III. Случай Константина Миронова.

К учению об эпизодических сумеречных состояниях (Kleist).

Среди конституциональных душевных заболеваний заслуживает наше особенное внимание та группа картин заболевания, которую Клeйст (Kleist) недавно выделил под названием эпизодические сумеречные состояния.²¹ Мы усматриваем в учении Клейста об эпизодических сумеречных состояниях новый успех современной психиатрии, который в состоянии, если не особенно углубить наши знания о конституциональных душевных расстройствах, то во всяком случае двинуть их немного вперед; кроме того, надо надеяться, что благодаря эпизодическим сумерочным состояниям будет внесено больше систематики в больщую путаницу конституциональных душевных расстройств, выигрыш, который ни в коем случае не должен остаться неоцененным. Таковы главные причины, заставившие меня заняться мало популярными эпизодическими сумеречными состояниями, тем более, что мне подвернулся особенно интересный и поучительный случай.

Прежде чем перейти к моему случаю, я хотел бы дать краткую характеристику эпизодических сумеречных состояний на основании данных Клейста в его книге.

Основной признак этих сумеречных состояний это эпизодический образ их течения. “Внезапное начало и быстрое развитие часто самых тяжелых явлений заболевания, короткая иногда ограничивающаяся лишь несколькими часами, большею же частью несколькими днями продолжительность, такое же быстрое падение явлений характеризуют их больше, чем вызывающие их моменты. Если и верно, что они в большинстве случаев возникают автохтонно, то все же встречается иногда реактивное их возникновение или же оба момента (автохтонный и реактивный) действуют заодно. Они представляют собой эпизоды и в течение жизни заболевших ими людей, так как они являются временными "соскальзываниями с колеи" (Entgleisungen), странными вторжениями в. жизнь больного (fremdartige Zwischenspiele) а не фазами, как это почти всегда бывает при более продолжительных маниакальных и меланхолических состояниях, которые представляют собой составные линии всей кривой, изображающей жизнь человека (Stecken der ganzen Lebenskurve eines Menschen).

Эпизодические сумеречные состояния подразделяются на:

1. Простые или импульсивные сумеречные состояния.

2. Галлюцинаторные сумеречные состояния.

3. Сумеречные состояния с бредовыми идеями отношения и беспомощностью.

4. Экспансивные сумеречные состояния.

6. Психомоторные сумеречные состояния.

Особенности каждого из этих видов эпизодических сумеречных состояний в большей своей части стоят в связи с различиями в возникновении и с особенностями различных симптомов. Иногда ведь достаточно различие в интенсивности одних и тех же симптомов у лиц с различными прирожденными задатками, для того, чтобы у них возникли различные картины болезни. Вобщем, для различения эпизодических сумеречных состояний от эпилептических и других сумеречных состояний служат расстройства сознания, функций сна и бодрствования, узнавания, памяти, ориентации, ненормальные инстинктивные побуждения, импульсивность, быстрые колебания аффективности со страстными импульсивными аффектами боязни, гнева, экстаза, ненормальные телесные ощущения (головные боли, расстройства желудка, невралгические боли в руках и ногах)— основные симптомы эпизодических сумеречных состояний, накладывающие свою печать на больного и отличающие его от родственных картин заболевания. Встречаются случаи эпизодических сумеречных состояний, с различными другими симптомами (сверх указанных), как расстройства личности и автопсихической ориентировки, бессмысленные бредовые идеи отношения, психомоторные расстройства, инкогерентная скачка мыслей в связи с патологическим возбуждением мыслительной деятельности, обманы чувств, которые все вызывают при своем налнчии тот или другой вид эпизодического сумеречного состояния—галлюцинаторный, экспансивный, психомоторный, импульсивный.

Начало заболевания падает на период жизни между 18 и 44 годом, в среднем на 29 год. Начало дает себя знать слабостью, усталостью и своеобразно раздражительным изменением настроения. Основное душевное состояние соответствует таковому эпилептиков (гневная раздражительность, импульсивные решения, склонность к головным болям и своеобразному изменению настроения), часто же оно носит характер реактивной лабильности, или же не общественно-спокойного существа (аутист). Наследственное отягчение приходится принять во внимание, констелятивные обстоятельства играют роль. “Что касается сущности заболевания, то приходится, имея в виду течение и исход заболевания, исключить кататонию и другие шизофренические заболевания, а также эпилепсию в более узком смысле. Эпизодические сумеречные состояния могут быть рассматриваемы, как эпилептоидные, если под этим понимать не идентичное с эпилепсией заболевание, а частично одинаковые у обоих заболеваний симптомы или конституциональные признаки. Все же имеются сходства с явлениями кататонии и более редких дегенеративных психозов (галлюцинозы, экспансивные автопсихозы). Вероятно, мы имеем перед собой ненормальные конституции мозга с недостаточной, предрасполагающей к эпизодически автохтонным колебаниям закладкой, особенно в субкортикальных центрах, регулирующих сознание; возможно также, что одновременно понижена сопротивляемость мозгового фильтра крови, так что эндотоксические и эндокринные вещества могут усиленно действовать на мозг и на определенные им родственные центры”.

После того, как мы в такой мере познакомились с теорией эпизодических сумеречных состояний, мы можем обратиться к нашему случаю.

Миронов—герой рассказа Максима Горького, озаглавленного “Голубая жизнь”. Из этого, однако, не следует, что мы имеем дело с выдуманной личностью, с каким-то “баснословным зверем”. В действительности мы имеет дело с настоящей историей болезни, которую рассказал Горькому Александр Алексин, врач, лечивший Миронова, когда он, находившись в психиатрической лечебнице, сломал себе руку, и которую Горький хотя и литературно, но все же правдоподобно передает. Впрочем Горький видел, много лет спустя после его выздоровления, психически здорового Миронова, говорил с ним долго и свидетельствует о том, что Миронов снова сделался полезным членом общества, психически вполне здоров и —„Константина Дмитриевича Миронова уже никто и ничто не сведет с ума".

