Сальвадор Дали Доменеч 1 page

— Ну что, пойдем к Дали? — спросил меня Субиес, мой приятель.

— Пошли.

Мы появились в доме молодого художника ближе к вечеру и застали его за работой у себя в студии, залитой ярким светом закатного сентябрьского солнца. Балкон был распахнут настежь. Художник работал с воодушевлением, но отложил кисть и встал нам навстречу. Его знаменитая шевелюра, приводящая в шок нашу публику, немного растрепалась — он походил на бунтаря.

За разговором я оглядел стены студии, увешанные его работами. Он пишет темперой — броско, ярко, живо. Заметил я и две ярмарочные афиши — те самые, что недавно наделали шуму и оскорбили в лучших чувствах все местное филистерство.

Дали неутомим в работе, а работает он энергично, с огромной любовью и великой верой. Его картины выверены и точны, они крепко сбиты. Талант его очевиден, как очевидно и то, что, с точки зрения обывателя, украшающего свой дом жуткими олеографиями, Дали “подрывает устои”.

Картины, которые меня так впечатлили, написаны этим летом в Кадакесе. Эти завершенные, отделанные вещи, несомненно, представляют собой значимый этап в творческом развитии художника, важный для его будущего. Я говорю о картинах, написанных маслом, их примерно двадцать. И во всех чувствуется индивидуальность молодого художника, уже в полной мере владеющего мастерством и зачарованного яростным светом нашего ампурданского неба.

Дали показал нам море, пронизанное солнечными лучами, — светящееся море; торжественный строй вечерних олив, безмерное обнаженное небо — и потряс нас до глубины души.

Когда в этом году Дали представил заказанные муниципалитетом Фигераса афиши для ярмарки, мнения о них разошлись. Многие были шокированы, и споры долго не утихали. Однако муниципалитет все же заказал ему портрет Рамона Мунтанера, который долгое время был директором Народной Библиотеки (ныне его сменил Карлес Фажес де Климент*). Работа сделана блестяще.

Год.

И в этом году Сальвадор получил заказ от муниципалитета — сделать афишу ярмарки к Празднику Креста Господня. Еще ему заказали обложку специального номера еженедельника “Л’Эмпорда Федераль”, посвященного Пепу Вентуре* и Энрику Морера*. Брат также сделал замечательную афишу вечера, посвященного их творчеству.

Год.

Сальвадор пишет эскиз повозки для цветочного турнира, который должен стать украшением ярмарки. На этот раз повозка представляет собой валенсианский дом, обсаженный апельсиновыми деревьями. Брат нарисовал также эскизы костюмов для девушек в повозке. У Маргариты Куси, одной из этих девушек, сохранились фотографии.

Год.

Брат иллюстрирует книги. Одну — Карлеса Фажеса де Климента, другую — Жозепа Пуига Пухадеса. Называется она “Дядюшка Висенс”.

Год.

В этот год в Фигерас и Кадакес впервые приехал Федерико Гарсиа Лорка*. Культурная жизнь нашего города произвела на поэта такое сильное впечатление, что он написал об этом родителям: “Специально для меня здесь на площади устроили праздник сардан*, и, надо сказать, лучше места для этого мелодичного медленного танца не найти во всем Ампурдане. На мой вечер собрались сливки здешней художественной интеллигенции, люди, знающие толк в новейших литературных движениях. Вы и представить себе не можете, как много мне дало общение с ними”.

В 1925 году Сальвадор Дали надолго переезжает в Мадрид и, естественно, его связь с культурной жизнью Фигераса ослабевает. Сальвадор учится в Мадриде и вскоре становится одной из ключевых фигур поколения 27 года*. Он печатается в лучших испанских журналах. Особенно часто — в барселонском “Л’Амик де лез артс”*; с большим успехом выставляет свои картины — сначала в Барселоне, затем в Мадриде. Об этом писали и наши местные газеты.

В 1929 году Сальвадор едет в Париж и там под эгидой Андре Бретона* становится сюрреалистом. Но это уже совсем другая история.

