VI. Невроз навязчивых состояний

(Типичные, весьма оригинальные картины этого невроза у Максима Горького)

Неврозов навязчивых состояний очень много, ибо поводом к этим неврозам может служить любое представление (а их, как известно, неисчислимое множество), а также всякое чувство, воспоминание, желание, насколько они приобретают свойство навязчивости, т.е. преследуют человека везде, помимо его воли” навязываются и не дают ему желанного покоя. Большое распространение имеют навязчивые страхи или фобии. “Естественная боязнь перед опасностями, угрожающими благополучию в жизни и здоровью, может принять фантастические формы, причем, вопреки всяким доводам рассудка, воображением завладевают мучительные представления о совершенно маловероятных несчастных случайностях. Разнообразие таких страхов в такой же степени велико, как и количество опасностей, которые только можно представить. Сюда относятся навязчивые страхи грозы и пожара, зверей и людей, экипажей и железных дорог, мостов, открытых окон, каких-либо тяжелых вещей, могущих упасть сверху, колющих или режущих предметов, осколков стекла, отравы, нечистоты, заражения. Чувство беспомощности и одиночество, охватывающее на обширных площадях или безлюдных улицах, ведет к агорафобии, аналогичные представления—к страху запертых или открытых дверей, многолюдных общественных мест (театра), темноты, проезда по железным дорогам, ограничивающим свободу передвижения. Опасения, хотя и признаваемые бессмысленными, но все же с характером непреодолимых, могут развиться также на почве суеверного придавания значения различным отношениям (числам, буквам, словам, дням недели). Наконец, играет большую роль страх заболеть чем-нибудь: собачьим бешенством, сифилисом, чахоткой, размягчением мозга, заболеванием спинного мозга, психозом; эти страхи постоянно требуют успокаивающих воздействий, если для них нет даже самого ничтожного повода”.

Но самым интересным с психопатологической стороны навязчивым состоянием является состояние навязчивого мудрствования, когда больной одержим необходимостью мыслить беспрестанно над какой-нибудь неразрешимой задачей, которая не имеет прямого отношения к судьбам больного, но которая, сделавшись центром внимания больного и поглощая всю его мыслительную деятельность, ведет к тому, что вся его жизнь принимает совершенно другой оборот и превращается она в прямое следствие болезненного мудрствования больного, а, следовательно, делается весьма причудливой, и люди эти бросаются в глаза своей причудливостью, которая нередко граничит с тяжелой душевной болезнью.

Чтобы получить полное представление о том неврозе навязчивого состояния, который имеет своим содержанием навязчивое мудрствование, необходимо познакомиться с двумя типичными случаями этого невроза, как их изображает Горький в своем рассказе "Испытатели"²⁷. Первый случай, это—банщик Степан Прохоров.

Прохоров так рассказал Горькому свою жизнь:

— Правильно изволили приметить, я—человек добрый. Однако-ж родился я и половину жизни прожил, как все, без внимания к людям, добрым же стал после того, когда потерял веру в господина бога. А это произошло со мною от непрерывных удач в жизни. Удача преследовала меня со дня рождения; отец мой, слесарь во Мценске, так и говорил: "Степанка родился на счастье”,—потому что, в год рождения моего, ему удалось разжиться: открыл свою мастерскую. И в играх я был удачлив и учился играючи; не испытал никаких болезней и неприятностей. Кончил училище,—сразу попал в богатое поместье, в контору к хорошим людям; хозяевами был любим, барыня говорила мне: "Ты, Степан, имеешь способности, береги себя". И это верно: способностей у меня было настолько много, что я сам себе удивлялся: откуда они? Даже лошадей лечил, не имея никакого понятия, чем они хворают. Любую собаку выучивал ходить на задних лапах, и не боем, а только ласкою учил. На женщин тоже имел удачу: какая нравится, та и явится без запинки. В двадцать шесть лет был я старшим конторщиком, и, без ошибки говорю, мог бы стать управляющим. Г. Маркович, писатель книг, вроде вас, восхищался: “Прохоров— настоящий русский человек, как Пурсам”. Кто таков Пурсам—не знаю, но Г. Маркович был к людям строг, и его похвала—не шутка! Очень я гордился собою—и все шло хорошо. Были у меня деньжонки прикоплены, собирался жениться и уже присмотрел приятно подходящую мне барышню, но вдруг, незаметно для себя, почувствовал опасность жизни. Загорелся у меня любопытнейший вопрос: почему мне во всем удача? Именно—мне? Вспыхнул вопрос этот,—и даже спать не могу. Бывало, устанешь за день, как лошадь на пашне, а ляжешь спать и думаешь, открыв глаза: почему мне удача? Конечно—способности у меня, богомолен я, неглуп, скромен, трезв. Однако же, вижу людей многим лучше меня, но им не везет фортуна. Это—вполне ясно. Думал, знаете, думал: как же ты, господи, допускаешь такое? Живу, точно ягода в сахарном варенье, а, однако, кто же меня съест? И все у меня на уме одно это. Чувствую, что в удачной жизни моей скрыта какая-то хитрость, как будто заманивают меня приятностями, к чему манят? Мысленно спрашиваю: куда, господи, ведешь? Молчит господин бог... Молчит.