Миронов—единственный сын одной не совсем идеальной брачной четы. Отец, хотя и был несколько одарен и изобретателен, но слабого телосложения и болезнеиный (tbc. легких). Он вел весьма непродуктивный образ жизни и всю свою изобретательность он употреблял на конструирование игрушек, которые нередко служили поводом к самым бурным семейным сценам. Так, например, он сделал музыкальный ящик, который играл кадриль “Вьюшки”, песню “Матушка, голубушка” и гимн „Коль славен наш господь". Ящик этот мать, пьяная, разбила, растоптала ногами.

.Самое лучшее, что сделал отец и что Костя бережно хранил, это глобус, подарок отца в тот день, когда Костя перешел во второй класс гимназии. Глобус был обыкновенный, но нижнее полушарие его отец заключил в медную чашку для мытья чайной посуды, вытравил на ней кислотою океаны, континенты, острова, искусно раскрасил их, набил в медь чашки стальные шпильки и припаял на штативе стальную гребенку, так что она обнимала нижнюю часть глобуса.

Когда Костя повернул земной шар на оси, гребенка бойко начала тренькать веселую песенку “Чижик, пыжик — где ты был”.

Однажды же, когда Миронова-мать уехала на богомолье в монастырь, отец приделал ко всем дверям квартиры деревянные дудки с резиновыми мячами на концах; отворишь дверь-дудка пронзительно, свистит, и затворишь—свистит. Когда мать возвратилась домой, это страшно рассердило ее:

— Что ты, дьявол, издеваешься надомной!—закричала она, побагровев, и, отхлестав отца по лицу мокрой, грязной тряпкой, переломала все дудки".

Это был, конечно, не первый и не последиий раз, что Миронова мать так безбожно грубо обращалась с болезненным и бесхарактерным своим мужем. Он вскоре после рассказанною случая впезапно умер от туберкулеза легких (?).

Четыре года спустя, последовала ему Миронова-мать, которая не переставала сильно пьянствовать. Она до того пьянствовала, что насыщала постоянно воздух запахом алкоголя, ринованного лука и моченых яблок, любимой ее закуски. Весь дом был насыщен этим запахом. Миронова мать так же внезапно умерла, как ее муж от апоплексии.

Так Миронов рано остался без родителей—круглым сиротой, обстоятельство, которое, как мы сейчас убедимся, сыграло весьма печальную роль в дальнейшем течении его жизни.

Уже при жизни родителей сделалась у подрастающего Миронова заметной склонность к тяжелым настроениям в связи с семейными переживаниями. Молодой Миронов тяжело страдал, что его постоянно пьяная мать невыносимо обижала любимого им отца, несмотря на слабое состояние здоровья этого последнего. Любовь к отцу принимала характер печальных, страдальческих переживаний, и молодой Миронов до того свыкся с печальными своими настроениями, что у него возникло чувство недоверия ко всему веселому, что рассказывал отец о своей жизни.

„И тогда же он испытал одно из тех, навсегда памятных впечатлений, которые формируют душу человека: в густой листве обильно цветущей липы гудели пчелы, этот непрерывный, струнный звук, поглощая все другие небогатые звуки знойного дня, возносился в голубую пустоту небес, превращаясь там в чудесное пение.

Миронов, удивленный, долго, до боли в глазах, смотрел в небо и, наконец, поймав там дрожащую точку, как бы темную звезду без лучей, догадался, что это поет жаворонок. С того дня у него явилась потребность думать звуками, вторить всему, о чем думалось, песнью без слов".

Имевшаяся у Миронова постоянно склонность к своеобразным печальным настроениям и к одиночеству усилилась у него после смерти отца, т. к. он питал отвращение к постоянно пьяной матери и некому было занять возле Миронова место умершего отца. Миронов жил одиноко, и он сделался еще более замкнутым. Он полюбил удить рыбу, гулять одиноко в поле, в лесу, слушая пение птиц, шелест травы, листвы, странные шепоты ветра. Особенно хорошо по праздникам слушать издали музыку военного оркестра; вблизи, когда видишь как солдаты, надувая щеки, делают музыку, она не радует, не утешает. Иногда он брал с собою французскую грамматику и читал ее, стараясь запомнить четкие слова, но память не удерживала их и не слагаясь в понятную речь, они таяли, превращались в необыкновенные сочетания красивых звуков, в голубую музыку.

Лиза Розанова понравилась Миронову в первый день пасхи, когда он увидал ее одетой в голубое платье; она шла из церкви, торжественный звон колоколов провожал ее, щедро освещало праздничное солнце, маленькая стройная, и в то же время пышная, как необыкновенный цветок, она была вся голубая, даже в голубых чулках".

Это тяготение ко всему голубому, мышление “в голубых мелодиях”, голубая музыка", в которую выливаются незнакомые французские слова, одним словом Комплекс голубого, имеющий свое начало в своеобразном переживании детства в знойный летний день оказывает долгое время сильное давление на развитие жизни Миронова²² и делается даже причиной одного из самых печальных событий его жизни—душевной его болезни, которую мы рассматриваем, как ряд эпизодических сумеречных состояний.

Вскоре после смерти его матери, когда Миронов сделался самостоятельным домовладельцем, он вздумал окрасить свой дом в голубой цвет. В этом намерении Миронова легко усмотреть действие голубого его комплекса.

В маленьком городке, где жил Миронов, эта его затея сделалась большим событием. Критиковали всячески Миронова, красящего свой дом в такой непрактичный цвет. Сосед Миронова, уважаемый Иван Иванович Розанов, стал монументом посреди улицы и закричал на маляра, красящего дом Миронова:

— Эй, ты как это красишь?

— Как велено —непочтительно ответил маляр.

— Почему—синим?

— Так велено

—: Это улицу безобразит!

— Не мое дело.

— Экая глупость!

— И глупость не моя.

