Рациональность и утилитаризм

Как исторически, так и логически исходным пунк­том рассуждений выступает концепция внутренней ра­циональности действия. Ее главные элементы — «цели», «средства» и «условия» рационального действия, а так­же норма внутренней связи «цели—средства». В терми­нах этой нормы, рациональность действия измеряется согласованностью выбора применяемых в конкретных Условиях средств с ожиданиями, определяемыми на

основе научной теории¹, которая налагается на изучае­мые эмпирические данные, как выразился Парето, в "фактичной" («virtual») форме. Действие при таком рас­смотрении рационально, поскольку имеется научно вы­являемая вероятность², что используемые в конкретной ситуации средства будут приближать или сохранять бу­дущее положение вещей, которое автор полагает в ка­честве цели.

¹ Какой бы элементарной и эмпирической она ни была.

²Слово «вероятность» допускает возможность ошибок, проистекающих из ограниченности наличного объективного знания.

Исторически это понятие рациональности действия (не всегда сформулированное столь четко и недвусмыс­ленно) играло главную роль в том, что называют утили­тарным направлением позитивистской традиции. Несмот­ря на различия, обусловленные несходными представлениями и средой, в которой осуществляется рациональное действие, оно в своем существенном зна­чении всегда оставалось структурообразующим элемен­том систем представлений, рассматриваемых в данной работе. Правда, две радикальные и прямо противополож­ные друг другу позитивистские точки зрения существен­ным образом изменили статус этого понятия. Рациона­листическая точка зрения уничтожила границы между целями, средствами и условиями рационального действия и тем самым представила процесс действия лишь как адап­тацию к наличным условиям и предсказаниям об их бу­дущем состоянии.Антиинтеллектуалистическая точка зрения в ее действительно радикальной форме изменила статус рациональности еще более коренным образом, отказавшись от нее вовсе. Обе радикальные точки зре­ния сталкиваются, однако, с непреодолимыми трудностя­ми, как методологическими, так и эмпирическими.

Утилитарный тип теории сосредотачивает внимание на отношениях «средство—цель», а характер целей ос­тавляет совершенно не исследованным. Это имело свои причины, но поскольку позитивистская система имеет тенденцию стать замкнутой, ей приходится признать цель чем-то случайным по отношению к позитивистски определенным элементам действия. Любая попытка как-то избежать этого вывода на позитивистской основе ведет к радикальному позитивистскому детерминизму. В нашей работе мы рассмотрели такие попытки на примере тео­рий гедонизма, естественного отбора и т.д. и проанали­зировали их результаты. Утилитаристское эксплицитное и имплицитное допущение произвольности целей — это единственный возможный способ, оставаясь на позити­вистских позициях, не утерять волюнтаристический аспект действия, т.е. сохранить независимость целей от других элементов структуры действия, избежав детерминизма в терминах наследственности или среды.

В утилитарной традиции и в ее радикальных ответ­влениях выявились главные отношения нормы внутрен­ней рациональности к элементам, сформулированным позитивистскими теориями, т.е. к наследственности и среде³.

³ Эти понятия употребляются — об этом не следует забывать — в том спе­циальном смысле, который определен во второй главе, т.е. как удобные обобщающие категории, охватывающие типы влияния на действие, кото­рые можно интерпретировать в несубъективных терминах.

Эти отношения можно проследить в двух основ­ных контекстах. Во-первых, в том случае, когда действие считается процессом рациональной адаптации средств к целям, последние выступают в роли конечных средств и условий действия. Ограничивающий эпитет «конеч­ные» (ultimate) необходим здесь, поскольку то, что яв­ляется средствами и условиями для любого конкретного актора, может быть в значительной степени результатом элементов действия других индивидов. Чтобы избежать порочного круга, необходимо решить, каковы же конеч­ные аналитические условия действия в целом, абстраги­руясь от конкретных условий отдельного конкретного акта. Неумение четко провести это разграничение, как показано выше, является источником бесконечных не­доразумений. Можно повторить и другое предостере­жение такого же рода. Те же самые элементы — наслед­ственность и среда — участвуют в детерминировании конкретных целей действия. Такая конкретная цель есть предвидимое конкретное положение вещей, включая элементы внешней среды и наследственности. Гедо­низм — яркая иллюстрация этого обстоятельства. Удо­вольствие вполне вероятно как цель действия, потому что психологические механизмы, являющиеся источни­ками приятных ощущений, в определенных условиях действительно могут осуществлять функцию целепола-гания. Но это не имеет никакого отношения к аналити­ческому понятию цели как части обобщенной системы. Это особенность организма, о которой нам из опыта известно, что она проявляется определенным учитыва­емым нами образом. Следовательно, аналитически она относится к условиям действия. Говорить о целях, как о чем-то, детерминированном механизмом удовольствия, означает до некоторой степени элиминировать цели из обобщенной теоретической системы.

Во-вторых, те же элементы наследственности и сре­ды вводятся в утилитаристскую теорию в связи с ситуа­циями, где норма рациональности не выполняется. С объективной точки зрения эти ситуации выступают глав­ным образом как причины, в силу которых действие либо не выполняет полностью норму рациональности, либо же отклоняется от нее, что называется соответственно пре­пятствующими или отклоняющими факторами. Субъек­тивно те же факторы в той же самой роли выступают как источники незнания и ошибок. В этом смысле ошибка — это не случайность, а наличие предрасположенности к ошибке в определенном направлении, которая свидетель­ствует о том, что действует нерациональный отклоняю­щий фактор. В позитивистской схеме отклонение от нор­мы рациональности должно, с субъективной точки зрения, сводиться к незнанию или ошибке или к тому и другому вместе.

Наконец, не следует забывать, что можно предста­вить себе существование еще и наследственных элемен­тов, которые направляют поведение в соответствии с ра­циональной нормой, но без независимого участия актора, что является главным пунктом в волюнтаристической концепции действия. Если это верно, любой субъектив­ный аспект, существующий в действии, окажется при ближайшем рассмотрении сводимым к терминам несубъек­тивных систем⁴.

⁴ Выше, в главе XVII, было отмечено, что Вебер уделил этому особое внимание.