— Тогда решил я: дай-ка, попробую бесчестно жить, что будет? И взял из кассы денег четыреста двадцать рублей в том расчете, что за кражу свыше трехсот в окружном суде судят. Хорошо. Взял. Конечно—хватились. Управляющий Филипп Карлович, добрейший человек, спрашивает, где?—Не знаю. А сделано было так, что, кроме меня, подумать не на кого. Вижу: Филипп Карлович весьма смущен и тоскует. Ну, думаю, зачем же мучить хорошего человека? Говорю ему: деньги украл я. Не верит. “Шутишь", кричит. Однако—поверил, доложил барыне, та даже испугалась: “Что с гобой, Степан?”—Судите, говорю. Рассердилась она, покраснела, рвет пальцами оборку кофты. “Судить,—говорит,—я не стану, но ты так нахально держишься, что... сам согласись”... Я согласился и ушел от них, уехал в Москву, а деньги возвратил почтой, от чужого имени, не от своего...

Я спросил старика:

— Зачем же Вы это сделали? Пострадать захотелось? Удивленно подняв густые, колючие брови, он усмехнулся в бороду и вытряс из нее усмешку ударами чисто вымытой ладони по курчавым волосам бороды.

— Ну, нет—зачем же мне страдать? Я—любитель спокойной жизни. Нет, просто любопытство одолело меня: почему мне удача?А, может, осторожность заставила: испытать хотел —насколько прочны удачи мои? Вообще же - молодость, хе-х!

Играет человек сам собой. Хотя, однако, тут не чистая игра, т.е. не одна чистая игра. Необыкновенно жил: в холе и ласке, подобно комнатной собачке. Люди вокруг морщатся, охают, а я—осужден господином богом на спокойную жизнь до конца дней, как видно. Всем людям—разные испытания, а мне—ничего, как будто я не достоин обыкновенного, человеческого. Вот и все, полагаю...

— Н-ну-с, лежу в Москве, в гостинице, в номере, думаю: другого бы за рубль под суд отдали, а мне и за четыреста рублей—ничего! Даже смешно стало: вот она, неудача! Нет, думаю, погоди, Степан! Присматриваюсь к людям; гостиница грязненькая, народ в ней темный: картежники, актеры, мятые бабенки. А один выдавал себя за повара, однако, оказался по ремеслу вором. Завел я с ним знакомство.—Как живете, спрашиваю?— “Да так—говорит—когда—густо, когда—пусто, когда—нет ничего”. Разговорились. “Есть,—говорит,—у меня в виду одно дельце, но требуется хороший инструмент, а инструмент дорогой, денег же у меня нету”.—Ага,—думаю,—вот оно! Спрашиваю его: разрушения чужой жизни не будет? Он даже обиделся: “Что вы”, шипит, “мне своя башка очень дорогая!” Н-ну-с, дал я ему денег на инструменты и чтобы, в награду мне, взял он меня с собой на грабеж. Поломался он, поартачился, однако—взял. Занятие его не понравилось мне, как будто ходили мы в гости, а хозяев не застали дома. Отперла нам дверь черномазенькая девица, как видно,—знакомая его, он ее сейчас же ловко связал по рукам, по ногам и начал ковырять, а сам тихонько посвистывает. Простота. Как пришли, так и ушли, не испытав ни малого беспокойства. Человек этот сейчас же скрылся из Москвы, а я живу один, дурак дураком.—Так, думаю, опять удача? И смешно мне, и злюсь на все. В озлоблении на себя и на господина бога, который, ведь, должен был видеть все, что я делаю, пошел я в театр, сижу на балконе, а через человека от меня сидит эта черномазенькая девица, смотрит на сцену и слезы платочком отирает. В перерыве комедии подошел я к ней.—Кажется, знакомы,— говорю? Ну, она, однако, не отвечает. Напомнил я ей кое-что.— “Ax,—говорит,—тише, пожалуйста”. Спрашиваю: от какой печали слезы льете? “Принца, говорит, жалко”. Это на сцене принц какой-то извивался. После театра пошла она со мной в трактир, а из трактира увел я ее к себе в номер, и стали мы жить вместе, вроде любовников. Она, принимая меня за настоящего вора, спрашивает: “Дел нету?”—Дел у меня нет,— говорю.—“Хорошо, я тебя познакомлю с компанией”. Познакомила. Оказалось, что хотя и воры, однако, ребят” хорошие.

