Появление звука в кино

Появление звука резко изменило весь характер нашего искусства. Кинематограф получил новое могучее оружие — слово. Содержание кинокартин значительно обогатилось. Человек на экране получил возможность глубоко мыслить. Весь разнообразный мир звука вторгся в немую сферу кинематографа. Это была действительно революция, совершенно не похожая на появление цвета, стереофонии или широкого экрана.

И хотя, казалось бы, режиссерам сразу стало легче, казалось бы, сразу отпала самая большая трудность — трудность перевода всего содержания жизни в немое, беззвучное действие, на первых порах звуковой кинематограф, приобретая слово, потерял вместе с тем многое из былой выразительности.

Как только на экране появился говорящий актер, он властно потребовал места и времени для себя. Оказалось, что с диалогом нельзя обращаться так произвольно, так резать на кусочки, так монтировать, как мы резали на кусочки и монтировали немое действие. Логика развития речи стала диктовать построение сцены. Режиссер вынужден был уступить многие позиции актеру.

Что значит «уступить» многие свои позиции?

Дело в том, что немое кино выработало совершенно особенную фигуру режиссера — фигуру единовластного диктатора в фильме. Ведь строя немое действие из мельчайших частиц, из коротких однозначных кадров, он свободно распоряжался всем человеческим актерским материалом. Многие режиссеры даже не снимали актеров, они снимали так называемый «типаж», то есть просто людей своеобразной, примечательной внешности.

В коротком монтажном кусочке некоторых немых кар тин, где человеку надо было проделать какое-нибудь простейшее действие — пробежать, испугаться или удивиться, обрадоваться или отвернуться — неповторимая натуральная внешность человека с улицы иногда оказывалась выразительнее, чем работа профессионального актера. Профессиональный театральный актер был поставлен в немом кино в трудные условия. Прежде всего он был лишен речи. Затем он был лишен возможности естественно и постепенно развивать свое действие в сцене. Он снимался в кратчайших кусочках, связь которых с соседними подчас с трудом понимал. Во времена немого кино актерам зачастую даже не давали сценария. Им примерно объясняли содержание ролей, а затем в каждом отдельном кадре актер выполнял то, что ему приказывал режиссер. Режиссер один строил всю картину.

Я до сих пор помню, как в конце двадцатых годов впервые присутствовал при беседе ассистента режиссера с актерами, приглашенными в студию для отбора на несколько эпизодов.

Ассистент обошел актеров, внимательно вглядываясь в них, потом остановился против одного и сказал: — Вот вы приходите завтра, будете сниматься.

— Какая роль? — спросил актер.

— Рабочий.

— Положительный, отрицательный?

— Положительный.

— Сколько лет?

— Столько, сколько вам.

— Что нужно делать?

— Придете на съемку — узнаете.

Между нами говоря, я не очень убежден, что и сам ассистент точно знал, что предстоит делать актеру. Вероятно, режиссер сказал ему: пригласите-ка мне на завтра человек пять рабочих, настоящих пролетариев с хорошими лицами, двух помоложе, трех постарше.

Актер во времена немого кино часто оказывался в положении как бы марионетки в руках у кукловода. Известен, например, анекдот о том, как обманул хозяин частной фирмы (это было еще до революции) одного актера. С ним заключили договор на роль, а сняли, как впоследствии оказалось, в двух ролях. Актер думал, что его переодевают по смыслу картины, а выяснилось, что он снимался в двух разных картинах, играя двух разных героев.

Съемка картины короткими однозначными кусками и привела к распространению типажной теории. Насколько эта типажная теория была широко распространена, показывает хотя бы такой примечательный эпизод из практики самого Эйзенштейна.

В 1927 году Сергей Михайлович снимал картину

«Октябрь». В картине известное место было уделено образу В. И. Ленина. Сергей Михайлович решил, что ни в коем случае не будет гримировать «под Ленина» актера, что это будет жизненно неправдиво, искусственно, что это будет театральщиной. Он решил найти двойника Владимира Ильича.

Режиссерские штабы в кинематографе тогда были большие. Разослали ассистентов по городам Советского Союза, и вскоре где-то на Урале, на одном из заводов, был обнаружен человек, до того поразительно похожий на Ленина,

что не нужен был даже грим.

Его выучили «ленинским» жестам: он энергично простирал вперед руку, закладывал пальцы за проймы жилета, наклонял голову набок, ходил стремительной походкой, словом, внешне подражал Владимиру Ильичу. Так как он был невероятно похож, то казалось, что типажная теория полностью восторжествует. Но, к сожалению, человек, столь похожий на Ленина, был неталантлив, и это оказалось отчетливо видно на экране. Он исправно делал ленинские жесты, но тем не менее смотреть на него было неприятно.

Я привожу этот пример только для того, чтобы подчеркнуть, насколько далеко в те годы зашла уверенность неко торой части передовой режиссуры в том, что картина де лается только режиссерскими средствами, что актер, по существу, не играет решающей роли.

Но, между нами говоря, режиссеры немого кино не только с актерами обращались так сурово. Режиссер был полновластным хозяином всех сторон картины, в том числе и сценария. Профессиональный сценарий тех лет представлял собой сугубо схематическую запись сюжета, не больше, а все наполнение сюжета конкретным материалом жизни, так сказать, обрастание скелета мясом, предоставлялось режиссеру. Даже текст надписей, то есть скрытый диалог немой картины, в сценарии только намечался.

Тогда считалось, что картина рождается на монтажном столе, что именно монтаж, соединение мельчайших кусочков, рождает в кинематографе произведение искусства. Считалось, что монтажом можно сделать все что угодно.

Поэтому я и говорю, что появление звука, появление на экране говорящего актера заставило режиссеров сдать многие свои позиции, отступить.

В самом деле, когда эпизод развивается в диалоге, с ним уже не поступишь так, как с немым эпизодом, его не порежешь на кусочки, не выбросишь половину, не перемешаешь с кусками соседнего эпизода, он должен быть осмыслен, целостен. Да и актер говорящий, то есть мыслящий и действующий в слове, не может работать бессмысленно, рефлекторно. Он должен понимать содержание всей сцены, должен полно выражать его — выражать в цельном едином куске.

Для того чтобы диалог не рассыпался, чтобы реплики соединялись одна с другой, актеры должны взаимодействовать, «общаться», как мы говорим.

Все это поставило перед режиссерами новые сложные задачи.

Поначалу в картинах сохранялся, в основном, прежний немой монтажный строй. Первые звуковые картины еще очень похожи на немые, большинство эпизодов развертывается в них без текста, и только время от времени появляются говорящие актеры. Обычно в те времена они появлялись на очень длинных планах. Ведь для того чтобы сообщить зрителю самую простую мысль, нужно много времени. Если в немой картине средняя длина кадра была два-три метра, то есть четыре-пять секунд, то в звуковой картине стали появляться планы говорящего актера длиной в десять — двенадцать и больше метров.

