Сядьте удобно. Ноги скрещивать не обязательно. Можете сесть на стул, на подушку, на пол – это не важно. Но спина должна быть прямой

Почувствуйте каждый вдох и выдох. Выберите точку: ноздри, грудь или живот. Сосредоточьтесь на этой точке и попробуйте почувствовать дыхание. Если Вам так легче, можно мысленно говорить «вдох» и «выдох».

Если внимание ускользает, просто простите себя и мягко возвращайтесь к дыханию. Не нужно полностью избавляться от мыслей, это практически невозможно.

Третий пункт был очень важен, если верить всем тем книгам, что я прочитал.

И правда, когда фокусируешься на дыхании, болтовня сразу прекращается, но это ненадолго. Вся штука в том, чтобы поймать свой разум, когда он снова куда‑то бежит, и вернуться к дыханию. Так нужно делать много раз.

Я сидел на полу, прижавшись спиной к кровати и вытянув ноги вперед. Я поставил таймер на телефоне, чтобы спокойно забыться на 5 минут.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Кустарник. Какое красивое слово.

Если принимать во внимание теорию эволюции, почему нам нравится запах собственной грязи?

Эй, вернись к процессу.

Вдох.

Выдох.

Мне больно сидеть. Дай‑ка подвинусь чуть‑чуть.

Вдох.

Передачу о старой школе хип‑хопа можно было бы назвать «Рэп ван Винкль»[27].

Теперь у меня чешется палец на левой ноге.

Интересно, где живут дикие песчанки?

Можно ли назвать меня авторитетным?

А на восьмое небо от счастья нельзя попасть?

Так это все и происходило, пока таймер не сработал. К тому моменту мне уже казалось, что прошла вечность.

Когда я открыл глаза, мое отношение к медитации было уже совсем другим. Не то, чтоб она мне понравилась, но я признал ее. Это не просто способ убить время для хиппи наряду с игрой во фрисби или изготовлением бус. Ты раз за разом пытаешься догнать уходящий поезд своего сознания. Остановить бесконтрольную машину мыслей было не проще, чем удержать в руках живую рыбу. Нужно было прижать к стенке собственный ум и возвращать внимание к дыханию. Эта внутренняя борьба шла простоянно и требовала большой выдержки. Крутое испытание.

Я начал делать это каждый день. Я просыпался утром пораньше и проводил десять минут на полу в гостиной, опершись спиной на диван. В путешествиях медитировал на полу в номере отеля.

Но это не значит, что получалось лучше. Я почти сразу начинал чувствовать зуд от макушки до копчика. Затем усталость сползала на лоб тяжелым жирным онемением. А когда зуд и усталость становились сильнее, я оказывался со всех сторон окружен мысленным потоком. Сосредоточиваться на дыхании, чтобы хоть на минуту остановить его, было все равно, что пытаться метлой выгнать разбежавшихся по полу тараканов. Можно было быстро всех убрать, но через секунду они возвращались обратно. Я понимал, что надо просто простить себя, но это было невероятно трудно. Каждый раз, когда я терялся в мыслях, я шел по кругу совести. То, что лезло в голову, было дешевым и банальным. Неужели я действительно думал об этом все время? Об обеде? О том, пора ли стричься? О своем гневе на то, что награду присудили фильму «Танцующий с волками», а не «Славные парни»?

Когда же я не был поглощен случайным бредом, я все время думал о том, сколько времени прошло, и ждал, когда же уже зазвенит таймер. Происходящее напоминало серию «Симпсонов», в которой показывали запись самой продолжительной икоты. Между иканиями женщина говорила: «Убейте меня». К концу десятой минуты я зачастую уже скрежетал зубами. Один из наших котов, Стив, страдал от страшной болезни десен. Когда ему было больно, он с воем пытался убежать от самого себя. Я точно так же в один момент вскакивал на ноги из сидячего положения, будто мог убежать от суеты собственного разума.

Статуэтки круглолицего умировторенного Будды всегда стояли перед салонами спа. Его изображение сияло на футболках, которые продавали в моем спортзале. Слово «дзэн» стало синонимом слова «расслабленность». Но это все было показным. Буддистская медитация – чертовски трудное дело. Но, несмотря на свою сложность, она давала мне кое‑что очень важное: действенный метод выключения «обезьяньего ума», хоть и на короткое время. С маленьким шимпанзе можно было играть – отвлекать его чем‑то блестящим, чтобы он сидел спокойно. В отличие от Толле, у которого не было для меня по‑настоящему хорошего совета, медитация давала защиту, временное спасение от холодных щупальцев зацикленности. Может быть, это звучит жалко, но это было самым лучшим (и, в общем‑то, единственным) решением, которое у меня было.

* * *

Довольно быстро мои усилия стали помогать «не на подушке», как говорят буддисты, то есть не только во время медитации. У меня получалось с помощью дыхания втаскивать себя в настоящий момент – в очередях на паспортный контроль в аэропортах, в ожидании лифта, в такси, где угодно. Это оказалось очень приятным занятием. Жизнь стала слегка похожа на постоянное возвращение в знакомую комнату, но с передвинутой мебелью. И у меня гораздо лучше получалось прощать себя в реальной жизни, чем во время медитации. Каждый момент был шансом сделать еще один дубль. Миллион вторых попыток.

Медитация серьезно поменяла мое отношение к скуке, которую я всю жизнь старался избегать. Джеймс Бойлан, мой научный руководитель в колледже (позже он сделал операцию по смене пола, взял имя Дженни, написал бестселлер и появился в передаче Опры) советовал мне всегда брать с собой что‑нибудь почитать. Вообще‑то это был единственный совет от него. Раньше я исправно ему следовал, внимательно подготавливаясь, чтобы ни одна минута не проходила без отвлекающего занятия. Я копался в телефоне на светофорах, брал распечатанные тексты с работы, чтобы читать их в очереди к врачу, смотрел видеоролики, сидя в такси.

Теперь я стал замечать эти пролетающие моменты жизни. Стоя на светофоре или ожидая начала съемок, я мог сосредоточиться на дыхании или просто оглядеться по сторонам. Как только я начинал эту игру, я сразу понимал, что часто просто ходил во сне, а мой разум толкал меня вперед или назад. По большей части я смотрел на мир через призму своих суматошных мыслей. Получался барьер между мной и реальностью. Мою жизнь пронизывало «стремление быть где‑нибудь еще», как это назвал один из буддистских авторов.

