История всемирной литературы 41 page

Поэма заканчивается тем, что Рамин решает поднять восстание против своего царствующего брата, чтобы свергнуть его и воссесть на престол. Но ему помогает случай — во время охоты дикий кабан нападает на Мубада и разрывает его на части. Рамин становится шахом, к нему столь же законно переходит и Вис. Устанавливается идеальное государство справедливости и равенства. Рамин после смерти Вис отказывается от царства в пользу двух своих сыновей. Он делит царство между ними и отправляется в храм огня, где в молитве проводит последние дни своей жизни.

Как видно, эта поэма также имеет параллель в средневековой французской литературе, а именно в легенде о Тристане и Изольде.

О происхождении сюжета поэмы среди ориенталистов идут споры. Одни ученые считают, что еще в пехлевийской (доисламской, иранской) литературе бытовал аналогичный сюжет, который и переработал автор «Вис и Рамин» (кстати, об этом говорится даже в начале поэмы), другие утверждают, что фабула поэмы — вымысел самого автора.

Смелый Рамин опасается «людей базара», говорливого, пестрого, шумного, балагурящего, разношерстного восточного базара, а также «людей земли и ремесел» — пастухов, хлебопашцев, водоносов, охотников, рыбаков, кузнецов и горшечников, их острых на язык жен. Именно их мысли и настроения, оценки и суждения, суды и пересуды выражает автор поэмы XI в. В том, что это так, нас убеждает и неожиданный финал.

В разгаре любовной интриги, когда трагическое и комическое перемешалось так, что не разберешь, где начало и где конец, и действие дошло до кульминации, появляется в роли рока кабан, в мусульманской среде не весьма почитаемое животное. Одним ударом клыков дикий кабан разрывает царя Мубада. Мгновенно наступает развязка, а вслед за нею в оставшихся нескольких страницах поэмы коренным образом изменяется весь ее стиль, характер изображения героев: Вис и Рамин становятся добрейшими и справедливейшими из справедливых царей.

Дальше довольно «хроникально», но достаточно полно перечисляются все благодеяния справедливого монарха, целая программа тех же «людей земли и ремесел»: строительство городов, благоустройство пригородов и селений, возведение караван-сараев, бань, колодцев, щедрая раздача милостыни нищим, превращение бедняков в богатых, обеспечение спокойствия на караванных путях, назидания вельможам и чиновникам, чтобы они не обижали слабых, установление честных судов, уничтожение лихоимства и произвола («и были пред судом его равны богач и нищий, раб и царь страны»), выдвижение ученых в качестве советников «царя царей» —

270

одним словом, осуществление мечты средневекового человека.

Фахриддин Гургани занимает особое место в персидско-таджикской литературе. Как и у других ее выдающихся представителей, мы обнаруживаем у Гургани такие черты, как выражение гуманистических идеалов просвещенного горожанина, уважительное отношение к иранской древности, противостоящей исламу, и даже попытки ее воскрешения. Но если в центре внимания его предшественников и, заранее скажем, преемников стоит положительный идеал человека, то у Гургани главные персонажи, как правило, носители отрицательного начала, хотя некоторые перерождаются в положительных героев. Своим творчеством Фахриддин Гургани вносит в литературу Ирана сатирические элементы; думается, это может быть объяснено близостью поэта к широким демократическим кругам средневекового города. И если на средневековом Западе связь сатирических жанров со средой горожан была повсеместной, то в высокой иранской поэзии ее не было. Сатирические, сниженные мотивы не характерны для иранской поэзии того времени.

В гуманистической художественной концепции человека у Фахриддина Гургани также есть свой положительный эстетический идеал. Этот идеал — разоблачающая, критическая личность. Самое замечательное, новаторское состоит в том, что в такой роли выступает сам Гургани, автор уникальной для восточного средневековья поэмы. О характере панегирической поэзии, особенно с X в. и позже, метко писал русский иранист В. А. Жуковский в известном исследовании об Анвари (XII в.): «Поэзия и ее направление отданы в руки вельможного сословия, но зависимость эта была закреплена еще осязательнее, когда положение поэтов при дворах было признано официальным. Почин в этом деле положил знаменитый Махмуд сын Себук-тегина, Махмуд Газневидский, при дворе которого подвизались около 400 поэтов. Он учредил должность «царя поэтов» и впервые вручил ее своему любимцу Унсури. Это превратило двор в присутственное место литературы. Поэт же превратился в простого ремесленника, который по заказу, известному рецепту и традиционным приемам фабриковал вирши; поэзия стала «наукою хитро льстить языком и пером — значит, говорить и писать такую ложь, которая была бы знатным приятна, а льстецу полезна и которая состоит из бесстыдных похвал большому барину за те заслуги, которых он не делал и за те достоинства, которых он не имеет».

