Часть 4. Священное безмолвие 1 page

СТРАШНАЯ» КАРУЛЯ

Поистине, Боже, да не будут купола наших земных храмов вы­ше наших душ, сотворенных Тобою! Что станет с нами, если храмы земные станут просторны, а наши души - узки? Не устыдимся ли мы золота рукотворных домов молитвы, когда внутренность сер­дец наших останется в запустении? Когда в церквях наших свечей горящих будет много, а горящих благодатью душ не сможем найти днем с огнем? Истинно, - тогда лишь разбросанные камни храмов останутся на просторах земли, а Господь снова станет искать по­клоняющихся Ему в духе и истине. Лишь чистый благоговейный ум непрестанно стоит перед светозарным ликом Твоим, Боже, и та­кое благоговейное созерцание и есть Твое Небесное Царство, при­шедшее в силе на землю нашего сердца. Пусть же Твоим неизъяс­нимым даром обожения не стану я богом сам себе и другим, - да не будет этого! - но измени немощный дух мой предивным измене­нием Духа Святого, и стану я незрим и безвестен для людей, когда сотворенное Тобою преображенное сознание станет всецело бого­подобным и соединенным с Тобою, Христе!

В Салониках мы с отцом Агафодором, теперь уже иеромонахом, пришли на автобусную остановку еще в темноте, в шесть часов утра, чтобы попасть на утренний паром в Уранополисе, погранич­ном городке Афона. Слегка накрапывал дождь. До приезда авто­буса собралась порядочная толпа паломников, среди которых на­ходился греческий иерей. Из-за угла пьяной походкой неожиданно вышел подвыпивший грек, что для греков - редкость, и, подходя к каждому из толпы отъезжающих, хриплым голосом просил денег. От него неприятно разило вином. Никто не подал ему ни драхмы. Все молчали. Пьянчужка остановился напротив меня:

- Патер, дай мне несколько драхм!

Я тоже молчал, не желая подавать пьяному милостыню. Он ра­зошелся:

- Эх вы, богословы, академики, монахи! Все-то вы знаете, а дать бедному человеку несколько драхм жалеете!

Насколько я понял, нищий был очень обижен, поэтому я не знал что делать. Мой друг шепнул:

- Не надо, батюшка, не давайте ему! Пьяницам не подают...

Внезапно иерей, стоявший позади меня, подал просящему какие-то деньги.

Тот поблагодарил и тут же удалился в темноту, покачиваясь. Но что-то неприятным осадком осело в душе, словно я был виновни­ком этой ситуации.

Рассвет застал нас в Уранополисе. Большой белый паром уже сто­ял у причала, откуда нам предстояло плыть в Русский монастырь святого великомученика Пантелеймона. Огромные фуры, одна за одной, неторопливо въезжали на палубу корабля. Несколько поли­цейских сдерживали толпу паломников, нетерпеливо пытавшихся попасть на паром.

- Паракало, перименэтэ, перименэтэ! - осаждали они сгрудив­шуюся у входа толпу людей. Среди них выделялась группа русских мужчин:

- Мы русские паломники! Едем помолиться святыням. Что вам еще нужно? - горячась, доказывали они вразнобой полицейским.

- Они же русского не знают, что вы им толкуете? - недоумен­но обратился к ним кто-то из монахов, с сумкой через плечо, по- видимому, серб.

- Все они знают, только прикидываются, - отвечал ему бойкий парень с рыжеватой бородкой. - Документы у нас в порядке, чего задерживают?

Полиция, тщательно проверяя разрешения на въезд на Афон, начала пропускать пассажиров. С шумом и прибаутками русские паломники поднялись на паром и столпились у борта. Вслед за ни­ми взошли на палубу и мы с отцом Агафодором.

- Красотища какая! Прямо рай! Хорошо им тут, монахам, мо­литься, под пальмами! - восторженно делился с друзьями рыжебо­родый паломник.