Суммарный эффект от медитации вместе с проживанием каждого момента был невероятным. Я словно встал на якорь стабильности и спокойствия. Это был способ закалить себя в этом суматошном мире, обрести чувство защищенности. Вечером в субботу за минуту до начала эфира «Мировых новостей» я успокаивался, глубоко дыша и разглядывая комнату. Я смотрел на бегающих ассистентов, на светильники на потолке и нащупывал ногами реальность, чтобы потом отойти от нее, крича в камеру перед миллионами людьми по другую сторону экрана.

Все это было замечательно, но оказалось, что это не самое важное.

* * *

Ноу‑хау буддизма заключается в простой технике осознанности. Если коротко, осознанность – это способность понимать, что происходит в твоей голове – злость, зависть, грусть, боль в порезанном пальце, что угодно – но не поддаваться этому. Согласно Будде, у нас есть три обычных реакции на все, что мы переживаем. Мы либо хотим этого, либо не хотим, либо игнорируем. Печенье: хочу. Комары: не хочу. Инструкция по безопасности в самолете: игнорирую. Осознанность – это четвертый вариант, способ отстраненно увидеть свой разум изнутри. Звучало красиво, но казалось мне совершенно невозможным.

Во время медитации самой лучшей возможностью тренировать осознанность были физические неудобства вроде зуда или боли. Вместо того, чтобы почесаться или поменять положение тела, нужно было просто сидеть и продолжать испытывать дискомфорт. Учителя называют это «отмечать», то есть просто приклеивать ярлык – например чешется или затекло. Для меня это было нереально. Зуд в районе бедра становился маленькой дверью в царство Аида. Я скрипел зубами и начинал сомневаться в важных жизненных решениях. Я просто не мог оставаться отстраненным, и меня это страшно – нервировало.

Главная идея была в том, что если научишься справляться с вещами вроде зуда, то в конце концов будешь контролировать свои мысли и эмоции. Это «отмечание» – «О, это просто приступ жалости» или «О, я зациклен на работе» – должно было убрать из потока сознания большую часть эмоциональной энергии.

Легко понять, что осознанность – понятие относительное. Например, во время ужина с Бьянкой мне могли позвонить и сказать, что нужно сделать репортаж о повышении цен на бензин, а для этого непременно выйти в прямой эфир на рассвете с автозаправки в Нью‑Джерси. Первой моей мыслью было: «Я зол». Потом я принимал эту мысль, и на самом деле начинал злиться. Я выговаривал человеку, который дал мне это задание, целую кучу ненужных слов. В конце концов, я все равно делал этот репортаж, но при этом чувствовал себя виноватым за свою сварливость. Осознанность должна была прервать эту цепочку машинальных, бессмысленных действий.

Когда я задумался о том, как работает вся эта система якобы спонтанных психологических реакций, я понял, как сильно меня подталкивало – даже скорее потряхивало – мое эго. Я слишком много, как это назвал один автор, «плыл по течению на волнах неосознанных привычных импульсов». Это и привело меня к проблемам, связанным с войной, нарокотиками и паникой. Это же заставляло меня есть, когда я не голоден, или срываться на Бьянку из‑за неприятностей на работе. Осознанность же позволяла избавиться от слепой машинальности.

Это не просто дешевый трюк. Осознанность – врожденная, природная черта. Она, можно сказать, делает нас людьми. Мы – homo sapiens sapiens, «человек разумный и понимающий свой разум». Человеческий мозг обладает способностью, о которой не говорят в школе (по крайней мере, не на западе). Мы можем гораздо больше, чем просто думать, мы можем понимать вещи, без суждения, без эго. Я, конечно, не хочу принижать способность мыслить, но бесконтрольные мысли совершенно точно могут сыграть злую шутку.

Например: можно осознавать чувство голода, но дальше нужно подумать о том, где взять еды, и может ли там быть свинина. Или можно осознать давление на мочевой пузырь, когда хочется в туалет, но придется подумать о частоте мочеиспускания, когда приходит старость и время проверить простату. Здесь все понятно – есть разница между ощущениями и ментальным верчением, которое появляется как реакция на данные стимулы.

Когда я впервые столкнулся с понятием осознанности, мы с Бьянкой раз за разом пересматривали уморительное видео, в котором ярко выраженный гей по имени Рэндел рассказывает о животном под названием медоед. «Смотрите, сколько там пчел, – говорит Рэндел нахальным голосом, в то время как на экране медоед не замечает, что его жалят сотни злых насекомых. – Вы думаете, медоеду есть до них дело? Да ему просто плевать». Осознание, как мне подумалось, действует так же, как медоед. Ему плевать. Оно просто смотрит на мысли, которые приходят в голову, будь это импульсивное желание придушить коллегу или съесть две пачки печенья перед сном, и не вызывает ни ответных реакций, ни ненависти к самому себе.

У буддистов есть прекрасная аналогия. Представьте, что ваш разум – это водопад: вода – это просто течение мыслей и эмоций, а осознанность – это безопасное пространство позади водопада. Еще одна красивая теория, но проще сказать, чем сделать.

* * *

Было много моментов, в которых мне очень нужна была осознанность. Например, еда. После отказа от наркотиков еда стала для меня источником гормона радости. А когда я встретил Бьянку, все стало еще хуже, потому что я был счастлив и привязался к дому. Она готовила огромные порции пасты, угощала печеньем прямо из духовки. Я поглощал тарелку за тарелкой. Я заставлял себя быть умеренным, но в какой‑то момент терял над собой контроль. Я кормил не желудок, а центр удовольствия в мозгу. Хуже всего было с десертом. В детстве родители никогда не давали мне сладкого, и это привело к зависимости на всю оставшуюся жизнь (кстати, то же самое случилось с телевизором). Я уничтожал горы печенья, вонзая зубы в вязкую сладость. Особенно опасны были аэропорты. Тетя Энни[28], эта соблазнительница, заманивала меня пачками печенья с корицей. Когда у меня начал расти живот, я стал беспокоиться об этом так же, как о своей редеющей прическе. К сожалению, не помогало ни тщеславие, ни осознанность. В моем стиле было сразу после медитации наброситься на чипсы, потом некоторое время помучиться совестью и пойти вздремнуть.

Но по‑настоящему осознанность понадобилась мне после звонка Эми Энтелис, старшего вице‑президента по развитию персонала. Эми отвечала за подбор и продвижение ведущих и корреспондентов. Она дозвонилась до меня, когда я ехал в аэропорт. Это было в начале сентября 2009 года, через месяц после того, как я стал практиковал медитацию. У нее были важные новости. Она сказала, что ABC News вот‑вот объявит о том, что Чарли Гибсон решил заступить на место ведущего «Мировых новостей». Руководство сразу же решило, что Диана Сойер оставит передачу «Доброе утро, Америка», чтобы заместить Чарли.

