Композиция сценария и фильма 2 page

Каждое произведение, в том числе и кинематографическое, грубо говоря, делится на три части. Первая часть называется экспозицией: в ней раскрываются предлагаемые обстоятельства произведения в целом и происходит завязка основного конфликта. В экспозиционной части, как правило, должны быть показаны все или почти все будущие герои, особенно если произведение строится, как концентрированная во времени, острая борьба. В тех редких случаях, когда произведение строится по линейной схеме, как, например, «Сельская учительница», где действие ведет один человек на протяжении всей своей жизни, экспонируется этот один человек, а остальные лишь постепенно входят в действие. Но входя, они каждый раз так или иначе вступают в конфликт, связываются с действием главного персонажа. Обычно же в экспозиционной части автор разворачивает почти всю группу действующих лиц, очерчивает время, среду и предлагаемые обстоятельства и завязывает основной конфликт.

После этого идет средняя часть — перипетийная (перипетии — это сменяющиеся сюжетные положения драмы).

188 189

В этой части, которая занимает большую часть произведе ния, борьба постепенно развивается и приходит в какойто момент к кульминации, т. е. к наивысшему пункту, открывающему наиболее острую фазу борьбы. Кульминация может наступить в конце произведения или где-то в середине его. Затем следует финал, разрешение драмы. В фильме «Ленин в 1918 году» кульминация идейного и драматического замысла находится почти в середине. Разрешение, последний этап, занимает треть картины. В картине «Ленин в Октябре» кульминация находится в самом финале, разрешение же целиком вмещается в одну последнюю фразу — Ленин, протянув руку, говорит: «Революция совершилась».

В разных произведениях по-разному лепится сюжетная ткань, но всегда можно найти эти три основные этапа: экспозицию с завязкой, перипетийную среднюю часть с кульминацией и финал с разрешением драматургического узла. В финале должны быть завершены все основные сюжетные линии: то, что было заложено в начале, должно решиться в конце. Чехов говорил, что если в первом акте висит на стене ружье, то в третьем оно непременно должно выстрелить. Как нужно понимать эту фразу? Конечно, не прямо. Она означает, что если автор вводит в сюжет какое-то острое положение, какой-то материал, который зритель внутренне отмечает, то где-то в финале эта линия, этот материал непременно должны быть решены.

Бывают произведения, в которых развивается целый ряд параллельных линий; тогда финал должен решать все эти линии.

Если взять такой фильм, как «Сельская учительница», в котором развивается судьба одного человека, то в финале ее, естественно, решается только одна генеральная тема — тема учительницы. Но выпуск учеников в конце прямо отвечает началу.

В картине «Ленин в Октябре» судьбы основных персонажей как бы не решаются даже в финале, потому что гене ральной темой этой вещи является не судьба того или другого человека, принимавшего участие в борьбе на стороне Октябрьской революции или контрреволюции, а судьба самой Октябрьской революции и воля Ленина к осуществлению восстания, которая ведет действие. Следовательно, торжество воли Ленина и народа, арест Временного правительства, крах контрреволюции, открытое появление Ленина на трибуне решают генеральную тему, и тогда становится уже не важно, что произойдет дальше с отдельными людьми. В финале только отмечены некоторые персонажи: Василий, которому Ленин жмет руку, крестьянин, который, наконец, увидел Ленина.

Часто применяется кольцевое построение драматического произведения, при котором финал отчетливо, ясно, не только по мысли, но и по материалу, по отдельным деталям перекликается, отвечает начальной части, повторяет частности, но уже в новом смысле и на новом уровне.

Движение сюжета, которое всегда является столкновением разных «я хочу», опирается в своей разработке на отдельные эпизоды.

Действие есть основа и всего произведения в целом, и любого из его эпизодов. Каждый эпизод фильма есть столкновение воль, то есть действие. Непосредственное столкновение воль в эпизоде иногда выражается прямо — в физической борьбе, иногда в споре, иногда во внутреннем споре или в скрытом действии, которое является, по существу, спором, если в него вникнуть. Иногда в эпизоде может участвовать только одна из спорящих сторон, но и она действует, ибо непременно осуществляет часть действия всего произведения. Спор, борьба может вестись и с закадровым противником.