Как ни странно, все, что делал Сальвадор Дали до 1929 года, до сих пор не привлекало внимания его многочисленных биографов. А этот пропуск искажает его творческую биографию. К тому же это несправедливо по отношению к городу, атмосфера которого многое определила в развитии молодого художника. Фигерас в культурном плане не был провинцией — надо отдать ему должное.

Рафаэль Сантос Торроэлья в прекрасной статье, опубликованной в газете “Ла Ванвардиа” 25 октября 1984 года, пишет: “В годы между двумя мировыми войнами в столице Верхнего Ампурдана, как и во всей Каталонии, открытой тогда всем европейским веяниям, кипела культурная жизнь. Об этом свидетельствуют многочисленные и по сути своей блестящие публикации тех лет. Возьмем, к примеру, если уж речь зашла о Фигерасе, еженедельник “Л’Альт Эмпорда” за 1917—1923 годы, когда его редактировал поэт Хайме Мауриси*, — он также писал для этой газеты замечательные статьи о литературе и искусстве. А в еженедельнике, которому была суждена более долгая жизнь, в “Л’Эмпорда Федераль”, в те годы нередко публиковался Сальвадор Дали, несмотря на то, что в это время он учился в Мадриде”.

2

Когда я писала книгу “Сальвадор Дали глазами сестры”, мне хотелось, чтобы читатель почувствовал атмосферу нашего дома, в котором мой брат провел первые двадцать шесть лет своей жизни. То, что он сам написал об этом в “Тайной жизни”, предельно далеко от реальности. Конечно же, не зря он дал этим мемуарам подзаголовок “Воспоминания о том, чего не было”*. Думается, именно это натолкнуло меня на мысль рассказать все, как было. Нашему отцу идея понравилась, и, мало того, он счел такую книгу совершенно необходимой и потому собственноручно добавил несколько вводных фраз, желая удостоверить подлинность моих воспоминаний.

Должна признать, что в моей книге не все даты выверены, а часто их нет вовсе и, возможно, кое-где недостает пояснений. Я не вдаюсь в подробности, но у меня была определенная цель: представить атмосферу нашего дома, в котором рос Сальвадор, где его любили и так верили в его талант.

Мельчор Фернандес Альмагро*, член Мадридской Королевской Академии Истории, назвал мою книгу “поэтическим повествованием”, хотя тут же оговорился: “Поэзии — да, но фантазиям в этой книге нет места. Это я и хочу засвидетельствовать. Я собственными глазами видел и эвкалипты у дома в Кадакесе, и горшки с геранями и помню ту статую Мадонны, в руку которой Федерико вложил коралловую ветку. Я знал отца Сальвадора — дона Сальвадора, умного и рассудительного человека с добрым сердцем”.

Сальвадор Дали родился художником точно так же, как Федерико Гарсиа Лорка родился поэтом. И здесь дело не в образовании и не в призвании, а в изначальном даре. Именно он, этот дар, и лепит судьбу — в нем и только в нем дело. И даже если бы окружение не способствовало развитию дара Сальвадора (а было как раз наоборот), он все равно стал бы художником, великим художником. Однако не только атмосфера нашего дома, но и наш город — Фигерас — помог становлению таланта Дали.

В 1916 году, когда мой брат (ему только-только исполнилось двенадцать) делал первые шаги в мире искусства, Фигерас был открытым городом, светлым, свободным, обращенным к миру, готовым воспринять всяческие нововведения и открытия. А каждый четверг город шумел ярмаркой — сюда со всей округи съезжались крестьяне. Улицы и площади в этот день превращались в один сплошной рынок: под разноцветными зонтами и навесами крестьяне торговали овощами, фруктами, зерном и даже скотом. Повсюду толпился народ, приодевшийся, как на праздник, — там и сям мелькали лиловые и красные береты, яркие юбки. Шум и гам не смолкали до самого вечера. Как не похож был этот веселый четверг на любой другой день недели и особенно на понедельник, когда горожане в своих лучших и, надо сказать, весьма элегантных нарядах чинно прогуливались под сенью платанов по бульвару, внимая вальсам Легара и Штрауса в исполнении полкового оркестра “Сан-Кинтин”. Здесь же офицеры в орденах и аксельбантах, перепоясанные ярко-синим шелком, галантно ухаживали за девушками. В такие вечера бульвар наш напоминал скорее сцену театра оперетты.