- Это для гостей рай, а для нас, монахов, куда ни кинь - одни искушения... - усмехнулся серб, стоявший чуть поодаль у борта. - Одно дело - паломничать, а другое - жить! Приезжающих много, а остающихся по пальцам можно пересчитать...

- Это точно, - оглянувшись, откликнулся кто-то из русских. - Оставаться здесь как-то боязно...

Потянулась полоса Афонского берега, то зеленая, в кудрявой по­росли сосен, то серая, где вырубили каштаны, то бурая, со скаль­ными лбами и ущельями, с разбежавшимися по ним низкорослы­ми вечнозелеными кустарниками - колючим каменным дубом. Периодически мимо проплывали светло-зеленые квадраты ви­ноградников и серебристо-светлые прямоугольники оливковых плантаций.

По мере того как мир городской суеты оставался позади, сердце вновь ощутило, как оно постепенно вступает в чистый благодатный мир покаянной молитвы, послушания, целомудрия - всего того, что так трудно найти в миру. Благодать Святой Горы словно стру­илась вокруг корабля, приглашая всех, кто вырвался из уз мира и стоял теперь вдоль борта парома, насытить благодатью жаждущие души и глаза. Один за другим вставали и уходили назад величе­ственные монастыри-крепости, возвышающиеся на берегу. Чайки, гортанно крича, парили белым клубящимся облаком за кораблем.

Вскоре внушительные постройки Русского монастыря приняли нас под свои прохладные каменные своды. Но первая же беседа с духовником монастыря повергла нас в уныние: никаких келий мо­настырь не дает даже своим монахам, тем более приезжим.

- Нужно вам искать место для келейного жилья у греков! У них полно келий, может, какую-нибудь и дадут, - так объяснил нам отец Меркурий.

- Батюшка, поедемте к отцу Христодулу! Помните, он обе­щал нас устроить? - вспомнил мой спутник по мытарствам, отец Агафодор.

Мы приплыли в Дафни, маленький портовый поселок при­мерно на половине пути от Уранополиса, где пересели на крошеч­ный паром с симпатичной командой, которая запомнилась мне надолго - капитан Мастроянис и помощник капитана Костас. Началась самая замечательная часть Афонского полуострова- монастыри, начиная с Симонопетра, потом скиты - Новый Скит, Агиа Анна, малая Агия Анна. Суровые скалы заставляли задер­живать дыхание.

Опять над головой затрепетало знакомое, словно выцветшее, небо с безводными легкими облачками, а у борта заплескалась темно-синяя зыблющая поверхность моря, увенчанная белыми шлейфами дневного крепкого бриза. По бетонному причалу, с гул­ко ударяющей об него волной, мы сошли на узкую каменистую по­лоску крутого скального берега. Минут десять затем мы стояли на причале и безпомощно озирались по сторонам. На берегу царила суматоха: албанцы-погонщики, вместе с седобородым монахом- греком навьючивали мулов, составлявших целый отряд, мешками с цементом, виднелись какие-то шланги и мешки с продуктами. Отдельно стояли ящики со свежим виноградом.

- Эла, зла! - угрожающе закричали погонщики на своих мулов, и мы тронулись за ними в путь, на самую Карулю.

Мулы, безпрестанно помахивая хвостами, шли мелким шажком со ступеньки на ступеньку, громыхая копытами. Мы двинулись сзади, обливаясь потом. Я с неприязнью вдыхал резкий запах ам­миака от навоза, которым была густо покрыта бетонная тропа.

Монах Христодул встретил нас широко распростертыми объ­ятиями и облобызал троекратно, по-русски. Этот грек представлял себя последователем старцев Феодосия и Никодима Карульских. Прибытие первых двух монахов из России он твердо считал для се­бя началом возрождения русского пустыннического поселения на Каруле, которая в прежние годы, после распада Российской импе­рии, была заселена многочисленными подвижниками, нашедши­ми себе последний приют в ее суровых скалах и пещерах.