Эти длинные планы поначалу раздражали нас, режиссеров, привыкших к немому кинематографу, мы с трудом мирились с ними, но зрители с восторгом приняли заговорившего актера, они сразу признали его, они валом повалили на звуковые фильмы, и режиссерам пришлось отступать. Пришлось работать с актером, репетировать с ним, перестраивать монтажный строй картины. Под давлением диалога кадры стали постепенно удлиняться. Вот уже появились планы в тридцать, в сорок метров. Все большее развитие стали получать все виды съемок с движения, при которых можно было следить за актером и снимать картину длинными кусками.

При съемке короткими кусками актер и режиссер попадают в нынешнем звуковом кино в сложное подчас положение. Представьте себе, что мы снимаем какой-нибудь темпераментный монолог. Мы сняли его начало, но в момент, когда актер доходит до наивысшего накала и произносит какие-нибудь особенно яростные слова, в этот момент режиссеру требуется перейти на крупный план. Монолог прерывается, оператор начинает переставлять свет, а актер отправляется в буфет, выпивает чашку чаю, съедает пару бутербродов, а иной раз пропустит и кружку пива. Затем он возвращается в павильон благодушный, сытый, и вот на крупном плане, уже не имея перед собой партнеров, а видя только киноаппарат и обступившую его съемочную группу, он должен выкрикнуть вдруг, без всякой подготовки, самый темпераментный кусок. Это сделать нелегко. Чтобы дойти до нужной степени накала, актеру требуется непрерывность действия, а она нарушается мон тажным методом съемки.

Вот почему режиссеры стали изобретать всевозможные способы, чтобы удлинить кадры, вот почему режиссеры стали жертвовать монтажным методом.

Если мы сравним лучшие немые картины конца двадцатых годов, то есть того времени, когда немой кинематограф достиг вершин своего развития, со многими звуковыми картинами, то ясно увидим, что кинематограф, приобретя с появлением звука новые огромные выразительные и смысловые возможности, вместе с тем многое и потерял. И одна из основных потерь заключается в том, что мы уже перестали ориентироваться на сознательное, активное сотворчество зрителя.

Вместо того чтобы строить немое действие, из которого зритель сам делал необходимые выводы, сам конструировал события (о чем мы говорили выше), мы просто сообщаем зрителю все необходимые обстоятельства, сообщаем их в диалоге, а если нам не хватает диалога, то вводим еще дикторский текст — голос автора или голос актера, который просто рассказывает зрителю смысл того, что перед ним происходит.

Авторский голос может быть использован очень интересно и очень принципиально, но мы сейчас пользуемся им хищнически: чуть картина не склеивается, эпизоды не вяжутся между собой, как мы вводим объяснения. За последнее время я видел целый ряд картин, которые начинаются с того, что чей-то голос говорит: в нашем городе, на одной из улиц живет такой-то человек. И дальше всюду, где картина не клеится, вставляется голос, который, более или менее бесхитростно, поясняет все, что необходимо.

Характер восприятия картины сегодняшним зрителем резко отличается от характера восприятия зрителем немой картины. Зритель звукового кино пассивнее. Мы переживаем период излишнего увлечения словом, мы перестали экономить слова, действующие лица у нас стали болтливыми, и подчас картина вся целиком переносится в область разговоров. Это не кинематографический путь, это путь театра. Ведь театр не располагает таким могучим оружием, как натура, как крупный план, как внимательное наблюдение за человеком, как тысячи зрелищных приемов, которые свойственны кинематографу. Вся трудность работы театрального драматурга именно в том и заключается, что он вынужден все содержание жизни переводить в слово. В этом условность театра, в этом его беда. И то, что мы в кинематографе стали пользоваться тем же методом, демонстрирует наше отступление на своего рода полутеатральные позиции.

Проделайте следующий опыт: сидя дома перед своим телевизором или в кинотеатре на какой-нибудь современной разговорной картине, попробуйте закрыть глаза. Открывайте их только тогда, когда вы по содержанию реплик или по вступлению музыки почувствуете, что на экране меняется обстановка, что действие переброшено куда-то. Откройте теперь на несколько секунд глаза, чтобы отметить новую декорацию, и снова зажмурьтесь.

Я убежден, что вы вот так, закрыв глаза, легко поймете многие из сегодняшних картин. Между тем в кинематографе зрелищная часть должна быть не только так же сильна, как звуковая, но должна быть во много раз сильнее; должна нести не меньше смысла, не меньше содержания. Кинематограф — это зрелище, а не «слушалище». Само слово «кинематограф» в переводе на русский язык означает «изображающий движение». По-английски кинематограф называется «движущаяся картинка». Таким образом, движение и зрелище лежат в основе даже самого названия нашего искусства.

Глаз бесконечно более изощрен, чем ухо; слепота во много раз более тяжелое несчастье, чем глухота. Как ни разнообразен мир звуков, зримый мир в тысячи, в миллионы раз разнообразнее. Нет более сильного впечатления, чем впечатление глаза. Все могущество кинемато графа заключено именно в зрелищности его, и все разви тие кинематографа с первых его шагов идет по линии усиления зрелищной части (если мы исключим только одно изобретение — открытие звукового кинематографа).

Я говорю не только о таких открытиях, как широкий экран, синерама или циркорама, как цветное или стереоскопическое кино, я говорю о менее заметных открытиях в области операторского искусства в обычной черно-белой картине нормального формата. Сравнивая первые кинокартины, снятые лет шестьдесят тому назад, с картинами, снятыми тридцать лет тому назад, затем с картинами, снятыми десять — пятнадцать лет тому назад и, наконец, с современными картинами, вы увидите, как бесконечно двинулось вперед искусство изображения жизни в кинематографе, как усложнилось мастерство оператора в обращении с композицией кадра, со светом, насколько тоньше стали задачи, насколько они стали сложнее, насколько ярче, выразительнее стали методы съемки эпизодов фильма.

Картина «Летят журавли» — не широкоэкранная и не цветная — это обычная черно-белая картина. Но вглядитесь в операторскую работу Сергея Урусевского, посмотрите, сколько таланта, изобретательности вложено им в эту картину, как поразительно сняты некоторые кадры. Напомню хотя бы эпизод, когда Татьяна Самойлова прибегает на призывной пункт в надежде найти жениха среди уходящих на фронт солдат. Вспомните эту панораму через толпу — сколько поразительных лиц, какое гармоничное, стремительное и выразительное движение. Такая панорама еще десять — пятнадцать лет тому назад показалась бы невозможной, немыслимой. Или вспомните смерть Алексея, вспомните эпизод бомбежки. Операторская работа в этих эпизодах достигает подлинного совершенства.

Вот это и есть главная, могучая сила кинематографа. В этих сценах звук и изображение сочетаются органически, причем изображение играет решающую роль. Зрелищная

50 51

природа кинематографа заключается не только в том, что мы можем вводить в него натуру, грандиозные батальные сцены, массовые народные движения, море, горы, великолепные дворцы или сдавленные домами узкие, мрачные улицы; зрелищность кинематографа не только в эффектных и масштабных эпизодах, она проявляется в самых интимных, в самых камерных сценах.

Возьмем любой эпизод: два человека разговаривают, сидя в комнате. Предположим, это сцена из «Анны Карениной» — сцена объяснения в любви Кити и Левина у ломберного стола. Сцена эта заключается в том, что ни Кити, ни Левин почти ничего не говорят, они объясняются при помощи букв, которые пишут на зеленом сукне стола. Можно ли представить себе такую сцену, сыгранной в театре? Разумеется, нет. Для этого пришлось бы прочитывать вслух буквы, а если их прочитывать вслух, то какой смысл писать их мелом на столе? Ведь в том-то и дело, что объяснение в любви происходит скрытно, что стеснительный Левин прибегает к мелку и отдельным буквам, чтобы побороть свою робость, свое смятение.

В кинематографе эта сцена может быть решена множеством способов. Можно придумать десятки выразительнейших решений этой сцены, не нарушая авторского замысла.

Мне можно возразить, что я взял сцену, в которой актеры говорят мало, в которой действие не выражено ни в слове, ни в движении. Возьмем, наоборот, сцену, которая сплошь построена на диалоге, ну, например, сцену Каренина с адвокатом. Такая сцена, разумеется, может быть поставлена и в театре. Она и фигурирует в театральной инсценировке «Анны Карениной». В чем будет заключаться разница между театральным и кинематографическим решением этой сцены? Разница будет заключаться в том, как, в какой системе кадров вы снимете ее. Будут ли видны все время оба партнера или аппарат будет брать то одного, то другого? Будут ли введены такие детали, как длинные тонкие пальцы Каренина, суставами которых он любит хрустеть, и короткие волосатые пальцы адвоката?

Эту сцену на театре вы видите все время как бы в одном кадре, на общем плане. Если вы так снимете ее в кино, она окажется невыносимо скучной, плоской, даже обессмысленной. В кинематографе вам придется многое изменить и, в первую голову, разумеется, вам придется изменить не текст, а именно зрительную сторону. В кинематографе нельзя бесконечно держать в одном кадре двух разговаривающих людей, это будет невыносимо плохо, и вся изобретательность кинорежиссера будет направлена на то, как зрелищно сделать эту сцену более осмысленной, как выделением деталей, крупных планов лиц, отдельных мимических движений подчеркнуть смысл происходящего.

Таким образом, зрелищность кинематографа проявляется даже в сценах, где перед вами простая комната, письменный стол и два человека.

Вот почему мы говорили в предыдущей беседе о том, что немой кинематограф, то есть пластическое развитие действия, является основой киноискусства. Как бы ни была выразительна, разнообразна и изощренна звуковая часть, опирается кинематограф на изображение.

Вопрос: У меня такое впечатление, что вы — за немой кинематограф. Верно ли я вас понял?

Нет, вы поняли меня неверно. Я за движение, я — за рост. К. Чуковский написал прекрасную книгу «От двух до пяти». Любая мать знает, как очаровательны дети в этом возрасте. Но какая мать согласится оставить своего ребенка в пятилетнем возрасте, оставить его младенцем? Ребенок растет, появляются новые сложности, подчас портится характер, он делается сложнее, иногда грубее, а в общем — умнее, взрослее. То же самое происходит и с кинематографом. Появление звука двинуло его вперед. Кинематограф стал в чем-то грубее, но зато гораздо содержательнее и умнее. Тонкость, изощренность работы «не мых» режиссеров исчезла, зато появилась новая могучая сила — слово.

Я за то, чтобы мы не останавливались в развитии, надо двигаться дальше.

Вопрос: Вы говорили, что важнейшим свойством немого кинематографа была монтажностъ. Но разве в звуковом кинематографе нет монтажа?

Разумеется, и в звуковом кинематографе есть монтаж, но он изменился. Один из характернейших признаков его изменения — это то, что мы стараемся сейчас монтировать как можно незаметнее. Даже там, где сцена склеивается из целого ряда планов, мы сейчас, развивая единое звучащее действие, стараемся сделать переходы с кадра на кадр как можно более «мягкими», незаметными, плавными. А в немом кино, наоборот, ритм картины создавался именно монтажом, и поэтому переходы с кадра на кадр делались подчеркнуто резко, контрастно, остро.

Вопрос: Каких режиссеров звукового периода вы считаете самыми великими?

Великие люди в искусстве появляются очень редко, иной раз проходит полстолетия, пока в литературе или в живописи возникнет действительно великий человек, настоящий гений. Русская литература XIX века, по моему глубочайшему убеждению, является первейшей в мире литературой. Ни один народ не обладает таким великолепным наследием, как мы, и тем не менее я лично считаю только трех писателей XIX века поистине гениальными — Пушкина, Гоголя и Толстого. Впрочем, это мое личное мнение. Поэтому со словом «великий» я обращался бы с большей осторожностью.

У нас много хороших, профессионально сильных ре жиссеров. Я, например, очень люблю Сергея Герасимова, хотя сам работаю совсем в другой манере. Я ценю Герасимова за то, что это человек принципиальный, что он создал свой собственный стиль, выработал собственную яркую, индивидуальную манеру. Я ценю его также за то, что он умеет пропагандировать эту свою манеру, учить ей других, что он оказывает заметное влияние на многих молодых режиссеров.

Я люблю и очень многих других моих современниковрежиссеров: например, бр. Васильевых, Калатозова, Козинцева, Райзмана и многих других. Я очень люблю итальянских режиссеров; я считаю такие картины, как «Похитители велосипедов» Витторио де Сика, «Машинист» Пьетро Джерми, «Рим в 11 часов» Де Сантиса, просто шедеврами. Но вместе с тем ни одного из итальянских режиссеров в отдельности великими назвать не могу, хотя все направление итальянского неореализма, с моей точки зрения, великолепно и прогрессивно. Из живущих ныне зарубежных режиссеров я высоко ценю французского режиссера Рене Клера, американцев Уайлера и Джона Форда. Все это превосходнейшие режиссеры, но среди ныне живущих только одного я считаю подлинным гением, это Чарли Чаплина, хотя его картина «Король в НьюЙорке» неудачна. Но пусть она даже совсем плоха, — человек, создавший «Малыша», «Новые времена», «Огни большого города», «Великого диктатора», наконец, создавший образ Чарли, — этот человек имеет право на любые неудачи.

Вопрос: Что легче снимать — немую картину или звуковую?

— Снять по-настоящему хорошую звуковую картину так же трудно, как по-настоящему хорошую немую; снять посредственную или плохую звуковую картину не труднее, чем посредственную немую картину.

Вопрос: Широкоэкранное кино усложняет работу режис сера или облегчает ее?

Отвечу точно так же: если мы не ставим перед собой высокопринципиальных задач, то широкий экран даже облегчает работу, потому что автоматически создает дополнительный эффект — шикарнее выглядит натура, массовые сцены приобретают дополнительную мощь без всяких усилий режиссера, на зрителя действует сам широкоэкранный эффект. А если пользоваться широким экраном принципиально, если добиваться от каждого кадра точной, широкоэкранной выразительности, специальной широкоэкранной композиции, если использовать его во всю силу и принципиально, то, по-видимому, это очень трудно.

Беседа четвертая.

Что такое кадр

Картина состоит из кадров. Кстати, слово «кадр» имеет несколько значений. Кадром мы называем отрезок пленки, снятый с одной точки или в едином движении камеры — от склейки до склейки. Кадр может быть и длинным и коротким.

Кадром мы называем также композицию изображения, установленную при помощи камеры. Режиссер говорит оператору: «Поставьте кадр» или «Возьмите в кадр вот это дерево». Это значит, что оператор должен поставить камеру так, чтобы в композицию изображения вошло данное дерево.

И, наконец, кусочек пленки длиною в четыре перфорации — единица движущейся ленты — тоже называется кадром или кадриком.

Сейчас мы будем говорить о кадре как о куске сцены, снятой с единой точки (движущейся или неподвижной).

Предположим, я снимаю сцену так: видна вся комната, в глубине в дверь входит человек. Подходит к столу. Берет в руки книгу. Вслед за тем показывается крупно обложка книги. На ней написано: «Л. Толстой. „Война и мир“».

Эта сцена склеена из двух кадров. Сначала был снят общий план комнаты, аппарат стоял в самом конце ее — видны были и стены, и дверь, и стол. Когда человек подошел к столу и взял в руки книгу, режиссер сказал: «Стоп», — оператор передвинул камеру к самому столу. Режиссер установил руку и книгу так, чтобы можно было крупно прочесть заглавие. И был снят второй кадр: крупно — книга.

Сцена в кинематографе состоит из ряда кадров различной крупности. Кадры могут быть сняты неподвижной камерой или же движущейся. Так, например, ту же сцену можно было снять не в двух неподвижных кадрах, а в одном движущемся. Для этого нужно было поставить ка меру на тележку так, чтобы в объективе была видна дверь. При входе человека камера должна отъезжать от него, чтобы человек, идя к столу, все время находился в кадре. При подходе человека к столу камера должна повернуться и подъехать так близко к книге, чтобы можно было прочитать заглавие. В первом случае мы изложили действие в двух статических кадрах, во втором случае — в одном кадре «с движения».

Кадры с движения, как правило, могут быть значительно длиннее неподвижных кадров, потому что аппарат может отъезжать перед актером, ехать вслед за ним, поворачиваться, пересекать комнату в любых направлениях — словом, может следить за актерами.

Но как бы длинны ни были съемки с движения или «панорамные» съемки, все равно невозможно не только всю картину, но даже большую сцену снять в одном кадре, какие бы изощренные движения ни проделывала камера. Картина непременно состоит из ряда отдельных кадров.

Это «кусочное», как бы мозаичное строение кинокартины принципиально для кинематографа вообще. Ведь и само движение на экране, по существу, не непрерывно, а состоит из ряда мельчайших фаз, в каждой из которых изображение неподвижно. Всякий, кто держал в руках пленку, знает это. Ряд неподвижных изображений появляется на экране. Глаз человека устроен таким образом, что зрительный нерв на долю секунды удерживает в памяти появившееся изображение, и поэтому отдельные неподвижные картинки как бы сливаются в одну движущуюся.

Таким образом, то, что мы воспринимаем как непрерывное, плавное движение, вовсе не является ни непрерывным, ни плавным. Любое движение в кинематографе скачкообразно. Но скачки не воспринимаются нами именно благодаря свойству памяти продлевать впечатление.

Тот же самый закон, который в первичном, простейшем виде действует при прохождении пленки, мы обна руживаем и в более крупном масштабе при соединении отдельных кадров, то есть при монтаже. Впечатление от появившегося кадра остается в нашем сознании, задерживается в нем, когда мы монтажным путем переходим на следующее изображение.

Представьте себе, что человек, подошедший к столу и взявший в руки книгу, вдруг поворачивается, услышав что-то, и делает от стола шаг. Вслед за тем мы видим, что в окно, ну, скажем, влезла кошка. Кошку, которая лезет в окно, мы сняли отдельным кадром. Но впечатление двинувшегося от стола человека продолжает работать в нашем сознании, пока кошка лезет в окно, и в следующем, третьем по счету, кадре мы можем показать человека уже прямо около окна. Зритель воспримет это не как скачок, а как прямое следствие прохода человека: ведь он в предыдущем кадре начал движение от стола, и зритель мысленно продолжает это движение, пока следит за лезущей в окно кошкой.

Любой кинозритель видел сцены рубки шашками в конном бою, и многие поклянутся, что видели, как шашка опустилась на голову человека. На самом деле этого, разумеется, не было. Любителей подставить голову под шашку вы не найдете, да и охрана труда не допустит такой рубки. Снимается кадр всадника, который взмахнул шашкой. Затем любой перебивочный кадр, например, лошадь встает на дыбы. В следующем кадре «зарубленный» падает с коня. Но зритель мысленно продолжает движение шашки, и ему кажется, что он ясно видел, как шашка опустилась на голову.

Мы будем еще разбирать этот эффект зрительского продолжения действия в главе о монтаже. Пока нам нужно только установить это правило, для того чтобы стал ясен характер связи кадров между собой. Каждый кадр картины — это не изолированное явление, а лишь звено в цепи явлений. Подобно тому, как отдельный кадрик кинематографической пленки длиной в четыре перфорации ничего со-

58 59

бой не представляет, кроме фотографии, а соединенный с соседними кадрами образует звено единого движения, точно так же каждый кадр картины является звеном в цепи развивающихся событий и может быть понят и до конца по-

чувствован только в связи со всеми соседними кадрами.

Режиссер, строя кадр, должен учитывать, какое место он занимает в картине, в какой цепи, которым по счету звеном он является.

Кадр — это мельчайшая доля картины, и режиссер всегда работает над этой мельчайшей единицей.

В съемочных группах обычно на стене вешается большая доска, на которой записано триста, четыреста, пятьсот номеров. Это кадры будущего фильма.

Вот режиссер пришел в павильон. Снят первый кадр. И соответствующий номерок на табличке зачеркивается. Мне всегда казалось, что эта сухая таблица с номерами очень точно передает особенность нашего искусства. По мере работы над картиной все больше зачеркнутых номеров видим мы на таблице. Вот уже половина всех номеров перечеркнута, а картины пока еще нет. И если собрать в этот момент все снятое, то зритель еще ничего понять не сможет, — перед ним будут кусочки, отрывочки, не складывающиеся в цельное действие, в цельный сюжет.

Для того чтобы нам впоследствии легче было понимать друг друга, давайте договоримся прежде всего о том, что такое «крупность» кадра. Кинематограф оперирует самыми разнообразными масштабами. Можно снять весь зрительный зал Большого театра целиком, для чего поставить аппарат на сцене и направить его в зал, а можно подойти с аппаратом к одному из зрителей так близко, что будет видно только его лицо, или даже еще ближе — только рука и кольцо на пальце. Для того чтобы впоследствии ясно понимать, о какой крупности идет речь, мы введем следующую терминологию для определения кадров:

1. Дальний план или самый общий план. Это значит, что в кадре взято очень большое помещение целиком или такой просторный пейзаж, что он читается очень далеко. Фигура человека на таком дальнем или самом общем плане будет еле различима. Если, скажем, это толпа людей, например, в момент штурма Зимнего дворца, то отдельные фигуры на таком плане сольются в общую движущуюся массу.

2. Общий план. Это целиком взятое помещение, но не столь масштабное, или на натуре участок улицы, или кусок природы, не столь далеко видимый. Разница между общим и дальним планом, как видите, не очень-то принципиальная. Когда мы пишем «самый общий» или «дальний план», мы хотим просто подчеркнуть масштаб зрелища. Но и в общем плане человек будет маленьким. Доминировать будет либо архитектура помещения, либо природа, улица.

3. Средний план. Это часть помещения, часть улицы, уголок природы. Если мы снимаем в театре, то это будет две-три ложи или какая-то часть партера, часть сцены. На среднем плане люди видны яснее. Архитектура или природа уже не подавляют человека, человек различим более отчетливо. Скажем, если «Крестный ход» Репина — это самый общий план, то «Иван Грозный убивает сына» — это средний план.

4. Следующий по крупности план мы назовем групповым планом. Это план, в котором доминируют люди, а помещение или натурный объект чувствуются меньше. Групповым планом можно назвать картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану».

Следующие крупности не требуют особых пояснений:

5. По колени.

6. По пояс.

7. Портретный (голова и часть груди).

8. Крупно (одна голова).

Во всех этих крупностях человек приобретает все более решающее значение, а обстановка, среда чувствуются все меньше. В крупных планах она почти неощутима.

И, наконец, самая большая крупность.

9. Деталь. Деталь может быть мертвая, например, очки, коробка папирос во весь экран; деталь может быть и живая: кулак, глаза.

Когда мы работаем над режиссерским сценарием, то перед каждым кадром мы непременно обозначим его крупность, правда, не по столь подробной шкале. Обычно в сценарии различаются планы дальний, общий, средний, крупный и деталь.

Теперь представим себе работу режиссера, оператора и всей съемочной группы по установке кадра. Скажем, снимается картина «Анна Каренина», сцена обеда у Степана Аркадьевича, разговор Кити и Левина. Съемка эпизода началась еще позавчера. Часть сцены снята, и сейчас режиссеру предстоит продолжать ее.

Он входит в павильон. В декорации, изображающей столовую князя Облонского, стоит стол, накрытый скатертью, на столе — посуда, вино, кушанья, смятые салфетки.

Гости рассаживаются.

Прежде всего режиссер должен вспомнить, чем кончился предыдущий кадр, если он уже снят. Иногда бывает и так, что предыдущий кадр (например, план старого князя Щербацкого) еще не снят. Сцена снимается не в порядке действия, а в произвольном порядке, обычно так, как это удобно оператору. Ведь для того чтобы снять кадр, скажем, на правом конце стола, следует весь свет, стоящий в павильоне, повернуть именно в этом направлении. Если же после этого снимать кадр на левой стороне стола, то в глубине этого кадра окажутся видны все осветительные приборы. Их придется вытащить, переставить, перевернуть весь свет наоборот. Это большая работа.

В данном случае во время обеда разговор перебрасывается все время с одного конца стола на другой. И если режиссер и оператор каждый раз будут переставлять весь свет, то это займет слишком много времени и потребует больших усилий. Поэтому режиссер сначала снимает все общие планы — из начала сцены, из ее середины и конца. Затем он снимает все средние планы в направлении, предположим, справа налево, затем крупные планы в том же направлении. После этого весь свет перекидывается для съемки в направлении слева направо. Опять снимаются все кадры в этом направлении и крупные планы к ним.

Но ведь есть еще и обратная точка, кинематографическая декорация имеет все четыре стены. Когда сняты три генеральных направления, под самый конец снимаются обратные точки. Куски действия в этих обратных точках тоже могут относиться и к началу действия, и к середине его, и к концу.

Итак, в первый день режиссер отснял общие и средние планы в главном направлении. Затем перебросился на правое направление и сегодня продолжает эту работу. Прежде всего он устанавливает объект кадра. Скажем, в данном случае это Левин и сидящая рядом с ним Кити. Обычно оператор уже заранее знает, что ему предстоит начинать съемку с этого плана, и устанавливает камеру. Но режиссер должен помнить не только то, что ему нужны сейчас Левин и Кити, а должен установить еще и крупность плана в соответствии с тем, какие кадры идут до этого и после этого. Если перед этим кадром довольно крупно был снят Степан Аркадьевич, то вряд ли переходом камеры на Левина и Кити режиссер скомпонует средний план. Он постарается, чтобы крупности соседних планов отвечали друг другу. Таким образом, прежде всего он устанавливает с оператором, кого в каком направлении и в какой крупности нужно взять в кадр.

Установив композицию кадра и крупность его, оператор начинает устанавливать на кадр свет. Этот свет должен хорошо сочетаться со светом, который был на предыдущем кадре. Темное и светлое в нем должны быть распределены так, чтобы два соседних кадра, склеившись впоследствии, не вызвали ощущения резкого контраста.

Итак, мы с вами установили уже три элемента, которые учитывает режиссер (и оператор) при установке кадра: со держание, крупность, свет.

Но ведь кадры соединяются с соседними не только с учетом света, но и с учетом композиции. Если в предыдущем кадре на переднем плане были крупно видны бокалы, фужеры, бутылки, за ними лицо Степана Аркадьевича, в глубине неслышно движущаяся фигура лакея, и стены комнаты уже слегка расплывались в дымке, то примерно аналогичный характер нужно придать и соседним кадрам. В то же самое время нужно найти черты отличия одного кадра от другого. Нехорошо будет, например, если в предыдущем кадре в правом углу стояла крупно на первом плане бутылка и в следующем опять в том же правом углу и столь же крупно окажется поставленная бутылка. Характер построения кадров в эпизодах должен быть аналогичен, кадры должны отвечать друг другу, но в то же время точное повторение композиции вызовет ощущение нарочитости или будет раздражать. Значит, четвертый элемент, который учитывает режиссер, строя кадр, — это элемент композиции.

В предыдущих кадрах за столом шел оживленный разговор. Предположим, изображается уже конец обеда, когда все порядочно выпили, лица покраснели и голоса стали достаточно громкими. Поведение Кити и Левина в этом кадре должно сливаться с поведением всех сидящих за столом или наоборот контрастировать с этим поведением, в зависимости от замысла режиссера. Но во всяком случае, общий характер состояния обедающих должен режиссером учитываться. А между тем, может быть, финал обеда еще и не снимался и будет сниматься только тогда, когда камеру перебросят на другую сторону, то есть завтра или послезавтра. В этом случае режиссер должен, работая с актерами, учитывать то, что он будет снимать, сообразовывать поведение актеров в данном кадре с теми кадрами обедающих, которые еще не сняты. Вот вам пятый элемент того, что должен учитывать режиссер.

Позади стола все время снуют лакеи. Они уже проходили в одном, в другом, в третьем кадре. Нужно учитывать и это движение заднего, второго плана, темп его. Если, например, в предыдущем кадре лакей, долив бокал, быстро вышел из кадра, то будет плохо, если в следующий кадр он войдет медленно и повторит ту же работу. А если он только пройдет сзади и пройдет быстро — это будет правильно. Поведение лакеев на втором плане должно слиться в какое-то единое стройное действие. Режиссер должен учитывать и движение на втором плане.

Если картина цветная, возникают особые обстоятельства. Скажем, столовая у Степана Аркадьевича темная, стены обшиты дубом. Единственным светлым пятном является стол с белоснежной скатертью, хрусталем, посудой. Таким образом, сочетание темных, коричневых стен и светлого стола окажется основным акцентом в общем плане. Но вот вы выделили поясным или портретным планом Кити, а Кити сидит в розовом платье. На общем плане это розовое пятнышко было еле различимо. Но когда вы взяли Кити крупно, во весь экран, то в кадре возникло большое количество розового цвета над белой скатертью. Это будет нарушать стройность, подействует неприятно, ибо в пределах одной сцены цветовое решение, так же как и решение света, должно строго выдерживаться в едином замысле. Оператору и режиссеру придется приглушить свет на платье Кити, может быть, перекрыть чем-то или не брать ее столь крупно. Вот еще один элемент, который учитывается режиссером при организации кадра.

Бывает, что продолжение сцены снимается через много времени после того, как снято начало. Представьте себе, что вы снимете не сцену за столом, а какой-нибудь эпизод с большими передвижениями — допустим, герои, разговаривая или ссорясь, идут из комнаты в комнату, из помещения на улицу и затем обратно. В таком случае единый разговор, единый проход окажется растянутым в съемке на многие месяцы. Сначала вы снимете на натуре, на улице, середину сцены, потом — конец ее в подъезде, потом, когда вам уже построят декорации, — начало в одной комнате, продолжение — в другой. Сцена будет сниматься непоследовательно — от середины к концу, от конца к началу, а ведь при этом на экране она должна развиваться естественно: сначала говорили мирно, потом начали нервничать, потом поругались, выскочили на улицу, чуть не подрались, вернулись и помирились. Сначала шли медленно, потом все быстрее, быстрее, потом чуть ли не бегом и, наконец, опять медленно. Так вот, вы начнете с «чуть не бегом», потом будете снимать примирение, потом будете снимать середину ссоры, а потом ее начало. Режиссер должен в каждом из этих кусков установить темп движения, ритм и характер актерской игры так, чтобы независимо ни от чего сцена потом развивалась естественно.

При этом могут возникать самые неожиданные затруднения, иногда примитивнейшие. Иной раз актер, да и ассистент просто забывают, что было надето в конце сцены — шляпа или картуз, был галстук или не было галстука, что стояло на столе, и так далее. И начиная от самых простейших вещей — что было надето и что стояло на столе — и кончая самыми сложными — ритм, движение, психологическое состояние, степень накала действия, — все эти важные элементы должны учитываться режиссером и при работе над кадром. Подумайте же, какое количество сложнейших обстоятельств должен он хранить в памяти или ясно воображать наперед, предрешать заранее.

В тот момент, когда он снимает маленький кусочек середины ссоры, человек повернулся, вспыхнул и поднял руку. Он уже решил, по существу, всю сцену, которую еще не снимал: для того чтобы человек так повернулся, перед этим он должен себя вести так, а не иначе. И после такого поворота должно быть совершенно определенное продолжение, которое будет сниматься через месяц.

Но, помимо всего этого, каждый кадр отражает часть мира или выражает ее. Строя кадр, располагая в нем людей и предметы, режиссер как бы восстанавливает на экране частицу жизни. Огромное значение при этом имеет наполнение кадра. Совсем не безразлична даже посуда, даже мебель, даже стены. Вот я пришел в комнату, и от того, что я сниму, как я сниму, что я выделю крупно, а что отодвину на задний план, зависит впечатление, которое произведет на вас эта комната. Одну и ту же комнату можно снять так, что вы почувствуете симпатию к хозяину, или так, что вы почувствуете к нему неприязнь. Все зависит от того, что вы выдвинете на первый план.

Строя кадр, режиссер как бы осмысляет жизнь. Помимо человека в кадре всегда присутствует среда, и эту среду режиссер должен организовать так, чтобы она давала дополнительную характеристику всему, происходящему в кадре.

В двух одинаковых квартирах, в новом доме, на одной площадке живут молодой ученый и старый токарь. Стены одинаковые, а все без исключения предметы обстановки — разные. В них выражается и характер, и возраст, и профессия, и состав семьи.

Таким образом, первичная единица, из которой складывается картина, — кадр, строится режиссером с учетом огромного количества обстоятельств; если он не будет учитывать их, то картина рассыпется на отдельные крупинки, на отдельные кадрики и не соединится в стройно развивающееся, осмысленное действие.

Мы пока говорили только об изобразительной стороне кадра. Но ведь есть еще и звуковая. И эта звуковая часть тоже развивается, как развивается и изобразительная часть. Иногда звуковая часть кадра представляет собой сложнейшую партитуру.

Действие происходит в комнате, но окна открыты, доносится шум города. Мы внимательно прислушиваемся к разговору двух человек, но в комнате, кроме них, присутствует еще пятнадцать и, кроме разговора этих двух человек, мы слышим еще голоса. А может быть, за окном в это время шумит проливной дождь или происходит демон страция. Может быть, звучит музыка. Кадр короткий, но звуковая симфония развивается ведь не в отдельном кадрике, а во всей сцене целиком, и маленький отрезочек ее, слышимый в данном кадре, связан со всем ее развитием.

Сейчас мы со звуком в кинематографе поступаем просто. Обычно мы в кадре снимаем только диалог главных действующих лиц. Даже общий гул разговора мы стараемся приглушить. Все это делается позже. Когда картина вчерне закончена, то в ней звучат только основные реплики. Отдельно записываются шумы каждой сцены, отдельно — фон голосов, если дело происходит на народе, отдельно записывается музыка. И так собирается ряд звуковых пленок. Потом все эти звуковые пленки на специальной машине перезаписи совмещаются в единое целое.

Вот пример, который показывает всю сложность организации кадра. В картине «Адмирал Ушаков» снимался штурм крепости Корфу. Штурм этот мы снимали в крепости Белгород на Днестре, где сохранились старинные крепостные стены и рвы.

По моему замыслу штурм начинался десантом по воде, относительно медленным, потому что вода не дает идти быстро. Затем лавина людей устремлялась по рвам, карабкалась на стены. Бой разгорался на стенах, причем темп все нарастал и достигал предельной стремительности, когда волна атакующих заливала всю крепость.

Разумеется, как всегда, не удалось снимать эту сцену от начала к концу с тем, чтобы постепенно ускорять темп. Для удобства съемки пришлось начинать с середины, потом снимать начало, а уже потом конец. Организация каждого кадра была необычайно сложной, и именно организационным удобствам было подчинено все.

Итак, снимается один из общих планов. Перед нами ров и крепостные стены. На крепостных стенах «французы», по рву катится лавина атакующих. Они тащат лестницы, ставят их, карабкаются наверх.

Для того чтобы снять этот кадр, нужно поставить на двух бревнах площадку так, чтобы она оказалась надо рвом на высоте метров восемнадцать. На этой маленькой площадочке помещаются оператор с аппаратом, его ассистент и режиссер, висящие, так сказать, прямо над бездной. Но зато в кадр отсюда можно взять и ров, и стены.

На вершинах стен установлены пушки. Каждую такую пушку заряжают порохом, и к каждой подводят электрический провод. У главного пиротехника в руках находится пульт. Он сам производит «выстрел», давая контакты на ту или другую пушку. Кроме того, на стенах должны взрываться снаряды. Для этого закладываются взрывы. К каждому взрыву также подведен электрический провод. Для этих взрывов проложены целые километры электропроводки, и группа пиротехников с утра «заряжает» пушки и закладывает «снаряды». Кроме того, весь кадр должен заволакивать дым пожарища. Для этого вокруг кадра закладываются очаги дыма, в которых горит нафталин.

Пока вся эта техническая часть готовится, идет репетиция самого кадра. Полторы тысячи человек, одетых в костюмы ушаковских матросов, расположены заранее на исходных позициях. По знаку режиссера вся эта масса бросается в ров, тащит и устанавливает лестницы, карабкается по ним, вступает в драку с французами. Кадр отрепетирован. Можно снимать.

Дается сигнал пиротехникам зажигать дымы. Главному пиротехнику — приготовиться к стрельбе, участникам массовой сцены переднего, второго и третьего планов — приготовиться к съемке. Затем, по знаку ассистента, дымы загораются, по радио объявляется: «Атака... На штурм Корфу, ура!» Полторы тысячи человек бросаются по рву.

Но дунул ветерок, и дым, к сожалению, вместо того чтобы заволакивать стены крепости, стал заволакивать сам киноаппарат. Стоп. Еще раз. Снова заряжаются дымы, снова заряжаются пушки, полторы тысячи человек отводятся на исходные позиции. Снова начинается штурм Корфу.

На этот раз беда приходит совсем с другой стороны: одну из лестниц «заело», и «француз», искренне желая помочь съемке, высунулся со стены и помог «русским» поставить ее. Разумеется, брак. Стоп. Еще раз.

Снова заряжаются пушки, снова зажигаются дымы. Опять ринулась массовка на штурм, но у одного из офицеров слетела с головы треуголка, а на голове не было парика, обнаружился современный чуб. Смущенный офицер остановился, начал искать треуголку на земле. Обгоняющие его солдаты стали смеяться. Стоп. Еще раз.

Снова заряжаются дымы, снова заряжаются пушки. Но солнце успело уже значительно продвинуться в небе, и стена, которая была темной, на которой так отчетливо выделялись освещенные боковым светом солнца фигуры карабкающихся матросов, сейчас залита ярким лобовым светом. Она стала более плоской, она не страшна. Кадр надо отложить на завтра.

На завтра мы снимаем его и получаем для картины шесть секунд полезного действия. Разумеется, кадр в съемке длится не шесть секунд: пока люди разбегутся, поставят лестницы — проходит много времени. Но в картину (и мы это знаем заранее) войдет только тот момент, когда лестницы поднимутся торчком над бегущими и опустятся на стену.

Это кадр из середины штурма. Следовательно, темп движения здесь не такой медленный, как в начале, и не такой стремительный, как в конце (темп все время ускорялся.)

Как же мне добиться, чтобы все полторы тысячи человек бежали не слишком медленно и не слишком быстро? Такую задачу перед массовкой поставить, разумеется, нельзя. Перед неактерами нужно ставить задачи самые простые и ясные, а самая простая и ясная задача — это бежать изо всех сил, ставить лестницы как можно быстрее.

В этом случае на помощь нам приходит оптика и крупность. Чем дальше человек находится от аппарата, тем он как бы медленнее передвигается. Чем он ближе к аппарату, тем движение делается как бы стремительнее. Когда человек бежит на аппарат, его движение не будет выглядеть таким стремительным, как если люди будут пробегать поперек кадра, по диагонали близко к аппарату.

И, наконец, темп во многом зависит от того, какой вы взяли объектив. Чем шире угол объектива, тем движения кажутся стремительнее.

Дело в том, что так называемая широкоугольная оптика — объективы, широко видящие мир, — как бы увеличивают глубину кадра. Объективы узкоугольные, и в особенности телеобъективы, резко укрупняют видимое, но зато как бы упрощают кадр, делают его менее глубоким.

Человеческое зрение примерно соответствует кинематографическому объективу с фокусным расстоянием в 50 мм. Это среднеугольная оптика. Объектив в 28 мм называется у нас широкоугольным. Если объектив в 50 мм видит человека по пояс, то объектив в 28 мм с этой же точки увидит его в полный рост, а объектив в 18 мм возьмет мир еще общее. Зато объектив в 70 мм даст портретную крупность. А объектив в 100 мм — крупный план. И все это с одной и той же точки.

Если мы хотим увеличить комнату, углубить пространство кадра, мы применяем широкоугольную оптику, объективы 28, 24 и даже 18. Это примерно соответствует углу зрения лошади, а не человека.

Если вы пользуетесь широкоугольной оптикой, то человек приближается к аппарату очень стремительно и так же стремительно удаляется. И это естественно. Широкоугольный объектив захватывает огромную часть мира и как бы вытягивает ее. Фигуры при этом уменьшаются. От данного человека до аппарата всего десять метров. И если мы снимем его объективом, соответствующим нормальному человеческому зрению, мы и почувствуем, что человек стоит метрах в десяти. Но если мы снимем его ши рокоугольником, человек окажется маленьким, покажется, что до него не десять метров, а добрых двадцать пять. И если он пойдет к аппарату, то он за десять шагов проделает как бы 25 метров, то есть будет двигаться очень стремительно. И наоборот, если мы хотим уменьшить пространство, мы ставим узкоугольную оптику и отходим от человека как можно дальше. Например, на сцене лесного пожара вы хотите добиться ощущения, что люди идут рядом с пылающими деревьями. Но ведь это физически невозможно — актеры обгорят. Тогда мы поступаем так: «зажигаем» лес, отходим с аппаратом очень далеко, но ставим объектив 100 или даже 200, то есть очень узкоугольный. Актеры идут в добрых тридцати метрах от горящих деревьев, но узкоугольная оптика сокращает расстояние, как бы сближает их с пламенем.

В «Штурме Корфу» мы поступили как раз наоборот: чтобы добиться стремительности движения, мы применяли всюду, где это было необходимо, широкоугольную оптику, и штурмующие начинали двигаться вдвое стремительнее, чем в кадрах, снятых нормальной оптикой.

Таким образом, для того чтобы установить единый развивающийся ритм сцены от умеренного к быстрому, от быстрого к стремительному, снимая сцену не последовательно, а по удобству съемок, мы использовали и такие возможности, как композиция кадра, направление движения и необходимая оптика. Но это сложный пример. В более простых случаях темп и ритм зависят от актеров, с которыми режиссер и устанавливает эти важнейшие элементы.

Вопрос: Каким образом режиссер запоминает все, что нужно учитывать в кадре?

Важнейшие обстоятельства — поведение человека, элементы ритма и темпа, характер зрелища, характер звучания кадра — режиссер устанавливает заранее, обдумывая режиссерский сценарий, и постепенно корректируя по мере того, как продвигается работа. Хороший режиссер не забудет эти важнейшие обстоятельства. А мелкие детали, например, что было надето на актере, что стояло на столе или находилось в комнате, как были расположены люди в кадре, — все это обязаны запоминать или зарисовывать ассистенты режиссера; лучше всего фотографировать и расположение предметов на столе, и одежду актеров, и расположение их в комнате.

По фотографии вы всегда можете восстановить все детали.

Вопрос: Но ведь фотография неподвижна, а вы говорили, что режиссер должен запоминать и движение.

Правильно. Это, пожалуй, самая сложная сторона режиссерской профессии. Ведь кадры должны отвечать друг другу. И если предыдущий кадр закончился каким-то поворотом, то режиссер этот поворот должен точно учитывать в следующем кадре, так как они должны между собой хорошо соединиться по законам монтажа, о которых мы будем говорить позже.

На одной из картин у меня был ассистент с поразительной памятью. Он мог через месяц восстановить кадр во всех его мельчайших подробностях. Ведь не всегда у вас есть возможность войти в просмотровую будку и поглядеть на экране то, что было ранее снято. Например, при съемках на натуре такой возможности нет. А этот ассистент все помнил. Я думаю, из него вырастет хороший режиссер.

Вопрос: А бывало с вами так, что ассистенты плохие и что-нибудь напутают?

— Со мной бывало и так, что вовсе не было ассистента.

Например, на «Пышке». У меня был ассистент, но так как это была моя первая картина, то я еще не умел организовать ассистентскую работу. В «Пышке» есть грубые накладки.

Вопрос: Расскажите, какие?

Ну вот, например, если вам придется смотреть эту картину, обратите внимание на эпизод, когда путешественники, узнавшие, что прусский офицер требует Пышку к себе, возмущаются и протестуют, а в это время совершенно неожиданно сверху спускается офицер, и все замирают, а господин Карре-Ламадон даже вытягивается перед офицером «смирно». Офицер между тем выходит на кухню, зевает, потягивается, потом, встряхнувшись, возвращается обратно, вновь проходит через гостиную, где находятся путешественники, и поднимается к себе наверх.

Так вот, кухня снималась в числе первых декораций. Это было в сентябре или в октябре 1933 года. Потом у меня был большой перерыв. Дирекция студии колебалась: стоит ли продолжать картину. Режиссер я был молодой, «Мосфильм» только еще строился, павильонов не хватало, и продолжение картины — гостиную с лестницей — мы снимали уже в феврале и марте 1934 года. Таким образом, между съемкой кухни и гостиной прошло чуть ли не полгода, и я забыл, как был одет офицер. И получилось так: офицер спускается по лестнице в строевом мундире, то есть в сапогах и короткой куртке. На голове у него — каска. Сцена начинается с того, что по лестнице крупно спускаются сапоги. Сапоги отчетливо видны. Когда Карре-Ламадон вытягивается перед офицером «смирно», снята крупная вертикальная панорама: аппарат от сапог медленно поднимается вверх до каски офицера. Затем офицер выходит из гостиной и входит в кухню, которая снималась гораздо раньше, но входит он уже не в строевом, а в парадном облачении, то есть в длинных брюках и штиблетах, в длинном сюртуке и с фуражкой на голове. Постояв около окна, он возвращается в гостиную и входит туда вновь в строевом мундире, в сапогах и каске.

Когда я увидел этот материал, то решил, что все погибло. Переснять кухню или гостиную мне ни в коем случае не разрешили бы, я и так перерасходовал смету. Но в конце концов я пошел на следующую хитрость. Когда офицер выходит из гостиной, то между этим кадром и следующим кадром (входит в кухню) я вставил крупный план графини, чтобы не так заметна была разница в костюме. В результате этой хитрости картина идет на экране уже много лет, и никто никогда не заметил моей накладки. А между тем публика у нас придирчивая. И если бы эта накладка была замечена, то я получал бы очень неприятные письма.

Подчас простейшая накладка вызывает потоки протестов. Так, например, в картине «Секретная миссия» есть один кадр длиной всего два с половиной метра, то есть пять секунд. На этом кадре — зимнем, ночном — движется к фронту колонна грузовиков с советскими бойцами. После выхода картины на экран на студию «Мосфильм», в редакции ряда газет и ко мне лично пришли письма, главным образом от шоферов. Все они упрекали меня в небрежности, ибо были сняты пятитонные грузовики ЗИС, а во время Великой Отечественной войны пятитонные ЗИСы современной формы еще не выпускались, а ходили очень похожие на них американские «студебеккеры».

Я, например, отличаю эти грузовики только по фабричной марке, которая в темноте и на общем плане, конечно, не видна. Но водители по каким-то приметам отличили их в этом темном коротком кадре.

Вопрос: Что означает понятие — однозначный и многоплановый кадр?

— Кадры, которые вы снимаете, могут быть одноплановыми и многоплановыми, однозначными и многозначными.

74 75

Кадр может быть многоплановым и по изображению природы, и по работе людей. Вот, скажем, пример многопланового натурного кадра совершенно без людей. Мы видим морской порт в легком тумане. Туман особенно отчетливо подчеркивает многоплановость кадра. Спереди черные детали, нагромождение бочек, канатов. В туманном утре они будут чуть поблескивать и выделяться резко впереди своей темной массой. Далее мы видим серые громады кранов, а за ними, совсем уже еле различимые в тумане, как призраки, стоят пароходы. В таком кадре резко различаются три плана: черный, темно-серый и бледносерый; передний, средний и дальний.

Но можно наполнить весь этот кадр работой людей, и тогда по переднему плану у нас будут, скажем, действовать герои, а за ними мы увидим жизнь порта: грузчиков, матросов, пассажиров и так далее.

Для многопланового кадра, конечно, не обязателен туман. Жизнь второго плана часто играет в кинематографе очень большую роль, создает среду, атмосферу действия, ее жизненную выразительность. И здесь большое значение имеет то, какой именно оптикой, в какой композиции вы строите кадр. Широкоугольная оптика дает возможность ясно раскрыть глубину кадра, подчеркивать и выявлять жизнь второго плана; длиннофокусная же оптика, как правило, упрощает кадр, сосредоточивает внимание только на переднем плане.

Разумеется, из каждого правила возможны исключения. Хороший оператор выбирает для каждого данного случая необходимую оптику и иногда пользуется объективами, которые по стандартному мышлению совсем непригодны для данной сцены.

Беседа пятая.

Date: 2016-07-22; view: 747; Нарушение авторских прав