Прочие дни недели — в отличие от этих двух, таких разных кульминаций городской жизни — были тихи и спокойны. Фигерас жил размеренно и безмятежно: в урочный час каждый день поливали акации и платаны, росшие по краю тротуаров, в урочный час бульвар принимал гуляющих дам и кавалеров. По сути дела, он был центром города — чем-то вроде большой гостиной, где все его жители проводили вечера. Время на бульваре проходило незаметно и довольно разнообразно: то мы шли в самый конец бульвара — до “генеральской скамейки”, то отправлялись поглазеть на витрины и, заодно, зайти за покупками, а, надо сказать, в ту пору торговцы обычно ставили перед витринами скамейки, чтобы покупатель мог посидеть, подумать и спокойно выбрать понравившуюся вещь.

Так кто же жил в нашем маленьком городе, кто составлял его цвет? Представьте себе, все мы — и те, кто ежевечерне прогуливался по бульвару, и те, кто проводил вечера в кафе, и те, кто входил в городской совет, и даже те, кто только еще учился. И вот что особенно важно: старые и молодые, те, кому было далеко за шестьдесят, и те, кому только исполнилось четырнадцать, часто работали бок о бок, готовя какое-нибудь чествование или праздник. Я еще упомяну об этом, когда речь пойдет об участии в культурной жизни города моего брата (о чем, кстати, нынешнее молодое поколение и не подозревает).

Упомяну имена тех, кому Фигерас обязан своим культурным расцветом. Начну со старшего поколения: Габриэль Аломар*, Себастьян Трульоль, Жоаким Куси, Карлес Коста*, Жоан Карбона, Жозеп Пичот*, Жоаким Вайреда*, Жозеп Пуиг Пухадес, Хайме Мауриси, Жоан Субиес, братья Ксирау* — Жоаким, Антони и Жоан, Эдуард Родеха*, Антони Папель*, Солер-и-Грау. Затем перечислю ровесников брата: Александре Деулофеу*, Карлес Фажес де Климент, Рамон Рейг, Хайме Миратвитлес, Жоан Сютра, Нарсис Сала. Вот два поколения, которым разница в возрасте не мешала совместно и плодотворно работать.

Если кому-нибудь захочется уточнить биографические данные упомянутых мною людей, лучше всего обратиться к “Словарю Верхнего Ампурдана”, составленному Карлесом Вальесом. Это добросовестная работа, сделанная в лучших традициях, без всяких экстравагантностей, на которые так падки нынешние книгоиздатели и читатели. Это серьезный труд, заслуживающий нашей благодарности. И хотя в словаре о каждом говорится кратко — в двух-трех строках сказано именно то, что нужно, жизненный путь очерчен. А если какого-то имени в словаре не найдется, то не сочтите за труд заполнить последнюю страничку и послать составителю эти сведения, раз он просит об этом, — таким образом столь нужная Каталонии книга будет дополнена.

Едва ли не главную роль в культурной жизни Фигераса в двадцатые годы играло наше “Музыкальное общество”. Это ему мы обязаны тем, что у нас выступали такие знаменитости, как Пау Казальс*, Ванда Ландовска* и Эмиль фон Заурер, который приехал к нам вместе со своим инструментом — роялем, доставшимся ему от учителя, Ференца Листа.

Тех, кто заинтересуется подробностями культурной жизни Фигераса, я могу отослать к местным газетам той поры, хранящимся в Народной Библиотеке, — “Л’Альт Эмпорда”, “Ла Веу де Л’Эмпорда” и “Л’Эмпорда Федераль”. В них вы найдете свод всех примечательных событий тех лет, когда, к примеру, директором художественной школы нашего города был такой замечательно талантливый человек, как Хуан Нуньес.