Ночью Миронов, лежа без сна в постели, услышал подозрительный шум. Он оставил постель, спустился через окно на улицу, где он в ярком лунном свете мог видеть, как на верху лестницы прилепился человек и, макая коротенькую кисть в деревянное ведерко, висевшее на поясе у него, торопливо мазал вокруг слухового окна. Миронов негромко спросил:

- “Это кто?”; после чего незнакомый быстро соскользнул с лестницы, причем он разлил по стене деготь, находившийся в ведерке. Миронов мог при ярком свете луны прочитать над слуховым окном неясные хотя крупные буквы: „Дом", в человеке же, который тем временем спустился на землю и отбежал прочь, Миронов узнал столяра Каллистрата.

Каллистрат представлял собой чудака, который всю свою жизнь стремился к тому, чтобы вызвать у людей удивление, чтобы "отличиться”. Для достижения этой цели он выбрасывал различного рода шутки, как, например, следующую: он, бывало, нальет керосину в почтовый ящик для писем, сунет туда зажженную спичку, письмо-то и горит, а никто ничего не понимает. Даже в газете писали: отчего письма горят? От жарких чувств, пишите хладнокровно.

Этот же самый столяр Каллистрат, хотя и малограмотный, обладал способностью воздействовать на людей и подчинять их своей воле. Такую же задачу поставил себе Каллистрат и по отношению к Миронову, которого, как он думал, он хорошо понял.

Миронов бросился в глаза, как Каллистрату, так и большинству других жителей города, благодаря своей крайней замкнутости, которую Каллистрат толковал таким образом, что Миронов хочет удивить людей, и, как он, Каллистрат, стремится “отличиться”, хотя бы таким решением, как выкрасить дом голубой краской. Каллистрат чувствовал себя, поэтому, по своей природе родственным Миронову, питал к нему не совсем скрытые чувства симпатии и хотел иметь над ним во что бы то ни стало определенного рода власть, хотел подчинить его своей воле. Это ему удалось в такой мере, что он вскоре сделался для Миронова ужасным деспотом, от железной руки которого Миронов уйти не мог, железная рука, которая вогнала его в душевную болезнь.

Уже в ту лунную ночь, когда Миронов поймал Каллистрата на лестнице с ведерком дегтя за поясом, удалось Каллистрату навязать Миронову свои услуги, несмотря на то, что Миронов чувствовал по отношению к Каллистрату явную боязнь и враждебность. Миронов согласился дать Каллистрату сумму в 10 рублей, для того, чтобы Каллистрат красил его, Миронова, дом.

Каллистрат хотел в своей новой роли маляра показать свое искусство “удивлять людей” и “отличиться”, нарисовав на стене какое-то чудовище, должен был сейчас же признаться, что взятая им на себя задача ему не по силам и отказался по настоянию Миронова от роли маляра.

Однако, Каллистрат не терял уже больше своего влияния на слабовольного Миронова. Достопримечательно, что Миронов, который в душе считает Каллистрата сумасшедшим, жуликом,.негодяем, каждый раз, когда он с ним сталкивается в жизни, капитулирует перед ним, и столяр вскоре празднует над Мироновым полную победу: он делается собственно единственным хозяином в доме Миронова. Он определяет к Миронову в бесплатные дворники возчика Артамона, баснословно крепкого мужика, которого он уже давно подчинил своей воле, как теперь Миронова, и распоряжается во всем остальном по своему усмотрению в доме Миронова.

Миронов в полном отчаянии, что онбезвольная игрушка в руках Каллистрата, не может, однако, себе помочь. При одной мысли о столяре, он не может подавить чувство появляющегося у него перед ним страха. Хотя Миронов не верит в колдунов и кудесников, все же он читал и слыхал о людях, обладающих тайной силой, и, ему казалось, что вскоре, может быть завтра, придет день, когда столяр проявит подобного рода силу, в самой страшной форме проявит ее.

“День этот наступил все-таки неожиданно,—в воскресенье вечером столяр пришел с девицей; толстенькая, на коротких ножках, она ослепила Миронова пунцовой, шелковой блузой и жадным блеском множества мелких зубов, хотя рот у нее был маленький, точно рот окуня. Ее надутые щеки пылали багровым румянцем, на пальце левой руки блестел розовый камешек, Миронову показалось, что и глаза у нее розовые, как у белой мыши.

— Зовут Серафима,—сказал столяр, подталкивая ее к Миронову,—отличная девица!

Она улыбалась, от нее исходил раздражающий запах. Когда она села на стул, белая юбка ее, туго натянувшись на огромных полушариях бедер, приподнялась, обнаружив круглые, беспокойные ноги, она тотчас начала шаркать по полу подошвами, постукивать каблуками. Ее темные волосы гладко причесаны, заплетены в косу и, сложенные на затылке калачом, укреплялись большим желтым гребнем,—это напомнило Миронову курицу.

—Фу, как ужасно жаркое—сказала она, обмахивая раскаленное лицо свое белым платочком. Столяр нарядился в серый парусиновый пиджак, в синюю рубаху, косоворотку, с вышитой грудью, его суконные шаровары были заправлены за голенища ярко начищенных сапог, он, видимо, начистил и медную бородку свою, курчавые волосы на голове его извивались, как языки огня. Сухое, ястребиное лицо было строже и беспокойнее чем всегда, зеленоватые глаза ядовито блестели, все видя, все понимая.

— Не избалована, донимает в хозяйстве, и, видишь, в теле, -говорил он, следя, как отличная девица разливает в стаканы чай, а она густым, сладким голосом спрашивала Миронова.

— Вы как любите—крепко?

Миронов сидел против ее, согнувшись над столом, он чувствовал, что у него дрожат глаза, кривятся губы и что ему неудержимо хочется высунуть язык и облизывать губы так же, как это делала отличная девица, слизывая варенье с ложки. Он нарочно улыбался, - пусть эта курица видит, как некрасивы его зубы.

