II. Галлюцинирующая женщина в изображении Максима Горького.

Я осмелюсь назвать Горького психиатром-художником, хотя я отлично знаю, что Горький, по скромности своей, первый будет протестовать против навязываемой ему мною новой чести. Но я не могу утаить от читателя то, что мне при изучении произведений Горького сделалось неоспариваемой истиной, а именно: Горький дал нам самые лучшие художественные изображения различных болезненных душевных заболеваний, а также лучшие художественные картины различных душевных заболеваний, которые только существуют в русской и, пожалуй, всемирной художественной литературе. Горький достиг такого мастерства и совершенства в художественном изображении душевных болезней (например, в рассказе “Голубая жизнь”), что титул “психиатр-художник” вполне заслужен им, и достиг, очевидно, Горький этого своего мастерства благодаря тому, что он с самых молодых лет высказывал особенный интерес к психиатрии, посещал в Казани лекции Бехтерева, читал книги психиатрического содержания и сам, переживая различного рода тяжелые душевные состояния, обогатил свой опыт многими самонаблюдениями в этой области. Ничего удивительного, если, после всего этого, Горький, при огромном своем художественном таланте, дал нам удивительно правдивые и в то же время высокохудожественные изображения различных душевных заболеваний, так что даже опытный психиатр может поучиться у Горького лучшему пониманию загадочных явлений душевнобольной жизни, испытывая при этом большое эстетическое удовлетворение.

В этой моей статье я хочу на новом, весьма поучительном примере доказать, как глубоко вник Горький в тайны больной человеческой души, как он правильно понял и оценил один из наиболее загадочных в психиатрии феноменов галлюцинации.

Явление галлюцинации волнует лучшие умы психиатров со времен знаменитого французского психиатра Esquirol'a (начало XIX столетия), который является одним из основателей новой, научной психиатрии. Некоторые достижения психиатрии в этой области можно, конечно, за столетний период существования проблемы и интенсивной обработки ее психиатрами отметить. Вопрос о сущности галлюцинации все же остается спорным и по сей день, а потому я считаю описание галлюцинирующей женщины, данное Горьким в „Рассказе об одном романе" исключительно ценным, ибо оно до известной степени дает возможность проникнуть вглубь проблемы галлюцинаций и дать вполне определенное освещение некоторым ее сторонам, причем выяснится и самая сущность галлюцинации, как мы ее понимаем.

Вот та женщина, которая галлюцинировала чуть ли не целый роман, пожалуй, свой роман:

„Женщине - лет двадцать семь; она маленькая, стройная, светлая, у нее овальное, матово-бледное лицо; глаза, цвета морской воды, несколько велики для этого лица, а выражение глаз—старит его, осторожно прикрытыми длинными ресницами, они смотрят на все вокруг недоверчиво и ожидающе.

Есть такие женщины, они всю жизнь чего-то ждут, в девушках требовательно ждут, когда их полюбит мужчина, когда же он говорит им о любви, они слушают его очень серьезно, но не обнаруживая заметного волнения, и глаза их в такой час как бы говорят:

—Вес это вполне естественно, а—дальше?

Было бы ошибкой назвать такую женщину рассудочной и холодной. Выйдя замуж, она честно любит мужа и терпеливо ждет, когда же, наконец, вспыхнет еще какая-то, может быть, „бесчестная", но иная любовь? Такие женщины нередко уходят от мужей с другими мужчинами, оставляя мужу коротенькую записку карандашом и ровным почерком:

“Прости меня, Павел, но я не могу больше жить с тобой".

"Прости меня" они пишут не всегда. С другими мужчинами они ведут жизнь иногда веселую и „бурную", иногда— тяжелую, непривычно нищенскую, но в обоих случаях ждут еще чего то. Говорят они мало, неинтересно, философствовать вслух не любят и относятся к драмам, неизбежным в их жизни, со спокойной брезгливостью чистоплотных людей. Детей родят неохотно. После всех значительных моментов их жизни, странные глаза таких женщин, смотрят так, как будто бы безмолвно спрашивают:

— И только?

Затем глаза темнеют, хмурятся упрямо, договаривают:

— Не может быть!

И снова такая женщина чего-то ждет, ждет до той поры, пока уже ничего не нужно, кроме хорошего, крепкого сна или утраты памяти другим путем.

Что такие женщины могут или должны галлюцинировать из их характеристики никак не следует. Интересно, или, вернее, необходимо изучить точнейшим образом те обстоятельства, при которых женщина вышеописанного типа способна галлюцинировать, для того, чтобы понять почему и как она галлюцинирует, и для того, чтобы можно было бы сделать кой-какие выводы общего характера, выводы, дающие возможность признать предполагаемую теорию галлюцинаций истиной.

Начнем, таким образом, с точного описания тех обстоятельств, при которых женщина Горького, сначала незаметнейшим для себя образом, предалась галлюцинациям.