Едва ли не самым ярким представителем, более того, живым олицетворением этого века крайностей в поэзии можно назвать самого Анвари, который первоначально прославился как непревзойденный мастер касыды. Но именно он завершает свой поэтический путь таким резким памфлетом против придворной касыды, острее которого не писал никто в иранской поэзии, даже Насир Хосров:

О придворных поэтах речь мою разумей, —
Чтоб толпу лизоблюдов не считать за людей!
Ведай: мусорщик нужен в государстве любом, —
Бог тебя покарает, коль забудешь о том.
Если скопится мусор вкруг жилья твоего —
Без носильщика, брат мой, приберешь ли его?..
А в поэте-рабе нет нужды никому,
И хозяйство вселенной не прибегнет к нему.
Коль тебе ради хлеба наниматься пришлось,
Так носи лучше мусор, а поэзию брось.

(Перевод А. Кочеткова)

Сам Анвари на склоне лет избрал убогую келью дервиша (ум. ок. 1170).

Порицанию панегирической поэзии посвящали яркие строки и другие придворные поэты — Камалиддин Исмаил, Захириддин Фарьяби и поэт из Азербайджана Хагани.

Вершиной поэзии гуманистического направления стал великий поэт, математик и философ Омар Хайям Гиясаддин Абу-ль-Фахт ибн Ибрахим (ок. 1048—1131).

До нашего времени дошло около двух тысяч рубаи, приписываемых Хайяму, но с относительной уверенностью можно отнести к Хайяму не более ста рубаи.

Годы учений и странствий Хайяма проходили в разных городах Хорасана и Мавераннахра — в Нишапуре, Самарканде, Бухаре, Балхе. Он был не только выдающимся математиком, но и настоящим энциклопедистом своего времени. Имам Хорасана; Ученейший муж века; Доказательство Истины; Знаток греческой науки; Царь философов Востока и Запада — таков далеко не полный почетный титул Омара Хайяма в зените его славы. В философии он признавал себя последователем Ибн Сины. К двадцати пяти — двадцати шести годам он написал прославивший его алгебраический трактат. В 1074 г. был приглашен в Исфахан (на Юге Ирана) — тогдашнюю столицу сельджукидского султана Малик-шаха — руководить обсерваторией. Там он составил в 1079 г. на основе длительных астрономических исчислений солнечный календарь, наиболее точный из всех существующих доныне. Там же написал второй знаменитый математический труд — «Комментарии к трудностям во введениях книг Евклида» и некоторые короткие философские сочинения, в частности «Трактат о бытии и долженствовании».

271

Свой философский трактат Хайям написал почти эзоповым языком в форме ответа на три вопроса судьи провинции Фарс, дабы снять с себя подозрения в том, что он не признает бытия бога и необходимости выполнять религиозные обряды. Когда в 1092 г. погибли покровители ученого Малик-шах и его главный везир Низам аль-Мульк и была закрыта Исфаханская обсерватория, Хайям пытался было заинтересовать наследников шаха астрономическими занятиями и составил на фарси занимательно написанную книгу «Ноуруз-наме» («Книга о празднике весеннего равноденствия ноуруз»). Но попытка не дала результатов. Через несколько лет столица Сельджукидов была вновь перенесена в Мерв. Хайям переехал туда и продолжал свою научную работу. Окруженный недоброжелателями из числа реакционного духовенства, он, видимо, придерживался правила «молчание — золото» и избегал публичных выступлений или, как пишет Бейхаки, «был скуп в сочинении книг и преподавании». Все же десять трактатов, составляющих, возможно, все письменное научное наследие Омара Хайяма, до нас дошли.