И вот в таком городе, совсем не похожем на обычный провинциальный город, в этой особой атмосфере, насыщенной искусством, и развивался талант Сальвадора Дали. Ему повезло с согражданами. А с той поры, как брату исполнилось четырнадцать лет, ни одно культурное начинание в городе не обходилось без его участия.

Среди людей, имена которых я уже перечислила, хочется особо выделить друзей моего отца. Это прежде всего Жоаким Куси, основатель Северного Исследовательского Центра. Именно он передал в дар городу земли для парка, которым мы любуемся и сегодня. Он же стал первым покупателем картин брата. Затем — Карлес Коста, драматург, журналист, корреспондент газеты “Ла Публиситат” и редактор еженедельника “Ла Трибуна”, переводчик Ибсена и Стриндберга. Ему принадлежит один из первых печатных отзывов о творчестве Сальвадора Дали, тогда еще совсем юного художника (в ту пору брату не исполнилось и пятнадцати). Похвала Косты ободрила и воодушевила Сальвадора. Каждое лето, как и мы, Карлес Коста проводил в Кадакесе, а надо сказать, что, кроме всего прочего, он писал стихи и одно стихотворение, довольно длинное, было посвящено Кадакесу. В его последней строфе упомянут наш дом. Вот эти строки:

Я помню дом. Стена белым-бела,

как души тех, кто распахнул мне двери.

В нем доброта гнездо свое свила

и поселила дружбу и доверье.

Перевод А. Гелескула.

В Кадакесе мы дружили с Пичотами — семьей известных музыкантов и художников. У Пичотов было семеро детей: Рамонет, художник, друг Пикассо, Касаса*, Русиньоля*, да и всей этой знаменитой компании из “Четырех котов”*; Рикардо — виолончелист, любимый ученик Пау Казальса; Льюис — скрипач-виртуоз, Антони — о нем я ровным счетом ничего не знаю, так как еще совсем молодым он уехал в Америку; Мерседес — она была замужем за поэтом Эдуардо Маркиной; Мария*, жена Жоакима Гай — под этой фамилией она и прославилась как оперная певица во всех европейских столицах. И наконец Жозеп, замечательный парковый архитектор, создавший вместе с Жоакимом Куси и Жоаном Пужола* наш замечательный городской парк. Жозеп дружил с моим отцом с раннего детства. Вместе они учились в школе, затем на юридическом факультете. Правда, Жозеп Пичот бросил юриспруденцию ради парковой архитектуры и не закончил курс. Зимой он с женой Анжелетой жил в Фигерасе, а летом, как и мы, в Кадакесе. Влияние этой семьи на Сальвадора было явным, сильным и благотворным.

В самом начале нашего века Пичоты выстроили в Кадакесе дом — у самого моря, рядом с великолепным пляжем. Он и сейчас еще в целости и сохранности благодаря их внукам и правнукам. В ту пору еще не было электричества и освещали комнаты газовые лампы. Дом Пичотов и, конечно же, они сами привлекали в Кадакес замечательных людей — выдающихся художников, поэтов и музыкантов того времени.

Маленький Льюис, сын Мерседес и Эдуардо Маркины, и Жозеп, сын Марии и Жоакима Гай, стали неразлучными друзьями моего брата. Именно в доме Пичотов на Са Конча, а точнее, в саду этого дома произошла первая встреча Дали и Пикассо. В Кадакес Пикассо пригласил погостить его друг Рамон Пичот — и художник провел на нашем побережье целое лето. Пикассо было тогда двадцать девять лет, Сальвадору — семь, а мне — всего два года.

Наша мать всегда говорила, что детские годы Сальвадора, по сути дела, прошли в доме Пичотов, где он нашел друзей-сверстников. Часто его оставляли там обедать, и мать большую часть времени поневоле проводила со мной. Не раз потом она вспоминала, что в детстве я была “сущая егоза”.