Был тихий, ясный осенний вечер, полный гармонии и поэзии. Женщина, утомленная длившимся несколько дней приемом многочисленных гостей, сидела одна на террасе дачи и, прикрыв глаза, занялась, как выражается Горький, „уборкой души",—,,гости и муж насорили там множество слов о Толстом, охоте на уток, о красоте старинных русских икон и неизбежности революции, об Анатоле Франсе, старом фарфоре, таинственной душе женщины, о новом и снова неудачном рассказе писателя Антипы Фомина и еще многом другом. Все это нужно было вымести, выбросить из памяти, и лишь очень немногое требовало, чтоб женщина внимательно и ласково подумала о нем".

Отметим здесь же некоторые весьма важные обстоятельства, при которых случился галлюциноз женщины, галлюциноз—ибо, как уже сказано, дело идет не об одной или нескольких случайных галлюцинациях, а о “массовых галлюцинациях", связавшихся чуть ли не в роман. Женщина находилась в состоянии душевного переутомления и, закрыв паза, предалась впечатлениям прошедших дней. Вокруг нее господствовала полная тишина и поэзия погасающего в своем великолепии осеннего дня.

На этой же самой террасе женщина сиживала с писателем Фоминым, чувства к которому у нее еще не совсем определились, но который, однако, больше всех других окружавших ее мужчин занимал ее мысли. И в этот знаменательный осенний вечер мысли женщины остановились сейчас на Фомине, который однажды вечером здесь, на террасе, читал начало своего романа о человеке, который усердно старался понять, хороший он человек или плохой и, наделав немало дурного и хорошего, так и не понял ничего, а потом умер нудно и печально, одинокий, чужой сам себе.

Сидя на этой террасе, женщине вообще трудно было не вспоминать и не думать о Фомине, ибо он оставил здесь еще неизгладимый след:

„Поперек одной из половиц террасы глубокий след удара острым,—это писатель Фомин рубил змею топориком для колки сахара. Неуклюжий, тяжелый человек, в эту минуту он был ловок, точно кошка, и так воодушевлен, как будто возможность убить змею явилась для него долгожданной радостью. Он так сильно ударил, что топорище переломилось".

В этой, насыщенной воспоминаниями о Фомине и его романе атмосфере террасы женщина, предаваясь своим мечтам, неминуемо должна была остановиться на Фомине, который, видимо, вообще чаще других занимал ее мысли. Это все понятно. Понятно и то, что женщина старалась подавить свои симпатии к писателю Фомину. Разбираясь в своих впечатлениях о нем и рисуя себе в различных красках духовный его облик, женщина приходит в своих рассуждениях к заключению: „Но, вообще, женщина, если она не хочет искалечить себя, не должна любить писателя, не должна". Эта заключительная мысль женщины об ее отношениях к Фомину дает нам повод думать, что она любила Фомина, больше чем она сама об этом знала, или хотела знать. Понятно и это! Непонятное начинается вот где:

“Прищурясь, она смотрела в парк, там, между ветвей и стволов берез, багровели разнообразные фигуры, четко вырезанные на фоне вечерней зари, а на скамье сидел человек в белом костюме, в шляпе-панаме, с тростью в руке:

"— Это—кто же?—спросила она себя.—Ведь все уехали. И—в белом костюме, не по сезону. Все наши уехали,—еще раз напомнила она себе.

Но было неприятно ясно, что один остался. А, может быть, это незнакомый зашел в парк и сидит, любуясь отблесками зари на воде пруда? Но почему он в летнем костюме? Вот он чертит по земле тростью и женщине показалось, что слышно, как шуршат сухие листья. Через несколько минут решила послать горничную, посмотреть: кто этот человек?

Встала,—заскрипело кресло; звук очень ясный в тишине, но человек не услыхал его. Тогда женщина сама спустилась со ступенек террасы на холодную землю, пошла по дорожке и заметила, что она неестественно быстро подошла к человеку, а его фигура не стала вблизи ни крупнее, ни отчетливее, оставаясь такою же, какой она издали, увидела ее.

Это был, разумеется, один из бесчисленных фокусов вечернего освещения, но более странным было то, что человек этот, красновато освещенный огнем зари, не давал тени. И листья, которые он сгребал своей тростью, не шуршали, более того—они не двигались, когда конец трости не касался их. Затем женщина почувствовала, как, будто, нечто неосязаемое, обняв ее, кружит в медленном вальсе.

Человек поднялся навстречу ей, вежливо, но как-то неумело снял шляпу, поклонился и спросил негромким, сухо шелестящим голосом:

— Простите,—это вы и есть?

Человек—молодой, элегантно одет, но довольно бесцветный, с длинным сухим лицом, голубоглазый, с маленькой русой бородкой. Что-то неестественное, полупрозрачное, стеклянное было в его неподвижном лице. Он не напомнил женщине никого из ее знакомых, но казалось ей, что она видит его не впервые.