Через секунду я понял, что это значит. Это была лавина, сравнимая по силе с тем, что произошло после смерти Питера Дженнингса. Начиналась длинная цепная реакция. Уход Дианы из утренней передачи, скорее всего, означал, что начальство решило полностью переделать состав ведущих передачи «Доброе утро, Америка», что в свою очередь вызовет изменения во всех подразделениях. Начиналась глобальная перестановка ключевых кадров. Я с тревогой подумал, не пройдет ли это мимо меня. Я вел «Мировые новости» в воскресенье, и мне это нравилось. Но если появлялись новые места, куда я мог попасть, конечно, я этого хотел.

Вскоре после новости о Гибсоне и Сойер ситуация накалилась еще больше. Мы узнали о еще двух людях, перемещавшихся по структруре новостей. Это были Джон Стоссел, соведущий программы «20/20» и Мартин Бэшер, один из трех ведущих Ночного контура. Последнее меня особенно заинтересовало. Уже несколько лет я откровенно метил на позицию ведущего «Ночного контура». Эта должность казалась мне идеальной, я мог бы заниматься этим до самой пенсии. Мне, конечно, нравилось читать короткие отрывки для «Мировых новостей» и «Доброе утро, Америка» – особенно когда новости были горячими – но это было похоже на японские хокку: от 90 до 120 секунд на повтор всех событий дня. В «Ночном контуре» сюжеты занимали от 4 до 8 минут, а на хороший репортаж могли дать все полчаса.

Но мне нравилась даже не длина сюжетов, а их разнообразие. Эта передача соответствовала моим интересам. С равной долей вероятности выпуск мог быть посвящен скандальному расследованию, интервью со знаменитостью или программе похудения для собак. Продюсеры передачи позволяли все, начиная от рассказов о том, как легко купить ребенка‑раба на Гаити, заканчивая поисками древесных кенгуру в Папуа Новой Гвинее. Ночной контур позволял мне увидеть мир, спорить с экзорцистами в Конго, охотиться на секс‑туристов в Камбодже, плавать с акулами в Австралии. После всех этих репортажей я думал, что завоевал место в этой передаче.

Но проблема заключалась в том, что был и другой солидный кандидат. Билл Вейр, ведущий «Доброе утро, Америка» по выходным. Билл пришел на АВС в 2004 году из местного отделения в Лос‑Анжелесе, где он вел спортивные новости. Он вышел из старой школы и иногда был очень хорош. Несмотря на отсутствие репутации, Билл очень быстро приобрел славу хорошего журналиста, и ему доверяли рассказывать горячие новости не реже, чем увлекательные истории.

Моим любимым примером такой увлекательной истории было интервью, которое Билл брал у Дона Лафонтейна, человека, который озвучивал все трейлеры к фильмам. У Лафонтейна был очень густой голос, и когда он произносил свои коронные фразы («В другом мире…»), казалось, что у него есть третье яичко. Вместо обычного интервью в студии они пошли на прогулку по Лос‑Анжелесу, и Лафонтейн рассказывал истории своей жизни через беспроводной микрофон. Лучшую сцену этого интервью сняли на открытой террасе какого‑то кафе, пока Билл беззаботно разглядывал меню.

Лафонтейн: «Самый опасный убийца в мире. Его имени не знает никто, даже он сам. Этим летом любовь… станет смертью».

Вейр: «Я думаю заказать омлет».

Лафонтейн: «Я думаю заказать салат».

Вейр: «А не рано есть салат?»

Лафонтейн (крупным планом перед сменой кадра): «Никогда не рано… есть салат».

Начальство осторожно предложило мне подумать о том, чтобы занять место Билла в «Доброе утро, Америка» по выходным, если он перейдет в «Ночной контур». Сначала я отмел этот вариант, потому что это горизонтальное перемещение. Потом же согласился, что это даст мне в 4 раза больше эфирного времени: два часа по выходным вместо получаса в субботу. Кроме того, это дало бы мне шанс лучше показать свои возможности. Плюс ко всему, утром было самое важное время для новостей. К тому же аудитория «Доброе утро, Америка» была более молодой, это нужно было рекламодателям, поэтому передача приносила доход на всю службу новостей.

Я сказал, что согласен на этот вариант, но предпочел бы «Ночной контур». Я поставил себя в шаткое положение претендента сразу на две позиции, ни одна из которых не была гарантирована. Я продолжал рисовать худшие картины. Умственный империализм:

Никакого повышения → облысение → потеря любых карьерных перспектив → трущобы в Миннесоте.

Дэвид Уэстин любезно согласился принять меня, чтобы я рассказал, почему меня стоит повысить. В назначенное время я поднялся на Пятый этаж. После символического ожидания на диване за дверью кабинета, я был приглашен внутрь. Дэвид встретил меня широкой улыбкой и крепким рукопожатием.

Он внимательно выслушал мою речь, сперва о «Ночном контуре», потом о «Доброе утро, Америка». Мне показалось, что я хорошо звучал, но трудно было оценить самого себя. Как и все опытные руководители, Дэвид был мастером говорить много слов, не обозначая своего мнения. Я понимал, что не нужно слишком сильно наседать и лучше не распушать перья слишком откровенно. Кто угодно перестанет быть любезным под слишком сильным давлением.

Дело было сделано, остальное время мы разговаривали не о работе. Я расслабился. Мы немного подшучивали друг над другом, было приятно, и я ушел довольным. Это ощущение было со мной примерно 90 секунд. К своему кабинету я пришел совсем опечаленным. Вспомнив разговор, я понял, что Дэвид не сказал ничего конкретного и обнадеживающего. На самом деле, я ушел с легким ощущением, что он меня проигнорирует. Что еще хуже, я допускал, что Дэвид будет очень долго принимать решение.

Темнота сгущалась. Если я и в самом деле должен был прийти к осознанности, то это был самый подходящий момент. Я пытался медитировать на диване в своем кабинете, но это не помогало. Каждый раз, когда я пытался увидеть свои мысли, свой гнев, страх или что‑то еще, все рассыпалось. Я не мог карабкаться вверх на чертов водопад. Разве «отмечать» – не то же самое, что думать? Что бы я ни пытался разглядеть, оно оставалось закрыто только мыслями о разглядывании. Что я вообще должен увидеть перед собой? А потом я перестал «медитировать», и злость тут же вернулась.

