Первые действия молитвы 4 page

Неторопливо перебирая четки, я всем сердцем почувствовал, как молитва начала оживать внутри меня. Ощущение невыразимо­го покоя стало возникать в душе, перекрывая все остальные впе­чатления. Оно все усиливалось и усиливалось, так что я вынужден был закрыть глаза. Нежный ровный голубоватый свет поднимался изнутри, тихо переливаясь и становясь все более зримым. Он как бы сгущался и уплотнялся и из него, прямо в сердце, ясно и отчет­ливо возникло лицо Христа, сияющее золотистым светом на фоне голубоватого свечения. Лик Его был настолько прекрасен, настоль­ко нежен, добр, приветлив и лучезарен, с глазами, источавшими та­кую невыразимую любовь, что сердце перестало вмещать это пере­живание, как полностью превосходящее его силы. “Иисусе, Иисусе, Иисусе...” - выговаривало сердце, вернее не сердце, а этот чудесный лучезарный Лик, Который наполнил все пространство души этим словом. Сердце изнемогало от полноты любви, изливавшейся из Него. Лучезарный сияющий Лик Христов стал непередаваемо яр­ким светом, подобным свечению тысяч солнц. Я открыл глаза и вы­нужден был закрыть их снова. Этим светом сияло все пространство: внутри и вне меня все сияло светом миллиардов солнц - впереди, сверху, сбоку, все целиком стало неизмеримым светом, которого не могли вынести ни глаза, ни сердце. Тело не выдерживало пере­избытка переполнявших его ощущений счастья и мне показалось, что я умираю. “Боже мой!” - вырвалось у меня из груди. Слезы за­лили мое лицо. Я упал на спину. Остался только невыразимо яркий свет. В этом свете я тоже был светом, не помня, есть ли тело, земля и все остальное, успев лишь сказать: “Иисусе, мне слишком много благодати Твоей! Ты хочешь, чтобы я умер? Но ведь в любви Твоей умереть невозможно...” Не знаю, сколько времени я лежал залитый слезами, но от переизбытка любви сердце и уста заговорили сами: “Боже, я хочу быть с Тобой, хочу вечно пребывать с Тобой и в Тебе! Я не знаю, что это такое, но оставь меня еще пожить на земле, чтобы

любить Тебя, ощущать Тебя и жить только Тобою. Мне не нужно ничего в этом мире, кроме Тебя! Посели меня, где Тебе угодно, я всюду последую за Тобой, чтобы только любить Тебя одного!”

С этими словами, вместе с остатками эгоизма, ум исчез и толь­ко свет, безпредельно яркий свет разливался повсюду. Я закрывал глаза и этот свет оставался светом, открывал глаза - свет был тот же и распространялся во всех направлениях, куда бы я ни посмо­трел. Меня не было, и все же я был. И был Бог, настолько реальный, что только Он и был истинной реальностью... Не помню, сколько я пробыл в этом свете, но постепенно он стал уменьшаться в яркости. Присутствие Бога не покидало меня, переходя в разнообразные со­четания и переживания любви, счастья и радости. Если я шептал “Иисусе”, свет увеличивался в яркости, и я снова терял ощущение самого себя и окружающего мира.

До меня внезапно донесся голос, говоривший молитвы, - это молился обо мне мой друг, чтобы Господь помиловал меня, и я не умер на этой поляне.

Молись, молись обо мне, дорогой мой! - слабым голосом про­изнес я и снова умолк, подхваченный новыми излияниями света и невыразимого счастья.

Очень медленно, постепенно уменьшаясь в яркости, внутренний свет исчез и стал виден солнечный свет, подобный бледному свету луны, тусклый и совсем неяркий. Настолько свет земного солнца не шел ни в какое сравнение с лучезарностью того света, который сиял во мне! Теперь он исчез, оставив приходящие в душу, слов­но волны безграничного светоносного океана, веяния несказанно­го блаженства. Мы остались ночевать на этой поляне. Я лежал, не имея сил пошевелиться, чувство голода отсутствовало совершенно.