Отшельники, жившие в крохотных калибках, питались дикой капустой, растущей по щелям в камнях, и тем, что подавали им па­ломники и рыбаки, проплывавшие внизу на лодках. Это подаяние они поднимали наверх с помощью деревянной лебедки, или «ка­тушки», - по-гречески «каруля». Отец Христодул с великим ува­жением рассказывал о русских монахах, многие из которых были бывшими военными царской армии.

- Стояли они, патерас, всю ночь на скале с воздетыми руками, как горящие свечи! Молитву имели такую, что бесы трепетали... Необыкновенные люди! И сейчас есть такой - «папа-Краль», да вы в прошлый раз видели его, схиархимандрит Стефан...

Нашу беседу прервал вошедший в дом сам карульский старец, как будто услышал, что мы говорим о нем:

- Русские приехали? Очень хорошо! Снова Каруля поднимется, здесь везде снова будут русские. Видите эти разрушенные церкви? Все отстроят, все заселят! - отец Стефан говорил с сильным вооду­шевлением.

Глядя туда, куда указывала его морщинистая старческая рука, с трудом в это верилось: разруха, пыль, безводные, сухие, горячие скалы кругом...

- Они дождевую воду со скал собирали, а благодать собирали с неба. Россия всех победит, как и раньше побеждала! Патер Хри­стодул, забирай виноград!

Архимандрит вышел и затем внес в дом ящик винограда.

- Вот, паломники пожертвовали, а мне одному столько не надо.

Мы отведали вкусного винограда, остальное грек распределил сербам, жившим на внутренней Каруле. Этот удивительный обы­чай монах Христодул хранил всегда: когда рыбаки делились уло­вом, выставляя ящики с рыбой на причал, или появлялись продук­ты, присланные паломниками, - все это он раздавал по карульским кельям. И каждому насельнику доставалось неожиданное угоще­ние, как небольшое утешение к церковным праздникам. Гостепри­имный отшельник устроил нас на ночь у себя в келье:

- Отцы, сегодня у вас отдых, а завтра пойдем в Лавру к игумену, похлопочу за вас, чтобы вам на Каруле калибку дали.

Свежим осенним утром монах-богатырь, взяв в руку деревян­ный посох и вручив каждому по посоху, накинул на плечо старую шерстяную сумку на ремне и возглавил наш подъем по крутой тро­пе к кресту и дальше - в Лавру преподобного Афанасия. Эта тропа- от креста до обители, - навсегда осталась для меня самой лучшей и самой красивой из всех афонских дорог. Тенистая, с прекрасными видами на вершину и на морские острова на далеком горизонте, она радовала душу таинственными уединенными ущельями, на­полненными нескончаемым посвистом птиц.

Игумен Филипп принял нас в канцелярии и внимательно вы­слушал слова монаха в нашу защиту, в которых он просил прию­тить на Каруле русских иеромонахов. Мы достали свои документы и справки на греческом. Старец внимательно прочитал их. Он под­нял голову от бумаг и окинул нас внимательным взглядом. Свет­лое лицо его излучало доброту и участие.

- Знаете, кто на Святой Горе быстро находит и старца, и бла­годать? Послушный! Будьте в послушании у Лавры, приходите в монастырь на большие праздники и помогайте на Панигире. Вот ваше послушание. Слушайте отца Христодула, он знает хорошо Ка- рулю и монашескую жизнь. В какую келью их поселим? - спросил игумен у нашего покровителя.

- Благословите, Геронда, им поселиться в калибке возле Троиц­кого храма. Ее, конечно, нужно подправить, а жить в ней можно, - ответил отец Христодул, видимо, давно державший это ветхое, но еще прочное помещение для русских монахов.

- Бог благословит! Лавра даст вам дрова на зиму, а продукты возьмите в монастырской лавке.

Игумен поднялся из-за стола и обнял нас по очереди.

- Пусть литургию служат на Каруле.

Потом обратился к нашему монаху: «Ты поговори с архимандри­том, который владеет храмом. Надеюсь, он разрешит им служить в своей церкви».