Я знал, что злюсь, но не знал, что с этим делать. Более того, разве у меня не было права чувствовать злость? В своем представлении я заслуживал повышения, но наиболее вероятно мог остаться ни с чем. Если бы я пережил этот момент, как бы это изменило мое будущее? Мои мысли не заключают в себе реальность, но это не значит, что они не связаны с реально существующими проблемами, которые надо решать.

Итак, я снова был на старте, задавал те же вопросы, что и при первом чтении Экхарта Толле. Я был полностью уверен, что моя постоянная обеспокоенность, привычка рассматривать проблему со всех сторон и искать правильный выход, давала мне преимущество. И в то же время я знал, что излишняя тревога сводит меня с ума, превращает в домашнего тирана и в каком‑то смысле лишает возможности успешно развиваться в сложных рабочих условиях. Я устал от того, что мое счастье постоянно поглощают какие‑то внешние факторы вроде шахматных перестановок ведущих Уэстина. И я не понимал, как мне может помочь медитация и может ли помочь в принципе.

Следующие несколько недель я был в панике. Я старался «отмечать» свои чувства, но не знал, насколько осознанно у меня это получаслоь. Более того, я чувствовал себя виноватым за свое плохое настроение. Я ведь теперь знаю, как с этим справляться, а результата все равно никакого нет. Я решил, что пора последовать совету моего нового друга Марка Эпштейна.

* * *

Это происходило в огромном зале в Шератон Тауэрс в центре Манхэттена, и я пожалел, что пришел, только перешагнув порог. Зал был полон пафоса и напоминал подпольное казино. Публика состояла в основном из женщин среднего возраста с висячими украшениями и хитроумно завязанными шарфами. Каждая из них могла оказаться преподавательницей йоги, которая в детстве заставила меня раздеться до трусов.

Я, конечно, видел вещи и похуже на семинарах по самопомощи, но здесь была совсем другая история. Я приехал на эту трехдневную конференцию буддизма не как скептичный журналист, а как обычный слушатель. Речь шла о моих собственных интересах, и эта мысль вызывала крохотный выброс рвоты внутри меня.

Что еще хуже, мне было стыдно перед новым другом, которого я затащил туда вместе с собой. Его звали Джейсоном, он был барабанщиком в одной из моих любимых групп, «Mates of State». Это был дуэт (а заодно семейная пара), исполняющий привязчивые песни о городской тоске. Я делал репортаж о них для воскресного выпуска «Мировых новостей». Главным образом я рассказывал о том, как они поехали на гастроли с двумя маленькими детьми и написали об этом блог «Турне с пеленками». После того, как сюжет вышел в эфир, мы с Бьянкой завязали близкую дружбу с Джейсоном и его женой Кори. Джейсон был одним из немногих людей, которых мне удалось обратить в буддизм. Что интересно, он выразил мнение, которое было логичным продолжением моей загадки риска‑безопасности. Он волновался, что будучи слишком счастливым, он потеряет свою тоску и не сможет писать музыку. Так же сказал однажды мой друг, комедийный писатель – медитация могла сделать его менее «критичным» и, следовательно, менее смешным.

В этом зале Джейсон был белой вороной с его ростом 180 см, стильной челкой и умением носить узкие джинсы и выглядеть при этом хорошо. Я пребывал в легком шоке. Я несколько месяцев рассказывал Джейсону о Марке Эпштейне, и вот Марк сидел на сцене рядом с двумя другими буддистскими учителями, возглавляя это безумие.

Вступительное слово произносила женщина лет пятидесяти по имени Тара Брак. У нее были длинные каштановые волосы, приятные семитские черты лица и нежный, слегка приторный тембр голоса. Она говорила в напыщенной манере – нарочито плавно и медленно, как будто делала массаж рэйки[29]своим голосом. Она призывала нас любить самих себя, «приглашала» закрыть глаза и «довериться океану, бесконечности, загадке, знанию и любви», чтобы ощутить это и сказать: «Со мной все в порядке». Я не удержался и взглянул на Джейсона, который, я был уверен, ненавидел меня. Брак закончила свою речь стихотворением, потом выдержала эффектную паузу и добавила вполголоса: «Спасибо».

А потом поднялся Марк и спас вечер. «Что ж, я покажу вам немного другую точку зрения, – сказал он с ехидным выражением в глазах. – Она заключается в том, что со мной не все в порядке». Люди в зале рассмеялись, а по лицу Тары пробежала натянутая улыбка. Джейсон, который не в буддистском смысле был отстранен от происходящего, приподнялся в кресле.

«Люди приходят ко мне, думая, что они должны любить себя, и я всегда разрушаю их представление», – сказал он. Его речь не была ни принужденной, ни принуждающей. Идя наперекор Брак, он заявил, что мы должны обращать внимание на свою темную сторону. «Осознанность дает нам возможность заметить ненависть к самому себе, но не пытаться избавиться от нее, не заставлять себя любить». Простое понимание этого будет «удивительно облегчающим».

Идея принятия того, что не дает нам жить, показалась мне радикальной. Непросто взять и принять инстинкт, который заставляет нас нестись куда‑то, покупать что‑то, много есть или связываться с биодобавками. Но, как говорят буддисты, «Выйти наружу можно только через». Другое сравнение: когда на тебя идет большая волна, лучше всего просто нырнуть прямо в нее. Я мог подтвердить это после вовращения из Ирака, употребления наркотиков и потери контроля на телевидении. Когда ты подавляешь что‑то, оно становится сильнее. Неприятие не приведет к безмятежности.

Речь Марка была ответом на тревоги Джейсона и моего друга‑писателя по поводу того, что медитация может оставить их без почвы для творчества. Эпштейн же говорил, что осознанность приводит нас прямо к нашим страхам, действуя подобно радару Допплера. Мы видим микроклимат в своей голове и получаем прозрение, а не лишаемся его. Это заявление было полной противоположностью безрассудной надежде, о которой говорили проповедники. Это была сила негативного мышления.

Я почувствовал гордость за своего нового друга Марка и нарастающее восхищение теорией осознанности. А также раздражение из‑за собственной неспособности заставить ее работать на меня.

* * *

К моему глубокому удивлению, человеком, который открыл мне тайну, стала Тара Брак.

В каком‑то необъяснимом мазохистском порыве я притащился на конференцию на второй день, хотя знал, что Марк не будет выступать. Сначала Брак чуть не свела меня с ума: она картинно кивала головой, бренчала колокольчиком и говорила «Намастэ». Но потом она оправдала себя.

Тар рассказала о методе применения осознанности в конкретных ситуациях с помощью странноватого сокращения: ЗВОН.