Губы у нее очень красные, толстые, какие-то двухэтажные, они обсасывают косточки вишен до бела, такие губы могут высосать всю кровь из человека. Слова столяра: “понимает” “в теле" и ее вопрос: “Вы любите крепко?" заставили его покраснеть, вызвав в памяти непристойные собачьи игры, он нарочно задел ложкой край стакана, опрокинул его, вылил остывший чай на колени себе, вскочил, выбежал на крыльцо,— дождь лениво кропил горячую землю, тихонько звенела листва деревьев, сизоватые тучи, суживая пространство, сгущали духоту.

— Он хочет женить меня на этой,—думал Миронов, ловя ладонями крупные, редкие капли дождя, растирая их, и чувствовал в воздухе раздражающий запах пота девицы, этот запах вызывал у него вместе с отвращением еще иное чувство, тоже тяжелое, но влекущее к ней.

— Не ожегся?— спросил столяр, являясь на крыльце.

— Послушайте,—тихо, торопливо заговорил Миронов, прижав ладони к своей груди,—я не хочу жениться, пожалуйста не надо!

Он вспомнил слова матери и—обрадовался, повторяя их, поднял кулак:

— Какой я муж? Муж должен быть—вот! И вы тоже говорили... Уведите ее! Я лучше дам ей двадцать пять рублей и вам, если хотите, даже пятьдесят,—серьезно!

У него подгибались ноги, он чувствовал, что готов встать, на колени перед столяром, а тот, стоя выше его на ступень, держа себя рукою за бороду, безжалостно усмехался и говорил неотразимо:

— Совсем одичал ты, Миронов, скука! Нет, женить тебя— обязательно! Ты тут заболтался в книжках, сирота, замечтался, у тебя кровь к голове приливает, ишь ты—какой, даже посинел! И губы трясутся—отчего? От этого самого,—пора жить законно! Заведешь жену, пойдут дети...

— Не могу, не хочу я...

— На это тебя хватит, а удивлять людей не пытайся, удивить тебе нечем! И—обжулят тебя вскоре...

Миронов опустил голову, а столяр взял его за руку, поднял к себе и, стряхивая с него пылинки дождя, говорил:

— Я—людей знаю! Покажут тебе, будто ты замечательный, будто они тобой интересуются и—ограбят, обманут. Это—самое обыкновенное...

Закрыв глаза, Миронов видел, как по улице бежит табун мальчишек, швыряя жидкой грязью в голубые дома, все они— его дети, а отличная девица, сидя у окна, жует моченые яблоки и пироги с рыбой,—он терпеть не мог моченых яблок и этих пирогов.

Потом он снова сидел против Серафимы, она как будто, еще более вспухла, мячи ее грудей тяжело поднимались, опускались, шевеля пунцовый, скрипучий шелк; ее маленький, круглый рот устало открылся, в пальцах, похожих на сосиски, она держала беленький комок платка, часто отирая им потные виски, розовые глаза ее улыбались, таяли; Миронов подумал, что пот ее густ, как патока, такой же липкий, и, вероятно, ни комары, ни блохи не решаются кусать ее резиновое тело.

А столяр, наливая в чай вишневой настойки, пил горячую, темную влагу, она окрасила его сухое лицо в бурый цвет, еще более высветила глаза и усилила неотразимость слов его. Бесстыдно, хвастливо он говорил:

— Для меня—первое удовольствие свадьбы устраивать. Я люблю шум, кавердак люблю, мне любезна всякая кутерьма и чтобы люди ходили вверх ногами. Когда молодежь влюбляется, очень смешно глядеть...

Но, говоря это, он не смеялся, даже улыбки не было на лице его; следя за ним косым глазом, Миронов видел, что лицо только подергивается,—страшное лицо. И хорошо еще, что сегодня столяр не надел на башку свою ременный, черный венчик.

—Ты, Миронов, сирота, учись жить весело, извивайся свободно, согрешить—не беда, отчет давать тебе некому, хозяина нет, понял? Кто твой хозяин, ну?

— Я—не знаю,—сказал Миронов, почему-то очень испуганный этим вопросом.

— То-то! Кабы не девица тут, я бы сказал, кому ты в твои годы служить должен, ну, при девице этого нельзя сказать, хотя она, конечно, знает, шельма! Знаешь, Фимка?

— Ничего я не знаю,—сонно сказала отличная девица, и тотчас Миронов почувствовал, что до ноги его дотронулись, а потом крепко сжали ее башмаки гостьи. Это прикосновение, спугнув какую-то неясную, но важную и тревожную мысль, испугало Миронова, вырвав ногу свою, он подпрыгнул, закричал:

— Что вы?

Шея, подбородок, щеки, лоб отличной девицы густо покраснели, а столяр, хлопнув Миронова по боку, захохотал, вскрикивая:

— Знает, шельма, знает!...

Миронов плохо помнил, что было потом, когда столяр, смеясь, вышел из комнаты, а девица, встала, улыбаясь, подошла к нему:

— Ах, какой вы, как сконфузили меня перед дядей... Она сидела рядом с ним, спрашивала, любит ли он суп из гусиных потрохов, и тут Миронов сказал ей, что в Париже гусиные потрохи бросают собакам, что там вообще не любят никаких пакостей и моченых яблоков, что там живут благородные люди, никто из них не лезет насильно в чужой дом...

Затем какая-то сила приподняла его на ноги, закружила в густой горячей темноте, в ней исчезла эта отличная девица, но тотчас же явился столяр, схватил его за руки и спросил откуда-то издалека:

— Ты, что же, девицу толкаешь? Разве это можно? Она племянница мне, а тебе еще не жена. И посуду побил,—что такое?

Миронов слушал изумленно; столяр стоял вплоть к нему, а голос его доходил откуда-то из-под пола, из-под ног; под ногами хрустели черепки разбитых чашек, и все странно плыло-куда-то, колебалось.

— Если ты слаб на вино—не пей!—строго внушал столяр, поднося к лицу его стакан синеватой воды, Миронов взглянул в глаза столяра и крепко зажмурился...