Ты хотя бы помнишь, что ты говорил? - спрашивал меня взволнованный Петр, ощущая необычность происходящего. - Как ты себя чувствуешь?

Спасибо, мне полегче... - прошептал я. - Только говорить не могу...

Так продолжалось всю ночь и под утро я уснул. Утром проснул­ся свежим и бодрым, но как только я произносил слова “Господи” или “Иисусе”, то же самое ощущение безпредельного блаженства наполняло всю душу.

Время шло, а нам еще предстояло добраться до верховий Оби- Хингоу, что и было нашим первоначальным планом. Медлен­но и осторожно я поднялся. Мы перекусили, упаковали рюкзаки и отправились дальше по дороге, ведущей нас все выше и выше

по уходящей вверх долине. Состояние безграничного счастья и без- предельной радости не покидало меня. Чтобы это переживание не усилилось снова, я старался идти молча, внутренне оставаясь бла­гоговейным наблюдателем того, что совершалось в моей душе. Но как только ум вспоминал начало молитвы “Господи Иисусе”, это удивительное блаженное переживание опять возобновлялось, вы­нуждая меня останавливаться и замирать.

Так мы брели километр за километром, делая частые привалы, на которых мой ум снова погружался в состояние неземного бла­женства. Все остальное - ни удивительные ущелья, уходящие в таинственные дали, ни острые горные пики, возвышающиеся над ущельем, словно языки пламени, ставшие камнем, ни виднеющи­еся вдали ледники Дарвазского хребта - ничто не запечатлелось в душе. Все это я увидел потом, когда проходил этой дорогой еще раз. Мы прожили в верховьях ущелья несколько дней, где я поч­ти все время лежал в спальнике, безмолвно молясь, а Петр, сидя, молился рядом.

Тихо и постепенно моя душа возвращалась в обычное состояние, только ощущение несравнимого ни с чем счастья присутствовало в ней неисходно. На обратном пути я попросил моего друга нико­му не рассказывать о том, чему он невольно оказался свидетелем. К его чести он действительно сдержал свое слово. В Душанбе мы вернулись здоровыми и бодрыми. Все во мне внутри совершенно успокоилось, но душа стала другой настолько, что сам себе я уже виделся иным человеком, чем был до этого похода в горы. Через несколько дней я уехал в Пештову и мы с Петром расстались до сле­дующей встречи. Это путешествие изменило не только меня, но и моего друга, который неожиданно для себя перебрался в горы, ко­торым посвятил всю свою жизнь.

Лето прошло в молитве, работах в огороде и сборе тутовника. Затем пришла пора сбора орехов. Со стороны администрации лес­хоза начались строгости. На сбор орехов в лесничество каждый год приезжал специальный уполномоченный из Москвы и наблюдал за сбором урожая. Излишки орехов у населения изымались на­чальством. Людям приходилось прятать свои запасы, пытаясь до­быть скудный заработок для своих семей от продажи плодов. Наши орехи Авлиекул вывез пораньше, оставив мне на зиму два мешка из нашего урожая для еды.

Когда он собрался переезжать с семьей на зиму пониже в киш­лак, к нам на лошадях подъехала группа местных жителей. По бо­кам лошадей висели навьюченные мешки с орехами. Они просили

геолога спрятать их запас у нас в доме, примерно, мешков пятнад­цать. Мы сложили весь груз в темную комнату, где стояла записы­вающая аппаратура. Авлиекул попрощался со мной и попросил никому не говорить о спрятанных мешках с орехами. Я пообещал молчать и остался один.

Но мое одиночество через несколько дней было нарушено гуде­нием подъехавшей машины, которая тут же принялась сигналить. Из нее вышли директор лесхоза, грузный мужчина со строгим ли­цом, и парторг, худенький таджик с колючим взглядом. Он един­ственный в кишлаке носил шляпу и невзлюбил меня с первого раза. Следом за ними из машины вышли два егеря, знакомые мне по их периодическим приездам на Пештову.

Между директором и мной состоялся следующий диалог:

Вот скажи нам, ты честный человек? - спросил директор, уста­вившись в меня изучающим взглядом.