Разумеется, не в каждом эпизоде сталкиваются противоборствующие силы, могут быть эпизоды, в которых нет прямого столкновения. Но даже если эпизод, скажем, изображает одиночество, то и в этом одиночестве нужно найти сквозное действие человека, которое идет через все про изведение в целом.

Каждый эпизод, в зависимости от того, где он расположен внутри сюжета, несет свою функцию. Есть эпизоды экспозиционные, то есть такие, которые знакомят зрителя с людьми, с обстановкой, со средой, со временем, экспонируют действие, завязывают конфликт; есть эпизоды перипетийные, то есть те, которые развивают действие, заложенное в первых эпизодах, развивают дальнейшую борьбу, столкновение воль, приводя ко все более острым, резким столкновениям; и, наконец, есть эпизоды заклю-

чительные, которые разрешают эти столкновения.

Эта схема стара как мир, но несчастье заключается в том, что она не всегда достаточно умело и кстати прилагается к нашему новому материалу и поэтому воспринимается именно как схема.

Точно так же обстоит дело и с экспозицией. В наиболее открытом виде экспозицию можно обнаружить в оперетте, особенно старой, в фарсе и в водевиле, который подчас начинается с того, что выходит актер и прямо сообщает зрителю предлагаемые обстоятельства. Обыкновенно это бывает прислуга, которая говорит примерно такое: «Я живу в таком-то доме, барышня очень капризная, всех женихов отвергает, папа скупой, мама такая-то, за ней ухаживает такой-то, но ничего не выйдет, а я сама — горничная, и сейчас должен приехать жених».

Оговорив все отправные положения в совершенно условном монологе, актер завязывает клубок действий.

У хорошего автора экспозиция строится так, что читатель не замечает, как сообщаются обстоятельства, как постепенно идет наращивание действия. Материал в таком произведении как бы начинается прямо с конфликта. Так это делает, например, мой любимый Толстой. Я лучшего писателя в этом отношении не знаю. «Анна Каренина» начинается с того, что Степан Аркадьевич Облонский просыпается не в спальне, а в кабинете на диване, потому что он вчера поссорился с женой и жена решила от него уйти. Уже вызвана Анна из Петербурга, она должна сегодня приехать, чтобы мирить разводящихся супругов.

Таким образом, Толстой сразу вводит тему романа, то есть измену и развод, но при этом вводит его как бы обманно: это совсем не тот развод, и Степан Аркадьевич вовсе не разойдется с Долли, они будут жить и дальше, и он всю жизнь будет ее обманывать. Это только размолвка, которая никакого существенного следа в романе не оставит. Но Толстой, концентрируя внимание читателя именно на этой размолвке, успевает в это время привезти в Москву Анну, познакомить ее с Вронским, устроить бал, привести на этот бал Кити, Анну и Вронского. Он заставляет Кити потерять Вронского и отказать Левину. Итак, все конфликты романа завязываются, и происходит это совершенно незаметно, скрытое историей несостоявшегося развода Степана Аркадьевича, который лишь тематически перекликается с разводом Анны, как бы предваряет его.

Если бы Толстой начинал прямо со встречи Анны Карениной и Вронского, то встреча могла бы показаться нарочитой: читатель мог бы почувствовать, что эта случайность специально подстроена, чтобы столкнуть будущих любовников. Но Толстой искусно скрывает свои намерения. Степан Аркадьевич встречает Анну с искренней надеждой на то, что она спасет его семейный мир, и читатель ждет от Анны только этого. Случайно (это единственная случайность, все остальное абсолютно закономерно) она ехала в одном вагоне с матерью Вронского. Дальше все развивается абсолютно логично, потому что входит в работу машина столкновения воль и характеров, общественного мнения и нравов. Вронский приезжает встречать мать, видит Анну... Постепенно, сначала незаметно, читатель оказывается втянутым в машину действия, в генеральный конфликт, который возникает для него так же естественно, как это происходит в жизни, непонятно как и почему, в строгой логике взаимодействия живых людей, взаимо действия живых характеров.

