Глава III Возрождение античности. 4 page

Секретарю следовало быть хорошим латинистом не из одних только соображений хорошего стиля. Скорее наоборот: лишь относительно гуманистов существовало стойкое убеждение, что они обладают образованностью и даром, потребными для секретарских обязанностей. По этой причине величайшие

==146

ученые XV в. в большинстве своем провели значительную часть своей жизни на подобной службе у государства. Гражданство и происхождение не играли при этом никакой роли из четырех великих флорентийских секретарей, водивших здесь пером с1429 по 1465 г¹⁰⁶, трое, а именно Леонардо (Бруни), Карло(Марсуппини) и Бенедетто Аккольти, происходили из подвластного Флоренции города Ареццо, а Поджо был из Терра Нуова, также из флорентийской области. Но и в принципе обыкновение определять на многие из высших государственных должностей иностранцев был введено в практику еще с давних времен Леонардо, Поджо и Джанноццо Манетти также довелось какое-то время быть личными папскими секретарями, а Карло Аретино²⁹⁶* должен был им стать. Блонд из Форли и, несмотря ни на что, Лоренцо Балла также были выдвинуты на эту должность. Начиная с Николая V и Пия II¹⁰⁷ папский дворец все больше и больше привлекает в свою канцелярию самые значительные силы, даже при не имевших склонности к литературе папах конца XV в. В принадлежащей Платине²⁹⁷* истории пап жизнеописание Павла II есть не что иное, как забавная месть гуманистов единственному папе, который не был в состоянии управляться со своей канцелярией, этим кружком «поэтов и ораторов, сообщавших курии ровно столько же блеска, сколько и она им». Стоило понаблюдать, как кипятились эти гордые господа, когда начиналась борьба за право первенства, например, при попытке адвокатов консистории добиться равного с ними положения или даже взять над ними верх¹⁰⁸. Одним духом привлекается здесь авторитет евангелиста Иоанна, которому были открыты secreta coelestia²⁹⁸*, писца Порсенны, которого Муций Сцевола принял за самого царя²⁹⁹*, Мецената³⁰⁰*, бывшего личным секретарем Августа, архиепископов, которые называются в Германии канцлерами³⁰¹*, и пр. ¹⁰⁹ «Апостольские писцы держат в своих руках важнейшие дела мира, ибо кто помимо них пишет и распоряжается в вопросах католической веры, борьбы с еретиками, установления мира, посредничества между величайшими монархами? Кто как не они дают статистические обзоры всего христианского мира? Они люди, приводящие в изумление королей, правителей и целые народы тем, что исходит непосредственно от пап. Они составляют распоряжения и инструкции для легатов; приказания же им самим поступают только от пап, в распоряжении которых они находятся днем и ночью» Однако на самую вершину славы впервые выдвигаются лишь два знаменитых секретаря и стилиста Льва Х: Пьетро Бембо и Джакопо Садолето.

==147

Не все канцелярии писали с изяществом: в ходу был, и даже преобладал, засушенный бюрократический стиль с весьма нечистым латинским языком. Среди приводимых Корио³⁰²* миланских документов яркое впечатление оставляют помещенные рядом с образцами этого сухого стиля несколько писем, должно быть, написанных членами дома самого государя, причем в наиболее критические моменты истории¹¹⁰: их латынь отличается большой чистотой. Верность стилю, демонстрируемая даже в испытаниях, это, видимо, заповедь правильного образа жизни и следствие привычки.

Можно себе представить, как прилежно штудировались в эти времена сборники писем Цицерона, Плиния³⁰³* и др. Уже в XV появился целый ряд указаний и форм по написанию писем на латыни (как боковое ответвление больших работ по грамматике и лексикографии), обилие которых в библиотеках вызывает изумление и по ею пору. Но чем чаще отваживались сюда вторгнуться люди некомпетентные, прибегавшие к подобным вспомогательным средствам, тем больше сил прилагали в этой области также и виртуозы, и письма Полициано, а в начале XVI в.также и Пьетро Бембо, представляются высшими достижениями, которые вообще только возможны, причем в области не одного только латинского стиля, но и эпистолярного жанра как такового.