—Странный вопрос,—сказала она, усмехаясь.—Конечно, это—я.

— Да?

Человек тоже механически усмехнулся, от этого лицо его сделалось жалким.

— Значит, вы и есть та женщина, которую я должен встретить?

Он тотчас же добавил, беззвучно ударив тростью по своей ноге.

— Впрочем, я не уверен, должен ли встретить здесь женщину...

Женщина пристально смотрела в глаза его,—такие глаза бывают только на портретах, необходимо некоторое усилие воображения, чтоб признать их живыми. Видимо, этот человек очень застенчив и. вероятно, тут какая-нибудь конспирация,—это один из таинственных друзей мужа или Веры Ивановны скрывается от жандармов и вообще—это политика. Но как нелепо нарядили его!

— Вы от Веры Ивановны?—спросила женщина. Он ответил тоже вопросом:

— Она тоже участвует в романе?

— В романе? Что вы хотите сказать? Человек мотнул головой. - Я не помню там женщины с таким именем...

— Где—там?

— В романе.

— Сумасшедший?—мелькнула у нее догадка и, плотнее кутаясь в платок, она сказала суховато:

— Я не понимаю: почему, о каком романе говорите вы? И, мне кажется, я имею право спросить: кто вы?

Человек взглянул на неё пристально, его нарисованные глаза выразили явное недоумение, но он тотчас же улыбнулся и согласно кивнул головой.

— Разумеется, это ваше право. Я думаю, что с этого-вот с этой встречи— и начинается роман. Должно быть, так и предназначено автором: сначала вы относитесь ко мне недоверчиво, даже неприязненно, а затем... Я не знаю, что будет дальше, вероятно, для меня все это кончится новой драмой...

— Сумасшедший!—решила женщина, внимательно слушая медленную, бесцветную речь и следя за его лицом,—и лицо становилось как будто живее, менее плоским. Сама же она чувствовала себя очень странно, как будто засыпала, и у нее явилось желание слушать его молча, не прерывая".

Я, вероятно, не впаду в ошибку, если подумаю, что читатель, следивший все время за диалогом женщины с “человеком в белом костюме”, в душе своей решил, что восклицание женщины “сумасшедший!” могло было бы быть правильнее применено к ней самой, конечно, в женском роде. Все обстоятельства говорят за то, что женщина находилась в каком-то сумеречном состоянии (Горький пишет, что женщина чувствовала себя “очень странно, как будто засыпала”), галлюцинировала “человека в белом костюме”, а также разговор его с ней. У нее появились даже в связи с галлюцинацией бредовые идеи, и она подозревала, что за “человеком в белом костюме” таится “конспирация”, “политика".

Но для большей убедительности и ясности и для понимания и психиатрической оценки душевного состояния женщины, таким образом галлюцинировавшей, необходимо следить, хотя бы отрывками, за дальнейшим развитием сумеречного ее состояния.

— Итак, кто же—вы?—спросила она еще раз и заметила, что этот вопрос, так же как вопрос о Фомине, снова вызвал его недоумение. Сильно хлестнув тонкой тростью по воздуху—при чем она не услыхала свистящего звука—человек натянуто и некрасиво усмехнулся:

Странно, что вы спрашиваете об этом—забыли? Позвольте напомнить. Я—Павел Волков. Павел Нилович Волков, сын инженера и тоже гражданский инженер, человек бездеятельный, неудачник, мне тридцать два года, я богат." Шесть лет тому назад женился по любви, через четыре года жена ушла от меня, оставив записку карандашом: “Прости меня, Павел но я не могу больше жить с тобою”. Теперь она живет где-то на Кавказе, но, кажется, я не должен встретиться с нею, а впрочем... это мне неизвестно. И это все, что я знаю о себе, остальное еще не дописано, не создано...

Он говорил, точно паспорт читая, и только в конце слов, женщина услыхала что-то, близкое возмущению или досаде.

Сама она, тоже чувствуя досаду против него, думала:

— Если это не сумасшедший, воображающий себя героем неудачного романа Фомина, так это—человек бездарный и неумный.

Входя на террасу, она спросила его:

—- Как вы делаете, что у вас нет тени? Павел Волков удивился:

—Зачем нужна мне тень? И разве вы во сне видите тени? А, ведь, это—как сон!

— Что как сон?

— Да вот это, наше с вами бытие,—бытие людей искусственно созданных для развлечения людей, реально существующих ".

Здесь мы видим, как у женщины медленно пробивается сознание, что она находится в каком-то состоянии полусна, что она бредит каким-то неоконченным романом Фомина, может быть, тем самым, который он ей однажды читал здесь же, на террасе. Однако, состояние оцепенения, в котором находилась женщина, оказывается сильнее пробивающихся проблесков сознания, и она опять впадает в состояние полузабытья, продолжает галлюцинировать; процесс, как известно, требующий большого напряжения душевных сил, так что неудивительно, что женщина начала себя чувствовать не только все более и более утомленной, но даже плохо.