Особенно—один, Костя Башмаков, удивительное создание обстоятельств природы, словно ребенок, такая ясная, веселая душа! Очень подружился я с ним. И сознаюсь ему: мне, собственно, ничего не надо, я только из любопытства вором стал. А он говорит: “Я тоже из живости души, очень,—говорит,—много хорошего на земле и приятно жить. Мне,—говорит,—иной раз хочется на улице крикнуть: братцы, ловите меня, я есть вор!” Забавная личность, но в скорости, спрыгнув на ходу с поезда, сломал он себе руку, а потом приключилась ему чахотка, уехал в степь кумыс пить. Валандался я с этой компанией— трое было их—четырнадцать месяцев, воровали мы по квартирам и по поездам, и ожидал я, что, вот, завтра, случится необыкновенное, страшное—однако, все сходило с рук вполне благополучно. Голова компании Михаило Петрович Ворохов, очень почтенный человек и приметный умница, однажды говорит: „Это нам с той поры фортуна повезла, как пристал к нам Степан". Опамятовали меня его слова, воротился я от рассеянной жизни к себе самому, задумался: что же теперь? Человека убить мне, что ли? И мыслишка эта воткнулась в сердце занозой, воткнулась, сидит, нарывает. Ночью сяду на койке, суну руки в колени и думаю: как же это так, господин бог? Стало быть, вам все равно, как я живу? Ведь, вот, собираюсь я человека убить, подобного мне, и очень просто могу убить. Как же это? Молчит господин бог...

Старик глубоко вздохнул и стал намазывать ложкой варенье на хлеб.

— Гордый вы человек,—сказал я.

Снова приподняв тяжелые мохнатые брови, он пристально посмотрел на меня фарфоровыми глазами, теперь они показались мне особенно пусты и жестко светлы.

— Нет, зачем же!—ответил он, заботливо расправляя бороду, чтоб не испачкать ее вареньем.—Человеку гордиться нечем, как я полагаю.

И аккуратно отправляя в свой волосатый рот маленькие кусочки хлеба, он продолжал все так же, в полголоса, говоря как бы о человеке чужом, мало приятном ему:

— Так-то-с, молчит господин бог. А тут сразу подсунулся мне соблазнительный случай: залезли мы ночью на дачу, действуем,—вдруг откуда-то, в темноте, сонный голос: „Дядя, это ты?" Товарищ мой вышмыгнул на балкон, а я присмотрел— вижу: дверь, а за ней кто-то возится. Приоткрыл дверь, а там в уголке, на кровати, лежит мальчонка лет двенадцати, в головке руками скребет, длинноволосый такой. И снова спрашивает: “Дядя?” Смотрю я на него, а у меня руки, ноги дрожат, сердце замирает; вот, думаю, случай, ну-ко, Степан, ну-ко! Да вовремя спохватился: нет,—думаю, на это я не пойду, нет! Может, ты меня, господин бог, всеми удачами к этому греху—к убийству невинного—и заманивал? К этой яме и вел, спокойной-то тропой? Нет, не-ет... И так эта догадка осердила меня, что даже не помню, каким ходом я ушел и очутился в лесу.

Сижу под деревом, рядом со мной товарищ папироску курит, ругается тихонько. Дождик кропит нас, по лесу звонкий шепот, а перед глазами у меня, в темноте, мальчонка этот, полусонный беззащитный; вполне в моих руках. Минутка—и нет мальчика! Хе-х,—думаю...

Это совсем ошарашило меня, с этим я уж никак не мог согласиться, и даже сам себя беззащитным мальчиком чувствую. Вы подумайте-ко пристально: вот вы сидите и не можете знать, что я через минуту начну делать и я не знаю этого про вас. Вдруг,—ведь разное приходит в голову,—вдруг—вы меня, а то—я вас...? Очень соблазняет эта взаимная беззащитность. И— вообще—кто руководит нами? То—то-с...

— Утром пришел я в город и прямо—к судебному следователю: извольте меня арестовать, ваше благородие, как я есть вор. Оказался он очень хорошим барином: ласковый, худощавый такой, только глуповат, конечно. “Почему же,— спрашивает,—сознаетесь вы, с товарищами поссорились, добычу не поделили?" У меня,—говорю,—товарищей не было, работал - один. И, сглупив, рассказал ему подробно, вот как вам говорю, всю историю моего недоразумения, и как господин бог злобно играл со мною.

Перебив его речь, я спросил:

— Но почему же, Степан Ильич, бог, а не дьявол? Старик уверенно и спокойно объяснил:

— Дьявола нету. Дьявол это выдумка хитрого разума, это люди для оправдания гнусности своей выдумали, а также и в пользу бога, чтобы ему ущерба не нанести. Есть только бог, и человек,—больше ничего. И все, подобное дьяволу, примерно:

Иуда, Каин, царь Иван Грозный, это тоже людские выдумки, это придумано для того ради, чтобы грехи и пакости множеств нагрузить на одно лицо. Уж—поверьте… Хе-х, запутались мы, жулики, и все выдумываем что-нибудь хуже нас—дьявола и прочее. Плохи, дескать, да не очень, есть и похуже...