Проверкой здесь может служить только то, насколько адекватное объяснение конкретного иссле­дуемого поведения получается без использования эле­ментов, сформулированных в субъективных терминах.

Таким образом, оказывается, что, как сама норма внут­ренней рациональности, так и основные ее связи с наслед­ственностью и средой трех типов, описанных выше, в целом могут быть адекватно сформулированы в рамках позити­вистской теоретической системы, пока она не достигла полюса радикального позитивизма. Следует однако ука­зать, что для утилитарной точки зрения характерна неустой­чивость, и для того, чтобы удержаться в рамках позитивистской схемы, ей приходится использовать внепозитивистскую ме­тафизическую подпорку, которая в случаях, проанализи­рованных нами, принимает формулу постулата естествен­ного тождества интересов. Следовательно, чем более строго и систематически доводятся до логического совершенства выводы из позитивистских постулатов, тем более сомни­тельным становится статус нормативных элементов дей­ствия, которым можно было найти адекватную формули­ровку в позитивистской схеме.

Действительно, можно считать, что стремление ко все более строгой систематизации отдельных послед­ствий позитивистского подхода к изучению действия че­ловека сыграло важную роль в том развитии мысли, ко­торое мы разбирали в нашем исследовании. Главной формой этого развития было все более четкое разграни­чение «утилитаристской дилеммы»: либо действительно радикальная позитивистская точка зрения, либо строго утилитарная. Первое направление предполагает полный отказ от схемы «средство—цель» в качестве аналитичес­ки необходимой, последнее же означает возрастание за­висимости от вненаучных, метафизических допущений, ибщеепозитивистское «состояниеумов»,по-видимому, склонно было наделять престижем «строгой» научности только радикально позитивистскую позицию. Но в то же время утилитаристские принципы основывались на эмпи­рических наблюдениях, которые нелегко поддавались объяснению в терминах обоих этих направлений. Следо­вательно, все было подготовлено для осуществления ра­дикальной реконструкции теории, которая должна была вообще снять эту дилемму. Во второй части мы занима­лись анализом трех различных движений мысли, в ходе которых совершалась эта реконструкция. Мы здесь сде­лаем их краткий обзор.

Маршалл

Маршалл⁵ сделал только один шаг, причем он сде­лал его без четкого осознания того, что делает.

⁵ Анализ его работ содержится в IV главе.

Он унас­ледовал концептуальную схему утилитарной традиции. И именно те элементы этой схемы, которые нас здесь инте­ресуют, были главными для дальнейшего развития этой схемы, которое он осуществил в своей «теории пользы». Концепция пользы, побочной пользы и принцип замеще­ния полностью зависят от схемы «средства—цель», от представлений о выборе и аналитической независимости целей. Одного этого уже достаточно для того, чтобы по­нять, почему он неспособен был двигаться в направлении, которое было столь популярно в его время, — в направ­лении радикального позитивизма.

Но при этом ему была совершенно ясна неадекват­ность строго утилитарной точки зрения для объяснения некоторых фактов экономической жизни, а именно, фак­тов, относящихся к явлениям свободного предпринима­тельства. Тот путь, по которому он пошел, был отчасти детерминирован его глубокой эмпирической проница­тельностью, а отчасти — его собственными этическими склонностями. Он вышел за рамки строго утилитарной теории экономической жизни в двух пунктах. Во-первых, он отказался принять постулат о независимости потреб­ностей даже для эвристических целей экономической те­ории. Это допущение он считал применимым только к одному типу потребностей, которые он весьма пренебрежительноназывал «искусственными потребностями». Для того же класса потребностей, которыми он интере­совался в первую очередь, а именно для «потребностей, увязанных с действительностью», — он не считал это до­пущение применимым. Во-вторых, он отказался признать, что конкретные действия, характерные для экономичес­кой жизни, следует рассматривать только как средства удовлетворения потребностей, даже в рамках экономи­ческой науки. Они в то же время и «поле для применения способностей» и для «развития характера».

Эти два отклонения от утилитарной схемы Маршалл вместил в понятие «деятельность». Оно не очень четко определено Маршаллом; по сути, в заимствованной им у утилитаристов концептуальной схеме оно играет главным образом роль остаточной категории. Но кое-что по ее по­воду все же можно сказать. Совершенно очевидно, что это в общем не новая форма констатации элемента наслед­ственности и среды. Эксплицитное различение потребно­стей, увязанных с деятельностью, и биологических нужд исключает такую интерпретацию; другая интерпретация — в сторону гедонизма — исключается, потому что Маршал­ла невозможно причислить к теоретикам гедонизма, а тре­тья возможность также исключается, поскольку он совер­шенно неспособен поставить под вопрос рациональность действия во имя иррациональной психологии.

Следовательно, невозможно сомневаться в том, что деятельность образует остаточную категорию, тяготею­щую к истолкованию в терминах ценностей. Как потреб­ности, увязанные с деятельностью, так и сами виды дея­тельности под углом зрения нашего исследования Должны рассматриваться преимущественно как проявле­ния единой довольно хорошо интегрированной системы Ценностных установок. Исключительно сильное сходство этих установок с установками, которые Вебер вычленил в «Духе капитализма», особенно в его аскетическом ас­пекте, мы уже отмечали.

«Деятельность» в таком смысле слова становится для Маршалла важным эмпирическим элементом экономи­ческого порядка. Наряду с ростом рациональности и на-

коплением эмпирических знаний развитие этой ценност­ной системы становится для него главной движущей си­лой социальной эволюции. Но на этом Маршалл останав­ливается. Его трактовка интегрированной ценностной системы как чего-то отличного от случайных целей огра­ничивается этой системой. Он не смог воспользоваться логическими возможностями, которые предоставляет гипотеза существования в других обществах иных цен­ностных систем. Он также не исчерпал теоретических возможностей, открываемых связью ценностей с конк­ретным действием, ограничившись только теми двумя ас­пектами, где эта связь непосредственно касается его те­ории выгоды. Таким образом, теоретическое значение его отклонения от утилитаристской традиции и эмпиричес­кие следствия дальнейшего движения в этом направле­нии остались скрытыми как для него самого, так и для его последователей. Но, несмотря на свою ограничен­ность, он сделал решающий шаг, введя интегрированную систему ценностей, разделяемую большими совокупнос­тями людей, чему не было места ни в утилитарной, ни в радикально позитивистской схеме.