“Женщина осторожно коснулась рукою своих глаз, посмотрела вокруг и сказала тихонько:

— Все это—очень интересно, но несколько утомляет меня...

— Конечно, должно утомлять,—согласился Павел Волков. Но, знаете, за два года бездействия и неподвижности, ожидая, когда Фомин докончит меня и пустит в дело, в жизнь, для развлечения людей, я как-то уплотнился, что ли, окреп и, кажется, тоже по структуре моей, стал очень близок к реальному существу. Я почти реален, да...

Женщина почувствовала себя плохо, она уже хотела сказать об этом странному, несомненно безумному гостю, но в это время в двери из внутренних комнат явилась горничная и встала, как в раму, открыв рот, выкатив глаза, точно окунь, пойманный крючком удочки.

— Что вам, Глаша?

— Вы звали?

— Я? Нет.

— Извините. Мне послышалось—вы говорите....

— Ну, да, говорю! Разве вы не видите...

Мигая, женщина поднялась на ноги, оглянулась—Павел Волков, стоявший у окна, спиною к нему—исчез.

Мимо тусклых, в сумраке, стекол медленно падал лист, в зеленоватом воздухе недвижно висели ветви клена. Долго, пристально, до боли в глазах женщина смотрела на окно, смотрела так упорно, что ей, наконец, показалось, будто стекла сверху до низа разрезаны тонкой, темной нитью.

— Да, - сердито сказала она,—я говорила... я звала вас! Принесите чаю.

А когда горничная ушла, она задумалась:

— Кажется, это называют галлюцинацией зрения и слуха, сложной галлюцинацией. Отчего бы это у меня? Странно. Очень странно”.

Как это часто бывает, присутствие постороннего лица вывело женщину из оцепенения, и женщина сразу догадалась, что Павел Волков и весь ее с ним разговор сплошная галлюцинация “-сложная галлюцинация слуха и зрения”, как выражается Горький. Догадалась и думала, что “это наваждение— кончилось”. Однако, как только скрылась Глаша, опять появился Павел Волков.

— Да, так вот, я говорю,—раздался знакомо шелестящий голос; человек стоял у окна и пальцем одной руки гладил свой висок, а в другой качал шляпу.

— Позвольте!—раздраженно сказала женщина.—Где вы были, когда вошла горничная?

Павел Волков удивленно расширил глаза, шагнул к ней раза два,—она быстро, отталкивающим жестом протянула руку навстречу ему.

— Где я был?—переспросил он, остановясь и угловато подняв плечи.—Я был тут, здесь. А-а, вы перестали видеть меня? Так это потому, что я повернулся к вам боком, а я, ведь, как игральная карта, как портрет,—вы забыли? Но, ведь, вы сами такая же...

— Нет,—возмущенно сказала oнa,—нет! Человек вздохнул, говоря:

— Однако, какой у вас трудный характер! Он сказал это тоже раздраженно, как бы вторя ей, но черты лица его оставались неподвижны, действительно напоминая лицо портрета. Иногда на этом матовом лице являлись и исчезали тени, почти не изменяя его,—являлись они так же извне, как его неприятная улыбка. И было в нем странное сходство с отражением на воде, чуть колеблемой ветром.

— Как делает это он?—догадывалась женщина, сосредоточенно разглядывая его, и вдруг почти приказала:

Встаньте немного левее!

Взглянув на нее, он бесшумно подвинулся, встал против зеркала, но не отразился в нем, стекло, едва заметно потемнев, не показало его серую, в сумраке, фигуру.

— Ясно, это—галлюцинация —решила женщина ".

Интересно здесь отметить, что галлюцинации принимают у женщины постепенно характер навязчивых галлюцинаций. Убедившись, что она галлюцинирует, женщина хотела бы отделаться от галлюцинаций, однако, напрасно. Волков продолжает говорить, чувствуя себя “достаточно реализованным для того, чтобы продолжать неоконченный роман Фомина за свой личный страх, так сказать, на свои средства.”. И женщине ничего другого не остается делать, как продолжать свой разговор с “гостем”, жестоко страдая, продолжать разговор.

— Да,—повторил Павел Волков,—я решил продолжать роман самостоятельно. Мне бы вот только найти женщину, вернее убедить вас, что именно я—тот, кто предназначен вам Фоминым.

И вопросительно глядя на нее, он с досадой сказал:

— В этой проклятой действительности устроено как-то так нелепо, что без женщины шага нельзя ступить. Да и скучно без нее...

— Если я правильно поняла вас,—начала женщина и остановилась, сосредоточенно прислушиваясь как в ней растет и греет ее какая-то смутная, но серьезная мысль.

— Да?—настойчиво спросил он, наклоняясь к ней, и не исчез, когда горничная внесла поднос с чаем

— Две чашки, Глаша.

— Две?

— Ну, да, боже мой...