С наступлением XVI века заявляет о себе также и классический эпистолярный стиль на итальянском языке, и здесь Бембо опять оказывается на самой вершине. Это абсолютно современный, намеренно удаляющийся от латинского языка вид письма, и тем не менее духовно он полностью проникнут античностью и определяется ею.

В еще более ярком ореоле, чем письмоводитель, перед нашим взором является оратор¹¹¹, поскольку все это происходит в такое время и среди такого народа, который удовольствию, доставляемому слухом, отводит первенствующее место, а все души воспламенены воображаемыми картинами римского сената и его ораторов. Красноречие теперь полностью эмансипировано от церкви, в которой оно находило убежище в средние века; оно составляет необходимый элемент и украшение возвышенного образа жизни. Многие торжественные моменты, заполняемые теперь музыкой, отдавались в те времена латинским или итальянским речам. Пусть наш читатель сам составит суждение о том, к чему это вело.

Совершенно никакой роли не играло то, к какому сословию принадлежал оратор: требовался прежде всего доведенный до

==148

виртуозности гуманистический талант. При дворе Борсо из Феррары придворный врач, Джеронимо да Кастелло, должен был обращаться с приветственными речами как к Фридриху III, так и к Пию II¹¹², женатые миряне выходили в церквах за кафедры проповедников по всякому радостному или же скорбному поводу, даже в дни церковных праздников. Съехавшимся на Базельский собор делегатам-неитальянцем несколько необычным показалось то, что в день св. Амвросия миланский архиепископ дал выступить ЭнеюСильвию, не принявшему тогда еще никакого посвящения. Несмотря на ворчание теологов, они проявили к этому снисхождение и выслушали его с величайшим любопытством¹¹³.

Перечислим сначала наиболее важные и наиболее часто встречавшиеся поводы для произнесения публичных речей

Прежде всего, не напрасно именовались ораторами посланники государств в другие государства: помимо проходивших за закрытыми дверьми переговоров существовал еще и неизбежный парадный выход, публичная речь, произносившаяся в возможно более пышной обстановке¹¹⁴. Как правило, из зачастую весьма многочисленной делегации слово брал, согласно заранее достигнутому уговору, один представитель, однако с большим знатоком красноречия Пием II, перед которым всякий держал речь с удовольствием, бывало и так, что ему приходилось выслушивать одного за другим всех членов посольства¹¹⁵. В те времена ученые государи, владевшие словом, охотно, с блеском выступали и сами, будь то по-итальянски или по-латински. Дети дома Сфорца были вышколены в этом отношении, совсем еще юный Галеаццо Мария произнес уже в 1455 г. на Большом венецианском совете складную речь на заданную тему¹¹⁶, а его сестра Ипполита приветствовала папу Пия II на конгрессе в Мантуе изысканной речью¹¹⁷. Судя по всему, весьма значителен был вклад ораторской деятельности Пия II на протяжении всей жизни в то возвышение, которое ожидало его напоследок. Будучи величайшим дипломатом и ученым во всей курии, он, возможно, так бы и не стал папой, когда бы не слава и не волшебство его красноречия. «Ибо не существовало ничего более возвышенного, чем поток его речи»¹¹*. Поэтому ясно, что еще до выборов множество людей считали его наиболее достойным кандидатом на то, чтобы занять папский престол.

Так что обыкновенно по поводу всякого торжественного приема к государям обращались с речью, причем нередко речь длилась и по часу. Разумеется, это происходило лишь тогда, когда было известно, что государь — любитель красноречия или желал бы таковым считаться¹¹⁹ и если под рукой имелся

==149

сносный оратор, будь то придворный литератор, университетский профессор, чиновник, врач или духовное лицо.