Такого дружелюбного и отзывчивого отношения от настоя­теля Лавры мы никак не ожидали, поэтому принялись горячо благодарить его. Загрузившись пачками вермишели и банками тахина из лавки, мы весь обратный путь говорили о доброте отца Филиппа. Монах Христодул остался на несколько дней в Лавре по своим делам.

В нашем благодетеле нам открылось много замечательных ка­честв: во-первых, он оказался талантливым фотографом. Его фото­альбом «Лики Афона» стал классикой Афонского фотоискусства. Живой проницательный ум, практическая сметка и жизненный опыт выделяли этого седовласого крепыша даже среди лаврских отцов. К нему относились с уважением и члены духовного собора монастыря и святогорская полиция. Тактично и не назойливо он начал обучать нас азам афонской жизни:

- По кельям без нужды не ходите. Ни о чем не любопытствуй­те. Если будете прилежать к молитве и литургии, Бог вас обезпечит всем необходимым. Научитесь у отцов какому-нибудь рукоде­лию. К примеру, плетите четки, а сдавать их можете в магазинчики в Дафни...

Он особо чтил статус монаха:

- Монах - это святой чин в церковной иерархии. На монахе все стоит, не важно, батюшка он или нет. Главное, чтобы он был истин­ный монах, по совести, и ревнитель Православия.

Взгляды отца Христодула имели свои отличительные черты. Он принадлежал к афонским зилотам и, хотя помог нам с храмом, на наши литургии не ходил, а ездил причащаться куда-то на материк.

Церковью Пресвятой Троицы, в которой мы начали служить, владел архимандрит, которого назначили игуменом небольшого монастыря на острове Санторин. По просьбе отца Христодула он передал нам ключи от церкви.

Какое блаженство было войти под своды небольшого русского храма, основанного известными подвижниками Феодосием и Ни­кодимом! Мы с умилением облобызали все русские иконы в ико­ностасе и помолились в старинных стасидиях. Затем принялись за уборку каливы. В ней давно никто не жил, и запущена она была страшно! По углам двух маленьких комнатушек лежали горы пыли и мусора. Воды в ней не оказалось, но обнаружилась большая под­земная цистерна в виде кувшина глубиной метра четыре.

По лестнице мы спустились в нее. Емкость когда-то обросла водорослями, которые давно истлели. Железными щетками отец Агафодор и я принялись очищать стены цистерны. Поднялась жуткая пыль. Моим легким сразу пришел конец: появился ка­шель, затем и одышка. Здоровье после этой цистерны стало бы­стро уменьшаться: дышать на Каруле легкие отказались навсегда. Вдобавок сильный запах аммиака от проходившей рядом тропы словно разъедал внутренности.

Перед нами встал вопрос- чем жить и какому рукоделию об­учиться, чтобы можно было хоть как-то существовать в этом су­ровом месте. Мой напарник быстро выучился у сербов плести ма­ленькие четки на руку - «тридцаточки», но вырученных за них не­сколько драхм на жизнь не хватало. Мое зрение уже не различало мелких деталей плетения, и я занимался обустройством кельи: латал ржавую крышу, чинил рамы на окнах, ветхие двери. Наш заботливый сосед посоветовал попросить воду у кельи отца Ефре­ма на Катунаках, поскольку мы уже были знакомы с этим прекрас­ным братством. От монаха Христодула мы услышали печальную весть: во время нашего отсутствия скончался знаменитый старец Ефрем Катунакский.

С грустью и благоговением мы стояли у скромной могилки великого молитвенника. Иеромонах Иосиф, нынешний наслед­ственный Геронда кельи, принес мне епитрахиль и попросил нас с отцом Агафодором отслужить литию старцу по-русски. Над ка­менным ущельем разнеслись негромким эхом трогательные сло­ва молитвы: «Яко Ты еси воскресение, и живот, и покой усопша- го раба Твоего схииеромонаха Ефрема, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем со Безначальным Твоим Отцем, и Пресвятым и Благим и Животворящим Твоим Духом, ныне и присно, и во веки веков!», - произнес я возглас литии. Кадильный дым смешался с горьким запахом полыни. «Вечная память», которую на высокой ноте проникновенно спел мой друг, вызвала слезы на глазах оси­ротевших чад известного Афонского духовника и подвижника. Один за одним начало уходить славное поколение великих стар­цев, столь много послуживших Богу и людям...