Кивнув головой вслед горничной, человек спросил:

— Это—тоже эманация Фомина?

Чтоб не отвечать ему, женщина наклонила голову, а он принял это, как ее утвердительный ответ.

—Не понимаю, зачем нужно воплощать воображение в такие грубые формы!

— Вы будете пить чай?

Павел Волков выпрямился, уныло говоря:

— Вы бы еще водки или коньяку предложили мне. Нет, очевидно, Фомин не дописал вас, вы не знаете, как вам нужно вести себя со мною, и, вот, между нами, вместо романа, разыгрывается смешной водевиль. Положительно—я не знаю, что делать? Для полной моей реализации необходима женщина, и, очевидно, эта женщина—вы. Но вы явно не знакомы с вашей ролью или не поняли ее, или же, повторяю, Фомин выдумал вас еще более небрежно, чем меня. И, наконец, мне кажется, что вы не верите, все еще не верите!—себе самой, а у меня нет средств, убедить вас в том, что я—не призрак, не галлюцинация и не вашего,—поймите же это, прошу вас!—я создание не вашего воображения, не вашего, а—Фомина—понимаете?

Так увлекается женщина своими мыслями и мнимым разговором с галлюцинаторным Волковым, до того увлекается, что она забывает опять про свою галлюцинацию и трактует Волкова, как “обыкновенного человека”.

—Это—обыкновенный человек. И довольно скромный. А я —вовсе не схожу с ума. Просто—я вижу что-то, чего не знаю. И, конечно, тут не без фокусов.

—Создан же я, очевидно для того, чтоб утвердить какую-то, придуманную Фоминым истину,—слышала она голос Волкова.—Ведь, должно быть, все эманации сочинителей ввергаются в жизнь для утверждения различных истин?—спросил он.

Женщина не решилась ответить утвердительно: все-таки; перед нею был чужой подозрительный человек, зачем вскрывать перед ним маленькие тайны мира сего? А вдруг, действительно, существует другой мир, и в нем живут люди двух измерений, вроде японских мышей.

Затем она совершенно разумно сообразила, что если перед нею просто человек, то, разумеется, он должен обнаружить это, когда она начнет кокетничать с ним. Освободив из под пледа достаточно обаятельную ножку, покачивая ею, она сказала.

—Мне помнится, что Фомин задумал вас именно таким, каким вы характеризовали себя.

—Я рад,—сказал Волков,—конечно, это очень тяжелая роль, но я рад! Ведь, уж если создан, так надо жить!

—Да, согласилась женщина, подумав немножко.—Дальше вы, действительно, должны встретить женщину из тех, которые, знаете, чего-то ждут, что-то решают и, неожиданно для себя, делают как раз не то, что решили. До конца дней, по крайней мере, до старости жизнь кажется им неисчерпаемой, но они не имеют в себе той жадной и дерзкой силы, которая слепо черпает наслаждения жизни. А главное, им кажется, что где-то близко, около них, за всем, что уже испытано, скрыта еще одна, величайшая и сладостная тайна. Открыть ее, насладиться ею физически и духовно—вот чего они ждут! Я уверена, что лично я—не из таких женщин, и Фомин, создавая вас, едва ли думал обо мне. Хотя, вы знаете, эти писатели...

Продолжая свои умные и кокетливые разговоры с Волковым, женщина разыгрывает роман, рассказанный ей однажды Фоминым, до конца. Волков говорит между прочим: "И, наконец, я не знаю главного: должен ли я быть добрым человеком или злым?

Улыбаясь, женщина протянула ему руку:

—Но вы не должны знать этого,—сказала она ласково, утешительно. Интерес и смысл вашей жизни именно в том, что вы - человек, плохо различаете добро и зло.

Дергая пуговицу фланелевого пиджака, человек недоверчиво спросил;

—Вы, в самом деле, так думаете?

—Да, я именно так понимаю вашу роль! Если б вы умели различать добро и зло, нам, я уверена, было бы очень скучно. А так интереснее!

Павел Волков задумался, ясно сомневаясь в чем-то. И было неестественно, что он не обращает внимания на ее руку, что сделал бы всякий другой мужчина на его месте.

—Да - да,—сказал он.—Но для кого же это интересно? Для меня. Для вас. Для читателя, наконец...

—Гм. Для читателя?

Он провел ладонью по волосам своим, по глазам и, усмехаясь, покачал головою.

—Не находите ли вы, что это довольно жестокая забава? Подумайте: нас заставляют испытывать бесчисленное количество неприятностей стравливают друг с другом как—извините—псов, для того чтобы создать драматические коллизии, нас треплют, как игрушки и все для того, чтобы какой-то читатель, видимо скучающий человек, развлекался этим? Не слишком ли остроумно: заставить страдать одних людей для развлечения других? Кажется, это не моя мысль, а Фомина, но, право, хорошая мысль! Фомин, в сущности, порядочный человек. Он—не самоуверен, а, по моему мнению, это верный признак порядочности. Иногда он, бросив перо, спрашивает себя, зачем я это делаю, зачем пишу? Сам он не любит страданий, они органически противны ему, но, к сожалению, для писателя нет иного материала, кроме несчастий...