— Так, значит, следователь. Картинки у него на стенах повешены и кругом домашний уют образованного человека. Лицо—доброе. Однако—доброе лицо ничего не значит, под этой вывеской, частенько, очень дрянным товаром торгуют. Говорю я ему, а над головой у меня кто-то на рояли барабанит и так неприятно было слышать это легкомыслие. Хе-х, думаю, господин бог, как это у вас все нехорошо, запутано! Говорил я долго, следователь слушал меня, как старушка попа в церкви, однако, ничего не понял. „Вас, говорит,—конечно, надобно судить, но я ручаюсь, что оправдают Вас, если вы все мне сказанное и судьям скажете. И впереди, говорит, у вас не тюрьма, а, по-моему монастырь!" Обидно стало мне. Ничего, говорю, вы не поняли и больше разговаривать не желаю. Н-ну, отправил он меня в полицию, а там пристали ко мне сыщики. Мы, говорят, знаем, что кражи, в которых ты сознался, не одним тобою сделаны, скажи нам, где товарищи? Затем—иди к нам на службу. Я, конечно, отказал им в этом, а они меня бить. Голодом морили. Тут я, действительно, потерпел несколько. Потом суд. Суд очень не понравился мне, говорить я с ними не пожелал. Рассердились судьи, закатали меня в тюрьму. Сижу в тюрьме, вокруг меня люди, подобные червям и зверям, выбрали они меня старостой. Хе-х, думаю, плохо все это, господин бог, очень плохо! Думаю и вижу: как ты ни живи человек, никто, кроме тебя, жизнью не руководит! Ну, о тюрьме, как о бородавке, ничего хорошего не скажешь. Вышел из тюрьмы, поглядел туда, сюда, пошатался по земле, стал работать на чугунном заводе,—бросил. Жарко. К тому же чугун, железо и всякий металл не люблю я—от него исходит вся тяжесть жизни, тяжесть, грязь и всякая ржавчина. Без металлов человек был бы проще, жил легче. Совался я в разные дела, даже сортиры чистил,—признаться, тянуло меня на самую грязную работу. Потом надумал: дай-ко пойду в банщики. И, вот уже семнадцать лет мою людей, да стараюсь ничем не тревожить их. В тревогах наших толку мало, нет в них толку, если серьезно поглядеть. Живу без бога, людей жалко, по причине оброщенности их, и жить мне скушновато...

Прочитав историю болезни Степана Ильича Прохорова, мы легко убеждаемся, что имеем дело с тяжелым случаем невроза, в основе которого лежит навязчивое представление, что “господин бог” особенно заинтересован Степаном (Прохоровым), сделал его “удачником” и одаряет его всеми благами. Однако, “господин бог” “хитрит", и удачи эти, как думает Прохоров, должны вести его в какую-то пропасть, которую приберег ему, Прохорову, тот же “господин бог.” И, вот, Прохоров “мудрствует лукаво”: почему же он удачник, в то время, как вокруг него жестоко страдают люди, которые многим лучше его? Навязчивая идея, что он удачник и что за удачами его жизни надо искать более глубокий смысл, чуть ли не умысел “господина бога”, завладевает всем существом Прохорова, преследует его везде, и решил Прохоров пойти наперекор “господину богу” и искать неудачи. Таким образом, мы видим, что навязчивая идея удачи влияет не только на образ мыслей больного Прохорова, но и на все его действия и поступки, и поиски неудачи бросают его в омут преступлений. Преступлениями Прохоров думает навлечь на себя кару правосудия и таким образом “удачи” превратятся в “неудачи”. Дело кончилось бы плохо, если бы Прохоров не перестал верить в бога, а вместе с тем навязчивая идея об удачах потеряла питавшую ее почву. Убедившись, что “господина бога” нет, и руководит поступками человека не бог, а сам человек, Прохоров перестал думать, что его “удачи” имеют тайный смысл и начал жить так, как живут все психически здоровые люди: честным трудом Прохоров вылечился от своего невроза навязчивых состояний с его тяжелыми последствиями.

Более трагичен случай Меркулова. Меркулов—“большой”, широкоплечий мужик лет сорока пяти, худощавое благообразное лицо,—такие лица называют иконописными. Длинная седая борода, курчавые волосы тоже седы, с висков—лысые взлизы, а по середине лба торчит рогом эдакий задорный вихор и несоответственно, противоречиво вихру, из глубоких глазниц мягко и жалостливо смотрят на меня умные серые глаза”.

Так описывает внешность Меркулова следователь Святухин, рассказывавший Горькому про Меркулова.

Тяжело выдохнув трупный запах—следователь умирал от рака желудка—Святухин нервно сморщил измученное землистое лицо.