Так кончилось первое тяжелое сумеречное состояние Миронова. Ночью он спал довольно хорошо (все же ему приснился страшный сон, благодаря которому он раз проснулся), когда же он на следующий день открыл глаза, то он все еще находился под впечатлением вчерашних переживаний и опасности быть насильно женатым, и он придумывал бессмысленные планы поездки в Париж, куда, конечно, столяра не пустят... Он хотел продать дом, двор, сад, причем заметил, что он своеобразно неправильно назначает сумму, за которую следовало бы продать имущество—“все это надо продать за четыреста семьсот рублей.

— Так не считают,—вслух поправил он себя,—это будет тысяча сто.

Но он чувствовал, что ему приятнее считать именно в двух числах,—они давали вдвое больше нолей, чем тысяча сто, а в нолях такая утешительная простота.

— Ноли-ноли-ноли,—запел он.

Его страх перед столяром усилился, и он думал только об одном: как спастись от него. Он тайно оставил дом, провел весь день в поле, на речке, на кладбище, где должно было состояться “назначенное им Лизе Розановой свидание. Свидание, конечно, не состоялось. Вечером он вернулся домой.

“Вошел в свою комнату и, не зажигая огня, не шумя, разделся, лег в постель. Не спалось, покусывали комары, щипала тревога и казалось, что столяр где-то близко, возможно что он в саду, притаился под окном или сидит на крыше, около трубы, держа себя за бороду, подумывая, что завтра сделать с Мироновым. Сбрасывая одеяло, Миронов садился на кровати, спускал ноги на прохладный пол, прислушивался,—все было тихо, по крыше лениво стучали капли дождя; комнату наполняла плотная, теплая тьма, в ней одиноко ныл заплутавшийся комар. Миронов взял подушку, положил ее себе на колени, и—ждал:

— Комара надо убить. Его покачивала усталость, он валился на бок, дремал не выпуская подушку из рук и снова, просыпаясь от какого-то внутреннего толчка, садился на кровати, слушал, наблюдал —как медленно, сквозь неподвижные темные листья цветов на окне комнату наполняет сероватая пыль рассвета, присматривался к суетной, бессвязной возне вспоминаний, покорно ожидал, когда все это оборвется, исчезнет. Был такой момент: вдруг все сжималось тяжелым комом и сбрасывало Миронова в черную пустоту, в безмолвие, в неподвижность.

Этот момент наступил, когда уже взошло солнце, облив стекла окна расплавленным жемчугом.—Миронов оглушенно свалился на постель, уснул, но тотчас же, как показалось ему, был разбужен странным каким-то скрипом.

В комнату вошел человек, одетый в желтое, пронзительно скрипя, он бесцеремонно сел на кровать, взял руку Миронова одной своей коротенькой влажной рукой, вынул из кармана черные часы и, глядя на них, спросил высоким голосом, в тоне старого приятеля:

— Ну, что же мы чувствуем?

— Ничего мы не чувствуем,—сердито ответил Миронов.

— А что же вам болит?

— Что такое—вамболит?—задорно и насмешливо спросил

Миронов.

— А спали как?

— Лежа.

Миронов засмеялся, восхищаясь бойкостью и остроумием своих ответов. Он чувствовал себя бодро, даже весело, а человек этот нравился ему, хотя он дышал запахом ваксы, но, тучный, коротенький, смешно напоминал ожившую игрушку “Ванька-встанька”. Лицо у него было надутое, синее, и по синеве его забавно плавали какие-то необыкновенные, желтые глаза, как звезды без лучей, такие звезды бывают влажными ночами; Миронов взглянул в окно,—по небу быстро плыло синеватое облако, напоминая что-то вчерашнее, неприятное...

Щелкнув челюстью, человек потер ладонью свой синий подбородок и сказал:

— Вы меня знаете,—нет? Я—фельдшер Исаков, Исааков... Миронов несколько смутился и, желая скрыть это, спросил:

— Который час?

— Половина первого.

— Ого! Я есть хочу.

— Это очень полезно,—одобрил фельдшер Исааков, засовывая в карман жилета черные часы.

В комнате стало светло, слова плавали в солнечном свете радужными пузырями; следя за их полетом, Миронов сказал:

— Вот и всегда бы так!

— Что?

— Все.

Он и внутри себя чувствовал радостное, легкое, приподнимавшее его с земли. Босой, в нижнем белье, он пошел в кухню умываться, но в двери остановился, увидав склоненную над столом светлую голову в темном венчике,—столяр, согнувшись, что-то писал карандашом в грязной, растрепанной книжке. Миронов бесшумно повернулся и сел на постель. Все бодрое, радужное тотчас погасло.

— Что такое?—нараспев спросил фельдшер, щупая его виски липкими пальцами,—Миронов отвел его руку, тряхнул головою, спросив шепотом:

— Это он вас привел?

— Ну, да! А—что?

— Он где ночевал?

— Я знаю разве? Ночуют обыкновенно дома.

— Он—необыкновенный.

— Почему?

Миронов не ответил на этот и несколько других вопросов фельдшера, упирась руками в край постели, он покачивался, кусал губы и напряженно думал: как избавиться от столяра?

Скрипя подошвами, фельдшер ушел в кухню, а Миронов, подбежав к окну, начал сбрасывать горшки цветов с подоконника в сад; он уже занес ногу на подоконник, когда железные руки схватили его сзади под мышки. Не видя, он знал, чьи это руки и, не сопротивляясь, подчинился их силе, молча позволил отвести себя на постель, опрокинуть на спину. Крепко закрыв глаза, он слушал шепот двух голосов и, различая во тьме серенькие крючки слов, следил как они, ловко сцепляясь, образуют непонятное- Вот фельдшер шепчет:

— Авыда, вноза...

Эти слова летели сквозь него, как серые, шероховатые тени, тревожно волнуя;—он открыл глаза.

— Ты что же это, сирота, а? Захворал?

Зеленые лучи глаз столяра разбудили у Миронова смутное воспоминание: он видел где-то эти два луча, это острое ястребиное лицо, видел давно, еще будучи маленьким.

— Ну, что смотришь,—не узнал?

— Сам напоминает;—подумал Миронов и сказал:

— Кажется, я вас видел...