Ну, вообще-то, честный... - ответил я.

А раз ты честный человек, то честно скажи нам, у тебя кто- нибудь из наших людей из кишлака спрятал орехи?

Нет, никто не спрятал, - я непреклонно стоял на своем.

Точно?

Точно.

А если мы посмотрим?

Смотрите! - твердо сказал я, решив, будь что будет, уповая на Бога.

Но мой твердый ответ рассеял у директора последние сомнения:

Ну смотри, если узнаем, что прячешь орехи, то хорошего от нас не жди! - буркнул он, влезая в машину.

Парторг что-то недовольно шептал ему на ухо, но директор махнул рукой.

Вечером приехали владельцы спрятанных орехов. Несчастные кишлачные бедняки не знали, как благодарить меня, завалив мой дастархан лепешками и домашними сладостями. Отдай я их уро­жай директору лесхоза, как бы я потом встретился с ними и смотрел им в глаза? Этот случай многому научил меня - ставить на первое место правду Божию, а не человеческую и привлек ко мне симпа­тии местного населения, включая самого директора, который впо­следствии узнал, что я помог беднякам. После этого он всегда по­кровительственно здоровался со мной за руку и звал в гости.

В середине осени приехал Авлиекул, чтобы до наступления зимы я смог навестить родителей. До кишлака я добирался пеш­ком, с рюкзаком на плечах, взяв с собой для еды в пути несколько килограммов грецких орехов. На половине дороги меня остановил егерский кордон и объявил, что по приказу директора они произво­дят досмотр груза у всех, кто проходит через шлагбаум. Среди еге­рей я заметил парторга, который издали неприязненно глядел на меня. Сдерживая раздражение, я снял рюкзак и отдал его егерям:

Смотрите сами! - один из осматривающих вытащил из рюкза­ка мои вещи, потом нащупал орехи.

Есть орехи! - крикнул он парторгу.

А сколько?

Несколько килограммов...

Тот недовольно поморщился:

Пусть идет!

А проверяющий тихонько шепнул мне:

Прости, друг...

С местной машиной из Сари-Хосора я приехал в Душанбе, при­везя родителям спрятанные для них в дровах Авлиекулом два мешка орехов. В городе еще стояло лето. Было тепло, в саду зрели яблоки, с виноградника свешивались огромные кисти сахаристого винограда, пышно цвели бархатные благоухающие розы и осен­ние цветы - голубые гортензии. Родители радостно встретили ме­ня, словно жители “земного рая”. Как всегда несколько дней у нас шел обмен новостями. Отец уволился из “Интуриста”, недовольный порядками в отеле. Он случайно натолкнулся на комнату с запи­сывающей аппаратурой, где два сотрудника КГБ постоянно вели прослушивание всех комнат. Теперь он работал гардеробщиком в ресторане “Океан”, недалеко от нашего дома.

Через неделю приехал Петр и рассказал, что его знакомые устро­ились работать на горную гидрометеостанцию, почти рядом с Ду­шанбе, чтобы там молиться в уединении.

Вот как? А я там работал одно время... - удивился я.

Он обрадовался:

Так ты знаешь дорогу на эту станцию? Давай сходим вместе к ним в гости!

Мы договорились утром выйти в путь, и здесь я совершил ошиб­ку, чуть не стоившую нам жизни. Предположив, что в этом ущелье еще не выпал снег, я одел легкие горные ботинки, а не сапоги. То же самое сделал и мой товарищ. На автобусе, а затем на попутной машине, мы добрались до устья нашей реки, где тропу уже слегка припорошил снег. Это не показалось мне опасным, и мы бодрым шагом начали подъем по горной тропе. Длинный затяжной подъем к метеостанции длиной в семь километров обычно можно пройти за час или полтора, если не спешить. Но в этот раз все случилось иначе и не так, как мы предполагали.