Парето

В трактовке Парето та же самая проблема была рассмотрена с другой точки зрения. Во-первых, его общие методологические постулаты расчистили путь для эксплицидного построения волюнтаристической теории действия. Скептицизм Парето освободил науч­ную методологию от скрытой посылки, согласно кото­рой теория для того, чтобы быть методологически при­емлемой, должна быть позитивистской. Действительно, из всех четырех рассматриваемых нами ученых Паре-то в своих общих методологических требованиях, предъявляемых к научной теории⁶, ближе всего был к формулировке такой точки зрения, которая может быть использована в нашем исследовании.

⁶ В отличие от требований, предъявляемых к теории действия.

Прежде все­го он самым последовательным образом выявил и обошел ошибку неверно рассматриваемой конкретности, характерную для позитивистской социальной теории. Парето был также выдающимся экономистом, и как экономист разработал такую же теорию пользы (вы­годы), как и Маршалл. Более того, он, как и Маршалл, считал ее неадекватной для научного объяснения кон­кретного человеческого действия даже в сфере эконо­мики. Но дальнейшие его шаги в этой области были со­вершенно отличными от подхода Маршалла. Строго ограничив экономическую теорию элементом пользы, он дополняет эту теорию более широкой синтетичес­кой социологической концепцией.

В своей эксплицитной концептуальной схеме он де--лает это с помощью двойного использования остаточных категорий. Исходный пункт — позитивно определенное понятие логического действия. Это конкретное действие, поскольку оно содержит «операции, логически связан­ные с их целью», как с точки зрения актора, так и на взгляд постороннего наблюдателя. С другой стороны, нелоги­ческое действие — явно остаточная категория; т.е. это такое действие, которое по любым причинам не отвечает логическим критериям. Наконец понятие логического действия явно шире понятия экономического действия, но нет позитивной, систематической трактовки неэконо­мических логических элементов. Они перечислены, но не определены. Главная задача дальнейшего анализа трудов Парето заключается в том, чтобы проследить, что про­исходит с остаточными категориями в структурном кон­тексте.

Следует, во-первых, суммировать эксплицитный ана­лиз, которому Парето подвергает нелогическое действие⁷.

⁷ Разбиралось нами в V главе.

Это индуктивный анализ, и начинается он с различения Двух видов конкретных данных — явных поступков и язы­ковых выражений. Непосредственно он имеет дело толь­ко с последними и в качестве результата анализа ненауч­ных в этом смысле «теорий» получает категории «остатков» и «производных», т.е., соответственно, постоянных и переменных элементов этих теорий. Таким обра­зом, «остаток» есть не что иное, как постулат.

Парето строит свою концепцию остатков и произ­водных элементов в теоретической системе без явной свя­зи с проблемой структуры. Эксплицитно определив эти понятия, он переходит к классификации их ценности, не пытаясь (разве только на самой последней стадии) рас­сматривать конкретные системы действия.

Задачей же данной работы было выявить следствия его концепции для структуры систем, к которым прило­жим анализ элементов, проделанный Парето.

Во-первых, мы показали, что его способ определе­ния понятий таков, что он рассекает главную дихото­мию нашего исследования: различение в системах дей­ствия нормативных аспектов и аспектов, связанных с условиями. В частности, в остаток должны входить эле­менты не одной, а обеих этих категорий. В результате оказывается необходимым, исходя из логики самого Парето, дополнить его классификацию остатков други­ми основаниями для деления, пересекающимися с теми, которыми пользовался он сам. Многие позднейшие ин­терпретаторы Парето считали, что его «чувства» были скорее не чувствами, а импульсами или инстинктами ан­тирационалистической психологии. Но изучение того пути, которым он идет в своем анализе, показывает, что логика его точки зрения не дает оснований для такой интерпретации. Более того, такая интерпретация совер­шенно не совместима с некоторыми очень важными по­ложениями его работ, в частности, с его трактовкой со­циального дарвинизма и с ответом на вопрос о соответствии остатков фактам⁸.

Это общее раздвоение структурных элементов и яв­ляется основой нашего дальнейшего анализа⁹. Концеп­ция логического действия была исходной точкой для ис­следования более общего вопроса: каковы его следствия для структуры всей системы действия, в которой оно име-

⁸ Рассмотрено у Парето в главе VI.
⁹ См. у Парето, глава VI.

ет место. Во-первых, один из элементов, содержащихся в остатках, — это конечная цель действия в цепи «сред­ства—цель», которая на полюсе рациональности четко сформулирована как недвусмысленный принцип¹⁰, руко­водящий действием.

¹⁰ «Принцип, существующий в человеке», как сам Парето характеризует его в одном месте (см. глава VI).

То, что конечные цели являются со­ставной частью в нелогической категории, дает возмож­ность интерпретировать логическое действие как средний отрезок цепи «средства—цель». Оказалось возможным верифицировать эту интерпретацию одного элемента ос­татков в терминах той роли, которую Парето приписы­вает «вере» в классе остатков, именуемом им «устойчи­выми агрегатами». Никакой другой гипотезой, с точки зрения автора данной работы, этот аспект его цикличес­кой теории объяснить нельзя.

Во-вторых, совершенно очевидно, что ценностный элемент не исчерпывается этим особым видом остатков, которые представляют собой лишь рационализирован­ный крайний случай. Отступив от этого полюса, мы об­наруживаем менее определенный ценностный элемент, различаемый в чувствах. Он проявляется в других произ­водных, остатках и различным образом в явном поведе­нии. Чтобы обозначить этот элемент и отличить его от других элементов чувств, Парето вводит термин «конеч­ные ценностные установки». Точно так же, для того что­бы отличить остатки, образуемые принципами, управля­ющими рациональным действием, от всех других, он называет их конечными целями. Здесь обнаруживается различие двух элементов внутри более широкой катего­рии ценностей, которого нет в понятии деятельности Маршалла.