З: Заметить.

В: Волю дать.

О: Обследоваться.

Н: Не погружаться.

«Заметить» говорило само за себя. В моем примере с Уэстином после нашего, мягко говоря, неоднозначного разговора, первое, что я должен был сделать, это признать свою злость. «Нужно просто остановиться там, где мы находимся, и заметить то, что происходит», – сказала Брак. Первый шаг – признать свои чувства.

«Волю дать» значит разрешить себе любое чувство. Буддисты всегда говорят о том, что нужно «отпустить» мысли, это скорее означает «позволить им течь». Брак в своей неповторимой манере выдала: «скажите ДА внутри себя».

На третьем шаге – «Обследовании» – нужно приступать к действиям. В истории с Уэстином, после того как я заметил свой гнев и дал ему волю, я должен был определить, как он отражается на моем теле. Краснеет ли мое лицо, перехватывает ли дыхание, кружится ли голова? Эта стратегия интуитивно показалась мне правильной, особенно учитывая, что я переживал депрессию с симптомами гриппа.

«Не погружаться» значит понимать, что чувство злости, зависти или страха, не делает меня постоянно злым или завистливым человеком. Это просто мимолетные состояния разума.

План Брак показался мне в высшей степени действенным. При этом она сама сначала казалась мне раздражающей, теперь же я находил в ее манере что‑то приятное. В конце концов, она разбиралась, как в буддизме, так и в психоанализе, то есть всю жизнь помогала людям. И в который раз я с неприятным ощущением понял, что несправедливо сужу о людях.

* * *

Всего через несколько недель я применил ее совет, и оказался за водопадом.

У меня был на редкость дурной день. Сначала я узнал, что Дэвид Мьюир провел неделю на Гаити и сделал серию сюжетов о предстоящей шестимесячной годовщине землетрясения, которое разрушило на острове все, кроме самого острова. Справедливо или нет, но я думал, что землетрясение – это «мой» сюжет, потому что из всех репортеров АВС я был первым, кто оказался там после происшествия. Потом же почти сразу я узнал, что Дэвид замещает этим вечером Диану в «Мировых новостях», и еще он должен был вести «Доброе утро, Америка» на предстоящих выходных. Это означало, что он, вероятно, тоже претендует на место ведущего, и мне это не было на руку.

Достаточно сказать, что я был не в духе. Я чувствовал себя уставшим без особой причины и срывался на людей. Я опять прыгнул на диван в своем кабинете, но на этот раз вспомнил про метод ЗВОН, особенно про обследование себя на предмет проявлений внутреннего беспорядка.

Отмечаю: гул в груди.

В голове что‑то колотится.

Трущобы в Миннесоте через полгода, гарантированно.

Отмечаю: волнение.

Гул, тряска.

Горячие мочки ушей.

Я не пытался это остановить, я просто это чувствовал. Я «отпускал», «разрешал» и «наблюдал».

Гул. Давление. Гул.

У меня получается! Я осознаю свой гнев!

Отмечаю: поздравление.

Напоминало киношный эффект «кадра в кадре». Обычно мои внутренние помехи заполняли весь экран. Когда же я нажал на кнопку осознанности, начало проясняться. Мысли крутились где‑то на других орбитах, они еще полыхали, но уже меньше. В этом было что‑то журналистское, или, по крайней мере так, как журналисты сами себе твердят. Объективность. Беспристрастность. Честность и спокойствие, если угодно.

Это было откровением. Голос в моей голове, который я всегда воспринимал всерьез, просто потерял власть. Я словно заглянул за ширму и увидел, что Гудвин – всего лишь испуганный дряхлый старик. Это не только сняло боль в данный момент, но внезапно наполнило меня чувством надежды. Я поверил, что смогу убирать грязь, которую эго продолжает выбрасывать.

Это был успех, да. Но у меня все еще были вопросы. Осознанность, конечно, отлично работала, но этого было недостаточно, чтоб избавиться от реально существующих проблем. Мьюир все еще обходил меня. Вейр все еще был первым кандидатом на «Ночной контур». Мои волосы все еще выпадали. Что же изменилось? Я добавил заметку в телефоне под названием «Вопросы Марку».

* * *

Мы снова были в Трибека Гранд отеле – я пригласил Марка выпить пива. Он сбросил ботинки и, сидя на стуле, поджал под себя ноги. Я снова подумал о том, как странно мы выглядим со стороны. Не успев приступить к своим вопросам, я заметил огонек в глазах Марка. Это значило, что у него были какие‑то новости.

С заговорщицкой улыбкой он сказал, что только что разговаривал с Тарой Брак. Она пригласила его поговорить, потому что ей не нравилось, как он противоречит ей на сцене. Марк умудрился наладить отношения с этим маленьким самородком, ведь у него не было злых намерений. Я же упорно твердил, что он должен был заботиться не о ней, а о публике. Он согласился, как мне показалось. В любом случае, они с Брак все уладили.

Когда я спросил, не делает ли осознанность нас слабыми перед лицом жизненных трудностей, он вернулся к истории с Брак. «Это то же самое», – сказал он.

На той сцене в зале Хилтона Марку не понравилось то, что сказала Брак. Но вместо того, чтобы просто ее раскриковать, он спокойно и тактично не согласился. Видеть проблему не значит воздерживаться от действий. Принятие – это не пассивность. Иногда нам что‑то не нравится, и это оправданно. Осознанность образует свободную зону в голове, и мы можем, как говорят буддисты, «отвечать», а не просто «реагировать». По представлению буддистов, нельзя контролировать появление мыслей, они возникают из какой‑то таинственной пустоты. Мы очень часто резко осуждаем себя за чувства, появление которых не в нашей власти. Единственное, на что мы можем влиять, так это на их дальнейшее разрешение.

Ура: отвечай, а не реагируй. В этом заключалось все на свете. Именно поэтому, как я понял, так много интересных людей занималось медитацией. Баскетбольный тренер Фил Джексон, Верховный Судья Стивен Брейер, директор компании «Форд» Билл Форд, солист рок‑группы «Weezer» Риверс Куомо и даже рэпер 5 °Cent. Телеведущий Том Бержерон, на худой конец. Один мой успешный приятель сказал, что, начав медитировать, он заметил, что стал самым спокойным человеком в комнате во время оживленных споров. Он назвал это суперспособностью.

Марк сказал, что так же нужно действовать и в ситуации с Мьюиром, Вейром и Уэстином. «Сидя в углу со своими чувствами, ты не избавишься от них, и не решишь проблем, – сказал он. – Но это спасет тебя от напрасных поступков. Может быть, ты перестанешь злиться на своего начальника, к примеру».

