IX. Субкультура и культы

1. Сообщество

Странное и любопытное письмо приводит Шахиджанян (1993: 301). Пишет солдат Александр М., 19 лет., у которого своя, доморощенная, но весьма разработанная гипотеза гомосексуального совращения.

"После школы я поступил в Московский университет и впервые смог изучить город. Постепенно мои изучения свелись к одному: я стал завсегдатаем туалетов, бань и других мест для встреч. Можете поверить, меня не интересовала сексуальная сторона дела. Меня увлекали беседы с этими людьми. Я, впрочем, не сводил всю проблему гомосексуализма к "даванию в зад".

Апологеты гомосексуализма делятся, на мой взгляд, на патологических (что для меня равно с больной психикой) и "голубых". Если первым всё равно, "где" и "как" (именно они являются основной массой туалетных и банных клиентов), то на второй группе держится гомосексуализм. Судите сами. Первые не отличаются ни умом, ни красотой, ни манерами, "голубые" же - это, как правило, тонкие, впечатлительные, я бы даже сказал, романтические люди, которые очень удачно подгоняют под свои действия научную и историческую основу, действуют не кулаком и нахальством, а примером, убеждением, обольщением. Едва ли какой-нибудь представитель первой группы может кого-то обольстить, соблазнить, пополнить ряды гомосексуалистов новым членом. Эту функцию выполняют "голубые".

Себя я не знаю, куда отнести. У меня множество связей среди "голубых". Мне очень нравятся эти симпатичные, умные, тонкие и нежные люди. И пока я не нахожу разницы между женщиной и мужчиной в постели. Разве что ночь с первой грозит нежелательной беременностью, чьей-то разбитой судьбой".

При всей наивности этой разбивки на патологических, отвратительных завсегдатаев бань или туалетов и привлекательных, обольстительных "голубых", наблюдение о двух группах среди мужчин, которые любят мужчин - о, так сказать, рабах секса и рыцарях культуры, - солдат сделал очень меткое. В какой-то мере оно совпадает с американским различением гомосексуалов и геев, приобретающим всё большее значение.

Для многих слова "гомосексуал(ист)" и "гей" - синонимы. Но не для самих гомосексуалов, особенно если взять активистов этого сообщества.

Чарлз Силверстайн в начале 80-х написал в своей книге "Мужчина мужчине":

"...мы назвали себя "геями", а не "гомосексуалами". Мы не знали, откуда это слово произошло, но "гей" не имело клинических обертонов "гомосексуала", ассоциации с анормальностью и аморальностью. Называя себя "геями", мы отвергли традиционное навешивание ярлычка, производимое репрессивным обществом, и определили свою новонайденную идентичность".

(Siverstein 1981: 13)

Да, цели переименования были простыми и революционными. Переименование должно было охватить всех "любящих иначе". Но вскоре обнаружилось, что оно вносит раскол в голубой контингент, в голубую популяцию.

Майкл Деннени в начале тех же 80-х сказал писателю гомоэротического жанра Феличе Пикано:

"Ты знаешь, нам не следовало бы быть геями. Нам бы быть гомосексуалами или нет. Это психологический и/или биологический вопрос. Ведь быть гомосексуалом - иметь секс с мужчинами - не обязательно ведет к тому, чтобы быть геем - то есть иметь культуру геев, покупать у Блумингдейла, читать геевские романы, и т. д."

(Denneny 1984: 40)

Иными словами, гомосексуальность - это биологический и психологический факт, нечто противоположное гетеросексуальности.

А слово "гей" появилось тогда, когда возникла особая субкультура, сформировались "голубые" гетто в американских городах (вот уж подлинно "голубые города"), оформилось особое сообщество, появились специальные журналы, литература, клубы, бары, общественные организации. Возникло движение сексуальных меньшинств. Вот за этими гомосексуалами, вовлеченными в эту жизнь, и закрепилось обозначение "геи". Прежде всего в Соединенных Штатах. В тех странах, где этого нет, есть гомосексуалы, но называть их геями нет оснований.

Однако который из этих терминов звучит позитивно, а который негативно, это оценивается по-разному. Для одних - одна раскладка, для других - всё наоборот.

Дон Килхефнер происходит из меннонитской общины в Пенсильвании. В шестидесятых он увлекся либеральными идеями Кеннеди, работал в корпусе мира в Эфиопии, затем создал наиболее успешный центр по работе с геями в Лос Анджелесе. Но внешние успехи оставили его неудовлетворенным. Принадлежность к сообществу геев, сетует он, стала модным амулетом на шее. Сообщество геев увлекается созданием институций и т.п., оставляя без внимания душу движения - кем геи хотят быть.

В конце семидесятых он отправился в путешествие по Америке, искал единомышленников и, вернувшись через год, выступил (1979) с литературным осмыслением своих исканий: "Народ геев на критическом перепутье: ассимиляция или самоутверждение?" (цит. по изд. Kilhefner 1987). Именно народ геев - не больше, не меньше. Он полностью приравнял сексуальное меньшинство к национальным и расовым меньшинствам, сексуальную субкультуру - к национальным. Впрочем, это старая идея - ей не менее ста лет (ср. Carpenter 1897).

Так кем же являются геи, их сообщество, по Килхефнеру?

"В данный момент легче сказать, кем геевский народ не является - мы не гомосексуалы. Понятие "гомосексуал" - современное, западное явление. В 1869 г. мужчина-врач отчеканил это слово для определения индивида по его сексуальному влечению к другому индивиду того же пола. С тех пор гетеромужская культура использовала это понятие для управления народом геев не только на физическом, но и на мыслительном и духовном уровнях нашего бытия. Существенно признать, что этот созданный гетерокультурой Миф о Гомосексуале есть не что иное как миф. Но как и все социальные мифы, он контролировал наше развитие как народа в течение прошлого века и отливал его в болезненные формы по мере того, как мы воспринимали и осваивали его негативные оценки своих характеристик как греха и болезни".

Килхефнер имеет в виду ту установку, которую пропагандировали гетеросексуальные медики и социологи в первой половине века. Так, Фетчер в 20-е годы писал о гомосексуалах (1930: 151):

"Наиболее ценные из них те, которые, сознавая свою аномалию, сумели совсем отказаться от однополого удовлетворения и нашли себе сублимацию (переключение)".

То есть хороши те, которые подавили в себе свои стремления и потребности, подавили свою натуру, и переключили свои интересы на схожие, но "чистые" явления - атлетику, изображение мужского тела, медицину, воспитание юношества. Если это невозможно, то человеку остается в тиши и укрытии, в глубокой тайне, предаваться своим наслаждениям, но в остальном существовать под маской гетеросексуала. Потому что только гетеросексуальный секс (и то не во всех своих формах) респектабелен, а гомосексуальность - аномалия, патология, болезнь, если не разврат. Это искаженная природа, уподобление мужчины женщине, неприемлемое для настоящего мужчины и отвратительное для всякой женщины. Сексуальная пародия.

"На деле, - пишет Килхефнер, - вся трудная и изобретательная работа гомофильно-геевского движения за последние три десятилетия всё-таки направлялась этим мифом. На этом отрезке главным достижением нашего движения была замена негативного Мифа о Юмосексуале позитивным Мифом на основе отрицания смысла понятия перверсии и путем отвержения стереотипов феминизированного мужчины. Но миф остается созданным и определенным гетерокультурой". В разделе "Чужими глазами" я старался показать, как даже очень яркие и, можно сказать, ведущие гомосексуалы воспринимали гетеросексуальные оценки поведения и придерживались в глубине души гетеросексуальной морали. Килхефнер жаждет "открытия нашей истинной самоидентификации как народа. Наши умы добротно колонизированы. Когда мы пытаемся разделить с нашим господствующим обществом мысль о том, кто мы есть как геевский народ, мы, оказывается, просто обращаем к ним обратно те перемещенные дефиниции из мифа о сексуальной ориентации, которые они нам скормили".