Эпизоды экспозиционной части произведения несут определенную служебную нагрузку: это — завязка, обоснование будущего конфликта. Но вместе с тем эти вступительные эпизоды должны нести в себе самих свой изначальный, внутренний конфликт. Если они будут служить только материалом экспозиции в чистом виде, как у нас иногда бывает в фильмах, они обязательно окажутся скучными, потому что в них будут только показываться, перечисляться люди, раскрываться обстоятельства, а действие еще не начнется. Дурная драматургия, как правило, связана с бездейственной экспозицией.

Как ни горько признаться, но я не перестаю жалеть о двух коротеньких вступительных эпизодах фильма «Ленин в Октябре», которые были нами режиссерски и сценарно не продуманы достаточно хорошо, сделаны драматургически неискусно. Первый из них — митинг, который вводит в место и время действия. Этот митинг знакомит зрителя с эпохой, — не больше. Сейчас я могу предложить десятки эпизодов, которые выполнят его функцию с большим успехом. К сожалению, тогда они мне в голову не пришли.

Но все же этот митинг экспонирует хоть время действия — Октябрь 1917 года.

Следующий эпизод сделан еще хуже: стоят какие-то офицеры на улицах и ищут Ленина. В действие еще не введен ни один герой. Если бы хоть какой-то персонаж картины участвовал в нем, что-то было бы завязано, появилась бы более крепкая драматургия. А сейчас это — взгляд и нечто, общая обстановка, картинка настроений эпохи, и только.

Таким образом, пробормотаны два эпизода, драматургически слабые, и лишь после них дается эпизод, сделанный более тщательно: появляется Ленин.

В экспозиции нужно знакомить зрителя с эпохой, со средой, определять социальную характеристику персона жей, давать подчас большое количество важнейших сведений, чтобы развязать потом себе руки, получить возможность свободного ведения действия, но делать это нужно сразу же в активном действии, в конфликте.

Прежде чем научиться разбираться в структуре всего произведения в целом (а это режиссеру, конечно, необходимо), необходимо научиться разбираться в структуре эпизода — той составной единицы, из которых слагается сюжет произведения. Разбираясь в структуре эпизода, следует каждый раз отмечать для себя практическую цель данного эпизода и его строение.

Каждый эпизод несет определенную структурную нагрузку. Во-первых, он развивает действие, заложенное в предыдущих частях; во-вторых, готовит то, что мы называем «площадкой» для последующего движения, то есть подготовляет следующие столкновения. Нанизываясь друг на друга, эпизоды постепенно накапливают взрывчатый материал вплоть до кульминации, в которой происходит обычно взрыв, подготовляющий разрешение.

Кульминация действенно раскрывает идейный замысел всей вещи, на нее работает накопленное напряжение всех линий борьбы, всех воль, пересекающихся в произведении. Часто в кульминации действие приходит к какомуто резкому слому, как, например, в «Мечте», где кульминацией является грандиозный скандал в доме мадам Скороход, в котором разрубаются почти все линии, накапливающиеся вначале.

Значит, любой эпизод нужно рассматривать в связи с предыдущими (на что он опирается) и последующими (что он готовит).

Внутри каждого эпизода должен опять-таки решаться какой-либо частный драматический конфликт. В нем должна быть своя, так сказать, «малая» драматургия — своя небольшая действенная экспозиция, свои перипетии, кульминация, разрешение. Это разрешение может ино гда занимать всего одна реплика, экспозиция тоже может быть молниеносной. Иногда эпизод связан с целым рядом переломов. В эпизодах могут многократно меняться отношения людей, в них тоже может быть ряд перипетий, определяемых волей и характерами.

Почти в каждом хорошо драматургически построенном эпизоде можно обнаружить резкие сломы.

Почти в каждой законченной драматической сцене, даже самой маленькой, есть экспозиция, слом и финал. Возьмем совсем микроскопическую сцену из финала «Ленина в Октябре» — ночь перед штурмом.

«С грохотом несется последний трамвай. Он пуст. На площадке одинокая кондукторша.