Женщина подвинулась ближе к нему и спросила:

—Скажите, как вы делаете эти ваши фокусы с тенью и зеркалом?

Сказав это, она почувствовала вероятно тоже, что чувствует охотник, ружье которого выстрелило помимо его желания, случайно. Это смутило ее, она тотчас ласково коснулась руки гостя.

—Не сердитесь!

Но под ее рукою не оказалось ничего кроме шероховатой вязаной скатерти: это было неиспытанно неприятно и даже—жутко. Но стало совсем плохо, когда раздался сердито укоряющий голос:

—Но вы—настоящая, обыкновенная, так называемая, реальная женщина! Зачем же вы меня мистифицировали?

Павел Волков встал, нелепо взмахнул шляпой и повторял с гневным недоумением:

—Какой смысл в этой мистификации? Он поплыл на террасу, несколько секунд постоял в двери, струясь в лунном сиянии.

—Послушайте! — говорила женщина, медленно подходя к нему—ведь это—невероятно! Невозможно убедить меня, что вы...

Идя, она впервые убедилась, что земля действительно вращается вокруг оси своей, вращается с быстротой нелепой, ненужной.

—Читатели!—сказал Павел Волков, удаляясь и было ясно, что он вложил в это слово обидный, порицающий смысл. Шел он, держа трость под мышкой, и, достав из кармана перчатки, натягивал их на пальцы, как это делают знаменитые провинциальные актеры, играя роли героев. Но женщине казалось, что пальцы перчаток расправляются так быстро, как будто бы их надували воздухом.

В хитром освещении луны его фланелевая фигура принимала призрачный, зеленоватый оттенок. Вот она достигла берега пруда, группы берез и потерялась, исчезла в серебре стволов, в темном блеске воды.

На этом окончился галлюциноз женщины. Исчезмучившийее призрак, исчезли все галлюцинации и...

Тихо прикрыв дверь на террасу, женщина ушла в маленькую и, разумеется, уютную комнатку, теплое гнездо, где она высиживала цыплят своей фантазии. Крепко потирая холодные щеки ладонями, она встала перед зеркалом,—оттуда на нее смотрели почти чужие глаза, округленные недоумением, испугом. Эти глаза не верили, что маленькая изящная женщина, которую они так великолепно украшают...

—Он—едва ли человек,—думала женщина.—Будь он человеком, мужчиной... В сущности, он почти оскорбил меня.

Она села к столу, поправила отстегнувшийся чулок и долго сидела, играя ножницами для ногтей. Потом стала полировать ногти замшей,—лучше всего думается, когда полируешь ногти. Очень жаль, что Эммануил Кант не знал этого. У женщины было много мыслей, но все они тревожно колебались, как пылинки в луче солнца, ни одна из них не нравилась ей и это возбуждало досаду. Ей надо было сделать усилие над собою, чтоб заставить себя думать о Фомине.

И она подумала, что хотя этот мужчина некрасив, неуклюж, но все же он самый интересный человек среди ее знакомых. А подумав так, женщина с изумлением догадалась, что она давно и все время думает о Фомине и что все, что пережито ею десять минут тому назад,—просто игра ее души с человеком, который забавен больше других.

Тогда, раскрыв бювар, она торопливо, тонким английским почерком написала Фомину.

Милый Антипа Титыч!

Четверть часа тому назад я пережила нечто невероятное, фантастическое, безумное; прибавьте сюда все другие, более сильные эпитеты, если Вы имеете их, и все-таки они не определят с достаточной глубиной и точностью того, что пережито мною.

Знаете, кто был у меня в гостях? Павел Волков, герой Вашего романа, человек о котором Вы так много и хорошо говорили мне, но которого я, все же,—помните, не могла достаточно ясно представить себе. Вы не должны думать, что у меня был какой-то реальный человек, похожий на него, нет, это был именно сам Павел Волков, созданный Вами, и—простите!—мало похожий на человека вообще. Он назвал себя воплощением Вашей творческой силы, существующим в какой-то совершенно непонятной для меня форме: внешне—это человек, но внутренне что-то бездушное, незаконченное, неспособное подчиниться даже сексуальным эмоциям нормального мужчины. Он прилично одет, но неловок и, действительно, как-то весь недорожден. Жаловался, что, создав его, Вы забыли о нем, и, возмущенный этим, он решил жить самостоятельно, тою силой, которой вы недостаточно наделили его. Так я поняла Вашего героя.

Пожалуйста не думайте, что я сошла с сума, галлюцинировала,—ничего подобного. И доказательством моего душевного здоровья должно служить то, что я отнеслась к этому странному, все-таки, визиту вполне спокойно, разумно и критически.