И уж конечно, мы попадались на глаза Пикассо, раз носились по всему дому, нарушая спокойствие взрослых и их нескончаемые беседы в саду под кипарисами. Настоящее знакомство Сальвадора с Пикассо произошло много позже, в 1926 году, во время нашей поездки в Париж, и, должно быть, в ту встречу никто из них и не вспомнил о лете 1910 года, о щедром доме друзей и прекраснейшем из всех садов на свете.

О лете в Кадакесе мы мечтали весь год. Именно там, у моря, Сальвадор полностью отдавался живописи. Зимой мы выезжали в Кадакес ненадолго — на каникулы. Но давайте снова дадим слово брату.

“Кадакес не выходит у меня из головы. Каждый день беру календарь, заранее предвкушая счастье, и пересчитываю листки — сколько дней осталось до Кадакеса? Я уже собрал вещи, накупил всего, что нужно для живописи, и даже сложил в чемодан, но иногда вынимаю и перебираю эти глянцевые полосатые тюбики. Перебираю — и жду, преисполняясь надежд...

И вот наступает этот синий-синий счастливый день — мы едем. Я снова вижу море. Многому оно научило меня — и я не устану учиться. Я вновь обхожу все улочки Кадакеса, такие знакомые, такие родные; спускаюсь к морю, слушаю рокот волн. Здесь все неизменно и навеки прекрасно. Пусть даже какой-нибудь олух с набитой мошной выстроит себе дом, гнуснее которого и вообразить невозможно. Конечно, при виде его я взбешусь, я буду оскорблен до глубины души — испоганить городок, красивее которого не найти на всем свете!..

Здесь, среди этих белых домов душа моя отдыхает, здесь я, как сумасшедший, пишу с утра до вечера, вкладывая в картину все свое умение и весь свой
талант, — здесь сама природа учит меня искусству. Каждый божий день я гляжу, как заходит солнце и, темнея, влажнеет песок, и меня пьянят эти синие тени и закатные отсветы, а мерный рокот зеленых волн, тихий, как кошачье мурлыканье, наводит сон... Недвижная вода отражает звезды, бледная луна стоит над миром, и девичье лицо мелькает в сумерках — чудный взгляд, в котором мне мерещится нежность... И наконец синий рассвет и солнце, окунувшееся в зеленую воду залива. Какое наслаждение жить!

А вот и наш дом — у самого моря. На окраине городка, на отшибе стоит наш белостенный дом с зелеными рамами и зеленой балконной дверью. Синий, как море, потолок нашей столовой. Вот оно, самое спокойное место на свете. Как тихо у нас на террасе, когда море смолкает, а небо бледнеет, отливая перламутром, и, если вглядеться, заметишь мерцание первых звезд. Цикады неистовствуют в зарослях ежевики, издалека доносится мерный плеск весел. Как нежен, как ласков этот легкий ветерок, вечный спутник заката! Вот так мы и живем — у самого моря, вдалеке от людей, на отшибе, в нашем белом доме в Кадакесе”.

В то время, когда брат был еще подростком, и до самого 1921 года у нас в кадакесском доме не было места для мастерской Сальвадора, и потому Рамонет Пичот предложил отцу снять для сына мастерскую на улице Льянер, совсем близко от нас. Снова дадим слово самому Сальвадору.

“У нас дома нет места для моих занятий, и я сам отыскал нечто вроде студии недалеко от нас. Светлая комната со стеклянным потолком — когда-то это была бедняцкая лачуга. К делу ее приспособил Рамон Пичот. Здесь он писал до меня и развесил по стенам, перемазанным краской, свои эскизы, надо сказать, очень недурные.