Килхефнер считает, что перед геями два пути. Один - путь ассимиляции. Он основан на позитивной переделке того же Мифа о Гомосексуале - на предположении, что "мы не отличаемся от кого-либо за исключением того, что мы делаем в постели".

Для геев-ассимиляционистов гражданские права и признание гетеросексуалов - главная цель. Личные идентификации и жизненные планы основаны на гетеросексуальной модели респектабельности. Во всём нынешнем движении геев, считал Килхефнер в 1979 г., господствуют ассимиляционисты. Поэтому нынешним лидерам движения нельзя верить.

"Долгое время геи пытались ради выживания уменьшить наши отличия от гетеро. Но теперь, впервые в истории, геевский народ призывается начать увеличивать наши отличия от натуралов, увеличить ради любви - к себе и к ним".

(Kilhefner 1987: 124-125, 129)

К тому же призывал историк Артур Эванс (только тезка известного археолога) в книге "Колдовство и геевская контркультура" (Evans 1978).

Геи изыскивают возможности подчеркнуть превосходство своей субкультуры над общей культурой, над культурой большинства. "Это почти трюизм, - пишет Джон Рестон (Reston 1984: 370), - что мы живем в антисексуальном обществе. Само присутствие геев и наша признанная эротическая натура сами по себе расцениваются большинством нации как неприличие. Но есть и другое здесь: гомосексуальность - это, в конце концов, наиболее полное выражение мужской сексуальности, какое только возможно".

В книге "Отвращающая любовь: быть геем в Америке" Сеймур Клайн-берг осуждает "новую мужественность" (кожаных мотоциклистов, ковбоев), потому что они эротизируют те же ценности общества "натуралов", которое геев угнетает и тиранизирует (Kleinberg 1988). А что, собственно, Клайнберг хотел бы, чтобы эротизировалось? Женственность? Манерность? Гедонистические цели? Но это только подкрепило бы стереотипный образ гомосексуала в глазах гетеросексуалов, да, кстати, и неверный образ, так как большинство "голубых" стремится к мужскому идеалу.

Подымать на щит нечто противоположное, только чтобы досадить своим ненавистникам? Детская политика. Джон Рестон пишет о среднем гее:

"Сама униформа, которую он носит - джинсовая ткань это или кожа или нечто от Лакоста, - это внешнее выражение полного пересмотра сексуальной привлекательности геев. Теоретик может вечно искать корни этого в традиционных американских образах мужественности, но реальность состоит в том, что стандартный гей не стремится к некоему гетеросексуальному образу и не тоскует о нем. Униформа - это сигнал, который декларирует привязанность гея к другим геям, идентификацию с ними, желание их.

Часто осмеиваемый облик - фланелевые рубашки в Манхэттене, кожаные пиджаки в Калифорнии, академический стиль в Чикаго - это первые широко распространенные, видимые сигналы, что геи существуют в больших количествах".

(Reston 1984: 369)

Самовозвеличение геев частенько принимает запальчивые и наивные формы. Американский журналист Бойд МакДоналд из журнала "Тайм", сугубо гомосексуальный в жизни и произведениях, уверен:

"Вопреки своей репутации настоящие темпераментные гомосексуалы, имеющие секс в туалетах и так далее, просто лучше этих ханжей - более заинтересованные, более заботливые, более любящие, более нежные и более дружелюбные. Ханжи претендуют на то, что они порядочны, а те, что в туалетах, непорядочны, но всё как раз наоборот. Ханжи убоги, у них огромный дефицит в их жизни. У них сексуальная неприспособленность явно. Вот причина, по которой они против секса, хоть они и заявляют, что секс аморален <...>. Некоторые из людей с наихудшей репутацией на деле гораздо более ценны для общества, чем респектабельные люди".

(McDonald 1994: 17-18)

В своем запале журналист, конечно, увлекся и впал в преувеличение. Гомосексуалы, ошивающиеся по туалетам в поисках партнера на одну ночь или на полчаса, часто поверхностны и безразличны, неопрятны и бесчестны. Сравнивать их стоит не с ханжами-морализаторами, а с обычными людьми.

Что противопоставлять "туалетных мух" воинствующим обличителям сексуальных грехов? Ведь и то и другое - крайности. А крайности сходятся. Как те, так и другие чрезвычайно эгоцентричны. Одни любуются своей безгрешностью и моральным превосходством и готовы всех обличать и поучать, другие готовы неустанно и непрерывно тешить свою похоть. Одни стремятся всех заставить жить по своим весьма ограниченным нормам, другие хотели бы соблазнить каждого встречного.

Завзятые геи проигрывают в сравнении с обычными людьми. И с обычными гомосексуалами. Возвеличивание радикального гея вряд ли привлечет к нему симпатии. Скорее навлечет антипатии на остальных геев.

У других вольных или невольных приверженцев гомосексуального образа жизни совершенно противоположные оценки движения геев и различия между геями и гомосексуалами. По мере формирования и стабилизации геевских общин как очагов геевской субкультуры их негативные черты всё больше начинают тревожить самих геев, по крайней мере наиболее мыслящих среди них.

Собственно, еще в начале века, когда движение за гражданские права сексуальных девиантов только начиналось, оно уже было сопряжено с самоидентификацией, с формированием небольшого сообщества гомосексуалов и соответственно некой конформности. И уже тогда это вызывало неприятие у тех гомосексуальных интеллектуалов, которые чувствовали в этом опасность для своего индивидуализма и своего индивидуального самосознания. Побывав в музее гомосексуальности при Институте Макса Гиршфельда в Берлине, английский писатель Ишервуд был неприятно поражен.

"Он был смущен и растерян потому, что наконец был поставлен лицом к лицу со своим племенем. До этой поры он вел себя так, как если бы этого племени не существовало и гомосексуальность была частным образом жизни - нечто открытое им самим и несколькими друзьями. Конечно, он всегда знал, что это было неверно. Но теперь он был вынужден признать родство с этими уродцами-соплеменниками и их безвкусными обычаями. И это ему не нравилось. Его первой реакций было осудить Институт".

(Isherwood 1993: 20)

Ишервуд вспомнил это в 1977 г., когда напечатал свои мемуары.

Теперь, с конца 60-х, после победы в борьбе за гражданские права, после формирования огромного сообщества сексуальных меньшинств и выхода субкультуры на первый план, на публичный уровень, негативные черты этого сообщества и этой субкультуры с ее банями, "темными комнатами" в клубах и проч. (Weinberg 1975; Delph 1978) стали бросаться в глаза.

Пожалуй, первым забил тревогу гомосексуальный американский писатель, сценарист и драматург Ларри Крамер.

Еще в 1978 г. он выпустил роман "Гомики" ("Faggots"), сугубо критический по отношению к геям, к их типичному поведению, к ценностям, привычкам и ментальности геевской субкультуры. Автор окончил Иельский университет, а после службы в армии стал работать в киноиндустрии и пробился в первые ряды - оказался помощником президента компании "Юнион артистс". Он не скрывал свою гомосексуальность и отражал ее в творчестве. В частности был сценаристом и продюссером фильма по роману Д.X.Лоуренса "Влюбленные женщины" - с гомосексуальным сюжетом.