"Меня особенно смутило именно это выражение жалости в его взгляде—откуда оно? И мое равнодушие чиновника исчезло, уступив место очень беспокойному любопытству, новому и неприятному для меня.

На вопросы мои он отвечал глуховатым голосом человека, который не привык или не любит говорить много, ответы его были кратки, точны, было ясно, что Меркулов готов дать откровенное показание. Я сказал ему слова, которых не сказал бы другому подследственному:

Хорошее лицо у вас, Меркулов, не похожи вы на человекоубийцу.

Тогда он, точно гость, взял стул, особенно крепко сел на него, уперся ладонями в колени и сразу заговорил, точно— глупое сравнение—на волынке заиграл, у волынки есть такая большая, глуховатая дудка, как фагот.

— Ты думаешь, барин, если я убил, так я—зверь? Нет, я не зверь, и если ты почуял это, так я тебе расскажу судьбу мою.

И рассказал спокойно, обреченно, так, как убийцы не говорят о себе—не оправдываясь, не пытаясь разжалобить".

Следователь говорил очень медленно и невнятно, его шершавые губы, покрытые серой какой-то чешуей, шевелились с трудом, он часто облизывал их темным языком, закрывая глаза.

— “Мне хочется вспомнить его подлинные слова. В них была особенная значительность. Слова, поражающие... Этот его жалостливый взгляд меня тоже подавлял. Поймите: не жалобный, а—жалостливый. Он—меня жалел. Хотя я тогда был еще здоров...

Первый раз он убил при таких условиях: осенью, вечером вез с пристани сахарный песок в мешках и заметил, что сзади воза идет человек, распорол мешок, черпает сахар горстью и ссыпает его в карманы себе, за пазуху. Меркулов бросился на него, ударил по виску,—человек упал.

— Ну, я его еще ногой пнул и поправляю распоротый мешок, а человек этот под ногами у меня лежит, вверх лицом, глаза вытаращены, рот раскрыт. Стало мне страшно, присел да корточки, взял его за голову, а она, тяжеленная как гиря, перекатывается у меня с ладони на ладонь и глаза его будто подмигивают, а из носу кровь течет, руки мои мажет. Вскочил я, кричу: батюшки, убил!

Отправили Меркулова в полицию, потом в тюрьму.

— Сижу я в тюрьме. Вокруг—люди преступные, а я будто сквозь туман все вижу и ничего не понимаю: страшно мне, не спится и хлеб есть не могу—все думаю: как же это? Шел человек по улице, стукнул я его,—и нет человека! Что-ж это такое? Душа-то где? Ведь не баран, не теленок он; он в бога верует, поди-ка, и хоть, может, характер у него другой, а ведь он таков же, как я. А я вот переломил его жизнь, убил, как скота все равно. Ведь эдак-то и меня могут стукнуть и пропал я! От этих мыслей так страшно было мне, барин, что ночами слышал я, как волосы на голове растут.

Рассказывая, Меркулов очень пристально смотрел на меня, но хотя его светлые глаза были неподвижны, мне казалось, что я вижу в сероватых зрачках его мерцание ночного страха. Руки он сложил ладонями вместе, сунул их между колен и крепко сжал. Наказали его за нечаянное убийство легко, зачли предварительное заключение и отправили на покаяние в монастырь.

— Там,—рассказывал Меркулов, приставили ко мне старичка для научения моего: как надо жить; ласковый такой старичек и о боге говорил он как нельзя лучше. Хороший. Вроде отца мне был: все сын мой, сын мой. Слушаю я его да нет-нет и спрошу: ладно, бог! А почему же человек настолько непрочен? Вот, говорю, ты, отец Павел, бога любишь и он тебя, наверно, любит, а я, вот, ударю тебя—и убью, как муху. Куда же ласковая твоя душа тогда денется? Да и не в твоей душе задача, а в моей злой мысли: могу я тебя убить каждую минуту. Да и мысль моя, говорю, вовсе не злая, я даже очень ласково могу тебя убить даже помолюсь сначала, а после—убью! Вот ты мне что объясни. Ну, он не мог объяснить этого; он все свое говорил: “Это в тебе дьявол зверя будит! Он тебя тревожит”. Я говорю: мне все едино, кто тревожит, а ты научи, как мне быть, чтобы не тревожило? Я,—говорю,—не зверь, ничего звериного нет во мне, а только душа моя за себя испугалась. “Молись, говорит, до изнурения!” Я—молюсь, иссох даже, виски седеть начали, а мне в ту пору было двадцать восемь лет сроку жизни. Молитва страха моего не может избыть, я и молясь, думаю: как же это, господи? Вон—я могу в минуту любого человека смерти предать и меня любой человек может убить, когда захочется. Усну, а меня кто-нибудь шаркнет ножиком по горлу, а то кирпичом, обухом по голове. Гирей. Да—мало ли, как! От мыслей этих спать не могу, боюсь. Спал я в начале с послушниками, ночью пошевелится который из них,—я вскочу и—орать: “Кто возится? Лежите смирно, так вашу мать!” Все меня боятся, и я всех боюсь. Пожаловались на меня, тогда отправили меня в конюшню, там с лошадьми стало мне спокойнее, лошадь— скот бездушный. Ну, все-таки, спал я вполглаза. Боязно.