— То-то,

— Надо брому.

— Добрый, это—я,—соображал Миронов,—они дадут яду, я думаю...

Он отодвинулся к стене, сел, поджав ноги, опираясь о стену затылком, уставил глаза в угол, в потолок и вздрогнул, похолодев: на потолке отчетливо выступил зеленый квадрат картины “Смерть грешника”, на краю картины, безмолвно смеясь, стоял остромордый дьявол с козлиной бородою.Всесразу стало понятно и остановилось. Вот почему столяр испортил голубой дом и так легко скользит по воздуху, вот почему он любит устраивать кутерьму и кавердак.

— “Кто твой хозяин?”—спрашивает он, торжествуя, потому что знает: Миронов, Константин не верит в обыкновенного бога, обыкновенных людей. Все ясно. Но—что же делать? Было очень страшно и жарко. Не разгибая ног, не разняв рук, обнявших колена, Миронов повалился на бок.

— Я спать хочу.

— А кушать?—спросил фельдшер.

— Спать буду.

— Это тоже полезно.

Они ушли. Столяр тихонько сказал:

— Как дитя...

Этим он мог обмануть фельдшера, но не Миронова, Миронов уже понял, догадался, что надо делать, но прежде надо спрятаться от столяра.

Полежав несколько минут, чутко прислушиваясь к тишине, он встал, накинул на голову простыню, окутался ею, взглянул в зеркало и, вздохнув, пожалел, что у него нет бороды, с бородой он был бы похож на воскресшего Лазаря. И тотчас трепетно отшатнулся от зеркала, определенно ощутив, как блестящая глубина потемнела и тянет его в себя, требует, чтоб он упал в нее. Он схватился рукою за косяк двери, тихонько прошептал:

— Я—сейчас, господи, я иду...

Он заглянул в дверь, кухня была пуста, на столе, солнечно сияя, стоит самовар, седенькие клочья пара вьются над ним, Миронов подошел и повернул кран,—сделать это было необходимо. Но когда, дымясь и тая, на поднос потекла стеклянная струя воды, он испугался, замер, прислушиваясь: где-то на дворе, шамкала Павловна, и, точно удары молотка,.звучали слова столяра.

— Сам? Ну?

Сам, это, конечно, бог, тот простой бог всех людей. Значит, проклятый столяр уже понял, что Миронов идет к нему, простому богу. А, может быть, он сказал:

— Сомну!—угрожая старухе.

Задерживая дыхание, едва касаясь ногами пола, Миронов вышел в сени, поднялся по лестнице на чердак, вдохнул много жаркого, едкого запаха пыли, кошек, птичьего помета и притворил за собою дверь, встал на колени лицом к голубому полукружию слухового окна и запел, крестясь, кланяясь:

— Спаси, господи, люди твоя...

Но забыв дальнейшие слова гимна, он подумал, встал, подошел ближе к окну, громко сказал в небо:

— Я виноват, виноват, я верую, я прошу... Но столяр был ближе бога, он услыхал покаяние жертвы своей и закричал тревожно:

— На чердаке ищите!

Миронов бросился к двери и начал стаскивать к ней все, что было на чердаке,—поломанную мебель, какие-то ящики, корзины, доски, заваливая этим хламом дверь, он крестил его и бормотал:

— Господи, помилуй!

А столяр уже вбежал на лестницу, торкался в дверь и все.кричал;

— Константин,—брось дурить! Отопри! Что ты? Слушай, что скажу...

— Боишься?—громко спросил Миронов и засмеялся, чувствуя себя в безопасности, зная, что столяр не может преодолеть знамение креста.

— Константин! Али я тебе не приятель?

— Нет,—решительно крикнул Миронов и, схватив кирпич с дымохода, бросил им в дверь, удар пришелся по дну ящика и гулкий звук увеличил решимость Миронова сопротивляться столяру. У двери все ожило: силою сторожа, шевелились стулья, скрипели и падали ящики, Миронов смотрел и смеялся над бессилием врага.

Но вот, уступая напору его, досчатая дверь треснула, приоткрылась, вещи распались, раздвинулись, упала и дверь, в раме ее явился во весь рост столяр,—это изумило Миронова, но все-таки он успел схватить еще кирпич и швырнуть им под медный клин бороды столяра,—тогда столяр крякнул, взмахнул голыми по локти руками и с треском, с громом покатился вниз, а Миронов, исступлено радуясь, прыгал, кричал, бросал вслед врагу своему все, что мог бросить, и хохотал, слыша тоже исступленный вой отчаяния:

— Пожарных надо! Водой! Погубит он себя... Миронов оборвал свой смех, прислушиваясь. Там, внизу гудели голоса людей, взвизгивали мальчишки, и весь шум покрывал солидный бас, знакомый голос уважаемого Ивана Ивановича Розанова.

— Ты сам и свел его с ума.

— Да,—крикнул Миронов,—это он, он! Вы знаете, ктоон? Видите? Ага!

Он задыхался от радости,—все поняли, кто таков столяр, он уже хотел сойти вниз, но его остановил тревожный крик столяра:

— Только не бей, Артамон, гляди, не бей, прошу! Значит, Артамон тоже понял столяра, и возмутился против него? Но возчик боком протиснулся в дверь, не глядя, растолкал пипками и ударами колен все, что лежало на пути его,и, вытянув руки, растопырив пальцы, свирепо открыв трехугольный рот, шел на Миронова, рычал:

— Ну, чего ты, чего, а?

Было ясно, что столяр приказал возчику считать Миронова лошадью.

— Я—не лошадь,—забормотал Миронов, пораженный хитростью столяра, отступая от рук, вытянутых, как оглобли, а возчик лез на него и гудел:

— Ну, не бойся, чего ты?

На голову Миронова опустилось твердое, горячее, он уже не мог двигаться дальше, возчик загнал его в жаркий, железный угол; тогда Миронов сделал последнюю попытку спастись от столяра: он опустился на четвереньки и пополз навстречу Артамону, но тот схватил его поперек тела, приподнял, опрокинул вниз головою и рявкнул:

— Поймал!