Мы вышли в путь в два часа после полудня. Через несколько километров высота снежного покрова возросла до колен, но воз­вращаться обратно не хотелось, так как пока светило солнце было тепло. Вода от мокрого таявшего снега начала хлюпать в ботинках. Идти становилось все труднее, потому что толщина снега неумоли­мо увеличивалась. Солнце быстро зашло за горы и повеяло холо­дом. Потянул легкий мороз и мокрые ноги начали мерзнуть. Силы постепенно оставляли нас и каждая нога казалась такой тяжелой, как будто на них висели многопудовые гири.

Знаешь, а дело наше не очень хорошее... - сведенными от холо­да губами осторожно сказал я моему усталому спутнику.

Тот еще не видел опасности, хотя, как и я, устал очень сильно. Уже долгое время мы поочередно прокладывали тропу в глубоком снегу - один прокладывал дорогу, а другой шел позади. Пока солн­це не зашло, мне еще как-то удавалось угадывать тропу, полностью заваленную глубоким, по пояс, снегом. Но вот из-за горных хребтов вышла луна и снежная пелена наполнилась зыбкими мерцающими искрами. Тропы не стало видно и мы начали проваливаться в глу­бокие ямы между камнями, иногда утопая по шею в снегу. Все это отнимало последние силы. Стоять было нельзя - мороз сразу ско­вывал все тело, одежда покрылась мерзлой коркой льда, а идти бы­ло невозможно - силы нас полностью оставили. Так мы некоторое время стояли, увязнув по пояс в снегу. Ноги и руки давно потеряли чувствительность и не ощущали мороза.

Мой смелый друг не поддался панике:

Слушай, Федор, давай молиться, Бог поможет! Нужно идти...

Мы начали молиться. На каждый трудный шаг мы говорили:

“Господи...помилуй...” - и действительно, сил и отчаянной реши­мости значительно прибавилось. Растаскивая по очереди снег всем телом (а его уже было по грудь), Петр и я неведомо как добрались до последнего подъема, откуда через заснеженную поляну был ви­ден домик метеостанции. В маленьком окошке приветливо горел свет. Мы попробовали кричать хриплыми голосами, но нас никто не слышал, а наши голоса были слишком слабы.

Из последних сил, на дрожащих ногах, мы добрались до осве­щенного окна. Один парень с небольшой бородкой печатал что-то на пишущей машинке, другой стоял к окну спиной, подкладывая в печь дрова. Было около десяти часов вечера, когда я стукнул в окно. Крепыш, сидевший у машинки перестал печатать и замер, глядя недоуменно в темноту, а другой обернулся и начал прислушивать­ся. Тут мы с Петром не выдержали и заколотили в дверь обмерзши­ми руками. Ребята распахнули дверь, втащили нас в дом и помогли стащить стоявшую коробом мерзлую одежду. Они налили в таз хо­лодной воды и мы опустили в воду руки, пока они не обрели чув­ствительность, а затем отогрели ноги. В руках и ногах появились сильные боли. Серьезных обморожений вроде не было, но сильные боли долго не отпускали нас. Мы с трудом переоделись и только по­том, за горячим чаем, обрели способность говорить.

Из беседы с сотрудниками выяснилось, что на гидрометеостан­цию эти люди устроились недавно. Тот, кто печатал на машинке, был инженер, переехавший в Душанбе из Киева, возрастом чуть постарше меня, а который топил печь - архитектор, закончивший в Душанбе политехнический институт, моложе меня лет на шесть. Они стали на долгие годы моими лучшими друзьями и с ними я прошел первые уроки и экзамены настоящей дружбы, которая при­несла много радостей и немало испытаний нашей стойкости и ре­шимости. Это были верующие молодые люди, только начавшие ис­кать свой путь к вере и молитве и пытающиеся через доступный им небольшой набор книг определить свои ориентиры в Православии. Они уже почувствовали вкус к молитве и ради нее поселились в горах, чтобы испытать себя в уединении. Того, кто печатал на ма­шинке (как потом я узнал - молитвенное правило), звали Генна­дий. Он привлек меня спокойным рассудительным характером, и с этим человеком мы за долгие годы дружбы ни разу не поссорились. Виктор-архитектор, в больших очках, в то время был больше занят своими проблемами: он увлекался постом и постился до того, что поражал всех своей невероятной худобой и вызывал чувство удив­ления силой воли.