Итак, попивая пиво в пафосном отеле с психологом, которого я принудил работать со мной, я понял, что самое мудрое, что я мог сделать в нынешней профессиональной ситуации, было не брать телефон и не ныть Уэстину. Иногда нужно было жаловаться, но сейчас был не тот случай. Я сделал все что мог, и теперь можно было только склонить голову, усердно работать и надеяться на лучшее. Другими словами: отвечать, но не реагировать.

Марк также отметил, что осознанность – это умение, которое развивается с опытом медитации. Он посоветовал мне подумать о выездном тренинге. Речь шла о напряженной тренировке взаперти. Десять дней в тишине буддистского центра вместе с другими медитирующими. Никаких разговоров, телевидения, пива – только медитация, весь день. Когда я намекнул, что скорее съем свои ботинки, Марк заверил меня, что хоть это и трудно, но определенно того стоит. Он рекомендовал записаться на тренинг Джозефа Гольдштейна, которого называл своим учителем медитации. Он говорил об этом Гольдштейне в самых восхищенных выражениях и смог меня заинтриговать. Я подумал, что если почитаемый мною человек почитает кого‑то еще, им стоит заинтересоваться.

Когда мы расплачивались за пиво, я сказал: «Если тебе интересно, мы можем встречаться раз в пару месяцев».

«Конечно», – ответил он, глядя мне в глаза. С очевидной искренностью он сказал: «Я хотел бы тебя узнать». Это одна из самых приятных вещей, которые мне когда‑либо говорили. Прощаясь, он обнял меня. Это было трогательно, и мне очень нравилась его готовность быть моим другом, но я бы ни за какие коврижки не поехал на тот тренинг.

* * *

А потом на сцену снова вышел Дипак. Осаждая меня по электронной почте и СМС, он уговорил нашу команду сделать еще одну передачу «Очная ставка» для «Ночного контура». На этот раз Чопра должен был дискутировать со своим заклятым врагом, Майклом Шермером, бывшим христианским фундаменталистом, а ныне воинствующим атеистом и профессиональным разоблачителем псевдонауки. Будучи председателем Общества Скептиков, Шермер несколькими годами раньше прилепил Дипака на обложку журнала «Скептик» с заголовком «Доктор Кто‑Бы‑Говорил», и это звучало лишь немного более прилично, чем «придурок».

Тема встречи должна была звучать так: могут ли одновременно существовать Бог и наука. Это был интересный ракурс старой темы «есть ли Бог», поскольку Дипак утверждал, что верит не в «мертвого белого человека», представленного в Библии, а в невыразимый разум в сердце Вселенной. По его мнению, ученые могли с ним согласиться. В духе «Ночного контура» мы оставили некоторую недосказанность в заголовке передачи: «Есть ли будущее у Бога?»

Когда я приехал к месту проведения дискуссии – это была аудитория Калифорнийского технологического института в Пасадене – одним из первых я встретил Сэма Харриса, автора саркастических антирелигиозных книг. Он был одним из лидеров процветающего в тот момент атеистического движения. Мы встречались с ним в 2007 году, когда я снимал сюжет о конференции американских атеистов в Вашингтоне. Его книги были настолько скандальными, что он скрывал свое место жительства и часто передвигался с охраной. У меня в голове всплывали картинки, как я разговаривал с ним среди толпы людей, покупающих наклейки вроде «Иисус, спаси меня от твоих последователей». Я помню, что он показался мне гораздо более приятным, чем можно было ожидать после чтения его книг.

И вот он был там, за кулисами, потому что Майкл Шермер выбрал его своим партнером на дебаты. Дипак же выбрал религиозного деятеля по имени Джин Хьюстон, известного медиума, помогавшего Хилари Клинтон общаться с духом Элеоноры Рузвельт. Мое приятное впечатление о Сэме, оставшееся после первой встречи, быстро подтвердилось. Два полуеврея с одинаковой фамилией обязаны были сразу найти общий язык. Он был слегка похож на моего брата своей короткой стрижкой и легким налетом еврейской внешности. Его манера держаться была довольно жесткой, серьезной, но вежливой. Он был одет в темный костюм и хорошо выглаженную голубую рубашку. С ним была его элегантная и очевидно умная жена Аннака. Мы поговорили втроем в тесной гримерке Сэма, и в какой‑то момент всплыло, что я интересуюсь медитацией. Они оба оживились и потом признались, что тоже.

Вот этого я не ожидал. Оказалось, что у нашего Мистера Атеиста очень интересное прошлое. Будучи студентом Стэнфорда, Сэм экспериментировал с экстази и ЛСД и был на грани помешательства. Затем он провел 11 лет в путешествиях между США и Азией, где жил в монастырях и ашрамах, учился у духовных гуру и учителей медитации. За это время он набрал суммарно почти 2 года духовной практики, медитируя по 12–18 часов в день. В то время он даже носил только белое и требовал, чтобы его называли… нет, я вам этого не скажу.

Сэм никогда не прятал эту часть своего прошлого. Он даже напомнил мне, как сразу после нашего интервью на конференции в 2007 году он произнес неоднозначную речь. В ней он заявил, что объединенные атеисты, отрицающие какие бы то ни было «духовные» опыты – он заключил это слово в кавычки, назвав его неподходящим, но никаких альтернатив не было – не более образованы, чем люди, которые верят в Иисуса. «Это была единственная речь, – сказал он, – которую встретили овациями, а в конце освистали».

Сэм без стеснения злил людей, и в той дискуссии его жажда крови проявилась на полную катушку. В зале присутствовали партизаны из обоих лагерей, всего тысяча человек. Первое слово Дипака было долгим и довольно непонятным – типичный винегрет в духе Чопры. Среди прочего прозвучало следующее: «Сегодня наука говорит нам, что естественная природа реальности состоит в глобальной корреляции». Пока он говорил, камеры засняли, как Шермер и Харрис закатывают глаза. Дипак закончил речь, назвав людей в Калифорнийском технологическом институте «джихадистами и Ватиканом консервативной ортодоксальной науки».

На это Сэм ответил: «Я бы никогда не стал читать лекции о физике тысяче человек в технологическом институте. Я не физик, и Вы не физик, каждая Ваша фраза доказывает это». Аудитория взорвалась овациями.