На остановке в вагон вскакивает Василий и загримированный Ленин. Кепка у Ильича низко надвинута на лоб, воротник пальто поднят. Виднеются только перевязанная щека и густой клок темных волос на лбу.

Ленин и Василий садятся. Ленин возбужденно оглядывается по сторонам, глаза его блестят.

— Куда идет вагон? — весело спрашивает он кондукторшу».

Этот миниатюрный очерк является экспозицией эпизода. Затем начинаются перипетии его:

«Та не отвечает, вглядываясь в темные ночные улицы.

Василий дергает Ленина за рукав, показывает ему глазами, что он не должен говорить: ведь его могут узнать.

Ленин виновато машет рукой, отворачивается, но тут же, не удержавшись, обращается к кондукторше:

— Товарищ, куда идет трамвай?

— В парк, — неохотно отвечает кондукторша».

Короткая, но перипетия — в жесте Ленина подразумевается согласие: «Хорошо, не буду говорить», но он тут же не выдерживает: «Товарищ, куда идет трамвай?» Дальше.

«Василий опять толкает Ленина локтем и выразительно глядит на него. Но Ленин не обращает на Василия никакого внимания.

— А почему он...

— Не разговаривайте, Владимир Ильич, — еле слышно цедит сквозь зубы Василий.

Ленин машет рукой, с извиняющимся видом отворачивается, но тут же снова озорно обращается к кондукторше:

— А почему он идет в парк? Ведь еще рано.

Кондуктор сердито поворачивается к Ленину:

— Куда, да почему... Ты что, с луны свалился, что ли? Не знаешь, что мы сегодня буржуев бить будем?

Ленин едва сдерживает смех. Глаза его весело сверкают из-под кепки. Василий фыркает, но тут же, на всякий случай, строго обрывает кондукторшу:

— Ну, ладно, ладно. Не ори очень-то.

Это и есть разрешение. «Ну, ладно, ладно. Не ори», — иными словами: «мы такие же, как ты». В течение эпизода пришло взаимопонимание трех людей, которые поначалу друг друга не знали: кондукторша глядела подозрительно, Василий боялся, чтобы Ленин говорил при ней, между тем кондукторша сама готовится к штурму. Коротенький эпизод, но в нем тоже своя экспозиция, свое развитие и маленький финал — точка, которая позволила переходить дальше.

Я не могу вам привести точного определения, что такое драматургия. Все определения, которые я знаю, неполные и неверные. Я знаю только одно, что драматургия — это метод сведения в небольшой отрезок времени сгустка жизни, в котором отражается мировоззрение художника, его взгляд на людей, на мир. Следовательно, задача драматургии есть задача информации, если переводить на современный язык. Художник многое сообщает зрителю: чем больше информации заложено в произведении искусства, тем оно ценнее. Чем больше открытий делает зритель, смотря это произведение искусства или читая его,

196 197

слушая, скажем, в устном творчестве или по радио, чем больше информации он получает, информации просто в виде знаний об обществе, информации о жизни человеческого духа, информации чувственной, информации, которая раскрывает для него новые стороны общественных отношений, новые для него типы людей, новые для него и для человечества отношения между людьми, тем вообще ценнее это произведение. Значит, задача режиссера, автора сценария, писателя, любого работника искусства рассказать о людях нечто новое.

Любое зрелище, а также и литература прозаическая имеет в основе своей событие. Вы, в общем, не найдете теоретически полного и удовлетворяющего определения того, что такое сюжет. Я не знаю и не решаюсь вам сказать. Сколько я ни читал по этому поводу определений, каждое из них кажется мне неполным, неясным и лишенным кинематографической специфики. Но я знаю твердо, что сюжет, во всяком случае, является выкристаллизованным из жизненных обстоятельств непременным событием, которое с интересом смотрится зрителем.

В последние годы я по-новому начал размышлять о вопросах драматургии и начал присматриваться ко всему новому, что делается в этой области и у нас, и за рубежом.

В картине «Девять дней одного года» мне надо было сказать очень многое. Старые каноны драматургии не годились, ибо речь героев не подчинялась логике привычного кинематографического сюжетного развития, ограничивающего автора и ограничивающего свободу мышления героев. А нам с Д. Храбровицким хотелось раскрепостить мысль.