О том, что отношение духовенства к Хайяму принимало порой опасное для него направление, свидетельствует автор XI—XII вв. Кифти, который в «Книге мудрецов» рассказывает: «Когда же его современники очернили веру его и вывели наружу те тайны, которые он скрывал, он убоялся за свою кровь и, легонько схватив поводья своего языка и пера, совершил хаддж (паломничество в Мекку) по причине болезни, не по причине богобоязненности, и обнаружил тайны из тайн нечистых. Когда он прибыл в Багдад, поспешили к нему его единомышленники по части древней науки, но он преградил перед ними дверь преграждением раскаявшегося, а не товарища по пиршеству. И вернулся он из хадджа своего в свой город, посещая утром и вечером место поклонения и скрывая тайны свои, которые неизбежно откроются. Не было ему равного в астрономии и философии...».

Из свидетельств современников и близких по времени преемников точно известно, что Хайям складывал четверостишия (рубаи).

Четверостишие исполнялось устно, вероятно, пелось. Его легко было запомнить. Факт существования «хайямовских рубаи» неоспорим. Какие из них принадлежат именно ему лично? Прежде всего те, которые близки ему по духу, о которых мы узнаем из строк авторов, знавших его, а также из того, что мы вычитываем между строк его трактатов.

Каково же оно, хайямовское мироощущение?

Это прежде всего утверждение прав своего «Я» как творческой личности:

Если скажут, будто я пьян, — я таков!
Если «безбожник», скажут, «буян», — я таков!
Для этих — мудрец, для тех — отшельник, безумец.
А я такой, каким я дан. Я таков!

(Перевод И. Сельвинского)

Хайям писал в одном из своих научных трудов: «...мне сильно мешали невзгоды общественной жизни. Мы были свидетелями гибели людей науки, число которых сведено сейчас к незначительной кучке, настолько велики ее бедствия. На этих людей суровая судьба возложила большую обязанность посвятить себя в эти тяжелые времена усовершенствованию науки и научным исследованиям». А в одном из рубаи он прямо писал:

Тот, кто следует разуму, — доит быка,
Умник будет в убытке наверняка!
В наше время доходней валять дурака,
Ибо разум сегодня в цене чеснока.

(Перевод Г. Плисецкого)

Хайям не замкнутый лишь в кругу своих научных интересов, бесстрастный ученый. В стихах, а так оно было, вероятно, и в жизни, мы находим его в веселом кругу друзей, на лоне природы, наслаждающимся жизнью. Вот он сидит в тени деревьев, углубленный в работу, а вот у журчащего ручья — обнимает подругу. Всегда с легкой скептической усмешкой на устах. Острого словца его не миновать и самому Аллаху. Таким воскрешает его и легенда. Вакхическое восхваление разума ярко выражено в его рубаи:

И слева мне и справа твердят: не пей, Хайям!
Вино — враг веры правой, сок лоз — отрава нам.
Вино — враг веры правой? Так пей же кровь лозы.
Ведь кровь врагов лукавых нам пить велит ислам!

Движение, вечное и непрерывное, — таков абсолютный закон бытия, и Хайям славит круговорот веществ в природе: из праха вновь произрастает жизнь.

На зеленых коврах хорасанских полей
Вырастают тюльпаны из крови царей,
Вырастают фиалки из праха красавиц,
Из пленительных родинок между бровей

(Перевод Г. Плисецкого)

В ряде рубаи пафос обличения несправедливости Всевышнего переплетается с насмешкой над религиозной обрядностью. Соответственно этому — глубокое понимание достоинства человеческой личности, ее свободы:

Мы — цель и высшая вершина всей Вселенной,
Мы — наилучшая краса юдоли бренной;

272

Коль мирозданья круг есть некое кольцо,
В нем, без сомнения, мы — камень драгоценный.

(Перевод О. Румера)

Эстетический идеал Хайяма — это личность вольная, свободомыслящая, чистой души. Мудрость, любовь и жизнерадостность — таковы главные черты личности, которые воспевает Хайям.

Не прямо, а изящным поворотом мысли, часто неожиданным, играя полунамеками, любит Хайям раскрывать тайный замысел своего стиха. В его стихах звучат скепсис и отчаяние, вера и отрицание («не мусульманин, не еретик», «не раб, не господин», «не любовь, не мука»), он любит забрасывать читателя вопросами: «так что же делать?», «так как же быть?», «так что же дальше?». Хайям четко отличает добро от зла, но стремится, чтобы сам читатель разобрался в этом.