Наши метеорологи оборудовали для жизни две комнаты и даже обжили бетонную комнату, где раньше находился склад. Там они поставили железную печь и две раскладушки, на которые и уло­жили нас ночевать. Печь быстро прогрела воздух в комнате и мы уснули счастливыми и радостными от встречи с этими хорошими людьми. Проснувшись утром, Петр и я с удивлением заметили, что мы даже не простудились после ужасов прошедшего дня. Но опас­ность оставалась, как нас предупреждали в один голос наши дру­зья: если начнется снегопад, то он может полностью отрезать нашу последнюю возможность спуститься вниз по проложенной нами снежной борозде.

Мы попрощались с заботливыми хозяевами станции, договорив­шись почаще общаться друг с другом, насколько это будет возможно. По дороге в город мой спутник был задумчив. В нем, по-видимому, зрело какое-то решение, которое в дальнейшем определило всю его жизнь. А я, по примеру Геннадия, купил в комиссионном магазине пишущую машинку и одним пальцем взялся перепечатывать для себя и для своих друзей любимую книгу “Приношение современно­му монашеству”.

В Пештове нам с геологом пришлось спешно взяться за уборку нашего небольшого урожая, чтобы до холодных дождей убрать ого­род. Нам удалось собрать лук и перенести его в кладовую, но после этого зарядили долгие холодные дожди и наши работы приостано­вились. В такой же ненастный день к дому спешно прискакал всад­ник в брезентовом плаще, накрытый капюшоном. Это был отец Авлиекула, приехавший с тревожным сообщением, что жена его сына собирается рожать. Геолог быстро собрался, на прощание посове­товав мне на капустных грядках воткнуть палки на случай снега, чтобы потом найти капусту, пообещав скоро вернуться и привезти мне на зиму продукты. Как только я обозначил палками каждый капустный кочан, холодные дожди перешли в густой снегопад, ко­торый непрерывно валил такими большими хлопьями, что через неделю снега было уже по пояс, а он все шел и шел. Вся долина за­куталась в непроглядные туманы и сумерки.

Пришлось произвести ревизию имеющихся продуктов. У меня имелись в наличии на три месяца: мешок лука, орехи, тутовник и капуста под снегом. Но мои попытки отыскать хотя бы один кочан не привели к успеху, даже палки завалило снегом и докопаться до капусты оказалось непросто, пришлось оставить ее про запас. Среднеазиатский лук - это плоды довольно крупного размера и сладковатые на вкус. От бывалого геолога я услышал рецепт, что слабый раствор уксуса убивает в луке всякую горечь и его с удо­вольствием можно есть сырым. Уксусной эссенцией мы закрепля­ли проявленные сейсмограммы. Из нее я сделал уксусный раствор и поливал им мелко нарезанный лук, а потом промывал его водой.

Поначалу порция сладкого лука каждый день казалась вкусным блюдом. Еще я отдельно поджаривал орехи на сковороде и добав­лял к обеду сушеный тутовник. Нельзя сказать, что было очень го­лодно, но после этой зимы лук я уже не смог есть никогда. Помню, что день за днем чувство неприятного ощущения где-то под ложеч­кой не давало мне возможности спокойно наслаждаться покоем и красотой горного зимнего пейзажа. На чем бы ни останавливался мой взгляд, каждый предмет напоминал мне о еде. Капуста под сне­гом сохранилась замороженной почти до весны, когда снег немного осел и палки возле каждого кочана вышли наружу. В марте ко мне на лошади пробился Джамшед с мешками продуктов и долго качал головой, когда я рассказывал ему о луке. Он привез также муку и с ним мы попытались сами испечь лепешки, но, должно быть, пере­калили тандыр, потому что все они у нас получились горелыми. Но они не смогли нам испортить радость общения, мы ели наш хлеб, улыбаясь друг другу.