Легко проанализировать сценарий «Девять дней одного года» и убедиться в том, что впервые за тридцать лет моей работы я нарушил все привычные для меня правила построения сценария. Я всегда стоял за краткость и широту экспозиции, которая стремительно вводила в действие основную массу персонажей и ориентировала зри теля в существе завязывающегося конфликта. Чем короче и насыщеннее экспозиция, тем легче, думал я, перейти к раскрытию перипетийной части, направленной к единой цели. Эта перипетийная часть должна занимать генеральное место в картине. Кульминацию событий я обычно помещал где-то на пороге последней четверти картины. Это начало Октябрьского восстания в «Ленине в Октябре», это покушение в «Ленине в 1918 году», это скандал в семействе Розы Скороход в «Мечте», это приезд штурмовиков в «Человеке № 217», это свадьба в «Убийстве на улице Данте».

В «Девяти днях одного года» мы нарушили эту пропорцию. Вся работа над сценарием, от варианта к варианту, заключалась в том, чтобы разрушать внешнюю логику течения событий, ослаблять искусственные сюжетные сцепки, в то время как раньше, в течение тридцати лет, моя работа сводилась как раз к обратному.

Вся первая половина «Девяти дней одного года», вплоть до свадьбы, есть не что иное, как неимоверно распухшая экспозиция. Только во время свадьбы мы знакомимся с рядом очень важных для нас героев картины. Таким образом, экспозиция занимает больше половины фильма. Засим следует перипетийная часть. Она очень коротка, всего один день и одно утро, около 300 метров.

Кульминация перипетийной части — это удачный опыт. А дальше идет непомерно растянутый финал, настолько растянутый, что он мог бы длиться сколько угодно частей и мог бы быть оборван гораздо раньше.

Не только я, но и большинство участников съемочной группы очень боялись, что это настойчивое ослабление сюжетных сцепок, нарушение пропорции и многочисленные уходы в сторону от развития действия, многократные остановки действия и т. д., — все это снизит интерес к картине и сделает ее трудной для восприятия. Это оказалось как будто неверным.

До «Девяти дней одного года» движущей силой картины, ее пружиной я всегда считал развивающуюся фабулу. В «Девяти днях одного года» движущей силой картины стала развивающаяся мысль, и именно мысль сформировала и последовательность эпизодов, и строение их, и все основные формальные приемы.

Уже в середине работы над картиной мы нашли формулу: «картина-размышление». Эта краткая формула вооружила нас и помогла преодолеть ряд противоречий. Она привела даже к изменению названия картины. Прежде картина называлась «Я иду в неизвестное», то есть подчеркивалось именно сюжетное движение. Название «Девять дней одного года» более неподвижно, но оно точнее определяет новую форму картины.

Конечно, я не сказал в «Девяти днях одного года» всего того, что хотел сказать. Я испытываю жадную потребность высказаться по многим вопросам, которые волнуют не только меня, а, убежден, большинство моих современников. И поэтому, может быть, в следующей картине мне потребуется вновь очень много слов и много размышлений.

Новая для меня драматургия «Девяти дней одного года» потребовала множества новых решений во всех областях режиссуры. Я всегда был убежден, что все формальные стороны фильма подчинены одной главной стороне — его драматургическому решению.

Я не убежден, что мне удалось сделать все необходимое в области режиссуры. Но, по меньшей мере, картина с железной необходимостью заставила меня задуматься над всеми сторонами своей работы, а в связи с этим и над работой моих товарищей.

Беседа одиннадцатая.

Актер в кино

Я не специалист в работе с актером. Как и у многих моих товарищей, кинорежиссеров, у меня нет школы работы с актером. Ко времени постановки своей первой картины я решительно ничего не знал об актере, не обладал никаким методом, никакой подготовкой, я все постигал на практике.

Разумеется, и на практике можно научиться работать с актером, можно открыть ряд секретов этой профессии, можно добиться того, что актеры будут играть у тебя так, как это тебе кажется нужным, и то, что тебе кажется нужным. Но одно дело — уметь добиваться от актера хорошего результата в своей картине, другое дело — учить его актерскому мастерству. Для того чтобы учить, следует хорошо знать методику.