Люди с жадностью хватались также за любой иной повод из политической сферы, и в зависимости от репутации, которой пользовался оратор, послушать его стекались все, кто испытывал к образованности пиетет. По случаю ежегодной смены чиновников и даже при представлении новопосвященного в сан епископа должен был выступать какой-нибудь гуманист, который в иных случаях¹²⁰ мог изъясняться сапфическими строфами или гекзаметрами. Многие вновь вступающие в должность чиновники также должны были самолично произнести обязательную речь о своей специальности, к примеру «О справедливости» и счастье тому, кто был к этому подготовлен. Во Флоренции даже кондотьеры (кто бы они ни были и как бы они ни выглядели) вынуждены были уступать воодушевлению горожан и выслушивать речь по случаю вручения полководческого жезла, обращенную к ним перед лицом всего народа самым образованным из государственных секретарей¹²¹. По-видимому, под Лоджа де*Ланци, зале для торжеств, где правительство являлось народу, или рядом с ней, находилась настоящая ораторская трибуна (rostra, ringhiera).

Из памятных годовщин речами почитались прежде всего дни смерти государей. Собственно говоря, речь на похоронах выпадала главным образом на долю гуманистов, произносивших ее в церкви в светском одеянии, причем делалось это над гробом не только государя, но и должностных лиц и других видных людей¹²². Так же точно зачастую обстояло дело с речами по случаю помолвки и бракосочетания, разве только они (как можно полагать) произносились не в церкви, а во дворце, как, например, речь, которую держал Филельфо при помолвке Анны Сфорца и Альфонса д*Эсте в Миланском замке. (Хотя нельзя исключать и той возможности, что это происходило во дворцовой часовне.) Видные частные лица также доставляли себе подобными свадебными речами изысканное удовольствие. В Ферраре в таких случаях просто разыскивали Гварино¹²³, а уж тот мог отправить на торжество одного из своих учеников. Сама церковь брала на себя в случае венчания и похорон одну лишь церемонию в узком смысле слова.

Академические речи по случаю представления нового профессора, а также в связи с началом занятий¹²⁴ произносились самими профессорами, делавшими это с применением всех риторических красот. Впрочем, и заурядная, читаемая с кафедры лекция зачастую приближалась к речи в собственном смысле слова¹²⁵.

К оглавлению

==150

Адвокатам аудитория, собиравшаяся в каждом отдельном случае, давала масштаб средств, которые должны были использоваться в произносимой речи. В зависимости от обстоятельств, она могла быть оснащена полным филологически-антикварным арсеналом.

В особый разряд попадают произносившиеся по-итальянски речи перед солдатами, имевшие место иной раз перед битвой, иногда же после нее. Федериго да Урбино¹²⁶ держался в этом отношении классических традиций: одному отряду за другим внушал он гордость и воодушевление, когда они стояли перед ним в полной боевой готовности. Возможно, многие речи у военных историков XV в., например Порчеллио (с 71), вымышлены только отчасти, частью же основываются на том, что было действительно произнесено. Чем-то в ином роде были обращения к формировавшейся начиная с 1506 г., главным образом по инициативе Макиавелли, флорентийской милиции¹²⁷, произносившиеся на первых порах по поводу учений, а позднее в связи с ежегодными празднованиями. Кто-то из граждан, с мечом в руке, одетый в нагрудный панцирь, произносил эту речь в церкви каждого квартала перед собравшейся там милицией

Наконец, в XV в. проповедь в собственном смысле слова бывает иной раз уже невозможно отличить от речи, поскольку много духовных лиц также вступили в круг античной образованности и претендовали на определенное влияние и в этой среде. Так, достигший святости еще при жизни народный любимец, уличный проповедник Бернардино да Сиена³⁰⁴* почитал своим долгом не пренебрегать уроками риторики знаменитого Гварино, хотя ему предстояло произносить проповеди исключительно по-итальянски. Требования, предъявлявшиеся даже к проповедникам покаяния, были s это время выше, чем когда-либо еще; то здесь, то там можно было натолкнуться на аудиторию, способную вынести обстоятельные философские рассуждения с кафедры и, более того, этого желавшую как можно предполагать, в образовательных целях¹²⁸. Однако в данном случае мы говорим о священнослужителях, произносивших латинские проповеди на случай. Многие поводы для этого были у них перехвачены, как уже сказано, учеными мирянами. Речи по случаю праздников определенных святых, по поводу свадеб и смертей, представления епископов и т. д. и даже речь в связи с первой отслуженной приятелем священником мессой или же торжественная речь перед капитулом ордена были отданы мирянам¹²⁹. И все же, каким бы ни был повод для празднества, проповеди перед папским двором в XV в произносили, как пра­