Конечно, Крамер хорошо знал свою среду, и тем болезненнее был эффект его романа, в котором с сарказмом и без снисхождения были показаны пустота и бессмысленность гедонистической суеты в утвердившемся геевском сообществе. Жизнь, посвященная похождениям в банях и гей-барах, предстала на всеобщее обозрение. Манерность геев, их провоцирующая сексуальность, истеричность, напускная женственность, весьма близкая к кривлянию, их вызывающие одежды и пустой трёп - всё это было трезво и жестоко высмеяно в романе. В геевской среде роман вызвал возмущение - как предательство, ренегатство. И лишь немногие сообразили, что автор бросает им горькие истины в лицо, потому что страдает от этих реалий.

Это был как бы голос пророка незадолго до чумы XX века - эпидемии СПИДа. Крамеру было ясно, что негативные черты геевской субкультуры больше всего должны тревожить самих геев. Когда эпидемия началась, Крамер стал самым страстным обличителем общего равнодушия к опасности и выпустил немало произведений на эту тему - пьеса "Нормальное сердце", "Репортаж из всеобщей катастрофы". По иронии судьбы он сам заболел СПИДом.

Джордж Стэмболиен рассказал о своем интервью с неким парнем, любящим мужчин (Stambolian 1984: 160). Анонимный собеседник так раскрывает в интервью разницу между словами "гомосексуал" и "гей".

"Сегодня термин 'гей' "относится к мужчинам, которые определяют себя как геи, живут в геевской среде, имеют друзей-геев, ходят в геевские бары и имеют особую ментальность гетто с уймой сексуальной практики. 'Гей' это также первейший элемент, из которого исходит вся общественная энергия и все общественные выразители геевских идей. <...>

Что же до гомосексуалов, то это ужасный термин, но я могу тебе сказать, что я под ним имею в виду. Я провел позавчерашнюю ночь с парнем, приехавшим из Калифорнии, который явно любит мужчин, но вряд ли был хоть раз в баре. Кого он действительно любит, это шоферы грузовиков, потому что он понимает их. У него есть подруга, но когда он оказывается в грузовике и в пути, всё позади. Шоферы живут в мире, где их не осрамят как членососов, и они очень заботливы и лояльны по отношению друг к другу, очень поддерживают друг друга".

Эдмунд Уайт отмечает одну опасную особенность геевского идеала жизни среди своих: "наша общинная традиция приучила нас думать о геях как об этнической группе, подобной всем другим. Эта концепция наверняка есть главная причина силы Геевского Освобождения раньше и нынешней эффективности геевских групп давления. Но гетто - это не только центр общины; этот также хорошая цель для погрома. Коль скоро геи есть "другая раса", они могут быть подвергнуты расизму (White 1980: 341-342).

Гомосексуальные лондонские журналисты даже выпустили под редакцией Марка Симпсона сборник "Антигей" со статьей Тоби Мэннинга "Культура геев: Кому она нужна?" (Manning 1996). Алан Синфилд в книге "Постгеевский мир" пишет: "'гей' каким мы произвели его и жили с ним, а возможно и лесбиянство' суть исторические явления и могут теперь мешать нам больше, чем помогают" (Sinfield 1998: 5).

Нил Теннант, гомосексуальный музыкант из дуэта с Крисом Лоу, заявляет:

"Я никогда не хотел быть частью этого закрытого геевского мира. Я знаю, что многим не понравятся такие мои слова. Но когда люди, например, говорят о "геевском сообществе", то что они имеют в виду? Есть ночные клубы, музыка, наркотики, магазины <...>, но извините, так я себя не определяю. Я не хочу входить ни в какую группу, ни в какое гетто. И мне кажется, что многие геи, если бы они были честными, сказали бы, что они думают так же".

(Камингаут 1995)

Нарастающий сепаратизм геевского сообщества тревожит также Брюса Боэра и неприемлем для него. В своей книге "Место за столом" он различает основной поток гомосексуалов ("мейнстрим") и радикальных геев "ориентированных на субкультуру". Он иронически называет тех и других соответственно "узниками чулана" (намекая на лозунг "выхода из чулана") и "узниками гетто". Он на стороне "узников чулана", в котором, возможно, и лучше оставаться на время чисто сексуального общения. Он на стороне того спокойного большинства ("мейнстрим"), которое хотело бы, чтобы гомосексуалы могли в обычное время сидеть за одним столом со всеми другими. "Истина,- пишет он,- в том, что гомосексуальность - не проблема и не должна рассматриваться как проблема" (Bawer1993:50).

Так же мыслят и многие гомосексуалы в России. Один петербургский голубой интеллигент сказал американскому журналисту: "Эти паршивые активисты только и делают, что всюду ходят и рассказывают о своей гомосексуальности. И делают они это только для того, чтобы привлечь внимание Запада; активизм здесь появился потому, что западные люди научили этому русских. Мои добрые друзья знают, что я гей, но это мое личное дело.

Мне незачем рассказывать каждому, что мне нравится спать с мужчинами". А другой добавил: "Я не хочу принадлежать ни к какой субкультуре. Я знаю, что это модно на Западе, но из того, что я предпочитаю спать преимущественно с мужчинами-геями, не вытекает, что я хочу общаться в первую очередь с ними же." (см. Solomon 1993: 22.- Эти цитаты я привожу по книге И. С Кона "Сексуальная культура в России").

Ирония ситуации заключается в том, что оформление и декларирование геевской общины, "геевского народа" не облегчило самоидентификацию молодого человека как гомосексуала, а значительно осложнило ее. Уже упомянутый американский журналист Бойд МакДоналд (журнал "Тайм"), сделавший себе имя на публикациях присылаемых ему автобиографий гомосексуалов, с удивлением подметил, как легко было вступать в гомосексуальные контакты в 40-е и 50-е годы - до того, как началось (около 1968-1969 гг.) освободительное движение сексменьшинств. Как легко было подцепить солдата или моряка,

"потому что тогда еще не было этой конфронтации между геями и "натуралами". Все военные имели гомосексуальные приключения, и они не думали об этом как о гомосексуальности, потому что не было геев, не было проблемы проходить ли геям военную службу. А теперь, как видите, и "натуралы" стали совсем другими. Все моряки были обычно доступны для гомосексуалов и всё такое. А теперь они с этим очень осторожны, потому как есть же острое противостояние".

(McDonald 1994: 13-15)

Такое же наблюдение сделал и Стивен Зилэнд в своих книгах о гомоэротических проблемах американской армии и флота (Zeeland 1993; 1995; 1997).

Свое мнение МакДоналд высказал в предсмертном интервью, но и по его книжкам уже можно было об этом задуматься. Интервьюер (Билл Андриетт) говорит ему:

"Принадлежа к поколению после Стоунуолла (мятеж гомосексуалов против полиции в гомосексуальном баре "Стоунуолл Инн" на улице Кристофер-стрит в 1969 г.- Л. К.), я могу сказать, что одна из наиболее важных вещей, которые я почерпнул из Ваших книг, это понимание неожиданных последствий движения геев. С одной стороны, оно вроде бы расширило возможности гомосексуального быта - с открытыми гей-барами и гей-банями. Но до геевского движения дать гею пососать твой член - почти каждый мужчина мог себе представить, что он на это идет. А теперь мы привязали сексуальное поведение ко всей этой личностной идентификации, и это видимо направило секс по очень "натуральной" дороге".

МакДоналд соглашается с этим.

"На деле солдат или моряк мог иметь секс с каким-нибудь штатским, не придавая этому значения. Это начало приобретать значение очень точно с 1968 г."