В-третьих, оказывается, что логическое действие или некоторый серединный отрезок в цепочке «средства— Цель» не является в системах действия структурно одно-Родным и его следует подразделить. На основе анализа следствий, вытекающих из введенного Парето понятия логического действия для таких систем, были выделены три элемента серединного сектора. По принципу посте­пенного введения все более широких отношений данного акта к остальной системе действия различаются техни­ческий, экономический и политический подсекторы. Ока­залось возможным самым поразительным образом про­верить истинность такого разграничения у Парето в анализе его же теории социальной пользы. Иерархичес­кие ряды различных уровней, на которых, как он считал, можно рассматривать проблему пользы — это констата­ция того же самого различения, только в другой форме. Показательно, что это различение возникло в синтети­ческой части работы Парето, где он рассматривает сис­темы действия в целом, и в то же время его нет в экспли­цитной аналитической схеме, где рассматриваются только единичные изолированные акты. Таким образом, вместо простого перечисления составляющих логическо­го действия вводится схема систематически связанных структурных элементов. Наконец, для того, чтобы завер­шить иерархию, связанную с той же теорией социальной пользы, возникла, как мы обнаружили, своеобразная ло­гико-социологическая теорема. На рационализирован­ном полюсе, с которым здесь имеет дело Парето, она при­нимает форму концепции «цель, которую общество должно осуществлять средствами логико-эксперимен­тального рассуждения». Иными словами, действия чле­нов общества в значительной степени ориентированы на общую интегрированную систему конечных целей, раз­деляемых этими членами. В еще более общей формули­ровке ценностный элемент — в виде как конечных целей, так и ценностных установок — в большой степени явля­ется общим для всех членов данного общества. Это одно из существенных условий равновесия социальных систем. Таким образом, в результате явно непозитивистской ме­тодологии Парето и очень большой доли исторического релятивизма, заключенного в его эмпирических наблю­дениях, в его представлениях имплицитно присутствует дифференциация структурных элементов систем дей­ствия, идущая гораздо дальше той черты, на которой ос­тановился Маршалл. Последний не делал даже аналитически четкого различения норм внутренней рациональ­ности и ценностных элементов. В его концепции свобод­ного предпринимательства они рассматриваются смешан­но. У Парето это различение явно: первые — логичны, вторые — нет. Отсюда ясная дифференциация конечных целей от среднего сектора «средства—цели». Последний, в свою очередь, дифференцируется на три подсектора, разграничение которых не было четко проведено Мар­шаллом, у которого была тенденция смешивать все эти элементы с деятельностью в экономической категории и тем самым полностью затушевывать элемент принужде­ния.

Наконец, элемент конечной ценности у Парето сам дифференцируется на три различных аспекта — конеч­ные цели, как таковые, ценностные установки и степень признанности обоих этих элементов членами данной об­щности. Наконец, на горизонте брезжут некоторые яв­ления, не проанализированные в явной форме, но имею­щие для Парето большое практическое значение; они затем выходят на первый план в анализе Дюркгейма. Речь идет о ритуале. Следовательно, хотя исходный пункт Парето существенно не отличается от исходного пункта рассуждений Маршалла, тем не менее, анализируя при­менительно к задачам нашего исследования то, чего он достиг, можно констатировать, что им был сделан огром­ный шаг в направлении, обозначенном Маршаллом, но гораздо дальше последнего.

Дюркгейм

Дюркгейм, если сравнить его с Парето, дает первый убедительный пример начавшейся конвергенции взглядов. В какой-то мере он и Парето связаны уже тем, что их инте­ресовал целый ряд сходных проблем. Но термины, в кото­рых они решали эти проблемы, были столь радикально раз­личны, что до появления нашего исследования в них не Усматривали ничего общего, за исключением того, что оба они — социологи. Дюркгейм вообще никогда не имел дела с Опросами экономической теории в специальном смысле

этого слова. Но, как мы показали, в своих ранних эмпири­ческих работах он проявлял большой интерес к проблемам экономического индивидуализма. Более того, теоретичес­кие понятия, в которых Дюркгейм решил эти проблемы, имеют прямое отношение к статусу утилитарной точки зре­ния. Но на этом прямое сходство между двумя исследовате­лями кончается. В некотором смысле, подход Дюркгейма — это подход через схему действия, но использованную осо­бым образом. В методологической части его эмпирической критики утилитаристских теорий, содержащейся и в «Раз­делении труда» и в «Самоубийстве», утверждается, что эти теории основаны на неправильной телеологии. В терминах нашего исследования это означает, что он остается в рамках утилитаристской дилеммы и, решительно отвергая утилита­ристское ее решение, устремляется в сторону радикально-позитивистской альтернативы. Тот же тезис, выраженный в субъективных категориях, означает, что решающими эле­ментами действия являются факты внешнего для актора мира, т.е. условия его действия. Отсюда происходят его «внешнеположенность» и «принуждающая сила» как кри­терии «социальных фактов».

Но построение в «Самоубийстве» его критики всей группы утилитарных теорий, включающих факторы на­следственности и среды, приводит к целому ряду проблем. Поскольку критерии внешнеположенности и понуждаю­щих начал явно содержат эти элементы в виде открываю­щихся актору фактов, социальные факты превращаются в остаточную категорию, получаемую методом исключения. В ней оказываются неутилитарные аспекты действия, т.е. те противостоящие актору внешние факторы, которые не подпадают ни под категорию наследственности, ни под категорию окружающей среды, если в эту среду не вклю­чать других людей. Они образуют, следовательно, среду особого рода — социальную среду.

Формулировки, с которыми чаще всего связывается имя Дюркгейма, что «общество — это реальность особо­го рода», что оно есть «психическая сущность» и в нем содержатся «коллективные представления», появились, как было показано, в результате его попыток определить

эту остаточную категорию. Все эти попытки и в особен­ности аргументы, основанные на общих представлениях о синтезе, являют собой скорее косвенные подходы к про­блеме, чем развитие схемы действия, что было бы его ис­ходной точкой¹¹. В этом он зашел в тупик. В конце кон­цов этот тупик был преодолен. Решающим оказалось различие социального принуждения и естественной при­чинности. Социальная среда образует ряд условий, ко­торые не поддаются контролю для данного конкретного индивида, но в принципе доступны контролю людей в их совокупности. С этой точки зрения, наиболее значитель­ный аспект социальной среды — это система норматив­ных правил, подкрепленных санкциями.