На протяжении дискуссии Дипак спорил, размахивал руками и кричал. Пока другие говорили, он тяжело падал в свое кресло и выглядел раздраженным. Ему словно нужно было бежать куда‑то еще, несмотря на то, что именно он инициировал дискуссию. Он вел себя так же, как на первой передаче, только хуже. Учителем Любви он точно не был. В какой‑то момент Сэм, который говорил четко и выверенно, и никогда не повышал голоса, попросил Дипака «немного уменьшить громкость».

В заключительном интервью Дипак с непоколебимой уверенностью объявил свою победу: «Это был полный разгром». Меня поразила способность этого человек создавать свою реальность.

Перед тем, как уезжать, я еще раз подошел к Сэму и Аннаке, которые подняли тему медитации. У них было предложение ко мне: я должен поехать на тренинг. Увидев выражение ужаса на моем лице, они признались, что это тяжеловато, но заверили, что стоит того. Они знали одного замечательного учителя. Его звали Джозефом Гольдштейном.

* * *

Трудно было игнорировать один и тот же совет от двух умных людей. Оказалось, что Сэм тоже старый друг Гольдштейна, хотя Марка он никогда не встречал. Вернувшись домой, я бегло прочитал пару книг этого прославленного гения медитации. Книги обещали небывалое объяснение того, как осознание создает пространство между стимулом и реакцией в обычной жизни. Но в основном речь в них шла о реинкарнации, ментальной энергии и «существованию на других уровнях». Мне стало интересно, как Сэм принимал сентенции вроде этой: «Даже в наше время есть люди, обладающие усиленной силой разума, способные проникнуть в прошлые и будущие жизни». К счастью, Гольдштейн сказал также, что отсутствие веры во все это все уменьшает шансы на «освобождение».

Совет Марка и Сэма звенел в моих ушах как издевка. Они задели мое любопытство и немного гордость. Если уж я связался с медитацией, я мог бы пойти и дальше. В Интернете я прочитал, что у Гольдштейна планируется тренинг в Калифорнии со скромным названием «Июльский тренинг медитативного прозрения». Конечно, звучало не так грандиозно, как «Пристанище духовных воинов» Джеймса Рэя. К тому же стоило дешевле: около тысячи долларов за 10 дней.

Однако, попытавшись записаться, я, к своему удивлению, обнаружил, что это не так‑то просто. Желающих было столько, что места разыгрывали с помощью жребия. Я позвонил организаторам и попробовал фокус «да вы знаете кто я такой». Их это не впечатлило. Теперь, когда я не мог попасть на тренинг, мое желание посетить его стало еще сильнее.

Я написал Сэму Харрису и спросил, не может ли он помочь мне пробраться туда. Он ответил, что замолвит за меня словечко, но ничего не обещает. Во время нашей переписки, к слову, меня удивило, что суровые атеисты используют смайлики. Это был единственный предстоящий тренинг Гольдштейна, и получалось странно – я нервничал из‑за возможности попасть на тренинг борьбы со стрессом. И я был уверен, что мне там не понравится.

* * *

Вскоре я получил еще один шанс испытать на прочность свою осознанность. Эми Энтелис позвонила мне, чтобы сказать, что «Ночной контур» будет вести Билл Вейр. Еще не было известно, достанется ли мне «Доброе утро, Америка», и когда будет принято это решение. Мне оставалось только мучиться ожиданиями.

События происходили в интересное время. Уже на следующий день благодаря стараниям Сэма я поехал в Калифорнию. Он написал, что «поиграл с законами кармы» и вписал меня в этот тренинг.

Джю‑Бу

Я снова был в Трибека Гранд, подчеркнуто модном отеле в центре Манхэттена, в котором я останавливался после событий 11 сентября. Теперь это место вернулось к своему нормальному состоянию: лунный свет, музыка в стиле техно и хорошо одетые люди, неспешно пьющие иностранное пиво на мягких стульях. Это слабо напоминало место для долгожданной встречи с гуру. В тот момент я даже и не понимал, что уже давно ищу гуру.

Мужчина, стоящий со мной возле барной стойки, конечно, не назвал бы своего титула, и это было частью его имиджа. Он выглядел совершенно адекватным и был лишен всякого пафоса. При этом он получил медицинскую степень в Гарварде, что вызывало больше доверия, чем дистанционный курс Университета Седоны. Были у него и другие регалии.

Его главным откровением было то, что лучшую программу самопомощи разработали еще 2500 лет – назад. Это была картина мира, согласно которой не существовало никакого «самого» для оказания «помощи».

* * *

Семена этой встречи посеяла Бьянка. Это случилось однажды вечером дома, когда я переодевался из костюма с галстуком в домашние штаны. На полу валялись тряпки, совсем как в ателье – я разбросал брюки, носки, ремень. Мне нравилось так делать, во‑первых, потому что я балансировал между собственной ленью и постоянным желанием броситься к чему‑то следующему (чем раньше я уберу все это, тем раньше начну ужинать), во‑вторых, это злило Бьянку, она даже называла меня Ураганом Харрисом. Но этим вечером она не клюнула на наживку. Потому что у нее был для меня подарок.

Бьянка держала в руках пару книг под авторством некого доктора Марка Эпштейна. Она сказала, что уже несколько месяцев слушает, как я то восхваляю Экхарта Толле, то ворчу на него. Наконец она поняла, почему ей показались знакомыми мысли, из‑за которых я беспрестанно ною с разной степенью адекватности. Пару лет назад она прочитала некоторые книги Эпштейна. По ее словам, он был психиатром и практикующим буддистом. Эти книги помогли ей, когда она переживала кризис четверти жизни, когда у нее были проблемы в семье, и когда она должна была решить, подписываться ли на бесконечную практику, чтобы стать врачом.

Я перевернул обложку, чтобы посмотреть, как выглядит этот Эпштейн. Он оказался мужчиной среднего возраста с добрым лицом в свитере c V‑образным вырезом и очках в проволочной оправе. Он просто сидел на полу на белом фоне, как это часто делают в фотостудиях. Он выглядел не таким странным, как Экхарт Толле или Дипак Чопра, но в голове все равно пронеслось: «Он мне не нравится».

Минутная антипатия прошла, когда я прочитал короткое описание рядом с фотографией. Оказалось, он был психиатром частной практики в Манхэттене.