Единственной формой своих стихов Хайям избрал исконно народную форму четверостишия. Несколько сот переживших века его рубаи сделали бессмертным имя поэта, мечтавшего:

О, если б каждый день иметь краюху хлеба,
Над головою кров и скромный угол, где бы
Ничьим владыкою, ничьим рабом не быть, —
Тогда б благословить за счастье можно б небо.

(Перевод О. Румера)

Каждое четверостишие Хайяма — это маленькая поэма. Хайям выгранил форму четверостишия, как драгоценный камень, утвердил внутренние законы рубаи, и в этой области нет ему равных.

Для верной и всесторонней оценки хайямовского рубаи нельзя обойти некоторые важнейшие особенности рубаи суфийского типа. Это прежде всего их философская окрашенность и свойственный им иносказательный, символический язык. Именно эти особенности суфийского рубаи воспринял Хайям, творчески синтезировав их с достижениями светского рубаи. В этом можно убедиться при формальном, внешнем сопоставлении стиля рубаи суфийского и рубаи Хайяма.

Но принципиально новое, привнесенное Хайямом и определившее «скачок» рубаи состоит в том, что, широко используя и синтезируя художественные достижения предшествующих рубаи, как светских, так и суфийских, поэт от отдельных философских элементов светского рубаи и от философских, но религиозно-суфийских рубаи перешел к произведениям научно-философским, рационалистическим в своей мировоззренческой основе.

Поэзия на языке фарси, развившаяся на Северо-Западе Ирана, в Азербайджане, с XI в. дает несомненные доказательства существовавших тогда тесных культурных связей с восточноиранской поэзией, именуемой часто хорасанской школой. Недаром многие стихи известного азербайджанского поэта XI в. Катрана составители антологии впоследствии приписывали родоначальнику персидско-таджикской классической литературы Рудаки. Однако азербайджанская фарсиязычная поэзия, несомненно обогатившая в целом поэзию на фарси, существенно отличалась от восточноиранской поэзии, что прежде всего выражалось в стиле. В жанровом плане такого отличия не было. Как в восточноиранской, так и в азербайджанской литературе доминируют лирические жанры, в особенности касыда, как панегирическая, так и сатирическая. Исключение составляет Низами Ганджеви (1141—1203), чье творчество явилось вершиной развития гуманистических тенденций в фарсиязычной литературе XII в., особенно его знаменитая «Хамса» («Пятерица»). Для произведений Низами характерно осуществление своеобразного синтеза всего, что было передового у его предшественников, и в частности идейно-художественная разработка социальной утопии. Десятки авторов, писавших на фарси, на турецком, узбекском, туркменском, азербайджанском, курдском и других языках вплоть до начала XX в., вдохновлялись сюжетами его «Пятерицы» («Хамса»), преломляя их в духе своего времени. Значение творчества Низами далеко выходит за рамки азербайджанской литературы, его произведения занимают одно из первых мест в фарсиязычной литературе средних веков (подробнее о Низами см. в главе «Азербайджанская литература»).

Одним из замечательных поэтов фарсиязычной поэзии был Джалал-ад-Дин Руми (1207—1279).

Руми родом из Балха (ныне Афганистан); в детстве, во время приближения орд Чингисхана, покинул родной край и со своим отцом, видным богословом, прибыл в Малую Азию, в Конийский султанат. Здесь он окончил медресе и вскоре стал проповедником созданной им суфийской системы. Она отличается пантеизмом и гуманистическим поклонением человеческому сердцу как высшему благу.

Как и все суфийские поэты, Руми использовал сублимированные эротические образы плотской любви для метафорического выражения слияния человека с божеством, которое возможно в экстатическом состоянии. Для возбуждения экстаза суфийские братства устраивали радения с музыкой, пением и танцами-кружениями. Все это отразилось в творчестве Руми, прежде всего в его газелях. Газели — импровизации,

273

рожденные во время радений, отличаются особой музыкальностью и напевностью стиха. Они передавались устно в мелодическом исполнении и лишь позже были записаны и объединены в «Диване кабир», или, иначе, «Диване Шамса Табризи». Наставник Руми, странствующий дервиш Шамс из Табриза («Солнце из Табриза»), был убит. В память о нем Руми составил свой первый сборник стихов «Газель под аккомпанемент лютни».

О вы, рабы прелестных жен! Я уж давно влюблен!
В любовный сон я погружен. Я уж давно влюблен.
Еще курилось бытие, еще слагался мир,
А я, друзья, уж был влюблен!..