Миронов ударился головою о жесткую пыльную тьму, тело его как бы растаяло, разрушилось.

Потом тьма медленно расплылась, Миронов почувствовал, что лежит на чем-то мягком и качается, летит; ноги и руки у него отломлены, голова неестественно раздулась и стала так тяжела, что нет сил поднять ее; в ней кружились, стирая друг друга, светлые и черные пятна, чуть слышно звучала мелодия песенки отца:

Семь су,

Семь су,

Что нам делать на семь су?

Над ним ослепительно сияло голубое небо, в мягком этом свете плыли белые, неясных форм фигуры, увлекая его; вот две из них склонились над ним, умело и быстро приделали ему новые, очень слабые руки и ноги, вычистили голову, сделав ее легкой, точно пустой, и, качая, понесли его выше, в голубое. Миронов понял, что бог услышал его и похитил с земли, послав за ним ангелов. Так это и было: вот он, бог, сам явился перед ним, белый высокий, в золотых очках, он ответил на радостный крик Миронова безмолвным, но ласковым кивком головы и проплыл мимо, опахнув лицо его прохладным веянием и запахом цветов.

Восхищение Миронова было тем сильнее, что он видел не простого старого бога обыкновенных людей, но настоящего мудрого создателя бесконечной певучей тишины. В его мире все было тихо ласково; необыкновенно прозрачная, почти невидимая вода омыла Миронова и, когда создатель голубой тишины снова явился перед ним, Миронов уже знал, что с этим богом необходимо говорить на языке Парижа.

—Je vcus remcrcie, mon Di' u—сказал он,—je vous remercie, que vous..

У него не нашлось больше слов, и он продолжал по-русски:

— Вы извините, я еще плохо знаю язык, мне трудно. Мне было страшно трудно! Тот старый, простой бог не имел силы помочь мне. Я не люблю его, я хотел к вам, давно уже...

— А—как давно?—спросил создатель голубой тишины, отечески ласково глядя в глаза его поверх очков?

— Toujours—всегда, — сказал Миронов и спросил:—Я, ведь, не опоздал?

— О, нет!—улыбнулся создатель.—Ко мне—вообще—не торопятся.

Миронову послышалось, что это сказано с грустью, с упреком.

— Oui,—согласился он, чувствуя, что голубые мысли и слова меркнут в голове его, тревога покалывает сердце, тревога, что не успеет он сказать все, что нужно.—Да, да,—они там не торопятся; они все женятся на отличных девицах, наФимках, на Серафимках, черт их возьми—pardon. Они, там, знаете, как собаки,—ужасное бесстыдство! Потом—рожают, едят моченые яблоки и жадничают, жадничают невероятно! А я, Вы это знаете—ничего не хочу... бог—тот, обыкновенный, их бог не обращает на них никакого внимания и всем командует столяр, Бог, конечно, знаете! Вы знаете—я первый понял столяра, он—дьявол пустяков, кутерьмы, дьявол кавардака. Он выдумал свадьбы, моченые яблоки, пьянство, пироги с рыбой, игру в карты и все, чего я не люблю, не хочу, не хочу...

Вспомнив о проклятом столяре, Миронов рассердился, начал кричать, но создатель голубой тишины взял его за руку и, перелистывая другою рукою книгу законов своих,спросил ласково:

— А голова—часто болит?

— Голова—la tete,—вспомнил Миронов и, подняв руки, пощупал голову свою,—она была гладкая, холодная, как глобус.

— „Предполагается, что это висит в воздухе", вспомнил он, сжимая голову ладонями, пробормотал эти слова вслух и жалобно запел:

— Чижик, чижик,—где ты был?

Это был первый и последний раз, что Миронов, душевно больной, лежал в психиатрической больнице. Самое тяжелое переживание Миронова в больнице была встреча со столяром, который пришел в больницу проведать его. При виде столяра Миронов бросился из окна и сломал себе руку. Несколько месяцев спустя, Миронов выздоровел и, оставив больницу, он сумел хорошо приспособиться к новым условиям жизни. Он вступил в тесные отношения к Ивану Ивановичу Розанову, женился на его дочери и при помощи тестя он в судебном порядке получил все свое имущество, которым во время его болезни овладел столяр. После смерти своей первой жены, он женился вторично и жил спокойно и счастливо, ведя успешно переплетное свое заведение.

Случай Миронова, как мы его здесь представили читателю, принадлежит, вне всякого сомнения, к группе эпизодических сумеречных состояний, а именно к галлюцинаторно-психомоторным сумеречным состояниям. Принадлежность Миронова к эпизодикам можно было бы заключить из одного того, что сумеречные его состояния, последовавшие в течение короткого времени друг за другом, представляют собой эпизод его жизни и не имели никакого влияния на дальнейшее его развитие. Когда исчезла та тираническая личность, которая, появившись эпизодически на горизонте расцветающей его жизни, вызвала у него душевную болезнь, исчез и эпизодически проявившийся психоз.

Было бы, однако, ошибочно допустить мысль, что столяр Каллистрат является единственно ответственной причиной психоза Миронова. Наряду с этой, я бы сказал, эпизодической причиной, приходится учитывать психогенетику и психоконституцию Миронова, как основные моменты, благоприятствующие возникновению и развитию у него психоза. Исследованием этих моментов предстоит нам здесь позаняться.

Миронов—наследственно тяжело отягченная личность. Отец его был физически слабый, лишенный воли чудак; мать тяжелая алкоголичка, сварливая и грубая женщина. Первые впечатления подрастающего Миронова были весьма удручающего характера. Мальчик Костя (Миронов), плененный талантом отца делать оригинальные игрушки, полюбил его глубоко и нежно и тяжело страдал, видя день за днем, как пьяная его мать безжалостно ругала и обижала отца. Благодаря этому развились у склонного к уединению мальчика тяжелые настроения, которые еще более усилили природную его склонность к уединению. Мать Миронова не щадила и своего сына Костю, хотя этот последний едва ли давал повод злому и неспокойному ее языку обижать его. Миронова - мать титулировала своего сына не иначе как, "дурак" и делала ему при этом постоянно упрек, что он “удался весь в отца”. Когда Константин Миронов, после смерти отца, находившись под влиянием голубого своего комплекса, влюбился в одетую в голубом Лизу Розанову, попросил мать, чтобы она ему сосватала Лизу, эта последняя возразила: “Дурак, какой ты муж? Муж должен быть—вот!” “Крепко сжав опухшие пальцы в большой красный кулак, она потрясла им в воздухе”.