==151

вило, монахи. При Сиксте IV Джакомо да Вольтерра³⁰⁶* в соответствии со всеми правилами искусства¹³⁰ последовательно перечисляет и критически разбирает этих проповедников. Федра Ингирами³⁰⁶*, гремевший при Юлии II оратор по торжественным поводам, по крайней мере, имел духовное посвящение и возглавлял хор в церкви св. Иоанна Латеранского; но и помимо него среди прелатов было теперь достаточное количество людей, владевших изящной латынью. Да и в целом признававшееся ранее с чрезмерной безоговорочностью превосходство светских гуманистов выглядит теперь, в XVI в., в данном отношении, как, впрочем, и в других, о чем речь пойдет ниже, несколько смазанным.

Однако, говоря в общем и целом, что это были за речи, каково было их содержание? Итальянцам было не занимать природного красноречия на протяжении всего средневековья, и с давних пор риторика принадлежала к числу семи свободных искусств. Однако если речь заходит о воскрешении именно античных методов, то эту заслугу следует, по словам Филиппе Виллани, отнести на счет некоего флорентийца Бруно Казини, который умер в молодом еще возрасте в 1348 г. от чумы¹³¹. Имея в виду исключительно практические задачи, а именно снабдить флорентийцев способностью изящно и непринужденно вести себя на советах и в других общественных собраниях, он в соответствии с указаниями древних трактовал изобретение³⁰⁷*, декламацию, жестикуляцию и манеру держаться в их взаимосвязи. Нам и раньше приходилось слышать об ориентированном исключительно на практическое использование риторическом воспитании: ничто не ценилось так высоко, как способность произнести экспромтом на изящной латыни что-то подходящее к данному случаю. Подъем в области изучения речей и теоретических трактатов Цицерона, Квинтилиана и императорских панегиристов, появление новых учебников¹³², использование успехов филологии в целом и большое количество античных идей и предметов, при помощи которых было возможно и даже необходимо обогатить свой ум все это вместе взятое довело до совершенства характер нового искусства красноречия.

Тем не менее искусство это чрезвычайно разнится от человека к человеку. Во многих речах ощущается истинное красноречие, а именно в тех из них, которые не отвлекаются от избранной темы; сюда можно в основном отнести речи, которые остались от Пия II. А те изумительные результаты, которые достигались Джанноццо Манетти¹³³, позволяют предположить в нем такого оратора, каких немного знает вся мировая исто­

==152

рия. Большие аудиенции, на которых он выступал в качестве посла Николая V перед дожами и советом Венеции, были событиями, память о которых сохранялась длительное время. В то же время многие ораторы пользовались данным поводом для того, чтобы вместе с несколькими льстивыми замечаниями, отпущенными по адресу знатных слушателей, обрушить на них бессодержательную массу заимствованных из времен античности слов и понятий. То, каким образом было возможно это выдерживать в течение двух и даже трех часов, мы сможем понять только в том случае, если не будем упускать из виду ощущавшийся в это время острый интерес к конкретным фактам античности, а также имевшие место до всеобщего распространения книгопечатания отсутствие либо сравнительная редкость переработок. Такие речи сохраняли по крайней мере то значение, которое было нами присвоено многим письмам Петрарки (с. 130). Однако некоторые из них переходили меру. Речи Филельфо в своем большинстве представляют собой чудовищную нанизанную на нить общих мест вереницу классических и библейских цитат. В промежутках отпускаются похвалы по адресу великих и прославленных личностей по определенной схеме, например в соответствии с основными добродетелями, и лишь с большими усилиями у него и других авторов возможно бывает обнаружить немногие действительно здесь присутствующие и обладающие истинной ценностью характеристики его эпохи. К примеру, речь одного профессора и литератора из Пьяченцы по случаю встречи герцога Галеаццо Мария в 1467 начинается с Юлия Цезаря, смешивает ворох античных цитат и цитат из аллегорического сочинения, принадлежащего самому автору, а заканчивается обращенными к правителю чрезвычайно бестактными поучениями¹³⁴. К счастью, был уже поздний вечер, и оратор вынужден был ограничиться тем, что передал свой панегирик в письменном виде. Филельфо также начинает речь по случаю одной помолвки с таких слов: «Этот перипатетик-Аристотель и пр.»; другие же с самого начала восклицают «Публий Корнелий Сципион и т. п.», так что создается впечатление, что и им, и их слушателям не терпелось как можно скорее выслушать какую-нибудь цитату. К концу XV в. вкус как-то вдруг выправился, что в большой степени можно поставить в заслугу флорентийцам: с этих пор в цитировании соблюдается значительная умеренность, хотя бы уже потому, что за это время стали более распространенными справочные издания, в которых всякий мог в изобилии отыскать все, прежде приводившее в изумление государей и народы.