Отбыв эпитимию, Меркулов снова взялся за работу извозчика, жил он на огородах, за городом, жил трезво, сосредоточенно.

— Как во сне живу—говорил он.—Все молчу, людей сторонюсь. Извозчики спрашивают: “Ты что, Василий, угрюмо живешь, али в монастырь собираешься?”—Что мне монастырь? И в монастыре—люди, а где люди, там и страх. Гляжу я на всех, думаю: сохрани вас господь! Не прочна ваша жизнь, нет вам от меня защиты и мне от вас защиты тоже нет. Сообрази, барин, каково мне было жить с этакой тягой на душе?

Вздохнув, Святухин поправил черную шелковую шапочку на голом черепе, матовом точно старая, трухлявая кость.

Вот тут, при этих словах, Меркулов усмехнулся,, неожиданная, неуместная усмешка так перекривила, исказила его благообразное лицо, что я тотчас поверил: конечно, он—зверь, и, наверное убивал людей вот именно с этой улыбкой. Мне стало нехорошо. А он продолжает и уже как будто с досадой:

— Хожу я между людей, вроде курицы с яйцом, а яйцо-то гнилое, и я про это знаю. Вот-вот лопнет оно в нутре моем— что тогда будет со мной? Не знаю что, не могу придумать, а понятно мне: очень страшно должно быть...

Я спросил его: думал ли он о самоубийстве?

Помолчав, шевеля бровями, он сказал:

— Не помню, будто—ни разу не думал.

И тоже спросил, очень удивленно, кажется—искренно:

— Как я не вспомнил про это? Дивное дело... Хлопнул ладонью по колену, взглянул куда-то в угол, бормочет, как бы обиженно:

— Ишь ты... Значит—не хотел я душе волю дать. Уж очень мучило меня любопытство ее к людям, трусость ее обидная. Забыл себя-то. А она—примеривается: ежели вот этого-убить,—что будет? Да, примеривается все...

Через два года Меркулов убил полуумную девицу Матрешу, дочь огородника. Он рассказал мне об этом убийстве неясно, видно сам не мог понять мотивов убийства. По его словам выходило, что Матреша была блаженная.

— Находило на нее затмение разума: вдруг бросит копать гряды или полоть и куда-то идет, разинув глаза, усмехаясь, будто кто невидимо поманил ее за собою. Натыкается на деревья, заборы, на стены, словно сквозь хочет пройти. Однажды наступила на железные грабли, пронзила ногу, кровь из ноги течет, а она шагает, ничего не чувствуя, не сморщилась даже. Была она девица некрасивая, толстая, а распутна по глупости своей, сама к мужикам приставала, а они, конечно, пользовались глупостью ее. Ко мне тоже приставала, ну, мне было не до того. Соблазняло меня в ней то, что ничего с ней не делается: в яму ли свалится, с крыши ли упадет,—ей все нипочем. Другой бы руку вывихнул, сломал себе какую-нибудь кость, а она—ничего. Как будто не по земле ходит. Конечно, в синяках в ссадинах вся, а—прочности необыкновенной. Было похоже, что живет полудурья эта в твердой охране. Убил я ее при людях, в воскресенье. Сидел я на лавочке у ворот, а она начала заигрывать со мной нехорошо, тут я ее—поленом. Свалилась. Гляжу—мертвая. Сел на землю около нее и даже заплакал: что это, господи? Какая слабость, какая беззащитность?

Он долго, тяжелыми словами и как в бреду говорил о беззащитности человека и в глазах его разгорелся угрюмый страх. Сухое лицо аскета потемнело, когда он сказал мне сквозь зубы:

—- Ты подумай, барин, ведь вот я в эту минуту самую вдруг могу тебя убить, а? Подумай-ко? Кто мне запретит? Где запрет нам? Ведь нет запрета нигде, ни в чем нет...

Наказали его за убийство девицы тремя годами тюрьмы, он объяснил легкость наказания хорошей защитой, но защитника своего угрюмо осудил:

— Молодой такой, лохматый крикун. Кричал все: “Кто может сказать худое про этого человека? Никто из свидетелей ни слова не сказал. А убитая была безумна и распутна". Защитники эти—баловство. Ты меня до греха защити, а когда я грех сделал, убил,—защита мне не надобна. Держи меня покамест я стою, а коли побежал—не догонишь! Побежал, так уж буду бежать, покуда не свалюсь, да..: Тюрьма—тоже баловство, безделье. Распутство. Из тюрьмы вышел я, как сонный,—ничего не понимаю. Идут люди, едут, работают, строят дома, а я одно думаю: любого могу убить и меня любой убить может. Боязно мне. И будто руки у меня все растут, растут, совсем чужие мне руки. Начал пить вино—не могу, тошнит.