Есть в этой комнате странное возвышение наподобие барочного алтаря — я водрузил на него кувшин с ветками розмарина и чертополоха. Есть изгрызенный древоточцем шкаф. Там я разместил книги: несколько романов Барохи* и Эса де Кейроша*, стихи Рубена Дарио* и том Канта, не раскрытый за лето ни единого разу. Стоят там и другие книги: целая серия издательства “Гованс”, что-то еще (что не помню) и альбомы. На столе в кувшине кисти, тут же палитра, бумага, чернила и карандаши. Еще у меня есть молоток, чтоб чинить стулья; есть холст, немного бумаги Энгр. Посередине комнаты большой мольберт, а маленький висит в углу на гвозде. Стоит мне войти в мастерскую, как я непроизвольно потираю руки от удовольствия — я полюбил это место с первого взгляда. Через открытую дверь на террасу, окаймленную снаружи подвесными горшками с зеленой петрушкой, виден спуск к морю, к береговым скалам. По обе стороны крутой тропы расставлены герани в горшках вперемежку с помидорами и тыквами, а чуть дальше растет раскидистая смоковница. Повсюду бегают куры и кролики. Вблизи дома стол, вытесанный из камня, а над ним вместо навеса вьется на рейках виноград. Лоза достает до стены и лезет вверх на крышу; крепкая зеленая листва окаймляет дверь. Вот в этой мастерской я и провожу все дни и вечера — и пишу, пишу до самой темноты, до первых звезд. Когда уходит свет, становятся слышнее рокот волн и шорохи песка, а небо словно съеживается. Вот-вот из зарослей ежевики донесется стрекот цикад, а после на небо неспешно выкатится луна, вдалеке заплещут весла, и лодка унесет бог весть куда влюбленную пару...”

Мастерская на улице Льянер, о которой рассказывает брат, принадлежала Рамонету и находилась в двух шагах от нашего дома, о чем уже упоминалось. Располагалась она на верхнем этаже дома местных рыбаков — семьи Молина, которых все у нас называли “эскаланами”, потому что отца их звали Л’Эскала. Рамонет завел себе эту мастерскую, как только Пичоты приехали в Кадакес, и работал в ней до тех пор, пока не закончилось строительство дома на Са Конка. (Сейчас он принадлежит его племяннику Рамону Пичоту*, тоже художнику, великолепному портретисту.) Известно, что в этой мастерской бывал Пикассо, когда приезжал в Кадакес. Вероятно, именно там он и написал свои кадакесские картины, ведь в крохотном домике Лидии, который для него сняли, не было места для мольберта.

Мой брат работал в этой мастерской до самого 1921 года, пока мы не перестроили дом так, чтобы выделить ему комнату для студии. Он сам обил стены холстом и разрисовал их: поверху шел бордюр — корзины с фруктами, а вдоль стен вилась зеленая гирлянда из листьев аканта, похожая на ту, которую он, декорируя фойе кинотеатра “Эдисон”, пустил чуть повыше плинтуса.

В тетрадке, на обложке которой было выведено “Для заметок”, брат записывал все названия своих картин с комментариями. Потом он выбросил эту тетрадку, а я подобрала, полагая, что записи эти представляют интерес, но, к сожалению, от тетрадки осталось только несколько листочков, относящихся к 1919 и 1920 годам. Для исследователей живописи Сальвадора Дали они, конечно, важны, и поэтому я привожу их полностью.

Каталог 1919 года

Сейчас я почти что не пишу с натуры, все больше в мастерской — воображаемые композиции. Работается легко, без всяких усилий. Очень мне по душе мощные удары контрастов и особого рода декоративизм.

Уже готовы: “Женщина из предместья”, “Человек с посохом”, “Рыбаки возвращаются”, “Лунная ночь”, “Портрет рыбака” и т. п.

Пока писал, все время казалось, что могу сделать лучше. Сейчас рисую углем. Уже готовы “Ночные птицы”. Их силуэты навеяны сильнейшим впечатлением от Кановы.

“Закат” в импрессионистском духе и еще несколько работ. Они и пойдут на мою первую выставку в “Музыкальном обществе”. Как-то раз в Кадакесе я сделал потрясающий рисунок городка углем — ну просто гениальный! Сейчас меня сводят с ума Монгрель, Эрмосо, Чичарро* и прочие в том же духе.