¹¹ Мы показали, что понятие «коллективные представления» вытекает из этой схемы, но в наиболее рационалистической форме Дюркгейм выводит это из анализа средств—целей, подобного тому, который осуществлен в гл. VI.

Вплоть до этой черты, отвергая утилитарную теле­ологию, Дюркгейм все время представляет актора пас­сивным, подобным ученому, исследующему условия си­туации, в которой он находится. От него полностью ускользает волюнтаристический аспект действия и зна­чение целей. Следующий шаг, однако, радикально изме­няет это положение. Этот шаг — признание, что страх перед санкциями составляет только второстепенный мо­тив соблюдения институциональных норм; первичный же мотив — это моральный долг. В результате этого шага главным содержанием социального принуждения стано­вится моральный долг. Появляется также четкое разли­чение социального принуждения и давления естествен­ных фактов. Социальная действительность перестает быть просто остаточной категорией.

Но это возвращает Дюркгейма назад к волюнтари­стическому аспекту схемы действия, от которого он яв­ным образом отказался, стремясь отвергнуть утилита­ристскую точку зрения. Получившаяся концепция в буквальном смысле является синтезом, в котором пре­одолевается тезис и антитезис. Ведь моральный долг по отношению к норме означает не что иное, как ценностную установку в указанном выше смысле слова. Более того, поскольку введенная Дюркгеймом "социальная среда" включает в себя интегрированную систему таких норм, то отсюда вытекает и существование общей сис­темы установок, ориентированных на конечные ценно­сти. Индивидуализм утилитарной точки зрения, таким образом, преодолевается, но в результате остается толь­ко вернуться к ценностному элементу. Сформулировав уже вначале логико-социологическую теорему, в про­цессе дальнейшего ее истолкования Дюркгейм пришел к той же ее версии, что и Парето: социальный элемент предполагает существование общепризнанной системы ценностей¹².

¹² Это мы констатировали в главе X.

Но существует, однако, важное отличие. Парето, пришедший к этой проблеме посредством развития схе­мы «средства—цель» и ее обобщения на рационалисти­ческом полюсе, сформировал понятие социального эле­мента, как «цель, которую должно преследовать общество». Дюркгейм шел другим путем. Вместо того, чтобы обобщать схему «средства—цель» для любой сис­темы действия, он оперировал с индивидом, действующим в социальном окружении, и затем анализировал это ок­ружение. Здесь он обнаружил общепризнанную систему нормативных правил как одну из главных составляющих социальной среды. Отсюда он пришел к пониманию мо­рального долга, первоначально как мотива подчинения индивида данному правилу, и уже в конце увидел, что поддержание общепризнанной системы правил обуслов­лено существованием общепризнанных ценностей.

Таким образом, Дюркгейм осветил институциональ­ный аспект системы действия, тот самый, который лишь в латентном виде присутствовал в анализе Парето, хотя в своих эмпирических работах тот обнаруживает понима­ние роли этого аспекта. Дюркгейм же полностью выявил этот аспект как отличительную черту структуры систем действия, рассмотренных в терминах схемы «средства— цель». Оказалось, что действие в этой схеме имеет, по крайней мере, двойную нормативную ориентацию, как у Вебера; оно ориентировано на нормы эффективности и на нормы законности.

Эта новая точка зрения в дальнейшем имела своим результатом возвращение в теоретическую схему утили­тарных элементов в форме «интересов», стремящихся вырваться из-под нормативного контроля. Наиболее яр­кая формулировка этого тезиса содержится у Дюркгей-ма там, где он вводит понятие аномии. Тут представле­ния Дюркгейма полностью совпадают с понятием «интересов» у Парето, соотнесенным с понятием класса комбинаторских остатков. Но в целом внимание Дюрк­гейма очень мало сосредотачивалось на внутренней схе­ме «средства—цель» как таковой, включая и ее середин­ное звено. Следовательно, вычленение этого звена, которое было имплицитным в работах Парето, осталось таковым и у Дюркгейма. Дальнейшее развитие дюркгей-мовской схемы действия было революционным по свое­му значению, но оно шло в другом направлении, затраги­вая те аспекты, которые, теоретически говоря, у Парето оставались латентными.

Это развитие Дюркгейм осуществил в своем иссле­довании религии¹³. Если учесть проявление особенности его субъективистского подхода, становится неудивитель­ным, что исходным пунктом его анализа стал вопрос о том, какая «реальность», т.е. какое эмпирическое соот­несение определенного класса фактов и актора, скрыва­ется под религиозными идеями. Но несмотря на то, что вопрос был сформулирован в таких терминах, ответ на него имел революционное значение. В решении пробле­мы институтов он постепенно продвинулся в своей ин-тепретации социальной среды от трактовки ее как ряда фактов «природы» к рассмотрению ее в виде ряда пра­вил морального долга. Но эти правила есть тоже не что иное, как эмпирические факты, значение которых заклю­чается в их внутренней связи с действием в качестве средств контроля.

¹³ См. главу VIII.

Специфическими объектами религиозных идей ока­зались при этом сущности с одним общим для них свой­ством — «священностью». Сущности, с которыми обыч­но имеют дело теории религии, — это, главным образом, сущности «воображаемые»: бог, дух и пр. Но Дюркгейм показал, что это свойство присуще и более широкой груп­пе конкретных объектов, а также действий лиц в опреде­ленных обстоятельствах и т.д. Возникает, следователь­но, вопрос: что же действительно общего между всеми этими священными предметами, что сообщает им это об­щее свойство святости? Раньше пытались найти источник внутри самих предметов. Дюркгейм идет совершенно иным путем. Единственное свойство, общее всем этим предметам, — святость, и она вообще не связана с их внут­ренними свойствами, они обладают ею только благодаря определенному отношению к ним — отношению «почи­тания».

Если это верно, то человек чтит не священные вещи сами по себе, а нечто связанное с ними и вызывающее в человеке чувство почтения. Что же это в таком случае за связь? Ее невозможно вывести из внутренних свойств свя­щенной вещи, ибо она символична. Священные вещи свя­щенны потому, что они есть символы, с общим для них символическим отношением к источнику святости. Это символическое отношение было чем-то совершенно но­вым в теории действия¹⁴.