Ну уж с этим затруднением как-нибудь справились бы старые опытные соблазнители, герои МакДоналда. Гораздо важнее другое - та альтернатива, перед которой теперь оказался юноша, только уразумевший свою голубую обособленность. Раньше он, осваивая свое нестандартное поведение, свою трудную социальную роль, мог по крайней мере сохранять обычную внешность и обычный стиль жизни. Теперь, в условиях обозначившегося сепаратизма и раскола, ему предстояло сразу же публично оформить свой выбор, отказаться от общепринятого в обществе стиля поведения, одеть униформу изгоя, громогласно присоединиться к кучке отщепенцев и добровольно наложить на себя клеймо - стать объектом молчаливого или нескрываемого презрения толпы и героем анекдотов. Не всякая психика может вынести эту нагрузку, не сломаться. Для одних этот слом означал отступление, бегство от самого себя, уход в небытие, для других - отчаянную истерику, воинствующий эпатаж. В том и другом случае - невроз, психопатию.

Направление своих книг МакДоналд считает альтернативой геевскому движению и прессе. "Геевская пресса, выходит, должна быть асексуальной, - иронизирует он, - поскольку она публична. Ведь чтобы быть геями на публике, они должны прикрывать свою гомосексуальность, быть скрытыми гомосексуалами". Андриетт спрашивает: "Думаете ли Вы, что геевское движение действительно изменило качество гомосексуального секса?" Мак- Доналд отвечает: "Нет, я так не думаю. Я думаю, он просто ушел в подполье. Вы ведь не можете вынести свою гомосексуальность на публику. Есть люди, которые открытые геи, но это нечто другое. Гей - абстрактное понятие. А гомосексуальность очень конкретна, как мои книги" (McDonald 1994: 13-15).

С более четких позиций критикует геевское освободительное движение Камилла Палья. В интервью она заявляет: "Я постоянно оплакиваю путь, на который внезапно вступила мужская культура геев, сойдя с рельсов после Стоунуолла..." Она старается "остановить ложную поляризацию между геями и "натуралами". Думаю, что это ловушка, в которую геевское движение попало". Она надеется, что "мировое движение не сделает ошибок, сделанных в США. Вы не захотите ситуации, в которой вы антагонизируете народ" (Paglia 1996: 13-15).

Даже самое крупное достижение нового сообщества - успешная политическая борьба против дискриминации - вызывает неприятие. Знаменитейший из гомосексуальных писателей Теннесси Уильямс говорил в семидесятых:

"...Все эти общественные движения мне надоели. Публичные выступления гомосексуалов ужасно вульгарны, ими они себя только дискредитируют. <...> Все эти фантастические травести в открытых автомобилях - набитые дураки, только дают повод смеяться над гомосексуалистами".

(Уильямс 1993: 33)

В нашей стране в 1997 г. прошла конференция в Интернете с обсуждением книги неприличных гомоэротических стихов Ярослава Могутина. Обозначилось две точки зрения. В. Афанасьев высказался категорически:

"Подать бы в суд на такого вот голубого журналиста-скандалиста за то, что он раздражает натуральное большинство и тем самым усложняет жизнь нормального гея... Когда таланта нет, остается только эпатировать".

Противоположную точку зрения аргументировал эмигрант В.Темкин:

"Еще лет 5 назад здесь, в Штатах, это была популярная дискуссия на тему "gay" против "queer", "нормальные голубые" против "шумных". "Нормальные" всё возмущались теми, кто на парады приходят вызывающе одетыми (или скорее вызывающе раздетыми), или теми, кто устраивали демонстрации, требующие изменения отношения к борьбе со СПИДом прямо там и тогда ("Queer Nation", ACT UP).

Эти споры сегодня здесь притухли. Похоже, что и "приличные" и неприличные" геи совместными (независимыми) усилиями добились того, что в цивилизованных городах страны (в 12 крупнейших городах, в частности) быть геем до такой степени нормально, что скрываться и в голову не приходит. И "шумные" сыграли существенную роль.

<...> Если сидеть в "клозете", изменяя род партнера в рассказах о встречах, избегая разговоров на острые темы, одевая майку с одного кинофестиваля, но не с другого,- самому можно жить легко и просто, но при этом общество никогда не станет нормальным. Если же двигать барьеры, раздвигать стены, то этих стен в конце концов не останется".

В.Афанасьев спросил Темкина:

"Почему нельзя быть открытым, но совершенно не шумным? Я возражаю против того, чтобы кто-то присваивал себе право говорить от моего имени. А уж тем более - такие "борцы", которые поднимают шум, а затем удирают за океан, предоставляя другим расхлебывать последствия".

Это был намек не столько на самого Темкина, сколько на Могутина. За них вступился Д.Кузьмин:

"А что касается убожества, так вы сделайте лучше - ударьте палец о палец! А то, блин, интеллектуалы - только и умеют объяснять: гей-движение не такое, гей-активисты не те... Всякое gay-community имеет таких активистов, каких заслуживает. Если вы не хотите, чтобы образ гея в массовом сознании формировался эпатажным Могутиным, противопоставьте этому образу, на таком же уровне публичности, другой образ, более достойный! На Западе таких примеров - пруд пруди, а здесь, в России - ну-ка, недовольные, кто первый? Не нравятся гей-издания - сделайте другие! Ни фига..."

(Уильямс 1993: 33)

Итак, у популяции тех, кто "любит иначе", обозначилось два направления развития. Одни мечтают о тихом допущении и признании гомосексуальности, другие устремлены к мятежу геев. Видимо, рано подводить итог спору об этих двух направлениях.

На стороне первых единение со всем народом и работа в общенародной культуре - великой культуре. Они очень многочисленны. Но они обычно равнодушны к массе своих собратьев по сексуальной ориентации, скрытны и - в качестве гомосексуалов - незаметны. По крайней мере, хотят быть незаметными. Вторые образуют громкое и скандальное меньшинство. На их стороне - та политическая борьба, которая и привела к нынешнему признанию гражданских прав сексуальных меньшинств, но на их счету и опасное отделение голубых от обычной публики, резкое противопоставление геев прочему люду, уход в узкую и не совсем здоровую субкультуру.

Любопытно рассмотреть некоторые черты этой субкультуры (Schwendter 1971; Dannecker und Reiche 1975, Кар. 2. "Die homosexuelle Subkultur": 67-144; Hohmann 1976; Browning 1993a; и др.).

2. Властительная гипербола

В "Дневнике вора", аттестованном на обложке как "автобиографический роман", Жене таким образом рассуждает об одноруком Стилитано:

"Мне было наплевать, смогу ли я, будучи без ума от мощных красавцев, влюбиться в этого вшивого уродливого оборванца, на которого покрикивали даже трусы, воспылать страстью к его приплюснутым ягодицам... а если, как на грех, у него окажется великолепный член?" Уже на следующей странице он признается, что "был сражен наповал" одноруким. "Но прежде всего да будет вам известно, что он не был наделен ни единой христианской добродетелью. Весь его блеск, вся его сила заключалась у него между ногами. Его член со всеми своими придатками, весь этот агрегат был настолько прекрасен, что у меня язык не поворачивается назвать его органом воспроизводства. Казалось, он был мертв, он редко и медленно приходил в движение, но не спал. Даже ночью он излучал из тщательно, хотя и одной рукой застегнутой ширинки сияние, озарявшее его обладателя".

(Жене 1997: 28-29)

И о другом его любовнике сказано:

"перед любой аудиторией Арман с упоением вещал о своем половом органе. <...> Подчас, выпивая у стойки бара, он ласкал себя, держа руку в кармане. В иной раз он хвастался величиной и красотой - а также силой и даже умом - своего и вправду массивного члена. Не понимая, чем объяснить такую одержимость своим половым органом и его мощью, я восхищался Арманом". Вскоре он "вступил в брак с этим парнем".

(Жене 1997:163-164)

Тем не менее, прогуливаясь по старой памяти со Стилитано, он углядел молодого рабочего, управлявшего каруселью и поплевавшего на руки перед тем, как повернуть ворот.

"Я не разглядел его плевка, заметив лишь подергивание щеки и кончик языка между зубами. Я видел также, как парень потер свои жесткие черные ладони. Нагнувшись, я узрел кожаный ремень, потрескавшийся, но прочный. Подобный ремень не мог быть украшением вроде ремешков всяких модников. Всё в этом поясе - и материал и толщина - было преисполнено чувства ответственности: на нем держались брюки, скрывавшие самый очевидный признак мужского пола, без ремня они были бы ничем, не смогли бы сберечь, утаить свое сокровище и упали бы к ногам сбросившего путы жеребца. Между штанами и курткой парня виднелось голое тело. Ремень не был пропущен сквозь петли и приподнимался при каждом движении, брюки опускались всё ниже. Оторопев, я не сводил с него глаз. Я видел, что ремень действует наверняка. При шестом наклоне он уже опоясывал, не считая того места над ширинкой, где сходились оба его конца, голую талию парня.

- Ну что, загляделся? - спросил меня Стилитано, заметив мой взгляд".

(Жене 1997: 165-166)

Но Робер стал любовником Стилитано, а не Жана.

Здесь выступает характерное для гомосексуалов пристальное, неодолимое внимание к половым членам других мужчин и особенная тяга к большим членам, проявляющаяся уже с детства.

Бернгард приводит воспоминания 12-летнего мальчика, которого соседский мальчишка приобщил к гомосексуальным утехам. "Но с мужчиной мне это кажется гораздо лучше, потому что всё больше". Приводит и воспоминания 45-летнего мужчины о том, как его, 11-летнего, сажал к себе на колени 40-летний мужчина, и они друг друга мастурбировали. "Что меня сводило с ума, это его огромный член. Я наслаждался им чрезвычайно и ходил к этому дядьке регулярно" (Bernhard 1975: 18, 21).

В раннем сборнике Харта (Hart 1993: 13) приведено воспоминание одного гомосексуала о приятеле детства:

"У Дориана рано появились вторичные половые признаки. У него был густая копна волос на лобке, и в возрасте четырнадцати его член был предметом зависти всей раздевалки. Он был большой и прекрасной формы. В стоячем виде его обрезанный ствол изящно искривлялся кверху к великолепной, розоватой, грибообразной головке. Сердце мое часто билось, и мое собственное небольшое орудие пульсировало при одном виде этого героического кола".

Рассказчик отдался Дориану, и в рассказе восторженно описано первое анальное сношение обоих подростков - боль, ее преодоление, самозабвение.

В другом рассказе из того же сборника еще одно воспоминание о подростковом возрасте (Hart 1993: 19-20). В последний год школы рассказчик сидел на своей кровати с другом Брайаном, оба уже в пижамах. Зашла речь о геях и гомосексуальных сношениях, выяснилось, что оба к этому склонны. Пощупали через пижаму члены друг друга.

"Вскоре мы были оба без пижам. Меня поразило, какой у него большой. В душе после гимнастических занятий его тело казалось таким же подростковым, как у меня. Но его член был больше. Не длиннее, но толще, так что он казался очень взрослым. Это возбудило меня еще больше, если только это было возможным".

В книге Каприо приведены воспоминания гомосексуального ученого, в раннем детстве (от 6-7 до 12 лет) занимавшегося фелляцией с братьями, а в возрасте от 13 до 15 - с соседским мальчишкой.

"Иногда, будучи подростком, я с интересом наблюдал, когда мог это делать, не привлекая особого внимания, за пенисами других людей. Если пенис был маленький, мне было неинтересно. Большие же пенисы заключали для меня неизъяснимое очарование, и даже мой собственный. Я не думаю, чтобы это было пенисной неполноценностью, так как хотя я и восхищался пенисами, большими, чем мой собственный, у меня, по моему мнению, пенис средних размеров или еще больше. Однако, я вспоминаю, что когда в юности я мастурбировал вместе с товарищем, то испытал некоторое чувство собственной неполноценности, потому что его эякуляция была количественно больше моей. Я мог испытывать эротическое чувство, просто глядя на изображение пениса, при условии, что он не был слишком маленьким".

(Каприо 1995: 145)

У Силверстайна приведено высказывание двадцатидвухлетнего студента - Ларри:

"Мне нравится мужик с добротным большим членом. Он кажется мне более мужественным. Тут также и вызов тому, чтобы иметь оральный секс. Или взять, например, траханье. Я люблю чувствовать член внутри меня, конечно, не обязательно раздирающий меня пополам, но мне нравится чувствовать большой внутри себя. Ощущение больше, потому что получается туже - он заполняет больше пространства. Если я сосу маленький член, то это вроде как ничего там нет. Мне нравится чувствовать что-то, проходящее в мое горло, и чтобы можно было в то же время обхватить его рукой".

(Silverstein 1981: 117)

В солдатских интервью со Стивеном Зилэндом на вопрос "Что ты высматриваешь в мужчине?" Лонни отвечает:

"Л. Первая вещь, которую я высматриваю в мужчине, это его тело. Даже если он одет. Его тело. Мне нравятся мускулистые, ладно скроенные мужики. Большинство любовников, которых я имел, были больше меня, более мускулисты и всё такое, и я люблю это. И я должен признаться, прошу прощения, я не могу быть удовлетворен, если у мужика нет добротного члена. Можешь меня назвать "королевой размера" (queen, "королева" - ироническое название завзятых гомосексуалов в английском.- Л.К.).

3. Как велик он должен быть?

Л. Быть больше моего. У меня около восьми - восьми с половиной дюймов (20-21,5 см). У меня примерно средний. Но тот должен быть больше. Прошу извинения. Не могу с этим справиться. Я люблю большие члены, о Бог мой. Можешь назвать меня сукой, чем хочешь, но я люблю большие члены. Чем больше член, тем счастливее я становлюсь. Я вряд ли управлюсь с ним, если мне в рот или что-то там, однако. У меня не получится и глубокая глотка (техника сосания, пропагандированная в прогремевшем кинофильме с тем же названием. - Л.К.), так что у меня будут проблемы с этим, но я всегда могу удовлетворить его другим манером. (Смеется.)".

(Zeeland 1993: 233)

Другой солдат, Джон, отвечая на такой же вопрос, пытается показать себя более широким во взглядах. На вопрос, что он выискивает в мужчине, он отвечает:

"Дж: Главным образом личность. Сначала личность, а уж потом внешность. Внешность хороша, но не всё время.

3: Какой вид личности ты ожидаешь?

Дж: Остроумный, с кем весело быть, чокнутый, приятный, заботливый. Подойдет тип "оставь-меня-дома-у-мамы".

3: Что еще ты высматриваешь в мужчине, Джон?

Дж: Хм, а в чем?

3: Ты мне скажешь.

Дж: Большие члены? Да, большие члены. Но это... это не всегда... это все-таки не всегда верно.

3: Что не всегда верно?

Дж: Если у него нет большого члена, это не значит, что я помашу ручкой и скажу "Чус!" ("Пока!")

3: Были у тебя связи с парнями, у которых не было больших членов?

Дж: О да. Подожди... мои... нет. (Длинная пауза.) Нет, все они имели отличные, здоровенные члены.

3: Так что это важно для тебя?

Дж: Нет, не так уж.

3: Но ты же говоришь много об этом.

Дж: Ладно... Это одна из моих страстей. Большие члены."

Так что хотя интервьюируемые гомосексуалы стесняются этого, но в конечном счете признают за собой эту страсть. Страсть эта не ограничивается лицезрением. Вот как описывает русский солдат Дима Лычев свою встречу с двухметровым Денисом. Денис классно целуется, настолько классно, что Дима начинает стонать.

"Стоны возбуждают его. Руки теребят мою задницу. Прости, Денис, но я не смогу. Ты... там... слишком большой для меня. Я опускаюсь по его телу ниже. Непривычно то, что оно нескончаемо. За это время я был бы у Славика уже в коленках, а здесь язык только добрался до пупка. Денису щекотно, и он отстраняет меня. Ниже.

Непомерных, невиданных (ну чё я вру-то!) размеров антенна молодого связиста стоит почти вертикально, упираясь мне в щеку. Она целиком погружается в рот только после того, как он расширяется до боли. Так ведь и Гуинпленом остаться недолго!"

Дима боится на всю жизнь остаться Человеком, Который Смеется. Денис часто дышит. Смелая мысль приходит в голову Диме: а что если воспользоваться вазелином? Он подставляет задницу.

"Головка входит быстро, не причиняя боли. Дальше - сложнее. <...> Половина! Аж дух захватило. Ты только не дёргайся, сначала всё запихнем, а потом будет видно. Всё не входит, оказывается и здесь есть предел (вот бы никогда не поверил!). Первый толчок. Второй. Странно, но мне совсем не больно. У траха глаза велики <...> Денис уже во всю ездит во мне. С каждым движением вперед стенки <...> упираются в простату, создавая неведанный доселе кайф. Денис убыстряет скольжение, и, о чудо!, я кончаю! Руки, упиравшиеся в стену, тут не при чем. <...> Он стреляет, загнав почти полностью. Я утопаю в сперме. Натянув штаны, чувствую, как она выливается обратно. Дверцы остаются незакрытыми. Кто-то сорвал рукоятку экстренного открывания дверей."

(Лычев 1998: 251-254)

Мужская сексуальность вообще гораздо сильнее женской сосредоточена на гениталиях, а гомосексуальная страсть, развивающаяся в отрыве от женской личности, от подлаживания к ее вкусам и интересам, естественно, усиливает эту особенность и дает ей свободно реализоваться.

Весьма спорное утверждение…

Режиссер, художник и писатель Жан Кокто полюбил молодого киноактера Жана Марэ, ставшего кинозвездой, и роман их продолжался больше четверти века, до смерти Кокто.

Мемуары Марэ полны любви к умершему Кокто. Актер вспоминает, как они жили вместе, и Кокто каждую ночь писал своему возлюбленному стихи, которые тот читал утром. Марэ издал их как приложение к своим мемуарам. Там есть такие строки:

"Пишу стихи, пока он спит, любовник мой -

Спит золото волос и пола знак златой.

Но скоро этот знак, завороженный снами,

Поднимется, как ствол, как мраморное пламя,

Колонной золотой он встанет, чуть круглясь.

Здесь мрамора с огнем так ощутима связь.

А на холодный жезл он не похож и с виду..."

(Марэ 1994: 339)

В отношениях между двумя мужчинами сладострастный интерес (обоих ведь) к гениталиям удваивается и в совокупном воплощении превращается в манию.

Гомосексуал жаждет общения с великолепно оснащенным индивидом. Красота, молодость, приветливость, добрый характер, конечно, имеют значение, но, знакомясь, гомосексуал прежде всего обращает внимание на чисто сексуальную деталь - что там у того в штанах. Он надеется на эффектную встречу с внушительным орудием. Если это ожидание не оправдается, всё прочее может не сработать. Соответственно, гомосексуал и сам хотел бы обладать внушительным членом, и готов сделать всё для того, чтобы подчеркнуть свою фаллическую оснащенность.

Силверстайн рассказывает забавную историю.

"В очень известном баре в Нью-Йорке была ночь плавок (точнее, не плавок, а джок-стрэпов, т.е. более обнажающих бандажей - спереди треугольный лоскут, а сзади только ленты-резинки, - но поскольку джок-стрэпы у нас мало известны, я часто перевожу этот термин как "плавки". - Л.К.). Все взгляды направлялись на прислонившегося к стене мужчину с фаллической аурой, столь желанной в этом месте. Его плавки выпирали, и он делал вид, что игнорирует всеобщее глазение, сосредоточенное на нем. Внезапно другой человек, чьи плавки не выпирали так сильно, прошелся мимо и быстро сдернул вниз плавки победителя - масса хлопьев туалетной бумаги разлетелась во все стороны, падая на пол. Молчание сменилось оглушительным хохотом, и бедный парень с плавками у колен убежал из бара, а все почувствовали себя гораздо лучше".

(Silverstein 1981:188)

Недоброжелатель гомосексуалов Рейбен пишет:

"Поразительно нижнее белье гомосексуалистов. Некоторые носят столь узкие трусы, что с трудом могут отправлять естественные надобности. Почему гомосексуалисты делают это? Одна из главных причин - желание продемонстрировать свои половые органы. Они являются главным козырем, поэтому гомосексуалист хочет показать их наиболее выгодно. Приподнятые, выдвинутые вперед, четко очерченные невыносимо тесной одеждой, половые органы гомосексуалиста выставляются на всеобщее (гомосексуальное) обозрение".

(Рейбен 1991: 113)

Стоит взглянуть на фотоснимки наиболее известных гомосексуалов, непричастных к шоу-бизнесу и проституции (Чайковский, Оскар Уайлд, Уолт Уитмен, Кузмин, Дягилев, Марсель Пруст, Ишервуд, Андре Жид), чтобы всё это ёрничанье показалось пустой болтовней. Но есть в гомосексуальном мире узкая, отнюдь не охватывающая всех гомосексуалов среда, к которой эти характеристики применимы, - это специфическая субкультура геев, особенно кристаллизующаяся проституция и порнобизнес. Мода эта затрагивает и шоу-бизнес, и не только "голубой". Вот в этой субкультуре существует настоящий фаллический культ, культ полового члена, и не просто фаллический культ, а приапический культ - культ огромного полового члена.

Разительнее другое. Эта страсть гомосексуалов к мужским гениталиям имеет более всеохватывающую, общую для всех мужчин основу не только в сосредоточенности вообще, но и в интересе именно к мужским гениталиям, к их размерам.

В повести В.Бейлиса "Реабилитация Фрейда", аннотированной как первая публикация (а в первых произведениях обычно преобладают автобиографические мотивы), автор описывает переживания четырнадцатилетнего подростка.

"Он был тихим, скрытным мальчиком, но по его телу уже блуждала горячая, томительная влага, которая порой словно бы обваривала его, и он смущался и отворачивал лицо, если кто-нибудь глядел на него в тот миг, как жаркая волна поднималась в нем, и стыдился перед самим собою этих состояний, приписываемых им особой развратности своего воображения". С отцом они никогда не бывали в бане, но по приглашению отчима он согласился пойти туда. "У него были свои соображения: в бане можно беспрепятственно рассмотреть отчима, сравнить его с другими мужчинами, попробовать понять, отчего загорается мать, когда этот человек прикасается к ней". В бане он "стал исподтишка разглядывать всех подряд, возвращаясь время от времени к отчиму". Отчим "ничем не выделялся среди прочих посетителей бани: здесь были люди, превосходившие его по интересовавшим Володю показателям, были и такие, кто значительно ему уступал". Позже мальчик сам зазвал своего родного отца в баню. "Володя впервые видел своего отца голым и был ошеломлен: отец не только не уступал отчиму - он так выделялся среди посетителей, что на него стали откровенно и нагло глазеть, как-то по-особому уважительно похихикивать и подмигивать".

(Бейлис 1992: 4-5)

Тот же Давид Рейбен (1991: 9) подметил:

"Когда впервые сталкиваются двое обнаженных мужчин (в душе, в бассейне Ассоциации молодых христиан и т.д.), они первым делом смотрят на члены друг друга. Быстро, иногда почти незаметно, они измеряют чужой орган, сравнивают с собственным и приходят к определенным выводам. Даже стоя у писсуара в общественном туалете, они бросают молниеносные взгляды на чужие органы, делают поправку на расстояние и пытаются сопоставить размеры. В некоторых частных клубах администрация позаботилась установить над писсуарами увеличивающие зеркала, чтобы любой джентльмен, смущенный размером своего члена, мог увидеть его отражение величиной со слоновий пенис".

Как пишет Зилбергелд (Zilbergeld 1978: 26), "в мире фантазий [мужского воображения и эротической литературы] есть только три размера членов - огромные, гигантские и столь большие, что не влезают в дверь". Гэри Гриффин (1995: 14) пишет:

"Жажда мужчин заполучить пенис побольше - это наваждение глобального масштаба, вы даже представить себе не можете, какого. Первобытные люди привязывали к члену тяжелые камни, а в эпоху европейского Ренессанса знавшие толк в портняжном искусстве мужчины вставляли многослойные прошитые гульфики на панталонах, чтобы создать у окружающих иллюзию своего большого члена".

Гриффин перечисляет традиционные методы действительного удлинения члена - полинезийский (описанный Маргарет Мид), перуанский, даосийский, индийский (метод племени Садху), метод тибетских монахов, арабский метод "джельк". К последнему прибегают жители Судана, известные своими огромными членами. Этот метод - это специальный массаж, и существуют специальные дома "магиль", в которых над мальчиками работают специальные мастера такого массажа.

В Европе это отнюдь не сугубо современная новация. Правда, в античной культуре, как уже говорилось, господствовал идеал небольшого члена. Это был тогдашний эротический канон. Как заметил в дискуссии об изображениях мужского тела фотохудожник А.Лепешкин, "условность изображения гениталий в античной скульптуре вовсе не ограничивается размером. Там еще фактура чрезвычайно условная. Исключительная аккуратность, ничего не болтается, вены не выступают,- то есть выглядит это так, как оно бывает, если вести совершенно здоровый образ жизни, лет в 15, и как совершенно не бывает, скажем, в 35. То есть, может, и бывает, но гораздо реже. (Смех.)" (Мужское 1997: 104).

Огромные члены оставлялись у древних греков рабам и специализированным на сексуальной стороне жизни богам и сверхъестественным существам, Приапу, сатирам. В формировании эротического канона для греческого гражданина эти образы не участвовали. То были, как отмечалось в названной дискуссии, "знаки другой культуры" по Бахтину. В "первой культуре" их не было - там была скромность размеров. Но на то были особые причины. В мировоззрении греков особая важность отводилась умеренности, мере. Их идеология выдвигала на первый план гражданские доблести и атлетические качества, а не наслаждение. Идеальным возрастом виделась юность, когда тело было еще не вполне созревшим для сексуальных наслаждений, а душа беззаботной. Вечно юными были их боги, вечную юность дарили они некоторым людям как высшее благо. Соответственно красивым считался у мужчины маленький член, закрытый, как у мальчика. А коль скоро греческое общество было по преимуществу мужским, то с этим телесным идеалом как-то связано и повальное увлечение античных греков педерастией, любовью к мальчикам. То есть уж если питать склонность к мужскому полу, то к мальчикам.

Древний Рим не поддержал эту традицию в отношении гениталий. Там мужчины, подобно современным, точно так же мечтали о большом члене, завидовали своим собратьям, имеющим большой член, гордились его наличием. В "Сатириконе" Петрония Энколпий (само имя героя означает "промежность") горделиво заявляет Эвмолпию: "Теперь ты легко можешь убедиться, что я неотразимее Протесилая и любого из остальных героев древности. С этими словами я задрал кверху тунику и показал себя Эвмолпию во всеоружии. Сначала он даже ужаснулся, а потом, желая окончательно убедиться, обеими руками ощупал дар благодати" (Петроний 1991: 132-133). У Апулея его Луций, колдовством превратившийся в осла, замечает об этом: "И ничего утешительного в злостном превращении моем я не видел, если не считать того, что мужское естество мое увеличилось..." (Апулей 1988: 126). Это рассматривается как благодать. Статуи римлян вполне реалистичны.

Средневековое христианство с его культом аскетизма и подавлением телесных проявлений, разумеется, либо вообще не изображало член, либо изображало его крайне редуцированным, несущественным. На иконах чресла непременно прикрыты набедренной повязкой, даже если ей по сюжету неоткуда взяться. У сохранившихся античных статуй вообще отбивали половые органы или навешивали на них фиговые листки.

Только с эпохи Возрождения, когда человек с его мирскими интересами снова обрел право на полноценную жизнь и самодостаточность, сексуальные наслаждения опять стали правомерными, а половые органы - предметом интереса и гордости. В "Декамероне" это очевидно, хотя размер там не выступает на первый план. Однако с этого времени начинается мода на гульфики - появившиеся между штанинами спереди и специально выделенные швами и цветом мешочки для гениталий, становившиеся всё больше и рельефнее. Их специально туго набивали и прошивали, чтобы было впечатление о внушительном размере скрытых в гульфике достоинств. К XVI веку мода на гульфики уже отходила, и французский философ Мишель Монтень ехидно спрашивал:

"А каково назначение той презабавной шишки на штанах наших отцов, которую мы еще и теперь видим у наших швейцарцев? (Он имел в виду наемников-гвардейцев. - Л.К.) И к чему нам штаны - а такие мы носим ныне, - под которыми отчетливо выделяются наши срамные части, частенько, что еще хуже, при помощи лжи и обмана превышающие свою истинную величину".

Этим деталям штанов соответствовали и, пожалуй, даже предшествовали железные гульфики в рыцарских доспехах эпохи Возрождения - брагетты. Они нередко даже просто изображали эрегированнный член огромных размеров. В данном варианте демонстрации возродилась исконная идея угрозы, агрессии и притязаний на превосходство.

В дискуссии об изображениях мужского тела член редколлегии журнала "Риск" Д. Кузьмин задал "сакраментальный вопрос: каким образом, где, когда и почему вместо скромного редуцированного завиточка с нетронутой фактурой появился в культурном сознании канон прямо противоположного свойства: чем больше, тем лучше". На это - художница Анна Акиньшина:

А.А.: Из другой культуры, например.

Д.К.: Из какой?

А.А.: Из той, где изображали вождей с самыми большими членами: чем больше член...

Н.Гребенкин (художественный критик):...тем вождистей вождь.

А.А.: И после того, как христианство, противостоя любой эротике, съело классический канон, источником новых эротических представлений стало то, что ему - христианству - недоступно. Прежде всего - неевропейские культуры".

Имелись в виду культуры Африки, Ближнего Востока.

"А.Д.: Зачем же так далеко ходить? Ведь в "карнавальной" традиции это всё сохранилось..."

(Мужское 1997: 105)

Антон Кузнецов подхватывает мысль о местной "другой культуре" и "карнавальной традиции": "Как спросили бы нас ученые-марксисты - "интересы какого социального слоя выражала классическая античная скульптура"? Ясно, аристократии. И соответственно визуальный канон был социально ангажирован. А у "простого народа", надо полагать, был другой канон, и он-то отражался преимущественно в текстах "других", "карнавальных"..."

Между тем вопрос об источниках не столь важен. Важнее вопрос о стимулах. Не столь важно, где сохранялась традиция иного отношения к гениталиям, сколько то, что оно оказалось востребованным в новое время. "Простонародная", "карнавальная", "мирская" и жизнерадостно-плотская традиция оказалась не только живучей, но и влиятельной. Она сумела пережить и взлет пуританской морали в XIX веке, и социалистический аскетизм в XX. В России оживление интересов к сексуальной жизни наступило в начале XX столетия, у декадентов, как их называют сторонники гражданственного направления искусства.

Русский писатель Серебряного века Алексей Ремизов вспоминает, как художник Константин Сомов, сын главного хранителя Эрмитажа, обещал друзьям показать хранящийся в Эрмитаже "восковой слепок с некоторых вещей Потемкина-Таврического". Эти "вещи" Ремизов уже видел и разжигал любопытство других, особенно философа Розанова.

- Свернувшись лежат, как змей розовый.

- По указу самой Екатерины.

- В особом футляре в Эрмитаже.

(Ремизов 1992: 325)

И вот у Сомова собралась большая компания известнейших деятелей искусства и философии - Добужинские, Бенуа, Кузмин, Бакст, Дягилев, Розанов и другие. Собрались, чтобы посмотреть принесенную из Эрмитажа реликвию, сделанную по приказу императрицы Екатерины в память князя Потемкина "для назидания обмельчавшему потомству". Когда раскрыли ларец, "Розанов полез руками". Тут случилось то, чего так боялся хранитель Эрмитажа: сковырнули-таки "родинку". Долго ползали под столом, искали. Вроде нашли и приладили.

Алексей Ремизов умудрился поразить всю компанию. "Вот вы восхищаетесь этим, - я показал на ларец, который надо было закрыть и завернуть в дорогую шелковую пелену: "воздух", как "частицу" мощей, - но ведь это мертвое, "бездыханное", а я знаю живое и совсем не неприкосновенное, и в ту же меру..."

- Кто? Где?

- Да Потемкин.

- У какого Потемкина?

- Студент Потемкин, пишет стихи: "папироска моя не курится..."

И уж за столом никто ничего не заметил, только Вас. Вас. Розанов с застывшим недоумением загадочно пальцами раскладывал на скатерти какую-то меру, бормоча, считал вершки, продолжая чай и разговоры о выставке, как бы мимоходом расспрашивая и о студенте Потемкине. <...>

И должен сказать, слова мои о живом Потемкине - "у всех на глазах ходит по Петербургу" - были отравой. Помню, Розанов - первый: "Покажи мне Потемкина!"

Познакомились, залучили к Сомову. "Всё очень просто вышло и занимательно". "Петрушу, так рассказывал Кузмин, он присутствовал на этом веселом свидании, пичкали пирожками и играли с его живым потемкинским - три часа.

С этого вечера Потемкин и пошел в ход" (Ремизов 1992а: 216-219). Он стал одним из главных авторов "Сатирикона".

Ремизов не угомонился. Узнав, что в Петербург из Москвы приедет Аркадий Павлович Зонов, а он подобен слону ("обладает сверх Божеской меры"), Ремизов сообщил о нем философу Розанову.

"- Аркадий Павлович! - В.В. даже привстал.- удивительно! удачно! сверх Божеской меры!"

И вскоре известил запиской Ремизова о своем целевом визите: "Хочется мне все-таки взглянуть на 7-вершкового (31 см. - Л.К.). В Индии не бывал, так надо хоть в плечах посмотреть слонов. Я думаю, особое выражение физиономии: "владею и достигнул меры отпущенного человеку". По-моему, наиприятнейшая мера 5 вершков (22 см. - Л.К.): если на столе отмерять и вдуматься, то я думаю, это Божеская мера. Таким жена не наиграется, не налюбуется. Большая мера уже может напугать, смутить, а меньшая не оставит глубокого впечатления. Поэтому, может, я к Вам зайду около 12-ти ночи или около 10 сегодня или завтра". <...> Свидание состоялось.

В нашей теснющей столовой, служившей и местом убежища странника, на "волжском" с просидкой диване провели мы втроем: я, В.В. и Зонов - много ночных часов, запершись на ключ.

В.В. говорил тихо, почти шепотом: вещи ведь всё были деликатные - Божественные! - скажешь не так, и можешь принизить и огрубить вещь.

В.В. раскладывал и прикидывал на столе всяческие меры. Зонов отвечал, как на исповеди, кратко и загадочно по-зоновски. <...> Но что особенно поразило В.В., это признание Зонова относительно степени его неутомимости... <...>

В.В. размечтался. Ему уже мерещилось: у нас, где-нибудь на Фонтанке, такой институт, где будут собраны "слоны" со всей России, со всего мира для разведения сильного и крепкого потомства".

(Ремизов 1926: 232-234)

О причинах этого чуть ли не всеобщего восхищения написано психологами и антропологами немало книг (Vangaard 1972; Aron et Kempf 1978; Keuls 1985-Monick 1987; Danielou 1993; Уайли 1996, и др.). Ассоциация большего размера с превосходством, страсть к доминированию, самоутверждение в сексуальной сфере ("мачизм" - от испанск. macho 'самец'), фаллические культы плодородия и т. д. Уайли пишет о гиперболизации фаллоса в рамках юнговской "инфляции", т. е. раздувания своего "я". Многие усматривают корни этого явления в животной предыстории человечества - у обезьян демонстрация эрегированного члена означает угрозу и притязание на господство, на более высокую ступеньку иерархии (Кон 1989: 82; Дольник 1994: 125-126). В борьбе за самок такая демонстрация имела вполне понятный смысл: я готов к совокуплению, я сильнее других оснащен для этого, и конкурентам лучше убраться.

"Какой бы ни была причина этой навязчивой идеи, этой, как наваждение, психологической зависимости состояния мужчины от размеров своего члена, - продолжает Гриффин (1995: 50), - нужно признать, что человечество повсюду ассоциирует мужской член с представлением о господстве, доминировании.

Вы не обращали внимания, как уже взрослые мальчишки в бойскаутских лагерях или тинейджеры в общих спальнях часто затевают игру под названием "Ну-ка, посмотрим, у кого больше!". Хотя мужчины вырастают из подобных детских игр, восхваляющих фаллическое превосходство, все же врожденное чувство любопытства в это отношении сохраняется надолго. Большинство мужчин в этом никогда не признается, но тем не менее такие сравнения исподтишка постоянно имеют место, даже среди гетеросексуалов, которые всегда бросают любопытный взгляд на мужское достоинство человека, стоящего рядом с ним либо у соседнего писсуара, либо в душевой кабинке".

Этот американский врач точно уловил психологию мужчин и их обычную тревожность относительно достаточности своих сексуальных данных в сравнении с нормой, с большинством. На деле 80% мужчин имеют размеры в пределах 13-18 см. Средний размер эрегированного члена - 15 см или 15-16 (Гриффин приводит ряд статистических подсчетов и графиков распределения). Но в опросах выясняется, что люди с таким размером члена считают свой член маленьким, а средним размером называют 18-20 см. У чернокожих средний размер на 3 см больше, но только в вялом виде, а в состоянии эрекции приближается к среднему размеру белых. У желтокожих по одним данным (о японцах) - на пару сантиметров меньше, чем у белых, по другим (это касается других представителей расы) - больше. На вопрос анкеты Гриффина, какой размер члена был бы желателен для его респондентов, выяснилось, что средний американец хотел бы иметь член в 23 см длиной и 18 см в окружности (т. е. больше 5,5 см толщиной) (Гриффин 1995: 91).

Именно таким оказывается член в большинстве порнографических журналов и на порнофильмах - приходится отбирать моделей и актеров. У знаменитой порнозвезды гомоэротики Джеффа Страйкера, как уверяют, 28 см (но в реальности в фильмах не видно подобного чудища, хотя член и большой). Таким же и даже еще большим рисуют член художники гомоэротическог

Date: 2016-08-31; view: 236; Нарушение авторских прав