(Перевод И. Сельвинского)

Возведение в категорию «божественного» человека и любви, выражаемое метафорически и воспринимаемое как высокая поэзия, ярко передано в газели:

Я — живописец. Образ твой творю я каждый миг!
Мне кажется, что я в него до глубины проник.

Я сотни обликов создал — и всем я душу дал,
Но всех бросаю я в огонь, лишь твой увижу лик.

О, кто же ты, краса моя: хмельное ли вино?
Самум ли, против снов моих идущий напрямик?

Душа тобой напоена, пропитана тобой,
Пронизана, растворена и стала как двойник...

(Перевод Е. Дунаевского)

Особую известность принесла Руми большая поэма из шести книг, подписанная на этот раз его именем. Он диктовал ее, как и все стихи, своим ученикам в течение десяти лет. Поэма «Духовное маснави» состоит из притч и проповеди. Руми выступает здесь как создатель суфийской системы, сочетающей пантеизм и монистическо-мистическую концепцию.

В человеке живет не только плотское, но и духовное начало, дающее основание для обожествления человека. Обожествление связано с постигающим разумом (душою), средоточие которого — сердце, а средство постижения — любовь. Постижение божества путем отождествления с ним доступно любому. Руми отбрасывает мусульманскую обрядность. В одной притче Муса (библейский Моисей) слышит, как пастух обращается к богу: «Где ты? Пусть бы я твою голову расчесывал, пусть бы я кожаные лапти шил тебе, частым швом их строчил. Пусть бы я тебе платье шил, твои вши убивал, молоко тебе приносил, о Достопочтенный!...О Ты, в жертву которому пусть пойдут все мои козы!..» Муса возмущен и укоряет пастуха: «Еще не став мусульманином, ты уж стал вероотступником!» Но когда убитый горем пастух уходит в пустыню, то господь говорит Мусе, что вера пастуха ему дороже проповеди пророка: «Ибо сердце есть сущность, а речь — это просто случайные слова...». Муса догоняет пастуха, просит прощения и провозглашает, что добрые чувства и есть истинная вера. В других притчах Руми развивает мысль, что выше всех языков — язык сердца, а хорошие дела составляют общую веру людей мира. Руми против идеи предопределения: господь вложил в душу человека добро и зло, и человек волен выбирать то или другое.

Источник зла — стяжательство, стремление к неограниченной власти над людьми. В связи с концепцией добра Руми прославляет нравы организации городских ремесленников с их общей трапезой и общинным бытом.

Он учит распознавать в природе за видимостью ее сущность. Действительность преисполнена противоречий и противоположностей: свет и мрак, день и ночь, бдение и сон. В преходящей жизни эти противоположности сосуществуют, но в вечности происходит их непрекращающаяся борьба.

Воспроизводя многое из учения Насира Хосрова (XI в.) и из зороастрийской традиции, поэт вместе с тем противопоставляет свою систему и карматам, и зороастризму. «Мы оспариваем мнение маджусов (зороастрийцев)... ибо добро и зло — это не два понятия, они неразрывны...» Божество находится в сердце, изжившем зло и противостоящем злу.

Система, содержавшая в себе гуманистическую суть в мистической оболочке, имела для своего времени большое значение, — она противостояла официальному исламу. Только с течением времени духовенство, перетолковав в ортодоксальном духе еретическую систему Руми, объявило «Маснави» «персидским Кораном».

Влияние Руми перешагнуло через границы иранской культуры, захватив тюркоязычный мир. Сын Руми, Султан Велед, продолжавший линию отца, стал одним из основоположников турецкой литературы.

В поэму Руми вошли не только притчи, но и народные басни, анекдоты, распространенные в Средней Азии и Иране в XIII в. и почерпнутые в имевшихся литературных обработках и устных источниках. Поэт повторял, что его грубые подчас остроты «содержат не смех, а поучение».

Характерно, что Гегель подметил развитие диалектической мысли у Руми. Противоречивость Руми характеризовал и Гете: «В конце концов он вынужден искать спасительный выход в пантеистическом учении о единстве и многообразии. Приняв это учение, он столь же выигрывает, сколь и теряет, и сумма утешительного и неутешительного равна нулю». Раскрытие

274

Руми идеи о слиянии человека с божеством дало повод для обожествления Человека с большой буквы, равного самому божеству.