Работы маслом:

1. “Кружевницы”. Наброски карандашом и пером. Тогда меня буквально околдовали прямые линии и углы. Работа сделана в мастерской. Только фон я писал с натуры, хотя и туда добавил своего огня и воображения. Надо будет сделать портрет девушек — сестер Обиоль.

2. “Сумерки”. Небольшая, 3/4 работа, сделана очень быстро. Я давно задумал эту картину, много набросков. И здесь, и в следующих полотнах совершенно исчезли прямые линии — главенствует цвет, оттенок. Так всегда, когда пишешь с натуры.

3. “Скоро сумерки”. Набросок того же плана.

4. “Закат”. Пейзаж на закате.

5. “Семья у моря”. Трехфигурная композиция, пейзаж писан с натуры. В мужской фигуре по-прежнему отчетливо видно влияние работ Кановы*. Сделано за шесть или семь сеансов. Это полотно стоило мне труда. У меня что-то перестали получаться композиции — наверно, иссякло воображение. Я все больше пишу с натуры. Скоро, наверно, все, что сделаю, будет писано с натуры. Композиции почти все пишу углем, и по рисунку легко догадаться о сильном впечатлении, которое произвели на меня фрески Пюви де Шаванна*.

7. “Работа”.

8. “Отдых”.

9. “Сардана”. Набросок, сделанный под конец сезона. Многое идет от натуры — уйма свежих оттенков. Цвета прояснились и засияли. Вот она — может статься, единственная задача живописца, единственная моя забота. Композиция, которая прежде меня так занимала, утратила для меня всякий интерес. Я совершенно забросил рисунок и погрузился в цвет — меня завораживают чистые цвета, и я, приступая к картине, всегда ставлю перед собой цель — не перейти границу насыщенности. Ее нельзя переходить!

Я весь во власти импрессионизма. Монгрель и Чичарро непереносимы. Эрмосо выдохся. Меня воодушевляют французы.

Каталог 1920 года

12. “Портрет сестры”. Было несколько предварительных набросков (рисунки), но сам портрет сделан быстро, за несколько сеансов.

13. “Портрет отца”. Около тридцати предварительных рисунков, если не больше. Я очень много думал над этим портретом и много работал — почти всю зиму. Бесчисленное количество сеансов.

14. “Автопортрет”. Тоже очень обдуманная вещь. Я возлагал на нее большие надежды. Вначале у меня был смутный порыв дать вариацию автопортрета Рафаэля, потом я изменил поворот. Пейзаж полностью вымышленный. Работал долго, множество сеансов.

15. “Автопортрет”. Начал ни с того ни с сего — и пошло. Это первый вариант автопортрета, который я написал в 1922 году всего за несколько сеансов без предварительных набросков.

16. “Портрет бабушки”. Несколько предварительных набросков.

17. “Час”. Писано с натуры. Навеяно работами Мира*.

18. “Сумерки”. Начато с натуры, а закончено по памяти в мастерской.

19. “Луна в сумерках”. Сделано очень быстро.

20. “Вид Кадакеса с Пианка”. Писано с натуры, но с выкрутасами — я искал тон красивее природного. Работа не отделана.

21. “Пианк”. Взята чистая нота. Милая, отделанная вещь.

В ту пору мы ездили в Кадакес лишь раз в год — на летние каникулы, а зимой только и ждали лета и мечтали об отъезде.

Как-то раз, вечером, так похолодало, что о прогулке нечего было и думать. И Сальвадор взялся за рисунок, который я храню с тех самых пор, потому что в нем удивительно верно схвачена атмосфера нашего кадакесского дома и тепло тех летних вечеров. Пока он рисовал, вспоминая по ходу дела то одно, то другое, я с изумлением наблюдала, как заново рождается на бумаге наша прошлогодняя жизнь, наше лето. Брату было тогда четырнадцать, а мне — десять. На его рисунке все поразительно точно, кроме одного: крыша нашего дома была более пологой и сильнее выступала за край стены. Все остальное — в точности как живое. И когда я смотрю на рисунок, то лето заново встает у меня перед глазами.