Так незаметно развивала Миронова в своем сыне чувство своей недостаточности, которое и без того не было чуждо молодому Миронову, страдавшему от того, что лицо и особенно зубы были у него некрасивые. Когда Миронова - мать уперла внезапно, четыре года спустя после смерти мужа, и Миронов остался круглым сиротой, он по своей психоконституции представлял следующую картину: это был молодой человек, по существу тихий, необщительный (аутист), застенчивый, боязливый, слабовольный, мечтательный, склонный к своеобразным изменениям настроения с многими патогенными комплексами, среди которых комплекс недостаточности и голубой комплекс особенно пагубно действовали на нормальный ход развития Миронова и влияли на весь образ его действий.

Почва для развития душевной болезни была дана в его психоконституции, не доставало вызывающего момента. Тут появился столяр Каллистрат.

Как столяр вогнал Миронова в “сумасшествие", мы имели случай видеть. Слабовольный Миронов видел в Каллистрате человека с более сильной волей, человека, умеющего навязать свою волю другому. Миронов питал к столяру сильную антипатию, видел в нем личного своего врага и ужасно боялся его, так как он чувствовал, что он беззащитная игрушка в руках столяра, сделавшегося чуть ли не полным хозяином в его доме. Аффект страха—господствующий у Миронова аффект; этот аффект вызвал сумеречные состояния у Миронова, и все психомоторные явления во время сумеречных состояний имеют в страхе пускающую их в ход пружину. Немногочисленные галлюцинации и развившийся позже у Миронова делирий имеют свое начало в его комплексах и детских воспоминаниях, зеленый блеск в глазах Каллистрата вызывает у Миронова ассоциацию картины: “Смерть грешника'”, которую Миронов-отец подарил матери в день ее именин, из-за чего произошел большой скандал, т. к. именинница из-за этого подарка расстроилась и долго голосила. На картине был изображен, между прочим, зеленый дьявол. И вот, благодаря зеленому блеску своих глаз, столяр в делирий Миронова превращается в самого дьявола, а желание Миронова спастись от когтей дьявола Каллистрата исполняется в делирий в том смысле, что Миронов чувствует себя пребывающим на небе, разговаривает с самим Богом, и несут его ангелы на своих плечах. Каждый раз, однако, вспоминая в делирии Каллистрата таковым, каков он есть в действительности, Миронов впадает в сильный аффект гнева, и дело доходит до тяжелых психомоторных явлений. Страх и отвращение к столяру достигают у Миронова такой сильной степени, что он при виде столяра, явившегося в больницу проведать его, бросается из окна, причем сломал себе руку. Развитие делирий у эпизодиков по Клейсту весьма обычное явление. Мы имеем, таким образом, в лице Миронова типичного эпизодика, сумеречные состояния которого носят характер галлюцинаторно-психомоторных сумеречных состояний. Случай Миронова в изображении Горького обладает для психиатра весьма высоким интересом, и, так как я думаю, что этот случай способен фиксировать внимание психиатров на мало популярных эпизодических сумеречных состояниях, я тем более счел своим долгом познакомить широкие круги психиатров с этим, я бы сказал, классическим случаем эпизодических сумеречных состояний.

IV. Пиромания.

I. Как понял Крепелин проблему пиромании.

Относительно пиромании мы читаем в “Введении в психиатрическую клинику” Крепелина (в переводе профессора Гиляровского, Госиздат, 1923 г.) следующие два поясняющие предложения:

“По-видимому, более всего из неопределенного стремления к свободе ("тоска по родине”) возникает наблюдающееся в особенности у молодых служанок навязчивое влечение к поджогам (“пиромания”), именно из желания избежать подневольного положения прислуги путем уничтожения чужого очага. Иногда при этом может играть роль стихийное чувство радости при виде пылающего огня”.

Всякий раз, читая эту краткую заметку Крепелина о пиромании, я клал книгу на стол с чувством грызущей неудовлетворенности. Я чувствовал, что Крепелин близок к истине, но истина далека от него. Особенно странным показалось мне, что Крепелин из должно быть многих этиологических моментов пиромании выдвигает на первый план одно только "неопределенное стремление к свободе” “молодых служанок”, как основной этиологический момент пиромании. Помимо того, что этот упомянутый Крепелином этиологический момент пиромании очень сомнителен, а потому должен считаться нехарактерным и далеко не самым существенным, нет основания думать, что, “молодые служанки” являются типичными представителями пиромании. В течение наших дальнейших исследований о пи-

романии мы будем иметь случай познакомиться с более типичными пироманьяками, чем “молодые служанки”.

Однако постараемся сначала точно ограничить понятие пиромании и открыть те корни, которые питают и взращивают ту весьма странную на первый взгляд страсть, которую мы называем пироманиею.

Под пироманией следует понимать не одну только страсть к поджогам, но и влечение играть, забавляться огнем, влечение, которое у некоторых предрасположенных индивидов может легко перейти в страсть к поджогам. Влечение к “игре с огнем” или пассивная пиромания (в отличие от страсти к поджогам — активная пиромания) до того распространенное среди людей явление, что точное знакомство с ним необходимо хотя бы для того, чтобы понять, как человек может (иногда легко) дойти до непонятной на первый взгляд активной пиромании. Изучая пассивную пироманию, мы тем самым решаем до известной степени вопрос развития активной пиромании, т.е. приближаемся к пониманию одной из наименее понятных человеческих страстей. Начнем, поэтому, главой: