Гнпермнезия при лихорадочных переживаниях как симптом Dis

Случай гипермнезии в лихорадочном бреду приводит Карпентер. (5) В одном католическом городе Германии захворала горячкой молодая неграмотная женщина; священник об]явил ее одержимой злым духом, так, в бреду она говорила на латинском, греческом и еврейском языках. Бред ее был записан, и оказалось, что он состоит из различных изречений, понятных в отдельности, но не имевших никакой связи между собой; лишь немногие еврейские фразы были заимствованы из библии, большая часть их произносилась на раввинском наречии. Случай казался необъяснимым без допущения одержимости, только усиленными стараниями одного врача, тщательно проследившего историю больной, было выяснено происхождение явления. Оказалось, что с девятилетнего возраста больная в течение нескольких лет жила у старого протестантского пастора, ученого специалиста по древним языкам; старик имел привычку расхаживать по корридору, в который выходила кухня, и читал вслух свои книги; книги были разысканы и среди них оказалось несколько томов, написанных греческими и латинскими отцами церкви, и собрание писаний раввинов. Многие места из этих книг оказались тождественными с изречениями, записанными у постели больной. Таким образом выяснилось происхождение оживившихся в лихорадочном состоянии давних впечатлений неграмотной женщины.

Другой случай гипермнезии в лихорадочном состоянии приводит профессор В. П. Осипов ("Курс общего учения о душевных болезнях", стр. 209). “Мне пришлось близко наблюдать девочку в возрасте двух с половиной лет, заболевшую стрептококовой ангиной; болезнь сопровождалась значительным повышением температуры; в лихорадочном периоде ребенок произносил наизусть прочитанную ему до заболевания несколько раз сказку в стихах, размером в 12 страниц большого формата;. далеко не все слова этой сказки были ему понятны, но произносились совершенно правильно, кроме того ребенок требовал, чтобы ему читались вслух рассказы из знакомого ему сборника, написанного в прозе; когда ухаживающие за больной не могли найти в книге интересовавшие девочку места, она брала книгу, перелистывая страницу за страницей, по рисунку напечатанного текста (красные строки) узнавала, что ей было нужно; указанные ею места текста как раз были теми, прочтения которых требовала больная. Вместе с выздоровлением девочки, описанное обострение памяти выравнялось, и девочка, вообще обладавшая хорошей памятью, уже не была в состоянии проявлять ее в таких размерах, как это было во время болезни."

О своей творческой продуктивности в состоянии гипермнезии при лихорадочных переживаниях (при той или иной инфекционной болезни) говорят следующие лица.

Грильпарцер (Grilparzer), поэт, находясь в таком состоянии, создает свое сочинение “Die Ahnfrau". “Продолжая свою прогулку один, думал я насчет “ Die Ahnfrau", но ничего не мог сделать, как сочинить первые 8 или 10 строк. Когда я пришел домой и поужинал, я без всякой дальнейшей цели записал на листе бумаги те 8 или 10 строчек и лег в кровать спать. Тут началось со мной какое-то особенное возбуждение. Я начал лихорадить при повышенной температуре. Я метался в кровати всю ночь с одного бока на другой. Едва засыпаю, я опять встаю. И при всем этом ни одной мысли по поводу “Die Ahnfrau", даже и не вспоминал, что хотел писать эту вещь. Утром я проснулся с тяжелым чувством наростающего тяжелого болезненного состояния. Позавтракав с моей матерью, я лег снова в кровать. Тут я вспомнил о том забытом клочке бумаги, на котором я вчера набросал несколько строчек стихов. Я сел и начал писать начатые стихи дальше и дальше. Мысли и рифмы как будто сами приходят ко мне настолько легко, что я едва мог успевать записывать. На следующий день то же самое-явление, и в три или четыре дня был уже первый акт готов почти без единой помарки. Точно также скоро возникли 2-й и 3-й акты". (3).

В этом показании Грильпарцера, где его продуктивность связывается с лихорадочным состоянием в буквальном смысле, (а не в переносном),—нет ничего случайного или умышленного, ибо такое переживание, где лихорадочно-болезненное состояние способствовало творческой продуктивности, неоднократно наблюдалось и повторялось.

Геббель (Hebbel Friedrich) в своем дневнике в августе 1839 г. отмечает свое драматическое творчество в период перенесенных им от какой-то болезни ночных повышений температуры. Он пишет так: “отвратительный период болезни—гастрическая лихорадка с ужасными головными болями—восемь дней в поту валяюсь в неприбранной кровати; невероятные сновидения. Не забудьте, по ночам сочиняю я целые сцены трагедии Дитмара (Ditmarsischer Trauerspiels) (3).

Карл Голтей (Rarl von Holtei,, 1798—1880), поэт и актер. Когда он однажды принужден был играть на сцене с повышенной температурой, то он впервые почувствовал, что в этом особенном состоянии повышенной экзальтации (благодаря температуре) он нашел ту свою высокую творческую квалификацию правдивой и художественной игры на сцене.

“Температура у меня повышалась, поочередно меня донимал то озноб, то жар. Это физическое недомогание в этот самый вечер представления чем более оно возрастало, тем более устранялась та наступающая боязнь, та скромность, которая делала меня всегда в моих ролях более неловким и нерасторопным, чем я был на самом деле. Настоящая лихорадка побеждала лихорадку сцены (Rampenfieber).

С определенным равнодушием ко всему, что могло бы быть мне препятствием, я вышел на сцену и в первый раз (моей жизни) я почувствовал себя свободным на сцене. Среди моих партнеров в игре я вызвал удивление. Каждый думал, что я буду своим выступлением мешать или даже пренебрегать, но каждый был поражен моей уверенностью. Никто не хотел верить, что за ночь я успел усвоить свою роль и никто не хотел верить, что я так был болен, как я был на самом деле. Насколько я мог отдать себе отчет в этом состоянии насчет того, что со мной происходило, могу сказать, что вследствие высокой температуры я был возбужден и впал в такое состояние экзальтации, которая позволяла мне и моим нервам преодолеть ту непреодолимую тяжесть и боязнь обычной моей заторможенности и скрытому таланту дало возможность развернуться во всю его мощь и силу. Я в тот вечер почувствовал впервые какую-то внутреннюю связь между выговариваемыми словами и мыслями с одной стороны, и жестами и движениями, выражающими эти слова—с другой стороны. Я почувствовал в первый раз, что без всякого труда для меня могу принять участие в игре на сцене, и если я не могу сказать, что мне яснее стало, как я дальше должен буду поступать в таких случаях, то я все-таки узнал определеннее чем раньше, где кроются мои недостатки и что хотели и думали мои критики в их упреках.

Жалко,что в этот вечер, который бы мог иметь наивысшее значение для всей моей сценической деятельности и мог бы также привести меня на совершенно новый путь, совпал с такой эпохой моей жизни, когда я был угнетен разными душевными недугами вроде ненависти и недоверия к каждому человеку, и, полный упадка духа, в тиши от жизни, думал о разрешении запутанного узла моей жизни. Так зря прошел этот случай для меня, и с возвращением моего здоровья, ко мне вернулась также моя застенчивость и моя старая неловкость (в игре)". (3)

Рихард Вагнер.

В жизни Вагнера болезненное состояние, при инфекционной болезни с физическим и психическим истощением от этой болезни, сыграло также такую же роль, как и в предыдущих случаях. Находясь в полуспящем и как бы в сумеречном состоянии во время инфекции, это состояние, со своими патологическими сопровождающимися явлениями, вызывают в нем те гипермнестические переживания, из которых создается его прелюдия к “Reindolg'у”.

“Это было после итальянской поездки в 1853 году. Моя дизентерия еще осложнилась рвотами и привела меня в состояние окончательного истощения. Едва в состоянии влачить свои ноги, я нашел себе пристанище — лучшую гостиницу в Spezia, но которая к моему огорчению была расположена в очень узкой и шумной улице. После бессонной ночи, проведенной в состоянии повышенной температуры, я на следующий день принудил себя с трудом к дальнейшим прогулкам по окрестности, покрытой холмами и лесами (Pininvalder).

Все казалось мне пустынно и мерзко и я не мог понять. зачем я сюда пошел. После обеда вернувшись домой до крайности утомленный и измученный, я растянулся на жесткой кровати, чтоб наконец дожить до того момента, когда наконец появится долгожданный сон. Но он не появлялся, зато я был погружен в какое-то сомнамбулическое состояние, в котором я почуствовал, что внезапно погружаюсь в воду с быстрым течением. Шум от этого течения вскоре предстал мне в музыкальных сочетаниях, в аккордах Es-Dur, которые беспрерывно наростали волнообразно во всех своих фигуральных преломлениях.

Эти преломления вырисовывались мелодическими фигурациями, которые наступательно двигались вперед, но никогда при этом не изменялось чистое тройное созвучие Es-Dur.

Этому тройному созвучию вследствие своего постоянства и соответствия тому элементу, в котором я был погружен, казалось придано было большое значение. С чувством, как будто волны теперь высоко надо мной все далее и далее уходят, пробудился я из своей полудремоты с большим испугом. Тотчас же я констатировал, что оркестровая прелюдия к опере “Rheingold"с идеей которой я носился, но не мог ее определенно найти, мне ясно оформилась: и тут то скоро я понял, также, что я в себе имею и что не снаружи, а изнутри - источник жизни во мне притекает”.( 3)

Вальтер-Скотт.

Роман Айвенго был продиктован им в течение острой болезни, и затем он не сохранил о нем ни малейшего воспоминания, за исключением основной идеи романа, задуманной им еще до болезни.

Ламетри

перенес какую-то “горячку”. Лапшин (6) приводит его в пример, что он во время этой болезни воспользовался пережитым для некоторых философских выводов.