Впрочем, должен сказать, что во всем мире очень многие кинорежиссеры знают работу с актером только по своей режиссерской практике и не обладают точным, обоснованным методом. Может быть, поэтому почти нет кинематографической литературы, серьезно трактующей работу с актером в кинематографе, профессионально и подробно освещающей этот вопрос.

Совсем иное дело в театре. Существует огромная, очень интересная и глубокая литература по воспитанию театрального актера и по работе с ним в процессе создания спектакля. Наша страна занимает в этом отношении первое место, потому что крупнейшим теоретиком работы с актером, создателем современной, научно обоснованной системы воспитания актера является К. С. Станиславский. Труды его признаны во всем мире, это классические работы.

Тем из моих читателей, кто особенно заинтересуется именно этой областью режиссерской работы, я порекомен дую прежде всего прочитать труды Станиславского и в особенности лучшее его творение, книгу «Моя жизнь в искусстве». Для того чтобы наглядно понять метод работы Станиславского, желательно еще прочитать воспоминания режиссера Н. Горчакова «Станиславский на репетиции». Н. Горчаков был ассистентом Станиславского и, к счастью, знал стенографию. И нужно отдать ему должное — он сделал великое дело. После каждой репетиции он на основании своих записей восстанавливал ход ее, и это дало ему возможность сделать впоследствии превосходную, очень поучительную книгу.

Есть и еще ряд отличных книг по работе театрального актера. Все они очень полезны, и многие из них написаны талантливыми актерами или режиссерами, крупными специалистами в своей области, хорошо изучившими систему Станиславского.

Правда, работа театрального актера отлична от работы актера кинематографического, это не совсем одно и то же; и даже школа воспитания театрального актера, особенно на старших курсах, отличается от школы воспитания актера кинематографического.

Тем не менее основа актерского действия в кино и в театре примерно одна и та же. Мне довелось в жизни работать и с крупными кинематографическими актерами, и с крупными театральными актерами. Мне довелось снимать Б. В. Щукина, В. В. Ванина, Н. Ф. Астангова, Ф. Г. Раневскую, Н. П. Охлопкова, Н. В. Комиссарова, Н. С. Плотникова и ряд других выдающихся театральных актеров. Все они в то же время являются и выдающимися кинематографическими актерами. Значит, не так уж различна специфика актерской работы в театре и в кино. Знающий театрального актера, знает многое и о киноактере.

Поэтому в беседах о работе с актером в кино мы будем главным образом говорить только о том, что отличает работу кинематографического актера от работы актера театрального, займемся только специфическими особенно стями. Эти отличия, эти кинематографические особенности тоже очень значительны и по-своему интересны.

Когда мне была поручена постановка «Пышки», я ничего не знал о работе с актером. Коллектив актеров, который я собрал, был довольно разношерстным. Здесь были очень опытные театральные актеры: Ф. Раневская, А. Горюнов, М. Мухин. Из них Раневская — талантливая актриса — снималась впервые. Были здесь театральные актеры, давно пришедшие в кино, ставшие профессиональными киноактерами, например П. Репнин и С. Левитина. Были молодые, не имевшие большого опыта театральные актрисы — Н. Сухотская, Г. Сергеева, Т. Окуневская. Были профессиональные киноактеры, никогда не работавшие в театре, — А. Файт, К. Гурняк. Была совсем неопытная киноактриса В. Кузнецова. И, наконец, играл довольно большую роль некто В. Лавринович. Я пригласил его на роль демократа Корнюде из-за необыкновенно роскошной бороды. Корнюде должен быть бородатым, а мне не нравились приклеенные бороды. Я знал, что в немом кинематографе работают с типажом и решился пригласить человека из-за его бороды.

Одним словом, компания была очень разнообразная. Сейчас я бы призадумался, прежде чем собрать такой странный коллектив, в котором почти у каждого актера были своя школа, другие навыки, другое представление о методе репетиций, другие вкусы и другая манера исполнения.