==153

Поскольку речи по большей части составлялись в кабинете, за письменным столом, их рукописи можно было непосредственно использовать для дальнейшего распространения и обнародования. Великие мастера экспромтов должны были, напротив, иметь стенографов, которые бы за ними записывали¹³⁵. Далее, не все речи, которые имеются в наличии, были действительно предназначены только для того, чтобы быть произнесены; так, например, принадлежавший Бероальдо Старшему³⁰⁸* панегирик Лодовико Моро это просто направленное в письменном виде сочинение¹³⁶. И как принято было сочинять письма воображаемым адресатам во все концы света, то ли ради упражнения, толи в качестве готовых образцов, но также и в качестве полемических сочинений, существовали и речи по вымышленным поводам¹³⁷, как образцы готовых речей для приветствия видных должностных лиц, государей, епископов и многих других.

Также и в отношении красноречия смерть Льва Х (1521 г.) и разграбление Рима (1527 г.) знаменуют собой начало упадка. Насилу ускользнув от бедствий, в которые погрузился Вечный город, Джовио¹³⁸ односторонне и в то же время в основном верно описывает причины этого упадка.

«Постановки Плавта и Теренция, некогда бывшие школой упражнения в латинской речи для виднейших римлян, вытеснены итальянскими комедиями. Изящный оратор более не находит вознаграждения и признания. Поэтому адвокаты консистории, например, пишут только вступления к своим речам, а остальное преподносят беспорядочно, как мутную мешанину неизвестно чего. Речи на случай и проповеди также находятся в глубоком упадке. Будь то речь на кончину кардинала или светского вельможи, исполнители завещания не обращаются к наиболее способному в городе оратору, которого им пришлось бы вознаградить сотней золотых монет, а нанимают за ничтожную сумму первого попавшегося дерзкого начетчика, для которого главное чтобы о нем заговорили, пусть даже то будут величайшие поношения. Покойник, полагают они, все равно не почувствует ничего, даже когда на кафедру проповедника вскарабкается обезьяна в траурном одеянии, которая начнет с хриплых хнычущих бормотании, постепенно переходя на громкий вой. Также и праздничные проповеди в ходе папского служения больше не приносят никакой истинной награды: монахи всех орденов вновь взяли их в свои руки и читают, проповеди, словно для самых необразованных слушателей. А ведь совсем немного лет прошло с того времени, когда такая проповедь в присутствии папы могла открыть дорогу к епископской должности».

==154

Вслед за эпистолярным жанром и красноречием гуманистов мы коснемся еще иных видов их творчества, являющихся в то же время в большей или меньшей степени воспроизведениями античных образцов.