Отец Иосиф, узнав, что мы получили от Лавры благословение на каливу, пообещал от всего их братства помочь нам с водой. На свои средства они подвесили шланг на страшной крутизне, прове­дя его из своей цистерны. Вода заполнила наш «кувшин» и жизнь наладилась.

Периодически у нашей деревянной калитки мы начали нахо­дить большие пакеты с едой и даже кастрюльки с греческой пищей, недоумевая, кто стал нашим невидимым кормильцем. Спустя не­которое время выяснилось, что большая келья Данилеев, располо­женная выше Карули, чьи мулы громыхали копытами каждое утро под нашими окнами, взялась поддерживать нас своими продукта­ми и изделиями келиотской кухни. Но, в основном, это были все те же вермишель и фасоль, за которые мы благодарили Матерь Бо­жию и этих сострадательных монахов.

- Скоро, отец Симон, нам из вермишели можно будет стены строить! - шутил, бывало, иеромонах Агафодор, варя в кастрюльке очередную порцию вермишели с тахином. Он уже обучился у серба Серафима плетению больших четок - трехсотниц, которые стои­ли дороже, и у нас появились небольшие суммы денег, которые мы тратили на ладан и масло для лампад.

Здоровье мое продолжало ухудшаться: появился режущий ка­шель, начали выпадать волосы. Печей у нас не было: калива не ота­пливалась, мы приготовились терпением преодолевать холод. Дро­ва нам выгрузили с парома, еду мы готовили на костре во дворике. В основном досаждали зимние туманы и долгие дожди, во время которых пришлось подставлять ведра. Крыша текла, несмотря на все мои попытки залатать ее. Весна началась в феврале, порадовав нас нарциссами, растущими в скальных трещинах и единственным расцветшим деревцем миндаля.. Вновь началась борьба с жарой и духотой. Однообразно жаркие дни потянулись сплошной полосой.

Однажды, убирая комнату и коридор, я обратил внимание на странных жуков: серые, плоские и круглые, размером с монету, они лежали в пыли, как будто безразличные ко всему. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил их ночью у себя на шее; оказа­лось что это кровососы, от которых оставались большие красные шишки, чесавшиеся невыносимо. Такими же кровососами оказа­лись и «железные бабочки», как мы их называли, - крупные на­секомые, которые залетали в келью на огонь свечи, стуча своими «железными» крыльями.

С собой я привез спальник и маленькую палатку из парашютно­го шелка. Тоска по горным высям пересилила мое закончившееся терпение.

- Изнемогаю, отец Агафодор! Без горного воздуха задыхаюсь. Пойду поживу в палатке в лесу, где-нибудь на склонах Афона...

Видя мои сборы, иеромонах встревожился:

- Отец Симон, если вас обнаружит полиция, то может аресто­вать. Нужно у игумена взять благословение! И мне тоже, простите, нужно знать, где вы поставите палатку: вдруг разболеетесь?