А ты за Бога сильно держишься, мне это нравится! - неожи­данно сказал Джамшед. - Одного не пойму, отчего ты не заведешь семью? Такие люди должны потомство оставлять!

Для себя я так решил: или Бог и молитва, или семья и дети! - открыто высказал я свое соображение.

Это верно. На двух лошадях не усидишь... - согласился ста­рик. - Я сам в молодости не хотел жениться, думал стать каланда- ром! Хотел жить один, только имя Бога повторять. Слышал о них?

Слышал, это вроде как странствующие нищие...

Не просто нищие, а нищие ради Бога, понимаешь?

Это я понимаю. Мне доводилось смотреть книги на эту тему в библиотеке, читал персидскую поэзию: Хафиз, Руми, Омар Хайям, Саади...

Это для вас они поэты, а для нас все, что они написали, - свя­щенные книги. Кто пойдет за Богом, весь род освящает! Сильно я горевал, когда меня женили... Потом вспомнил одну старую притчу и успокоился.

Какую притчу?

А ты послушай... Сидела в пустыне старушка и плакала. Мимо караван шел. “О чем плачешь, женщина?” - спросил у нее караван­щик. “Ох, горе у меня! Сын утонул...” - “А где же он утонул?” - “В озере”. - “Где же в этой безводной пустыне озеро?” - “Утром мой сын увидел озеро вдалеке, пошел окунуться и утонул...” - “Сколь­ко лет езжу по пустыне, здесь никогда не встречал никакого озера. Поэтому он не мог утонуть. А сколько лет было твоему сыну?” - “Не знаю, ведь я безплодная старуха...” - плача, отвечает та. “Если ты безплодна, то у тебя не могло быть сына, который бы утонул в пу­стыне!” - “Так говоря, вы отняли у меня последнюю надежду, что мой сын жив, караванщик!” - “Но зато ты теперь знаешь, что он не погиб, потому что его никогда не было...” - Джамшед хитро посмо­трел на меня и рассмеялся:

- Вот поэтому я и не выпускаю из рук четки! То, что было пы­лью, опять пылью станет, а Бог остается... Ты верно сделал, что мо­литву выбрал.

После этой беседы он всегда приветствовал меня с особым ува­жением.

В период жизни на Пештове во мне снова возникло серьезное желание доверить свои чувства поэзии. Наконец-то стихи внутри меня могли находить слова, чтобы облечься в осязаемую форму. Но стихи не так увлекали меня, как молитва, потому что только в ней рождались те переживания, которые я мог высказать в своих сти­хотворениях.

* * *

Суровей час. Угрюмее природа.

Реки звучнее одинокий марш.

Неуловимее граница перехода

Души в темнеющий пейзаж.

Когда она от холода устанет,

Как зверь, в клубок свернется и уснет,

Сильней зима снегами одурманит,

Слабей весна под льдинами вздохнет...

Поражаюсь удивительным тайнам Твоим, Господи: вся жизнь моя, муки рождения, возрастание и становление в чудесном ми­ре Твоем, при внимательном рассмотрении ни что иное, как дым, плывущий в безбрежной глубине неба. И лишь Ты один, объемлю­щий бездонные небеса и необъятную землю, когда открываешься духовному зрению, становишься реальнее всего видимого и слы­шимого. Ибо Ты - все во всем и весь непостижимо открываешь Се­бя в глубинах моего сердца.

МОЛИТВА И ПОХОДЫ

Когда душа напрямую постигает значение сказанного, что че­ловек создан по образу Божию, она мгновенно покидает клетку телесности, превосходя ограниченность тела, дабы соединиться с безмятежностью Святого Духа. Первое открытие, которое соверша­ется в душе по милости Божией, это то, что она глубоко осознает достоверность и самоочевидность своего постижения и то, что лже- знание, создаваемое догадками и умозаключениями, полностью обманчиво и недостоверно. Не устремляясь за изменениями мира, душа учится открывать в самой себе нечто неизменное, именуемое духом, постигая, что изменчивый мир не может быть самоцелью.