¹⁴ Впервые эта связь обозначилась в анализе у Парето, но она не рассмат­ривалась им явным образом в систематически-теоретическом контексте.

Далее возникает вопрос: что же это за общий для этих символов референт? Должно быть, говорит Дюркгейм, это нечто такое, что мы почитаем особым образом, а таким особым образом мы чтим только моральный авторитет. Следовательно, источник святости священных предме­тов — тот же самый, что и источник долга относительно моральных правил. Это — «общество». Это синтез всего того, что до сих пор рассматривалось как несвязанные друг с другом аспекты жизни человека. Этот синтез был рево­люционным достижением гения Дюркгейма.

Но эта точка зрения нуждается в дальнейшей интер­претации, для того чтобы разделаться с трудностями, ос­тавшимися в наследство от дюркгеимовского позитивизма. В таком контексте общество — это не какая-то конкретная сущность, и прежде всего неконкретная совокупность че­ловеческих индивидов, связанных друг с другом. Это — «моральная действительность >>. Дальнейший анализ пока­зал, что религиозные идеи имеют дело с когнитивными отношениями людей к некоторым неэмпирическим аспек­там мира, которые в работах Вебера в особом смысле на­зываются «сверхъестественными». С этими идеями связа­ны некоторые «активные установки», как называет их профессор Нок, отчасти детерминированные этими идея­ми, а отчасти, в свою очередь, детерминирующие их. Эти активные установки оказываются установками на конеч­ные ценности, как мы их определили выше, и в той же мере, в которой они образуют, по Дюркгейму, «общество», их можно считать общепризнанными ценностными установ­ками. Источник святости — сверхъестественное. Наши символические изображения его — священные предметы; отношение почтения к ним, так же как и почтение к мо­ральным обязанностям — это проявление наших устано­вок на конечные ценности, которые социальны в той мере, в какой они являются общепризнанными.

Но это не все. Активные установки, связанные с ре­лигиозными идеями, проявляются не только в «идеях», но и в определенных действиях или в «поведении», и этим действиям также общи свойства святости, и они также связаны со священными сущностями. Весь этот класс дей­ствий по отношению к «священным предметам» Дюрк-гейм называл ритуалом. Это действия в самом строгом смысле слова, т.е. способы, с помощью которых актор Достигает определенных целей. Как выражается Дюркгейм, это — часть «серьезной жизни» (vie serieuse)¹⁵.

¹⁵ См.: Durkbeim E. Les formes elementaires de la vie religiense. 2 ed., Paris, 1925,p546.

Но указанные действия отличаются в двух основных аспектах от действий, анализом которых мы занимались выше. Они священны и, следовательно, имеют место толь­ко в определенных условиях, намеренно изолированных от обычных утилитарных расчетов на получение выгоды — действия совершаются с «ритуальной установкой». Кро­ме того, в них входит манипулирование священными сим­волами, т.е. то, что было названо символической связью «средства—цель». В обоих этих аспектах, будучи изме­рены стандартом внутренней нормы рациональности, эти действия не иррациональны, а внерациональны. Этот стандарт к ним просто неприменим. Наконец, ритуал для Дюркгейма — это не просто проявление ценностных ус­тановок. Он имеет большое функциональное значение для социальной «солидарности», являясь способом оживле­ния и укрепления общепризнанных ценностных элемен­тов, которые остаются латентными при повседневной деятельности. Здесь в рассуждениях Дюркгейма снова начинает звучать тема «интересов» и их центробежных (разрушительных для общества) воздействий. Ритуал — один из основных защитных механизмов общества про­тив тенденции к аномии.

Таким образом, мы проследили процесс развития Дюркгеймом учения об обществе. Из конкретной реаль­ности оно превращается в совокупность элементов дей­ствия, существующих только «в сознании индивидов». Из категории «фактов природы», обуславливающих действие человека, оно становится общепризнанной системой цен­ностей, включающей неэмпирические референты. Эта пос­ледняя тенденция достигает своей кульминации в его со­циологической эпистемологии. Она наносит последний удар по методологии позитивизма, но сама несет в себе новые трудности. В ней отчетливо обнаруживается дви­жение мысли Дюркгейма в идеалистическом направлении, которое в конечном итоге вступает в противоречие с во­люнтаристической теорией действия. Если интерпретиро­вать эту эпистемологию в терминах последней, то главной ее истиной будет то, что в более приемлемой форме выра­зил Вебер в понятии wertbeziehung, вводящем элемент от­носительности в познание и в то же время дающем отправ­ную точку для анализа социальных факторов.

Следует подчеркнуть, что в отношениях, релевант­ных данному контексту, в теориях Парето нет ничего зна­чительного, что противоречило бы теориям Дюркгейма, и наоборот. Их различия взаимодополняющи, т.к. про­сто относятся к разным областям одинаково структури­рованного пространства действия. Парето выявляет¹⁶ — чего нет у Дюркгейма — внутреннюю дифференциацию серединного звена цепочки «средства—цель» и элемент конечной ценности, не интегрированный пока в общезна­чимую систему. Со своей стороны Дюркгейм ярко выде­ляет роль институционного элемента в его отношении к цепочке «цель—средства» и дифференцирует структуру и виды проявления систем конечных ценностей, которые для Парето были остаточными понятиями.

¹⁶ В теории социальной пользы.

Это было сделано Дюркгеймом в понятии «священ­ное» при анализе роли символов, их связи с ритуальным действием и его функцией. В понятии священного подра­зумевается неэмпирический референт — конечные цен­ности. Следовательно, связь ценностных установок с «идеями» здесь гораздо более очевидна, чем у Парето. Кроме того, символические отношения, которые являют­ся основной связкой сверхъестественного с понятием свя­тости, оказываются аналитическим ключом, необходимым для понимания целого класса действий, объединяемых понятием «ритуал», который в высшей степени важен для Парето эмпирически, но в его систематической теории представлен как остаточная категория. Эти понятия у Дюркгейма можно рассматривать как дальнейшую спе­цификацию категорий нелогического действия и чувства, которыми оперирует Парето.