Ваш герой решительно не понравился мне. Я уверена, что с таким человеком в центре событий, роман Ваш будет неудачен. Разве может быть что-либо интересное в жизни неинтересного человека! Он даже не особенно умен, этот Волков. Он не удался Вам и Вы должны как-то переделать, переписать его. Во всяком случае Вам необходимо сделать так, чтоб это существо не шлялось по земле, каким-то полупризраком,—я не знаю чем! и не компрометировало Вас. Подумайте: сегодня он у меня, завтра у другой женщины, он ищет женщину, как Диоген искал человека...

Она, перестала писать, подумав: не придается ли ею излишняя реальность этому случаю и не смешно ли пишет она? И решила: пусть останется так, как написано, это забавнее!

Она писала еще много, испытывая все более острое желание уничтожить Павла Волкова. Зачем нужен он? Зачем, вообще, нужны неприятные, неудачно выдуманные люди?

А кончив письмо десятком ласковых слов, она позвала горничную, велела ей плотней закрыть окна, хорошенько запереть дверь на террасу и сказала ей:

— Вы, Глаша, ляжьте¹⁹ в соседней комнате, я чувствую себя не совсем хорошо и, может быть, ночью позову вас.

Потом разделась, легла в постель и, пытаясь представить как Фомин отнесется к ее письму, уснула.

Что случилось после всего этого с женщиной, Горький, не знает, но он думает, что она написала мужу:

"Прости, Павел, но я не могу больше жить с тобою”.

Мы теперь знаем все необходимое для того, чтобы определить психиатрически случай “женщины”, который далеко не так прост и понятен, как это могло бы показаться на первый взгляд.

Сама женщина склонна была думать, что она пережила “нечто невероятное, фантастическое, безумное; несколько, строк ниже, однако, она пишет в своем письме Фомину: "Пожалуйста не думайте, что я сошла с ума, галлюцинировала,—ничего подобного”.

Это непонятное противоречие находит свое объяснение в том, что, обыкновенно, люди менее всего могут себе простить галлюцинацию, ибо "сойти с ума” и галлюцинировать идентичные для них понятия. А кто хочет сознаться, что он сошел с ума?

Между тем, не может быть никакого сомнения в том, что женщина галлюцинировала, необычайно много галлюцинировала и при этом, конечно, не сошла с ума, ибо не всегда галлюцинация является симптомом душевной болезни, хотя и верно, что всегда галлюцинация имеет своим источником психопатологический какой-нибудь процесс.

Что касается нашего специального случая женщины Горького, то женщина страдала сексуальным комплексом, в котором она себе сознаться не хотела, который она, видимо, всячески старалась вытеснить, но который ею, тем не менее, так овладел, что дело дошло до галлюцинаторного припадка, в котором до некоторой степени находят свое осуществление те желания, которые полусознательно волнуют душу Женщины и требуют своего удовлетворения. К счастью Женщина сейчас же догадалась, отчего и как она впала в "безумное” состояние и умела выйти из положения, не заболев окончательно душевно.

Сексуальный комплекс Женщины, кристаллизировался вокруг знакомого писателя Фомина. Писатель этот—некрасив, как будто и мало талантлив и “вообще не следует любить писателя, каков бы он ни был”—так рассуждает Женщина, стараясь отвлечься от своего комплекса. Женщина хочет остаться верной своему мужу, не хочет признать тлеющую в ней любовь к Фомину, хоронит эту любовь и заставляет себя думать, что не любит его. В глубине же ее души любовь к Фомину отчасти, бессознательно, продолжает зреть и, созревши, ищет выхода ищет удовлетворения. Но бессознательный комплекс может проявить себя только бессознательно, а не каким-нибудь сознательно волевым актом. И тут приходит на помощь бессознательному—галлюцинация.

В предыдущем очерке о галлюцинозах в главе об алгогаллюцинозе, я вел речь о том, что галлюцинация по своей сущности есть исполнение бессознательного, вытесненного желания, и что желания, находящие свое исполнение в галлюцинациях, —страстные алголаннческие желания, исполнение которых в жизни реальным путем оказывается совершенно невозможным. Галлюцинация же, не требующая никакой жертвы, никакого усилия воли, совершающаяся благодаря внутренним механизмам, бессознательно в силу психофизиологической необходимости приводит в исполнение невозможное. Если этическая цензура не допускает тяжелого алголаника совершить сладострастное убийство, то галлюцинация дает ему это удовлетворение, ибо галлюцинировать убийство не в пример легче, чем решиться убить человека, момент же алголании остается в силе, ибо галлюцинант не может себе простить жестокости галлюцинации и страдает самыми жестокими угрызениями совести.