Неудовлетворенная жажда познания безконечно разнообразно­го мира увлекала меня время от времени в далекие поездки. Мне хотелось сравнить климат Таджикистана, доводящий своей летней жарой до изнеможения, с другими прославленными местами Со­ветского Союза. С большим интересом я бродил по берегам величе­ственного Иссык-Куля в Киргизии, добравшись даже до Пржевальска. Несмотря на все красоты этого края, душа не откликнулась на киргизские просторы. Поездка поездом на Байкал открыла без- предельные дали Сибири, когда гудок нашего электровоза несся по таежным сопкам и распадкам на сотни километров туда, где не было ни дорог, ни жилья. Покоренный красотой Сибири, я стоял в тамбуре, открыв дверь и любуясь тайгой.

Где-то под Иркутском поезд остановился на разъезде. Я сошел со ступенек: мне приглянулись трогательные и нежные пионы с синими склоненными головками. Сорвав небольшой букетик, я поставил его в стакан с водой. Тогда мне впервые открылась кра­сота цветов. Сердце распахнулось навстречу этой нежной чистой красоте и словно соединилось с ней. Ошеломленный, я чувствовал, как оно постигает в цветах незримую Божественную суть творе­ния, улавливая невыразимо тонкий и неуловимо прекрасный язык этой красоты.

Что, пионы понравились, молодой человек? - обратился ко мне пассажир напротив.

Да, понравились... - смущенно ответил я.

Это заметно. Даже завидно... - усмехнулся он.

Синее безмятежие байкальских горизонтов вдохновило меня на поиски жилья. В одной глухой деревне мне приглянулась рубленая изба за смехотворную цену. Местные девчата прозвали меня “па­рень из Баку” и всегда шутливо кричали: “Эй, парень из Баку, вы­ходи гулять!”, когда проходили мимо избы, в которой я поселился.

Для чего вы так говорите?

Мой вопрос смешил их до слез.

Для залетна молодца и для красного словца! Понимай как хо­чешь! - хохотали они.

Я вовсе не из Баку, а из Душанбе! - поправлял я.

Нет, из Баку! - настаивали сибирячки, подмигивая друг другу.

Но когда в колодце летом я обнаружил на стенах полуметровый слой льда, - как объяснили мне местные жители: “Ну, это вечная мерзлота, однако!”, - желание поселиться на Байкале пропало со­вершенно. Из любопытства я доехал даже до Читы, но угрюмые нравы глухих старообрядческих деревень с высокими заборами, где, как говорят, зимой снега не выпросишь, побудили меня взять билет обратно в Душанбе.

В Забайкалье я познакомился с таким же путешественником (он был постарше) из Москвы,который искал себе более тихое ме­сто среди необъятных увалов и займищ Сибири. Устав от долгих переходов по нарзанным источникам, я издали заметил в одной из глухих деревень несколько пожилых женщин сурового вида, за­кутанных в темные платки по самые глаза, стоявших у калитки с высоким, выше головы, забором, и намерился купить у них какой- нибудь еды.

Брось, Федор, безполезно! Никаких продуктов здесь не выпро­сишь... - вполголоса сказал мой спутник.

Здравствуйте, бабушки! Мы вот мимо идем, устали. Нельзя ли купить у вас немного молока и хлеба? - как можно доброжелатель­нее сказал я.

Ответом было настороженное молчание. Во дворе рвалась с цепи собака, судя по внушительному лаю, не из маленьких. После неко­торого молчания одна из старух неприязненно произнесла:

Идёте мимо, ну и идите себе! Нечего тут...

Пойдем, Федор, - потянул меня за руку голодный товарищ. - Ничего у них не добьешься, говорил же тебе!

И вдогонку услышали:

Выйдут из тюрем и бродят здесь, окаянные...

“Да, Сибирь - все же сложная штука! - подвел я итог своим по­искам в этом завораживающем душу крае. - Но зато такой земли нигде на свете нет!”

В долгом утомительном движении по степям Западной Сибири сердце мое так жаждало снова увидеть родные горы в мерцающем мареве горячей дымки, что сами собой сложились слова, в которые осязаемо вошла энергия внутреннего переживания.