То, что концептуальные элементы, дифференциро­ванные в анализе в работах Парето и Дюркгейма, действи­тельно принадлежат к одной и той же теоретической си­стеме, и что их работы действительно конвергируют, находит решающее подтверждение в том факте, что, как было показано, все эти элементы плюс еще один обнару­живаются в работах Вебера. Это верно, насмотря на тот факт, что работы Вебера были совершенно независимы от работ как Парето, так и Дюркгейма, а также несмотря на то, что методологическая позиция Вебера была в дос­таточной степени туманной, поэтому разглядеть в ней статус его общей теоретической системы не так легко. Прежде всего поражает то, что немецкий историк и эко­номист пришел к пониманию места экономического эле­мента, почти идентичному концепции неоклассициста Парето, и что будучи идеалистом в исходных позициях, он создал очень сложную систему категорий, связанных с религиозными идеями, институтами, ритуалом и цен­ностными установками, по всем пунктам совпадающую с системой позитивиста Дюркгейма. Правомерно поэтому утверждать, что в этих основных аспектах совпадения есть не просто нечто предполагаемое или кажущееся, но что это совпадение былопродемонстрировано нами как эмпирический факт. Сомнению можно подвергнуть лишь правильность интерпретации работ всех трех ученых, но и этот вопрос относится к области изучения фактов.

Вебер

Анализ работ Вебера еще достаточно свеж в памя­ти читателя, так что нет необходимости отводить много места для того, чтобы повторять его выводы. Эмпири­чески главный удар веберовской концепции был направ­лен на марксистский исторический материализм, который, как мы уже говорили выше, образует — с аналитической точки зрения — вариант утилитарной концепции, поме­щенной в исторический контекст. Вебер противопоста­вил ему теорию о роли ценностных элементов в форме комбинации религиозных интересов, например, ценно­стных установок в их связи с системами метафизичес­ких идей. Эти элементы, однако, оказались помещенны­ми в контекст волюнтаристической теории действия, а не идеалистического эманационизма. Ценностные эле­менты, по Веберу, оказывают влияние в комплексных процессах взаимодействия с другими элементами сис­темы действия, а не просто «становятся реальными». Все это Вебер подробно разработал в своих эмпирических

исследованиях отношении религиозной этики к экономической жизни¹⁷.

В методологическом плане его отказ рассматривать социальное влияние религиозных идей как процесс эмана­ции вытекал из его нападок на методологические взгляды, вырастающие из идеалистической философии¹⁸. Общим для всех этих взглядов является отрицание возможности или ценности применения обобщенных теоретических понятий к сфере человеческого действия. В противоположность им Вебер горячо отстаивал необходимость теоретических по­нятий для обоснования любых объективных эмпирических утверждений в любой области.

¹⁸ Рассмотрено нами в главах XIV и XV. "См. главу XVI.

Резко отвергая идеалистические представления о ло­гике социальной науки, он, тем не менее, выуживает из них некоторые элементы, имеющие большое значение для его собственной субстантивной позиции. Идеалистичес­кие теории интуиции подсказали ему важность включе­ния в теорию действия субъективного референта, субъек­тивной точки зрения. От концепции «свободы» Вебер заимствовал норму внутренне присущей рациональнос­ти в качестве одного из основных элементов действия. Органический аспект интуитивизма дал ему понятие цен­ностного элемента в его двойной роли: в Wertbeziehung, как методологически необходимого для теории элемен­та, и как главного элемента самого действия. И что самое главное, его методологическая защита общих понятий имеет решающее значение для концепций действия, так как наука и рациональность действия неразрывно связа­ны между собой.

В то же время в силу обстоятельств, на которые мы уже указывали, в веберовской методологической пози­ции, с нашей точки зрения, было два серьезных недостат­ка. Во-первых, стремясь четко определить логическую специфику естественных наук, что, с нашей точки зрения, совершенно необходимо, он пришел к фикционистской точке зрения на природу общих понятий в этих областях, что заслонило от него значение систематической теории, нефикционистской в существенной своей части. Во-вторых, это обстоятельство, а также тот факт, что об­щие понятия были для него остаточной категорией, при­вели к тому, что им игнорировалось важнейшее различе­ние, которое в данном исследовании формируется как различение гипотетически конкретного типа понятий и их эмпирического обобщения, с одной стороны, и кате­горий обобщающей теоретической системы — с другой. Только первые фиктивны в социальной сфере: это обус­ловлено значительной степенью ограниченности самого материала социальных наук. Применительно ко вторым такое утверждение несостоятельно.

Таким образом, его эксплицитное систематическое теоретизирование имеет тенденцию устремляться в на­правлении, отличном от того, которое нас здесь интере­сует, а именно — в направлении систематической клас­сификации структурных идеальных типов социальных отношений¹⁹.

¹⁹ Это формальная социология в духе Зиммеля, см. его "Социологию"

Но несмотря на такую методологическую ограни­ченность, из работ Вебера можно посредством анализа извлечь определенную схему структуры обобщенной си­стемы действия, которая проглядывает почти во всех стратегически важных пунктах его работ. Хотя он и не признает открыто, что эта схема имеет логический ха­рактер, ее наличие было абсолютно необходимым для получения его выводов, как эмпирического, так и тео­ретического характера. Так, путаница, связанная с ка­тегорией общих понятий, о которой говорилось ранее, была продемонстрирована в явной форме, когда мы по­казали, что на самом деле в своем систематическом тео­ретизировании Вебер пользовался различными типами понятий, что и следовало ожидать, если полагать наш анализ правильным.

Нет необходимости резюмировать структурную схему этой обобщенной системы и те пути, которыми Вебер пришел к этим элементам в той же мере, в которой мы проделали это в случае с Маршаллом и Парето. Логическая исходная точка — это опять-таки стандарт внутренне присущей рациональности, воплощенный в норме эффективности. Здесь по существу речь идет о том же самом отношении с наследственностью и средой, какое мы уже видели в различных вариантах. Середин­ный сектор внутренней цепочки «цель—средства» диф­ференцирован по существу точно тем же образом, как и в исследованиях Парето²⁰. И линия различения техни­ческих и экономических элементов проходит так же, как ее проводили указанные ученые до Вебера, но уже со­вершенно эксплицитно. Линия раздела между полити­ческим и экономическим элементами связана с более сложными проблемами, но если провести ее так, как это делает Вебер, с использованием понятия авторитета, это даст и ясное осознание значения принуждающей влас­ти, осуществляемой различными способами, и призна­ние того, что есть предел, после которого эти способы уже не могут быть описаны в обычных экономических категориях анализа.