Выпимши—плачу, уйду куда потемнее и плачу: не человек я, а помешанный и жизни мне нет. Пью—не пьян, а трезвый хуже пьяного. Рычать начал; рычу на всех, отпугиваю людей, боюсь их. Все кажется мне: я—его, или он меня? И хожу по земле, как муха по стеклу, лопнет стекло и провалюсь я, полечу неизвестно куда.

— Хозяина, Ивана Кириллыча, убил я тоже по этой причине, из любопытства. Был он человек веселый, добрый человек. И необыкновенной смелости. Когда у соседей его пожар был, так он, как бессмертный, действовал: полез прямо в огонь, няньку вывел, потом опять полез, за сундучком ее—плакала нянька о сундучке своем.

Счастливый человек был Иван Кнриллыч, упокой его господи! Мучить я его действительно, мучил. Тех двух—сразу, а этого маленько помучил: хотелось понять, как он: испугается, али нет? Ну, он был слабый телом и скоро задохся. Прибежали люди на крик его, бить меня; связать. Я говорю им:

— Вы мне не руки, вы душу мне связали бы, дураки... Кончив рассказывать, Меркулов вытер ладонью вспотевшее лицо и посоветовал спокойно:

—- Вы меня, ваше благородие, судите строго, на смерть судите, а то—что же? Я с людями и в каторге жить не могу, обиделся я на душу мою, постыла она мне и боязно мне, опять я начну пытать ее, а люди от того пострадают... Вы меня, барин, уничтожьте...

Мигнув умирающими глазами, следователь сказал:

— Он сам уничтожил себя: удавился. Как-то необычно, на кандалах черт его знает как! Я не видел, мне рассказывал товарищ прокурора: большая—сказал—сила воли нужна была, чтоб убить себя так мучительно и неудобно. Так и сказал—неудобно.

Потом, закрыв глаза, Святухин пробормотал:

— Вероятно, это я внушил Меркулову мысль о самоубийстве... Вот, батенька, простой русский мужик, а—извольте видеть? Да-с..."

Меркулов заболел душевно после того, как он нехотя самым неожиданным для себя образом убил человека. С тех пор преследует его навязчивая идея о непрочности человеческой жизни и навязчивый страх, что в любой момент он может убить человека или могут его убить. Желая избавиться от навязчивой идеи непрочности человеческой жизни, Меркулов время от времени “делает эксперименты” с людьми, которые кажутся ему особенно сильными и “бессмертными”, и, конечно, убивает их. В результате навязчивый страх смерти от руки людей усиливается, и Меркулов боится людей: "… где люди, там и страх”. Навязчивый страх не оставляет Меркулова до дня его смерти, и надо думать, что именно он и был основной причиной его самоубийства.

Несмотря на то, что фобии или навязчивые страхи, как мы уже упомянули выше в начале этой статьи, весьма распространены и не представляют для психиатра исключительного интереса, случай Меркулова как единственный в своем роде, заслуживает особенного его внимания. Здесь мы знакомимся с механизмами развития такого своебразного навязчивого страха, как страх быть убитым первым встречным или убить первого встречного. Интересен этот случай еще постольку, поскольку больной развертывает перед нами полную картину зарождения и развития его болезни. Что случайно совершенное убийство может повести человека к болезненному мудрствованию о непрочности жизни человека, а в связи с этим к неврозу навязчивых состояний и человекоубийству, носящему впоследствии характер садизма, трудно себе a priori представить, и звучит даже самый факт несколько невероятно. Вот почему знакомство со случаем Меркулова должно особенно интересовать всякого психиатра, желающего быть всесторонне знакомым и глубоко посвященным в вопросы невроза навязчивых состояний. Изучивши Меркулова, он может себя считать более или менее иммунизированным против возможных сюрпризов в этой области психиатрии, принадлежащей к повседневной его врачебной практике.

¹ Мы сохраняем в тексте авторское написание "параноя", вместо современного "паранойя" (А.Кормушкин)

² Так, например, Корсаков определяет галлюцинации следующим образом: "Обманами чувств или мнимоощущениями, или иначе галлюцинациями в широком смысле слова, называется появление в сознании представлений, соединенных с ощущениями, соответствующим таким предметам, которые в действительности в данную минуту не производят впечатления на органы чувств человека. Так, галлюцинирующие может видеть пред собой знакомого, которого совсем нет в это время налицо, слышать пушечные выстрелы, которые не существуют и т. д." (С.С. Корсаков, " Курс психиатрии", с. 154, М, 1901).

³ Если этот слепой мир имеет родителя, то это - ненасытное желание.