* * *

В хоралах камня - лейтмотив высот.

На кручах пиков - взлет зубцов и башен.

И туч опаловых стремительный полет

Над необъятностью земных полей и пашен.

Им не подвластен ваш крутой изгиб

И гребней удивительные всплески.

В провалах каменных - движенье птиц иль рыб,

Рождающих причудливые фрески?

Пытаюсь удержать неудержимый дух.

Впиваюсь слухом в облачные гаммы.

И удивляюсь - Он ли или это слух

Творит в душе органные программы?

Тихие радости и открытия горной жизни выпадали на нашу долю с Авлиекулом в Пештове словно теплые майские дожди вес­ной. Как-то в мае мы с ним попали на большую поляну цветущих нарциссов. Такого количества цветов я вообще не встречал: поляна сплошь была покрыта золотисто-белыми чашечками сладко пах­нувших цветов. Густой нежный аромат плыл над землей. Под лег­ким ветерком он становился таким сильным, что кружилась голо­ва. Чудесный запах нарциссов то усиливался, то слегка ослабевал. Мы переглянулись с геологом и молча сели на пригорок, закрыв глаза. В этом неземном благоухании не хотелось ни говорить, ни куда-то идти. Мой друг в благоговении снял шляпу с головы и по­ложил на землю. Прошло часа два нашего сидения и нужно было возвращаться на станцию, потому что подошло время смены сейс­молент. Мы с большой неохотой поднялись и ушли, позабыв среди цветов шляпу Авлиекула. На следующий день мы вернулись к сво­ей поляне, чтобы забрать шляпу. Я накопал там целую корзину лу­ковиц этих горных цветов и рассадил их на станции и у родителей в Душанбе. С тех пор нарциссы стали для меня чистым и прекрас­ным символом горного уединения. Еще я любил бродить по горам во время цветения дикой розы - шиповника, когда в лугах стоял тонкий аромат и все склоны были покрыты нежными цветами, как будто весенние дали открыли свои прекрасные глаза, смотрящие прямо в душу. Обычно цветение розы совпадало с цветением тама­риска и все долины густо благоухали, разнося розовый дым пыль­цы тамариска и белые облака лепестков дикой розы.

Весной мне удалось увидеть “поющее” дерево цветущей череш­ни. Цикад становилось все больше и звон их начал походить на звук работающей бензопилы, только более музыкальный. В одном углу нашего сада этот пронзительный звук был более оглушительным, особенно там, где стояла цветущая черешня. Подойдя поближе, я не поверил глазам: она вся была покрыта цикадами, каждая ветка и веточка издавали оглушительный звон. Присмотревшись, я заме­тил, что кора дерева полностью усеяна оставшимися хитиновыми коконами от выбравшихся из них цикад. До поры хитиновые гусе­ницы сидят неподвижно, уцепившись жвалами за кору растения, а когда приходит жара, эта ужасная оболочка трескается и из нее выползает удивительно красивое создание с жемчужными кры­лышками. Обсохнув, эти создания взрываются целым каскадом оглушительных трелей, являя нам чудесное преображение, проис­ходящее в природе.

Когда в конце мая в горы потянулись отары пастухов, мне довелось ночевать в ущелье соловьев, куда нас с геологом привезла лесхозная машина после возвращения с водопада. У костра пастухи готовили чай, а мы с Авлиекулом прилегли на подстилку из толстого грубо­го войлока. Стемнело... Над хребтом, выбираясь из зарослей леса, медленно всходила полная луна, заливая горы призрачным светом. Только пастухи настроились на долгую неспешную беседу с гостя­ми, как море соловьиных трелей обрушилось на нас со всех сторон. Тысячи или даже несколько тысяч соловьев во все свои соловьиные голоса объединились в один громадный неумолчный хор. Свист сто­ял такой, что не было слышно голоса собеседника. Беседа не полу­чилась и пастухи с досадой ушли в свою палатку. У догорающего ко­стра остались только мы вдвоем с Авлиекулом и молча, до глубокой ночи, слушали с упоением величественную симфонию леса.