В философски окрашенной поэзии XIII—XIV вв. было два главных направления, апеллировавших либо к рассудку — философско-дидактическое, либо к чувству — философско-лирическое. Высшего развития оба эти направления достигли у двух великих поэтов, уроженцев города Шираза, центра области Фарс на Юге Ирана, правители которой сумели откупиться от нашествия Чингисхановых орд. Первое направление преобладало в XIII в. и достигло высшего расцвета в творчестве Саади, второе — в XIV в. в творчестве Хафиза.

Оба эти поэта были связаны с подъемом средних городских слоев процветавшего Шираза, но не прямо, а примерно в той степени, как и Данте, а полвека спустя, Петрарка и Боккаччо — в Италии, с подъемом городской жизни Флоренции. Саади учился в Багдаде, десятилетиями бродил как нищий проповедник (дервиш) и исходил огромную территорию от Ирана и Сирии до Аравии (в Мекке он был несколько раз) и от Восточного Туркестана и Индии до Магриба на западе, попал в плен к крестоносцам и был продан в рабство.

Абу Абдаллах Мушрифаддин ибн Муслихаддин Саади Ширази, по-видимому, родился не в 80-е годы XII в., как было принято считать ранее и что совпадало с образом столетнего мудреца, а после 1203 г. в Ширазе и умер в 1291 г. там же.

Стихи 1230—1240-х годов вошли в лирический сборник Саади «Куллият», одну из частей которого он называет «приятными стихами». Особенно разнообразен в лирике Саади жанр газели, которые он писал не только на фарси, но и по-арабски.

С 1250 г. Саади начал писать в Дамаске поэму «Книга Саади» («Саади-наме»), или «Бустан» («Плодовый сад»), законченную в Ширазе к 1256 г. и принесшую поэту признание и славу. За ней последовало самое известное произведение Саади «Гулистан» («Сад роз», 1258).

И, став знаменитым, Саади отказывался от придворной службы.

Ты лучше горячую известь мешай обнаженной рукой,
Но, руки скрестив пред эмиром, ему услужая, не стой.

(Перевод А. Старостина)

Хотя философско-назидательная поэзия, кажется, была призванием Саади, нельзя забывать, что в предисловии к «Гулистану» он пишет, что его поэма предназначена «для развлечения читателей и отрады всех желающих». Он верил, что его поэма будет жить вечно. Сочинял ли Саади касыды, лирические газели, сборники притч и назиданий, он всегда стремился изобразить душевную красоту человека.

Характерны в этом смысле касыды-панегирики, посвященные покровителям поэта. Развивая принципы Рудаки, Саади воспевает идеальные нравственные качества, которыми он как бы советует обладать восхваляемому. Так касыда становится гуманистическим дидактическим произведением, выражением высокой морали.

Саади говорил, что человеку нужно прожить две жизни: в одной искать и ошибаться, накапливать опыт, во второй — применять его, поведав о нем читателю. Недаром Саади приписывали жизнь длиной около века: молодые годы он провел бурно — скитался, боролся, искал, затем погрузился в размышления о пережитом. Поэту казалось, что первая его жизнь помогла обрести истину. Саади в своих стихах запечатлел множество сюжетов и образов, народные сказания. Лейтмотивом его творчества было уважение к человеку, ненависть к деспотам, тяга к разуму и знаниям.

Сам Саади высоко ценил активную позицию. Он смело говорил правду:

Всю правду яви! Все, что знаешь, открой!
Прочь речи корысти с их лживой игрой!

(Здесь и ниже перевод К. Липскерова)

Саади раскрывал остроту социальных противоречий, он приходил к горькому выводу: «Тот, кто кутается в роскошный халат, что знает он о долгих бессонных ночах?» С народным юмором он высмеивал судей-мздоимцев, мечтал о «справедливом царе». «Цари — для охранения своих подданных, а не подданные для послушания царям».

Поэт знал, что за человеческое право нужно бороться, и не исключал возможности противопоставлять тирании силу:

Да будет злодей разорен и казнен,
Стервятник лихой оперенья лишен...
Казни, чтоб исчезнул насильника след:
Насилье насильнику лучший ответ!