Сюда относится прежде всего научное исследование в собственном смысле слова или же в форме диалога¹³⁹, причем в последнем случае оно было непосредственным заимствованием у Цицерона. Чтобы хотя бы до некоторой степени воздать этому жанру должное, а не отбрасывать его с порога прочь как скопление сплошных длиннот, необходимо принять в расчет две вещи. Столетие, расквитавшееся со средневековьем, во многих отдельных вопросах морального и философского характера нуждалось в некоем специальном посредничестве между собой и античностью, и место это занимают теперь исключительно сочинители трактатов и диалогов. Многое из того, что представляется нам теперь в их сочинениях общим местом, для них самих и для их современников было требовавшим больших усилий воззрением на вещи, суждения по поводу которых не произносились с самой античности. Далее, сам язык достигает здесь особенной красоты слога, будь то по-итальянски или по-латински. Построение предложений становится в них более непринужденным и разнообразным, чем в историческом повествовании, в речи или письме, и многие из итальянских сочинений этого жанра до сих пор считаются образцовой прозой. Немало этих работ были уже названы или еще будут приводиться впредь в связи с их содержательной стороной, теперь же речь у нас идет о них как об особом жанре. Начиная с писем и трактатов Петрарки и вплоть до конца XV в. здесь, так же как и у ораторов, в произведениях большинства перевес на стороне собирательства античного материала. Затем жанр просветляется, в особенности на итальянском языке, и в «Азоланских беседах» Бембо, в «Умеренной жизни» Луиджи Корнаро³⁰⁹* он достигает завершенной классической высоты. Также и здесь решающим обстоятельством было то, что за это время античный материал начал аккумулироваться в особых крупных трудах обобщающего характера, которые были теперь даже напечатаны, и более не стоял на пути у авторов трактатов.

Совершенно неизбежным было завоевание гуманизмом также и исторического жанра. При беглом сравнении относящихся к этой категории «Историй» с хрониками предыдущей эпохи, а именно с теми блестящими, красочными, полными жизни работами, наподобие той, что принадлежит Виллани, нам доводится испытать чувство глубокого разочарования. Насколько по­

==155

блекшим и манерно-изысканным предстает рядом с ними все, что вышло из под пера гуманистов, но особенно это касается, впрочем, работ их ближайших и наболее прославленных флорентийских последователей, Леонардо Аретино и Поджо. Какие терзания испытывает читатель, догадываясь о том, что среди написанных по образцу Цезаря и Ливия фраз Фацио, Сабеллика, Фольеты, Сенареги, Платины (в сфере мантуанской истории), Бембо (в венецианских анналах) и даже самого Джовио (в«Истории») безвозвратно гибнут лучшие индивидуальные и местные краски, глохнет интерес к действительным процессам в полном их объеме! Недоверие растет с осознанием того, что в образце, которым служит для них Ливии, они пытаются обнаружить достоинства даже безо всяких к тому оснований, как, например¹⁴⁰, в том, что он «превратил сухую и обескровленную традицию в изящество и полноту». Приходится (причем тут же)столкнуться даже с сомнительного свойства признанием, что историческое сочинение должно возбуждать, раздражать, потрясать читателя при помощи стилистических приемов словно оно в состоянии занять место поэзии. В конце концов задаешься вопросом: а не обязано ли было презрение к современности, в котором иной раз¹⁴¹ открыто сознаются перечисленные гуманисты, оказать негативное влияние на то, как они с ней обращаются? Невольно читатель начинает с большим сочувствием и доверием относиться к непритязательным анналистам, писавшим по-латински и по-итальянски и остававшимся верными этому древнему жанру, например, к анналистам Болоньи и Феррары, и тем больше благодарности испытывает он к лучшим из писавших по-итальянски хронистам в собственном смысле слова таким, как Марин Санудо³¹⁰*, как Корио, как Инфессура³¹¹*,пока с началом XVI столетия на сцене не появляется новая блестящая плеяда великих итальянских историков, писавших народном языке.

И действительно, описание истории современности оказывалось несомненно более удачным там, где оно использовало местный язык, чем когда оно оказывалось вынужденным латинизироваться. Был ли итальянский более подходящим языком также и для повествования о давнем прошлом, для исторического исследования это вопрос, который допускает, если речь идет об этом времени, различные ответы. Латинский язык был тогда давно уже lingua franca³¹²* ученых не просто в международном смысле, например между англичанами, французами и итальянцами, но также и в смысле межпровинциальном, т. е. ломбардец, венецианец, неаполитанец с их итальянским пра­

