое и кроткое сердце обнажено от страстей и потому обретает мир душевный и так приходит к безстрастию, «перестраивая свой умный облик в богоподобный вид», по слову святителя Григория Паламы. Чистота или ясность ума - это есть обнажение его от всех помышлений и представлений, а также и мечтаний, о которых ты говоришь, патер, как у тебя слу­чается. Когда ум отсечет все это, он просвещается Святым Духом...

- Отче Харалампие, благословите и объясните, - сказал я, когда старец умолк. - Какие бывают брани? Я от них сильно устаю, когда пытаюсь молиться внимательной и чистой молитвой!

- Для того, чтобы стойко претерпевать брани, патерас, нужно так разочароваться в мире, как жена в муже-пьянице! Брани духов­ные имеют свои отличия: на первой стадии, когда тело из плоти и крови кажется вечным, а Бог не существующим, мы только укре­пляемся в намерении бороться за чистоту сердца, хотя наша борьба всегда оканчивается поражением, поскольку мы все еще пленни­ки греха. Тот же, кто не отчаивается в поражениях, а укрепляется в решимости бороться до конца, незаметно для себя получает помощь Божию и приходит ко второй стадии, для которой свой­ственно то, что наши брани иногда увенчиваются победой, а ино­гда приходится испытать и горечь поражения. На третьей стадии монах совершенно укрепляется благодатью, незыблемо утвержда­ется в безстрастии, покоряет рассеянность ума, вызываемую его дурными привычками и демонами, и постигает, что есть свобода духа, исполненного благодати. Здесь подвижник обретает начатки Божественной любви, которая возогревается в нем молитвой, ста­новящейся самодвижной и нерассеянной. Только овладев безстра- стием, монах может приступить к совершенному утверждению во Святом Духе, в нерассеянности ума и стяжании священного созер­цания или исихии...

В дверь постучали. Старцу принесли травяной чай и, пока он пил, я попытался уразуметь сказанные им слова.

- Благодарю вас, Геронда, от всей души. Но теперь еще второй вопрос: почему ежедневное Причащение на литургии не очищает мое сердце, как я ожидал? Хотя я ощущаю после литургии сильную благодать, но ум все равно впадает то в мечтания, то в раздраже­ния, и от этого я сильно унываю...

- Ох, патер, ты спрашиваешь о многом, - вздохнул отец Хара­лампий. - Царство Небесное или тайна чистого сердца есть заме­чательный путь, проповеданный Христом; все это останется несо­крушимо сиять до последних времен, приглашая стремящихся к спасению обрести его даже в одиннадцатый час. Мышление никог­да не достигает покоя. Оставьте мышление и найдете покой душам вашим во Христе. Тот, кто судит и пересуживает, теряет ум, вслед за ним теряет и себя, и Бога. Как он может стоять у Престола Божия и воздевать свои руки, если его ум занят помышлениями? Благодать бежит от такого ума, как от непотребной вони...

В келье наступило молчание. Я терпеливо ждал продолже­ния слов старца.

- От Причащения сами собой не исчезнут греховные навыки и не разовьются добродетели. Необходимо приложить и собственные усилия, чтобы начала действовать благодать: плач, сокрушение и покаянную молитву. «Прииди, свете истинный! Прииди, жизнь вечная!» - так молился преподобный Симеон Новый Богослов. Ес­ли бы мы обладали совершенной чистотой сердца, то просвещение его и великое осияние духа нашего наитием Божественного Духа происходило бы одновременно во время Причастия. Значит, когда с нами этого не происходит, или же происходит в слабой степени,

а благодать, приобретенная нами, теряется сразу же после Прича­щения, то все силы души и тела необходимо употребить на под­готовку к литургии. Такая подготовка должна стать нашей пожиз­ненной духовной практикой. Если не постичь Бога, безпокойство ума никогда не прекратится. Когда ум направлен вовне, он рассеи­вается и запутывается во внешних вещах, и это, к сожалению, про­исходит у многих иереев даже на литургии. А когда он направлен внутрь, он обретает богопознание. Вот это направление ума внутрь сердца и должно стать твоей непрерывной практикой и во время служения литургии, и во время молитвенного правила!

Немного помолчав, духовник неожиданно спросил:

- Что здесь нужно делать монаху? - он, прищурясь, поглядел на каждого из нас, мы молчали.

- Ох, патерас! - Игумен поднял указательный палец в артрит­ных шишках. - Одно важное делание сохраняет трезвение ума - постоянно спрашивайте себя: «Что я сейчас делаю?», потому что житейские заботы сродни пьянству, как говорит Христос. Это про­будит вас из духовного усыпления и поможет пребывать в непре­станной внимательной молитве и в воздержании от греха в любых его вг'дах: в помышлениях, в словах и в поступках. Всегда совер­шайте лишь такие дела, в которых обретаете благодать и так при­дете к безстрастию!