²⁰ См. выше, глава XVII.

Элемент конечных ценностей в работах Вебера по­явился вначале в системах ценностных установок, связан­ных с религиозными идеями. Его существование в роли конечных целей в цепочке «цели—средства» было уста­новлено теоретически в связи с разработкой типов раци­онального действия.

Его институциональное отношение к цепочке «сред­ства—цель» выражается в понятии «законного поряд­ка» — прямом эквиваленте дюркгеймовских правил, об­ладающем моральным авторитетом. Его неэмпирический «религиозный» референт сформулирован в понятии «ха­ризма», соответствующем дюркгеймовскому понятию «священное». Анализируя эти понятия, оказалось воз­можным выявить взаимную связь между ценностными ус­тановками, обычно называемыми Вебером в этом контек­сте «религиозными интересами» и «религиозными ^иДеями». Рассмотрение вопроса о «значении» в связи с этими идеями и с предметами и событиями реального мира приводит к выявлению важнейшей роли, которую, вне всякого сомнения, играет и для самого Вебера существу­ющий тип действий, содержащих в себе в значительной степени как харизму, так и символизм, т.е. ритуал. И хотя они анализируются не эксплицитно, как у Дюркгейма, но все элементы дюркгеймовского анализа тем не менее на­лицо.

Во всех этих аспектах существует бросающееся в глаза совпадение идей Вебера и Дюркгейма по всем пун­ктам²¹. По тем вопросам, которые мы здесь затронули, существует три главных различия, и ни одно из них не является противоречием — все различия только в акцен­те. Категории, связанные с ритуалом, основные и очень четко разработанные у Дюркгейма, у Вебера скорее им­плицитны. С одной стороны, взаимоотношения ценнос­тных установок и идей сверхъестественного, которые из дюркгеимовских положений можно вывести лишь путем дальнейшего анализа, у Вебера эксплицитны настолько, что с их помощью можно непосредственно верифици­ровать эти выводы, сделанные из положений Дюркгей­ма. В-третьих, роль ценностных элементов в динамичес­ких процессах изменения status quo, оставшаяся еще в совершенно латентном виде у Дюркгейма, становится на центральное место у Вебера в его теории пророчества, исправляя односторонность картины, даваемой Дюркгеймом.

²¹ См. выше, глава XVII.

Наконец, у Вебера появляется еще один системо-образуемый аспект действия, а именно то, что можно назвать «способами выражения >> ценностных установок. Этот аспект не нашел отражения в работах других ана­лизируемых нами ученых. Он возникает как на методо­логическом, так и на теоретическом уровне. В исследо­ваниях Вебера он анализируется лишь в контексте ориентации действия на нормы вкуса (taste). Но при раз­боре Тенниса подобный анализ оказался применимым и для институциональных феноменов применительно к Gemeinschaft, когда упомянутые нормы содержат мо­ральный элемент, а не являются просто делом вкуса в обычном смысле этого слова.

Элементы структуры обобщенной системы действия, очерченные таким образом, распадаются на три хорошо различимые группы. Первая — это наследственность и среда, воспринимаемые субъективно, как конечные сред­ства и условия действия и как источники «незнания» и «детерминанты ошибок». Это элементы, научное пони­мание которых возможно в терминах категорий, не вклю­чающих субъективного референта²². Они дают данные для научного изучения действия²³. Знание природы и того, как ведут себя эти элементы, есть тот неизменно сохраняю­щий силу остаток, который берется теорией человечес­кого действия у радикально позитивистских социальных теорий.

Вторая группа — это группа элементов, входящих в серединный сектор цепочки «целей—средств». Она образует «постоянно сохраняющий силу остаток», за­имствованный у утилитаристских теорий. Атомисти­ческий характер утилитаристских теорий не позволил им четко дифференцировать этот сектор, но основные линии этой дифференциации можно различить. Общее всем этим теориям понятие рациональности действия позволило сформулировать технический элемент. Ути­литарные теории социального уровня в своем посту­лате о естественном тождестве интересов сформули­ровали понятие «экономический интерес». Этот термин достигает самой большой концептуальной чистоты в анализе «предельной полезности» в современной эко­номической теории (начиная с Джевонса и Маршалла). И наконец, элемент принуждающей власти получает свою классическую формулировку на утилитарной ос­нове у Гоббса и с тех пор появляется в различных фор­мах всякий раз, когда рушится постулат естественно­го тождества интересов.

²² Если отвлечься от психологических элементов, о которых будет сказано в следующей главе.

²³.См. следующую главу.

Третья группа — это группа элементов, сосредото­ченная вокруг системы конечных ценностей в той мере, в какой она интегрирована и несводима к произвольным целям утилитаризма. Она, как мы показали, возникает из позитивистской традиции при переходе ее в волюн­таристическую теорию действия. В той или иной форме она всегда присутствовала в идеалистической традиции и может считаться тем постоянно сохраняющим силу ос­татком, который теория действия почерпнула из идеа­лизма. Но до последнего времени идеалистическо-по-зитивистский дуализм современной социальной мысли создавал как в сфере методологии, так и в сфере теории существенный разрыв, мешавший интеграции всех эле­ментов в описание единой системы действия. И только соответствующая ломка идеалистической методологии, проведенная в работах Вебера, создала возможность преодоления этого разрыва в синтезе позитивистского и идеалистического направлений.

И наконец, существует элемент, не попадающий ни в одну из этих трех структурных групп как таковых, но слу­жащий скорее для их объединения. Это элемент, который встречался нам в нескольких местах и обозначался как «уси­лие» (effort). Это — название фактора, связующего норма­тивные и относящиеся к условиям элементы действия. Не­обходимость его обуславливается тем, что нормы не реализуются сами собой автоматически, а если реализуют­ся вообще, то только через действие. Это — элемент, ана­литическое значение которого в теории действия, вероят­но, прямо аналогично значению понятия энергии в физике.

Date: 2016-05-14; view: 352; Нарушение авторских прав