Я пообещал взять благословение в Лавре в ближайший празд­ник, которым оказался Панигир в честь преподобного Афанасия Афонского. А пока я засунул в рюкзак вермишель, лукум, бензи­новую горелку и кастрюльку, так мне не терпелось очутиться в зеленом сосновом лесу у горного родника. Следом за мной отпра­вился отец Агафодор, неся сухари и фасоль. По крутым каменным осыпям мы взобрались повыше от тропы, опасаясь полицейских и лесников. Иеромонах, подняв для меня продукты, спустился вниз. Сердце снова наслаждалось лесным одиночеством, и я жадно вды­хал живительный горный воздух. Изрядно поплутав в скалах, я с изумлением наткнулся на скрытые ходы, которые, словно окопы с высокими стенками (в человеческий рост) из выложенных рядами камней, тянулись вдоль крутого склона. Если идти по такой тропе, снизу человека ни за что не увидеть - такой вывод напрашивался сам собой. Подивившись искусному умению древних отцов скры­ваться от любопытных глаз, я устремился по этим ходам в глубь скал. На ровной площадке, куда привела заброшенная тропа, сто­ял гигантский валун, размером с дом, откуда открывался вид на скит Кавсокаливия и на безбрежное море с тающими в дымке да­лекими островами.

В углублении валуна, у самой земли, я увидел странный кру­глый камень, прислоненный к нему. Этот камень мне удалось ото­двинуть в сторону, а за ним обнаружилось темное отверстие, веду­щее под валун. Когда удалось пролезть внутрь и глаза привыкли к темноте, я не поверил своей удаче: внутреннее пространство пред­ставляло собой небольшую пещеру высотой в человеческий рост, с каменным ложем в углу и маленьким окошком-дырой, через ко­торую проникал слабый свет.

В дальних углах виднелись мрачные расселины, уходящие глу­боко в скальные массивы, откуда тянуло холодом. Я забросал их камнями для безопасности, после чего начал устраиваться: в тре­щины по стенам вбил деревянные колышки - сосновые сучки, на которые повесил свои пакеты с вермишелью, фасолью и сухаря­ми. Оставалось найти воду, но в ближайших окрестностях ее не удалось обнаружить. Скрепя сердце, пришлось вновь спуститься со складной пластиковой канистрой к роднику у креста на тропе. С плещущейся за спиной водой, уже в сумерках, я наконец поднял­ся к своей пещере.

Солнце садилось за вершиной Афона, которая бросила в море огромную конусообразную тень. Один, среди полного безмолвия, я сидел на теплом, еще не остывшем от дневного зноя валуне и мо­лился, пока совершенно не стемнело. Море смутно блестело вдали, отражая матовую лунную дорожку. Сердце замирало от счастья. Я смотрел в звездный купол и не знал, как благодарить Бога: слов не требовалось, - молитва заменяла все слова...

Из-за резкого холода пришлось в полной темноте лезть в пеще­ру, подсвечивая себе фонариком. На каменном ложе не спалось и я продолжал молитву. Вдруг послышался грохот сдвигаемых кам­ней: при свете фонарика я увидел, как из завала, устроенного мною, одна за другой выбирались большие крысы. Пытаясь достать до па­кетов с вермишелью, они прыгали на них, срывались со скользкой поверхности пластика и падали. Некоторые хитрецы влезали на скальную стенку и с небольшого выступа пытались допрыгнуть до продуктов, но тоже не могли удержаться. Чтобы прогнать этих ноч­ных разбойников, я замахнулся на них рукой. Некоторые разъярен­ные животные прыгнули в мою сторону, злобно блестя маленькими глазками. Поняв, что борьба будет долгой, я выбрался на холодный воздух и там заснул на камне, повесив еду на ветке дерева. Утром, заложив как следует все щели большими камнями, приготовил на газовой горелке фасолевый суп, не опасаясь незваных гостей. Но­чью, как крысы ни пытались сдвинуть камни, они не смогли этого сделать, и я успокоился. Наконец все смолкло, и остальные ночные молитвы прошли без помех.

В один из прекрасных летних вечеров я сидел на обрыве в облю­бованных мной скалах и молился. Морской простор окрашивался закатным пурпуром. Сильное жжение во всем теле побудило меня осмотреться: все ноги и тело были покрыты шевелящимися бло­хами. Укусы горели и болезненно ныли, а от их количества ста­ло подташнивать. До слез в глазах я мучился всю ночь, не желая расчесывать места укусов, так как тогда расчесанные места словно жгло огнем. Лишь под утро я забылся в каком-то кошмаре. Но про­шло и это. Неделя за неделей ум все погружался в молитву и не­вероятно жалко было вот так просто взять и уйти вниз, в душную жаркую Карулю.