Старец совсем по-русски маленькими глотками отпивал мят­ный чай и продолжал говорить:

- Какие бы мысли ни возникали, в благодати они все исчезают и мы обретаем свободу Духа Святого. Поэтому необходимо идти на­прямую и успеть стяжать благодать прежде, чем дыхание покинет наши уста. В духовной жизни нет «завтра». Когда человек говорит «завтра», то бесы веселятся. А когда думает: «Сделаю то-то и то- то на следующий год!» - у них праздник. «Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская», - так учит апостол Иаков. Совершать мысленные грехи и думать - «потом по­каюсь», не давая Богу твердого обещания не повторять их, равно­сильно самоубийству. Заниматься Иисусовой молитвой, особенно, если обрел непрестанную молитву, и продолжать грешить, зна­чит, не получить никакой благодати - ни малой, ни средней, ни высшей. Если не будешь задерживаться ни на одном греховном помысле, как учил нас старец Иосиф Спилиотис, а все помыслы - греховны, они станут подобны следу от лодки в море и скоро ис­чезнут. Если же медлить в греховном помышлении, это словно вы­секать из камня идола в своем уме. Необходимо, патерас, твердо решить в своей душе: «Не опущусь на колени перед грехом даже под угрозой смерти!». Таково должно быть спасительное духовное устроение и именно так обоживается душа во Святом Духе. Чем сильнее скорби, вызываемые бранями со страстями и помышлени­ями, тем крепче, полнее и чище будет богопостижение, возникаю­щее на основе преодоления скорбей, совершенного освобождения от них! Мера новоначальных монахов в борьбе с грехом - сопро­тивляться ему, средняя мера - бороться и побеждать, высшая мера монашеской практики - непрестанной молитвой отсекать грехов­ный помысел немедленно, не давая ему укорениться. Привыкнув к такому умному трезвению, дух человеческий возводится милостию Божией в духовное созерцание...

- Прошу вас, объясните нам, что такое созерцание, Геронда, по­скольку ничего о нем не знаю? Простите, что спрашиваю...

Мне казалось, что прошло всего несколько минут, но отец Ага- фодор глазами показывал на часы - пора уходить!

- Что такое Божественное созерцание, отцы? Это значит - сто­ять умом в сердце и безвидно видеть Бога. Все обстоятельства для постигшего истину - каждое искушение, каждое уничижение, каждая скорбь, - становятся непрерывным потоком чистой бла­гоговейной молитвы и священного созерцания. «Созерцание есть продолжение молитвы чистой, ниспосылаемой Духом Святым», - так писал преподобный Исаак Сирин. Желающий непрестанной молитвы ищет покоя ума, то есть безстрастия. Желающий созер­цания ищет безмолвия ума и бездействия тела. Без безстрастия не­возможно никакое духовное созерцание. Созерцательное видение ума - это не мечтательность, монахи, нет! Оно происходит в без- видном свете, когда ум замирает, прекращает свою деятельность. В свете безстрастия душа изумляется своей первозданной красоте, входя в неописуемый свет Божественной благодати. В священном созерцании молитва становится молчанием ума, не прерываясь ни на миг. Умное безмолвие есть глубокое погружение молчащего ума в светозарность Святого Духа. «Иное дело - молитва, и иное дело - созерцание в молитве. Хотя молитва и созерцание заимствуют себе начало друг в друге», - говорит Исаак Сирин.

- Отче Харалампие, простите, мне непонятно: а как же тогда мир и все остальное, чем живут все люди? Он что - исчезает совер­шенно?- взволновавшись, задал я последний вопрос.

- В Божественном созерцании, патер, ум забывает обо всем, что не является Богом. И даже выйдя из созерцания, не желает отхо­дить от Бога ни на мгновение. В духовном восхищении или изум­лении ум человеческий забывает весь мир, объятый священным безмолвием Христовой любви. «Безмолвники пылающее желание свое к Богу насыщают безмолвием ненасытно и порождают в се­бе огонь огнем, усердие усердием и вожделение вожделением». Ох, как хорошо сказано у преподобного Иоанна Синайского! - по­качал головой отец Харалампий. - Так вот, иеромонаше, тогда просвещенное сердце зрит напрямую славу Божию. Но сущность просвещенного сердца останется вне каких-либо умозаключений. Когда нет слов, тогда и достигается созерцание. В нем теряется ощущение тела и ума, не говоря уже о прочем. Когда такое состо­яние Божественного созерцания достигнуто, его необходимо под­держивать непрерывно... Можно говорить весь день, дорогие мои, но истина не достигается словами, она достигается практикой! Делать надо, патерас, делать... На этом священном изумлении пе­ред Богом умолкают все духовные проповедники, умолкаю и я...

В дверь раздался стук: пришел доктор, чтобы обследовать стар­ца. Когда мы прощались с ним, он сказал по-русски:

- До свиданя, до свиданя...

Отец Агафодор и я тихо вышли, осторожно прикрыв дверь, не ведая, что видим старца в последний раз. В январе он скон­чался. Его духовные чада разошлись из монастыря по скитам и кельям. Я очень полюбил этого старца и люблю до сих пор. Господь через отца Харалампия приблизил нас к Афонской тра­диции, за что я ему сердечно благодарен.

Господи, что есть зло?.. Любовь к себе и ненависть к людям. Иисусе, что есть благо? Ты - истинное и единственное благо, в Ко­тором я ненавижу грехи мои, ибо они не дают душе моей соеди­ниться с Тобою, чтобы в Тебе и через Тебя любить всех людей. Ты сияешь из глаз их, измученных скорбями и горестями, посколь­ку все они- сыны Божии, но не все познали это так, как те, кто очистил молитвами омраченное грехами сердце свое, омыл сле­зами замутненные образами мира очи свои, отворил к слышанию уши свои, запечатанные грехом, и ум, порабощенный помыслами, обратил к разумению премудрых словес Твоих. Одних любить, а других ненавидеть - правило мира сего, но любить всех, а наи­паче врагов своих, сострадая им в их крайнем невежестве и желая вразумления - заповедь святая Твоя, всеведущий Иисусе, Пре­мудрость Божия. Желаю победить, Господи, всех врагов, которые были или будут, впрочем, не считая их врагами, а благодетелями. Но не тем, что сокрушу их позором или заклеймлю словом, нет,