Легко узнать, что нечто подобное происходит и с Женщиной. Женщина запрещает себе любить писателя Фомина, находя такую любовь преступной. В глубине же души она не перестает любить его. Отрешившись от Фомина разумом, она чувством его рабыня, причем разум не позволяет Женщине опознать это. Любовь вытеснена. Но вот активируется бессознательное в жизни, а это оно может, как бессознательное в одних только галлюцинациях.

Однако, в галлюцинациях, ведь, нет самого писателя Фомина! Это нас менее всего смутит. Мы знаем, что скрытые сексуальные желания, находящие свое удовлетворение в галлюцинациях, продолжают нередко оставаться скрытыми и в галлюцинациях. Из сексуальной теории галлюцинаций нам известно, что галлюцинации, для осуществления запретных мечт²⁰ галлюцинирующего, идут окольными путями, чтобы воспрепятствовать разуму своевременно оказать разрушительное свое действие на их развитие. Символы, замена лиц, всякого рода маскирующие приемы пускаются галлюцинациями в ход для обмана разума, могущего стать галлюцинациям по дороге.

И вот Женщина видит в галлюцинациях не самого Фомина, а какого-то "недоделанного" героя недописанного его романа, причем Женщина делается действующим лицом этого романа и должна влюбиться в Павла Волкова (галлюцинирующий герой), что ей никак не удается. Когда же, однако, мираж галлюциноза Женщины прошел и Женщина начала разбираться в своих переживаниях с целью понять то невероятное, фантастическое, "безумное", которое она только что проделала в галлюцинозе, она сразу догадалась, что во всем виновата ее любовь к Фомину и чтобы избежать возможных повторений таких кошмаров, чтобы избавиться от угрожающего ей душевного заболевания при попытке дальнейшего вытеснения разгорающейся страсти, она бросается в руки любви или, как думает Горький, она написала мужу: “Прости, Павел, но я не могу больше жить с тобою”.

Психологически подмена Фомина в галлюцинации неудачным его героем понятна и потому, что Женщина, вытесняя сексуальный свой комплекс, видела в Фомине бедного неудачника, недостойного любви, что она неоднократно слышала и от окружающих ее людей. Подмена неудачника неудачником психологически вполне понятна, причем, галлюциноз убедил Женщину, что каким неудачником Фомин ни будь, она не может не любить его, ибо даже Павел Волков ей мил и дорог, и когда он исчезает из ее взоров, она глубоко потрясена, все равно как она в течение галлюциноза готова была в него влюбиться...

Женщина, галлюцинируя, страдала глубоко, страдала и от непонятности переживаний и от неоправданной потребности любви к неудачнику, к человеку, якобы, не заслуживающему ее любви. Момент алголании не отсутствует и в данном случае галлюциноза, как он вообще никогда не отсутствует при любви, проявляясь в той или другой форме. Мы можем, таким образом, присоединить случай Женщины к числу пока что мало в литературе описанных случаев весьма интересного заболевания алгогаллюциноза, как абортивный случай алгогаллюциноза.

После того, как я определил случай Женщины как абортивный случай алгогаллюциноза и описал его таковым, я обратился к Максиму Горькому с просьбой сообщить мне некоторые подробности о Женщине в "Рассказе об одном романе", а именно, является ли она реальной личностью или плодом его фантазии и т. д. На мой запрос Горький ответил мне, между прочим, следующее:

"В “Рассказе об одном романе” женщина, Вас интересующая, выдумана мною. Как видите, она играет только роль.приемника" некоторых мыслей автора о судьбе детей его фантазии, беспризорных детей. Иногда хочется пошутить. Вот и все”.

Горький великий реалист. Это признано, по словам Горького, как его друзьями, так и его противниками. И вот, когда Горький задался раз целью дать нам “выдуманную” женщину, он тем не менее дал нам самую реальную женщину, которую можно только себе представить.

Ничего выдуманного нет в "Женщине" несмотря на то, что она выдумана, и менее всего можно видеть в "Женщине"— шутку автора! Тема, разрабатываемая Горьким, чересчур серьезна, и наводит она на столь глубокие мысли, что, пожалуй, преступно было бы отозваться о "Рассказе об одном романе”, как о простой шутке, кому бы то ни было другому, кроме самого автора. Что касается самих авторов, то они очень часто пишут гениальные произведения, сами того не чая. Сервантес (1616) в “Дон-Кихоте” хотел дать читателю простую шутку", а эта “шутка” остается и по наши дни одним из самых гениальных произведений всемирной литературы. К такого рода “шуткам” принадлежит и “Рассказ об одном романе” Максима Горького.

В этом рассказе нарисована с удивительной правдивостью, с редкой психологической точностью и еще более редким психиатрическим уменьем галлюцинирующая женщина. Если выдумана “Женщина”, то ничего не выдумано из всего того, что Горький рассказывает о “Женщине”. Вот чем объясняется, что я, несмотря на уничтожающую характеристику Горьким своего “Рассказа об одном романе”, как выдуманную шутку, передаю его опытному читателю психиатру, как литературный документ редкой психиатрически-научной ценности.