В одном из окон — медвежонок, моя любимая игрушка. В другом окне — свеча. В ту пору в Кадакес уже провели электричество, но отключалось оно так часто, что свечи еще долго оставались предметом первой необходимости. Под окном столовой — скамейка (я ее так и оставила на старом месте). На окне и на двери занавески из цветных шнуров со стеклянными шариками — чтоб мухи не залетали. На другом окне — жалюзи, это окно кухни. На пороге бабушка в черном платье раздвигает шнуры со стеклянными шариками. Я хорошо ее помню — маленькая, худенькая и удивительно милая. Брат говорил, что она в своем черном, без единой пылинки платье походила на катушечку черного шелка. Отец читает газету, мама с тетей шьют. Все они сидят в креслах с парусиновой спинкой — такие у нас тогда были. Около них играю я с подругами. Эвкалипт наш, запечатленный здесь же, еще не стал тем громадным деревом, которое памятно многим. Позади него — чуть подальше — мой брат за мольбертом. Местные ребятишки глядят, как он работает. На первом плане Энрикет, наш садовник и лодочник, растянулся на песке и спит, как сурок. Он был феноменально ленив — из кожи вон вылезет, только б ничего не делать. С дороги к дому сворачивают наши соседи с детьми — идут к нам в гости. И в довершение картины вечера служанки полощут белье в ручье у сада Мелос, а за оградой пасется корова, которую мы смертельно
боимся — так, что даже не ходим из-за нее в апельсиновую рощу, хотя очень любим апельсины и до рощи рукой подать.

У ангела снов

не кудри, а лилии.

Серебряный пояс

и белые крылья.

Он с неба ночного

слетает к порогу,

и звезды ему

уступают дорогу.

Но ангела снов

его белые крылья

в рассветное небо

несут без усилья,

а следом роса

начинает светиться,

и солнце приветствует

первая птица.

Каталонская народная песня. Перевод А. Гелескула.

Сколько раз пелась эта песня у нас дома в Фигерасе на улице Монтуриоль! Только-только моему брату Сальвадору исполнилось четыре года, как родилась я, — и снова запели колыбельную, нам обоим, хотя брата уже давно не качали в колыбели.

От того дома, где мы родились и провели первые годы нашей жизни, у меня осталось лишь смутное воспоминание. Отчетливо же я помню только галерею, уставленную горшками с цветущей туберозой. В раннем детстве вообще все смутно — и ночь, и день, а понятия о времени нет вовсе. Родители и домочадцы кажутся великанами и волшебниками, которые словно затем и существуют, чтобы оберегать нас от всех бед и страхов — всем памятны детские страхи!

Под эту колыбельную — “Ангел снов” — мы всегда спокойно засыпали. Нам казалось, что ангел снов и есть наш ангел-хранитель, что в его власти отвести всякую беду.

Наше детство прошло не столько в доме, сколько в той галерее, которая так хорошо мне помнится. Кроме тубероз, там в огромных кадках росли кусты жасмина и белые лилии, а когда смеркалось, запевали птицы (моя мать очень любила птиц, и у нас всегда жили горлицы и канарейки).

Эта галерея, выходившая на запад, прямо на сад маркизы де ла Торре, где росли высоченные каштаны — вровень с нашей террасой, вела в столовую. На закате ее заливало солнце.

Дом наш стоял на перекрестье двух главных улиц Фигераса. Парадный подъезд вел на улицу Монтуриоль, а другой стороной дом выходил на улицу Кааманьо.

В детстве любимой нашей забавой были переводные картинки. Из-за них нас отовсюду гоняли: блюдце с водой, в котором мы мочили картинки, вечно переворачивалось, заливая диван и кресла, повсюду валялись скрученные бумажки, похожие на слезшую кожицу. Но зато какая красота открывалась, когда мы осторожно, чтоб не повредить картинку, стирали пальцами верхний слой, какие яркие краски, какие волшебные картины — точь-в-точь как в детских снах.

Date: 2016-07-22; view: 275; Нарушение авторских прав