Когда я спустился в нашу каливу, то заждавшийся иеромонах объявил, что нам пора идти помогать монахам Лавры на Панигире, потому что это наше послушание. Вся Лавра и весь ее двор за­полнились множеством паломников, числом более трех тысяч, по утверждениям монахов. Рядом со своей койкой я внезапно увидел того самого пьянчужку, которому не подал милостыню на автобус­ной остановке в Салониках. Стыд и смущение охватили меня. Я по­дошел к этому человеку, раскладывавшему на своей койке матрас, и попросил прощения за то, что когда-то не дал ему денег, изъясня­ясь на ломаном греческом. Он узнал меня и засмеялся:

- Охи, патер, охи, теперь мне твои деньги не нужны! Я здесь в Лавре работу получил и комнату. Нужно тогда было дать, когда я просил... Эвхаристо, патер, эвхаристо!

Этот случай стал для меня хорошим уроком, и впредь я всегда старался посильно помочь просящим у нас денег, невзирая на их вид, если представлялся такой случай. С тех пор в отношении ми­лостыни сердце обрело покой.

* * *

Не летай в облаках,

А терпи и молчи,

Чтоб открылись в душе

Золотые ключи.

Золотые ключи

Благодати и слез.

Ты терпи и молчи

И в жару и в мороз.

Когда дождь на плеча

Выпадает из туч,

На спеши сгоряча

Думать - ты невезуч.

Если нету огня

В твоей ветхой печи,

Не спеши осуждать,

А терпи и молчи.

Никого ни о чем

Не проси, не тревожь.

Если надо, пойди

Под топор и под нож.

Под топор и под нож.

И в болезни терпи,

И в лишеньях молчи,

Чтоб из сердца текли

Золотые ключи.

Зло сеется на земле в сердца людей, подобно бурьянному семени. Но есть сердца верные Тебе, Боже, которые открыты лишь сеянию Святого Духа и закрыты для греховного посева. Праведны и чисты сердца и души таких людей, Господи, и вот что удивительно: если даже небо упадет на них, то не причинит им зла, но самолюбивых и горделивых пожжет молниями и побьет градом; если земля рассту­пится под ногами кротких, не сможет поглотить их, а поглотит лишь неправедных и зловредных. Добролюбивое сердце никто познать не может, кроме Творца и Зиждителя, а оно знает всех живущих и да­же после того, как оставят они свои тела, видит ясно их участь. Рас­пял Тебя мир, Господи Иисусе, но этим лишь явил свое зловерие.

На Кресте Ты обнял весь мир, Боже, и каждое сердце, Человеко­любие Христе, и этим явил Свою Небесную сладчайшую любовь! И сердца праведных, Отче Святый, познают Тебя таким, как Ты есть, зря Тебя в нетварном свете и причащаясь Святого Твоего Духа!

ПОИСКИ ДУХОВНИКА

Прославлю чистоту одиночества пути Твоего, Господи Иисусе, ибо оно полно небесного достоинства и величия! Созданные по образу несказанной любви Твоей, Боже, ищем мы в себе Ее и не находим, а если что и видим, то лишь искаженный грехом соб­ственный лик. Потому свидетельства святых и разумение наше говорят нам, что все поколения святых спаслись во Христе сугу­бым покаянием и через священное имя Твое обрели неувядаемую жизнь, ибо Ты, Христе, сказал нам: «Просите во имя Мое». И Ты не мерою даруешь нам возможность молиться не только непре­станной молитвой, но даже и самодвижной молитвой, горящей в сердцах наших, пожигающей огнем своим всякий грех; и не толь­ко во мгновенном единократном явлении видеть Тебя, Боже, но и безпрестанно созерцать Тебя на протяжении всей жизни нашей и по исходе из нее, ибо Ты заповедал: «Вечная жизнь в том, чтобы знали Тебя, Бога Отца, и Кого Ты послал в мир, Иисуса Христа».