Саади предупреждал правителей, что, если они не будут считаться с народом, конец их будет печален. Поэтической перифразой народной поговорки являются слова: «Разве не видишь, что, если муравьи сойдутся, они сдерут шкуру с воинственных львов». В своих поэтических творениях он использует множество народных пословиц, поговорок, притч. В свою очередь, многие афоризмы Саади стали народными, вошли в пословицы.

Исключительного мастерства достиг Саади в газелях. Это были и отдельные газели, и «венок газелей», объединенных двустишием-рефреном.

275

Шедевром является «Караван» Саади, в котором он выразил щемящую боль разлуки с любимой. Эта газель замечательна передачей непосредственного чувства и музыкальностью, трудно воспроизводимой в переводе.

Наибольшую славу снискал Саади своим «Гулистаном», состоящим из восьми глав, содержание которых охватывает разнообразные стороны действительности и кодекса морали автора. Каждая глава состоит из небольших рассказов, написанных мерной речью, с рифмами. Рассказы заканчиваются одной или несколькими стихотворными строками. Это известнейшее прозометрическое произведение на Востоке. В книге Саади рассказывает о своих встречах с разными людьми, о различных событиях. Сюжеты взяты часто из жизни самого поэта, текст пересыпан остроумными сентенциями, парадоксами, тонким юмором. Важнейшими в каждом рассказе являются стихотворные строки, а проза как бы обрамляет стих. Строка воспроизводит ситуацию, при которой было создано стихотворение.

В «Гулистане» Саади говорит о душевной красоте человека: «Я помню, некогда вечером любимый друг мой вошел в мою дверь. Я так внезапно кинулся к нему навстречу, что рукавом погасил светильник».

Пришел под вечер гость и сумрак разогнал,
И подивился я блаженству своему.

«Он сел и меня попрекнул: „Зачем погасил ты светильник, когда увидел меня? “ — Я ответил: „Я думал, что солнце взошло“».

Заканчивается восьмая, самая пестрая глава «Гулистана» напоминанием о том, что «„Гулистан“ вызывает добрый смех», но пусть никто не думает, что читать ее — это «попусту глотать дым свечей». Эта книга, говорит автор, — «горькое снадобье правдивых наставлений».

Наставления и поучения Саади весьма разнообразны по своему принципу. В главе «О жизни царей» они адресованы царям или простому человеку, чтобы помочь ему избежать роковой опасности в результате встречи с царем. В некоторых рассказах говорится о несправедливых, жестоких, казнящих невинных людей, скаредных царях. В одном рассказе им как бы противопоставляется легендарный образ сасанидского царя VI в. Ануширвана Справедливого, но в другом рассказе — о льстецах Ануширвана — такое впечатление рассеивается. В главе о царях Саади отозвался тепло только о двух царях — Гарун-ар-Рашиде и Искандере — Александре Македонском. В главе «О любви и молодости» Саади раздумывает, как сочетать мудрость с любовными страстями. Он изображает отступление заветов мудрости перед страстью, и перед страстью чувственной в том числе.

Иллюстрация: Нуширван отдыхает на природе

Миниатюра из рукописи Саади «Гулистан». 1470 г.

Страсть у Саади, как правило, прекрасна, и даже смерть ради страсти — блаженство:

Коль умер человек у жилища любимой — не странно,
Странно, если он все ж не умрет, если жизнь он свою сохранит.

Поэт говорит и о неразделенной страсти и о муках ревности, о насмешках равнодушной возлюбленной.

Саади ссылается на классический для Востока пример любовного безумства, перед которым меркнет безумие Роланда, на историю любви Лейли и Меджнуна. Рассказав, как влюбленный утонул, чтобы спасти свою возлюбленную, убеленный сединами поэт пишет:

Душой будь привязан к своей ненаглядной,
Не нужен тебе этот мир безотрадный...

И если б Меджнун жил до нынешних дней,
Любви б он учился по книге моей.

276

Не менее высоки и новы нравственные идеи стихотворного, тоже по форме дидактического произведения «Бустан». В «Бустане» десять глав, название и содержание которых перекликается с «Гулистаном». В центре внимания — высоконравственная, доброжелательная личность, красота человеческих чувств. «Красота человека состоит не в одеянии, а в духе». «Если ты не печалишься о страданиях других, ты не достоин называться человеком», — писал поэт-гуманист.

Date: 2016-07-25; view: 274; Нарушение авторских прав