==156

вописанием (пускай даже оно было давно тосканизировано и несло в себе лишь слабые следы диалекта) не были бы признаны флорентийцем. С этим еще возможно было смириться, когда речь шла о местной истории, которая была уверена в том, что отыщет читателя в региональном масштабе, но совсем не так просто обстояло дело с историей прошлого, которой надлежало отыскать более широкий круг читателей. В данном случае сочувствие со стороны местного населения должно было быть принесено в жертву всеобщему интересу ученых. Насколько велика была бы известность Блонда из Форли, когда бы его большие ученые труды были написаны на полуроманьольском итальянском языке? Да им было бы гарантировано прочное забвение хотя бы из-за одних только флорентийцев, в то время, как будучи написаны по-латински, они оказали величайшее влияние на ученость всего Запада. И сами флорентийцы также писали в XV в. на латинском языке, не из-за того лишь, что они придерживались гуманистических воззрений, но с целью содействовать более легкому распространению своих сочинений.

Наконец, имеются также латинские описания современной истории, обладающие полными достоинствами наиболее удачных итальянских сочинений. Как только исчезает моделированное по Ливию безостановочное повествование, это прокрустово ложе столь многих сочинителей, те же самые авторы предстают словно преображенными. Тот же самый упомянутый Платина, тот же Джовио, за которыми лишь с приложением больших усилий возможно следовать в их больших исторических работах, сразу же проявляют себя в качестве замечательных биографов. Мы уже бегло упоминали о Тристане Караччоло, о биографических сочинениях Фацио, о венецианской топографии Сабеллика и пр., до остальных же мы еще дойдем.

Исполнявшиеся на латыни изображения прошлых временпосвящались, разумеется, прежде всего классической античности. Чего возможно было ожидать от этих гуманистов в меньшей степени это отдельных значительных работ по общей истории средневековья. Первым имеющим значение трудом этого рода была хроника Маттео Пальмьери, начинающаяся с того места, где остановился Проспер Аквитанский³¹³*. Тот, кто невзначай откроет «Декады» Блонда из Форли, придет до некоторой степени в изумление, поскольку здесь он натолкнется на всемирную историю «ab inclinatione Romanorum imperii»³¹⁴*, как у Гиббона, наполненную исследованиями источников, относившихся к тому веку, и где первые 300 страниц infolio посвящены раннему средневековью до смерти Фридриха II. И это в то са­

==157

мое время, когда на Севере все еще стояли на позициях общеизвестных хроник пап и императоров, а также fasciculus temporum³¹⁵*! В нашу задачу не входит критический разбор того, какими именно сочинениями пользовался Блонд и где он их добывал, однако придет время и эта честь будет ему сполна воздана в истории новой историографии. Уже из-за этой одной книги вполне основательным будет утверждение: лишь исследование античности сделало возможным также и изучение средневековья, поскольку впервые приучило дух к объективному интересу к истории. Сюда добавилось еще и то, что для Италии той эпохи средневековье было пройденным этапом и дух был в состоянии это осознать, поскольку теперь он находился уже за его пределами. Нельзя сказать, что произносившиеся в отношении средневековья суждения сразу же были исполнены справедливости или даже благоговения: в области искусств прочно воцаряется предубеждение против произведений предшествующей эпохи, а гуманисты связывают начало новой эпохи с их собственным появлением на сцене. «Я начинаю, говорит Боккаччо¹⁴², надеяться и верить в то, что Бог смилостивился над именем итальянцев, поскольку вижу, что его изобильная благость вкладывает в грудь итальянцев души, равные душам древних, раз они ищут себе славы на иных путях, нежели грабеж и насилие, а именно на тропе бессмертящей имена поэзии». Однако одностороннее и немилосердное это воззрение не закрывало дороги исследованиям выскоодаренных людей в то время, когда в остальной Европе о таком еще не могло быть и речи. Историческая критика в отношении средневековья сформировалась уже в силу того, что рациональное обращение гуманистов с материалом любого рода должно было пойти на пользу также и материалу историческому. В XV столетии критика эта до такой степени пронизала уже и историю отдельных городов, что пустые баснословные измышления позднего времени исчезают вовсе из древней истории Флоренции, Венеции, Милана и др., в то время как северные хроники все еще вынуждены плестись с грузом этих поэтических, по большей части не имеющих никакой ценности, фантастических измышлений, датируемых XIII в. и позже.