Весь день шла подготовка к празднику. На огромной сковороде диаметром метра три, на разложенном во дворе костре, отец Хри­стодул тушил с травами морского окуня-«руфос» - самое важное послушание на Афонском Панигире. Он оторвался от работы, пе­редав огромную ложку, которой перемешивал подливу, своему по­мощнику и отвел иеромонаха и меня к благочинному. Тот узнал нас и направил в трапезную накрывать столы, а после ужина мыть по­суду в посудомойке.

Пока мы расставляли посуду на длинных мраморных столах, я присматривался к монахам. Они ловко и расторопно исполняли свои послушания, по-дружески перешучиваясь друг с другом. Слы­ша вокруг лишь греческую речь и пытаясь отвечать на расспросы, я запоминал слова и понемногу начал понимать их разговор, на­сколько это было возможно, больше догадываясь о его смысле, чем воспринимая дословно сказанное.

Вновь необыкновенная греческая всенощная, продолжавшая­ся около двенадцати часов, потрясла меня. На клиросах пели лучшие певцы-псалты Афона и даже какая-то знаменитость из

Афин. Безупречное древнее пение кружило голову и перехватыва­ло дух. На всенощной не возбранялось выйти во двор и посидеть на теплых камнях рядом с храмом под огромными ночными звезда­ми. Двор периодически поливали водой из-за духоты, а монахи в приемной игумена раздавали прохладительные напитки и ломти холодных сладких арбузов.

Во время долгого пения тэрирэма монахи искусно раскачивали хорос - огромное паникадило под куполом в центре храма. Другие монахи с помощью длинных шестов, с прикрепленными на конце тонкими свечами, зажигали большие свечи на хоросе. С удивлени­ем я увидел отца Агафодора с таким же шестом и разволновался - удастся ли ему зажечь свечи, потому что сотни глаз следили за его движениями. Но он имел талант ловко управляться с любыми по­слушаниями.

Народ к концу ночного богослужения заметно поредел. Многие отправились спать, но к ранней литургии в храм и в прилегающий к нему двор собрались все паломники. Огромный храм не смог вме­стить всех желающих, поэтому большинство людей стояло вне его, заполнив пространство большого двора. К утру в голове стоял звон от кадил, в ушах - шум от непрерывного пения, тело не чувствовало ног.

На литургию собрали всех иеромонахов, в том числе пригласили и нас с отцом Агафодором.

- Отче, если благословят мне сказать возглас, я могу не вспом­нить, ты подсказывай мне! - волнуясь, попросил я своего друга.

- Батюшка, тут столько служащих священников, что вряд ли нам придется что-то говорить. Просто следите, что делают осталь­ные иеромонахи, то же делайте и вы...

Возглавлял службу какой-то представительный архиерей. Игу­мен Филипп следовал за отцом Василием, игуменом Ивирона, кото­рый на Панигире Лавры исполнял по древней традиции должность почетного Лаврского игумена. После Причащения и заключитель­ного водосвятного молебна все торжественно пошли в трапезную.

Вот тут-то нам и пришлось побегать: на всех паломников мест не хватило и каждую тысячу человек пришлось кормить отдельно. Каждый раз следовало мытье посуды, новое раскладывание по сто­лам тарелок и приборов и снова посудомойка...

После пространного слова митрополита, обладавшего несо­мненным даром красноречия, поднялся игумен Филипп. Что он го­ворил, я не понял, потому что мы слушали его речь из посудомой­ки. Но то, что настоятель при этом непрестанно плакал, поразило меня. Голос его, тихий и кроткий, словно буравом, пронзал сердце.

- Что он говорит, отец Агафодор? - спросил я своего помощника, слушавшего игумена, раскрыв рот.

- О послушании, в основном. Это древнегреческий, я сам с трудом понимаю, но говорит старец очень проникновенно, да еще плачет...