⁴ Mendel. Die Manie 1881.—Mende1, Verriicktheit. Paranoia. Rea1 enzyklopadie von Eulenburg 1883—1888—Mendel. Ein Beitrag zur Lehre von den periodischen Psychosen. Allgem. Z. f. Psychiatrie. Bd. 44. 1888,—Mendel. Leitraden der Psychiatrie. Stuttgart 1902.

⁵ Westphal. Ueber die Verruecktheit. Bericht ueber die psychiatrische Sektion der 49 Versamlung deutscher Naturforscer u. Aerzte in Hamburg. 1876. Allgem. Zeitschrift f. Psychiatrie, 34, 1878.

⁶ Hertz. Ist die Ausdrucksweis "Verruecktheit, primaere Verruecktheit" in dem jetzt gebraeuchliche Sinne in unserer Technik einzubuergern, oder nicht? Vortrag im im psychiatrischen Verein Bonn am 11 Non. 1876. Allgem. Zeitschrift. f. Psychiatrie 34. 1878.

⁷ Feaux. Th. Ueber den halluzinatorischen Wahnsinn. Jnang.-Dis. Marburg.

⁸ Scholz. Ueber primare Verruecktheit. Berl. Klinische Wochenschritt, 1880.—Sсholz. Lehrbuch der Irrenheilkuende. Leipzig, 1892

⁹ Kretz. Bemerkungen zur akuten Verruecktheit. 15 Versammlung der suedwestdeuschen Irrenarzte in Karlsruhe am 21 9 22 Oktober 1882. Allgem. Z. f. Psychiatrie. 40, 1884.

¹⁰ Krafft-Ebing. Psychosis menstrualis. Stuttgart 1S02. Krafft-Ebing. Lehrbuch der Psychiatrie. 2 Aufl, 1883—3 Aufl.l888—6Aufl. 1897.

¹¹ Konrad. Zur Lehre von der akuten halluzinatorischen Verworrenheit. Archiv f. Psych. 16. 1885—Pobiedin, zur Lehre von den akuten halluzinatorischen Psychosen. Allgem. Z. f. Psychiatric 59. 1902—Seglas. La paranoia Ar. de Neurologie. 13. 1887.—Chaslin. La confusion nientale primitive. 1895,Farnarier La psychose hallucinatoire aigue. Paris, 1899. These.

¹² Wernicke grundriss der Pgychiatrie Leipziff 1900.

¹³ Bonhoeffer In A schaftenburg's Handbuch der Psychibtrie Deuticke Leipzig u Wien 1912.

¹⁴ Галант, Algohal ncinoeie Berlin 1920.

¹⁵ Это, конечно, не исключает допущения, что болезнь возникла на конституционалыюй почве, ввиду полного отсутствия каких бы то ив было других этиологических моментов.

¹⁶ Первое пребывание больного в клинике описано Ф. Е. Рыбаковым (Маньяновский симптом хронического кокаинизма // “Медицинское обозрение”, 1896 г.) по поводу галлюцинаций общего чувства. Бредовых идей у больного в то время не наблюдалось.

¹⁷ Так у автора - А.Кормушкин

¹⁸ Bechterev. Die Perversitaeten und Inversitaeten vom Slandpunkte der Reflexologie. // Arch. u. Psvchiatrie u. Nervenkrankheiten. Bd. 68. S.100, 1923.

¹⁹ Так в тексте (А.Кормушкин).

²⁰ Так в тексте (А.Кормушкин).

²¹ К.Kleist. Episodische Daemmerzustaende Ein Beitrag zur Kenntnis der konstitutionellen Geistesstoerungen. Leipzig. Georg. Thieme. 1926.

²² Из-за этого комплекса голубого или, может быть, лучше из-за голубого комплекса Горький озаглавил свой рассказ “Голубая жизнь”.

²³ Горький. М. Собрание сочинений, том XVII. “Пожары”. Стр. 13-40. Госиздат. Ленинград. 1926.

²⁴ Курсив наш а не Горького - И.Галант.

²⁵ Э.Крепелин. Введение в психиатрическую клинику. Перевод В. Гиляровского. Госиздат, 1923.

²⁶ См. Galant. Algohallucinosis. Berlin. Hirsckwald. 1920.

²⁷ Том XVII полного собрания сочинений. Госиздат. Ленинград. 1926 г., с.118.

Оглавление

Доц. Д-р Г.В.Сегалин. К патогенезу ленинградских ученых и деятелей искусств.

Проф. Руднев. Психологический анализ “Призраков” Тургенева.

Доц. Д-р Г.В.Сегалин. Кривая одаренности по Гальтону и эвропатопогия.

Д-р Я.В.Ммнц. Александр Блок. Патографический очерк.

Д-р Г.И.Плессо. Депрессия Тургенева в свете психоанализа.

Д-р И.Б. Галант. Август Форель (к 80 летнему юбилею).

Доц. Д-р Г.В.Сегалин. Август Форель как эвропатолог.

Некролог: Д-р В С. Гриневич.