Чтобы сколотить из столь разнообразных актеров хороший ансамбль, нужно к каждому из них найти свой подход, свой ключ, каждого из них особым методом повернуть на нужную тебе дорогу. Но тогда я ни о чем этом не думал. Мне отчасти помогло то, что картина была немая, следовательно, киноактеры чувствовали себя в «своей тарелке», театральные же актеры, которых я особенно боялся, оказались выбитыми из привычной колеи тем, что были лишены речи.

С самого начала наибольшие трудности возникли именно здесь. Лишить актера возможности говорить, отнять у него слово — это значит сразу нарушить его привычную актерскую жизнь. В особенности трудно было Горюнову. Он все время искал пути, которыми можно было бы чем-то компенсировать отсутствие слова, и находил эти пути в достаточно старомодной манере первых времен немого кинематографа, в преувеличенной выразительности. Он все содержание старался перевести в жест, в усиленную мимику, утрировал походку — все делал немного чересчур, как у нас говорят, «наигрывал».

В какой-то мере те же трудности переживала и впервые снимавшаяся Ф. Раневская.

Очень скоро я убедился в том, что надо прежде всего дать выход актерскому темпераменту в слове, и, хотя мы звука не снимали, я работал с Раневской и Горюновым так, как если бы мы снимали звуковую картину. Они не бормотали отдельных, ничего не значащих слов, как это было принято в немом кинематографе, а говорили полный текст. Этот текст я сочинял на ходу. Он был гораздо обширнее того текста, который потом включался в надписи. В надписях реплики возникали в сокращенном во много раз виде, а многие и вовсе отсутствовали. Но зато возможность говорить сразу освободила театральных актеров от напряжения — они стали держаться естественнее, проще. Это был для меня первый урок органического поведения актера.

Не могу сказать, чтобы работа над «Пышкой» уж очень многому научила меня. Прежде всего это была немая картина, но, кроме того, в ней были довольно слабо разработаны характеры. Я не стремился полно и глубоко вскрывать внутреннюю жизнь своих героев, мне это казалось совершенно не важным. Я полагал, что все девять едущих буржуа представляют собой как бы многоголовую гидру, и интересовался, главным образом, их коллективной психологией, а отличия одного персонажа от другого находил только во внешней манере поведения, в так называемой характерности.

Всю картину я строил в почти эксцентрической манере. Смысл произведения не был для меня заключен в разработке человеческих образов. Поэтому и с актерами я работал несколько внешними приемами, добивался внешней выразительности, ритмичности поведения, общей согласованности действия.

Уже много лет спустя при работе над картиной «Мечта», в которой есть много общего с «Пышкой», мне пришлось гораздо глубже заглянуть внутрь человека, хотя там перед зрителем тоже предстает как бы целый, единый коллектив мелких буржуа, тоже разрабатываются вопросы общей для них психологии. Но в «Мечте» я уже научился строить индивидуальные характеры. Я искал то, что отличает одного человека от другого: индивидуальность характера. В «Пышке» же я искал только то, что является общим для всех едущих в дилижансе, подчеркивая не разницу, а сходство, разрабатывая не индивидуальность каждого человека, а общие черты, как бы присущие всем буржуа. Разницу же видел только в манере поведения и во внешности. Ну, разумеется, я подводил под это известную социальную базу, сочинил биографии своих героев, словом, постарался дать каждому из актеров материал для того, чтобы построить образ хотя бы внешними приемами.

Следующей картиной, которую я ставил, была картина «Тринадцать». В ней снимались сплошь кинематографические актеры: И. Новосельцев, Е. Кузьмина, А. Файт, А. Долинин, П. Масоха и ряд других. Картина эта была звуковая, но тем не менее я строил ее в почти полной аналогии с «Пышкой». Опять меня не интересовала глубина психологического раскрытия образа, характера; вновь я старался найти не то, что различает людей, а то, что их объединяет, что характерно для всей группы. Один из красноармейцев был туркмен, другой — грузин, третий — украинец, четвертый — русский. Был там и ученый, и ко

Date: 2016-07-22; view: 447; Нарушение авторских прав