Так началась еще одна ночь без сна, когда я переосмысливал свою жизнь. Бьянка так же дремала рядом. Происходящее напоминало ночь знакомства с книгой Толле, только это было менее постыдно. То, что было в книгах Эпштейна, внезапно показалось мне облегчающим. Как почесать место, до которого трудно дотянуться или понять, почему сексуальное напряжение между Люком Скайуокером и Принцессой Леей с самого начала казалось чем‑то неправильным. Очень быстро мне стало понятно, что лучшие мысли Толле позаимствовал у буддизма. Толле не взял свои идеи из воздуха, об этом я подумал еще после чтения «Новой Земли». Видимо, он просто их адаптировал и слегка раздул некоторые из них, чтобы сделать свое дело более прибыльным. Но за две с половиной тысячи лет до того, как Толле начал обналичивать свои гонорары, Будда впервые провел блестящее исследование работы человеческого разума.

В своих книгах Эпштейн все описал: ненасытную жажду, невозможность жить настоящим моментом, постоянное повторение мыслей. У него было все, что мне нравилось в Толле, только без псевдонаучности и высокопарности. Вдобавок у доброго доктора был неплохой слог. Честно говоря, по сравнению с Толле, этот парень писал как Толстой. Месяцами борясь с потоком напыщенности и ерунды, типичной для книг о самопомощи, было неожиданно приятно увидеть эго, представленное с саркастической мудростью.

«Мы постоянно шепчем, бормочем, объясняем или спрашиваем себя о чем‑то, – пишет Эпштейн. – Мне нравится здесь. Мне не нравится там. Она сделала мне больно. Как получить это? Еще этого, больше не надо того. Большая часть наших внутренних диалогов – реакция эгоистичного и инфантильного внутреннего главного героя. Все мы недалеко ушли от семилетних детей, которые постоянно наблюдают, кому же досталось побольше».

Были замечательные пассажи о человеческой привычке сломя голову нестись от одной приятной вещи к другой, даже не успев получить удовольствие. Эпштейн разрушил мою привычку бегать вокруг тарелки, разглядывая следующий кусок, не распробовав то, что уже во рту. Он описал это так: «Мне не хочется ощущать потерю вкуса – бесцветную ватную массу, которая приходит после первого взрыва вкусовых рецепторов».

До чтения Эпштейна самый серьезный контакт с буддизмом у меня случился в возрасте 15 лет, когда я был панком. Я украл фигурку Будды из местного магазина для садоводов и поставил ее в своей комнате, потому что она была красивой. Теперь я был журналистом религиозной тематики, но все еще имел очень слабое представление об этой вере. Буддисты составляют всего 1/300 часть населения Америки, не участвуют в политических движениях, о них не рассказывают в новостях. О буддизме я думал так: это что‑то из Азии, у Будды проблемы с лишним весом, а его последователи верят в карму, перерождение и просветление.

Однако Эпштейн объяснил, что не обязательно углубляться в буддизм, чтобы извлечь из него пользу. Сам Будда не называл себя ни богом, ни пророком. Он говорил людям не принимать его учения до тех пор, пока они не испытают его на себе. Вообще‑то он даже не хотел создавать религии. Слово «Буддизм» впервые появилось у западных исследователей XIX века при переводе оригинальных текстов. Насколько я понимаю, буддизм скорее был философией, чем религией. Эта философия притягивала психологов с тех времен, когда ранние венские последователи Фрейда изучили упомянутые тексты. В последние десятилетия среди людей, занимающихся здоровьем ума, буддизм набирал обороты. Согласно Эпштейну, Будда вполне мог быть «первым психоаналитиком». К моему удивлению, он даже утверждал, что буддизм был полезнее, чем общение с психологом. Терапия, по его словам, часто приводила к «пониманию, но не облегчению». Даже сам Фрейд признавал, что психоанализ в лучшем случае выводит нас из «истерического страдания» в состояние «обычного несчастья».

Признания Эпштейна об ограниченных возможностях психологии совпали с моим опытом. Я, конечно, был благодарен доктору Бротману за то, что он помог мне отказаться от наркотиков, а потом настойчиво, но деликатно следил за мной. Этот человек спас мою карьеру. Он и лично мне нравился, особенно тем, что мог с таким блеском в глазах вытащить на поверхность все мои бзики и всю мою фальшь. Тем не менее, у меня было это непреодолимое (и, возможно, наивное) чувство разочарования из‑за того, что ему не удавалось дать мне откровение, которое бы все объяснило. Я все время надеялся дать ему какие‑то ключи из моего прошлого, чтобы он в какой‑то волшебный момент связал все воедино и объяснил мое безрассудство, мании и безудержное рвение. Бротман устал объяснять мне, что психология так не работает, что у него не появится никакой «единой теории». Эпштейн говорил, что даже добравшись до старой раны и вскрыв ее, психолог не сделает мне лучше. И проблема, согласно Эпштейну, была вовсе не в психологе, а в самом подходе.

* * *

Итак, что же такое эта «не совсем религия», способная лучше справиться со спасением измученной души? Я набросился на этот вопрос с таким же рвением, с каким принимался за большой и важный репортаж. Я купил целую кипу литературы. При этом стопка книг по самопомощи на моей тумбочке уже грозила развалиться. Бьянка терпеливо прикрывала ее, когда у нас были гости.

По официальной версии Будда родился примерно на 500 лет раньше Христа в северо‑западной Индии, на территории современного Непала. Согласно легенде, его мать забеременела сама по себе, что похоже на буддистскую версию Непорочного Зачатия. Она умерла через 7 дней после рождения мальчика, которого назвали Сиддхартой. Его растил отец, местный король.

Один мудрец сказал королю, что Сиддхарта вырастет и станет либо властным правителем, либо великим духовным учителем. Желая, чтобы мальчик занял трон, король распорядился, чтобы тот не выходил за стены дворца, а жил, защищенный от внешнего мира и всего, что могло бы вызвать в нем склонности к мистике.

Но в возрасте 29 лет Сиддхарту так заинтересовал внешний мир, что он убежал из дома и стал скитающимся монахом. В те времена это было довольно популярно. Отрекшись от всего, нищие монахи с бритыми головами, босые и в лохмотьях бродили по лесам в поисках духовного пробуждения. Принц провел так 6 лет своей жизни, пока однажды ночью он не сел под деревом Бодхи, решив не вставать с места до тех пор, пока он не узнает просветления. На рассвете Сиддхарта открыл глаза и посмотрел на мир уже как Будда, «пробужденный».

Скептику много что могло не понравиться в этой истории. Но суть того, что Будда постиг под тем деревом, а потом передал своим ученикам, была восхитительной. В который раз подсказанная кем‑то мысль надолго поселилась в моей голове.

Насколько я понял, главная идея Будды была такова: в мире постоянно что‑то меняется, и мы страдаем, потому что привязываемся к преходящим вещам. Главная тема «учения» Будды (это грубый перевод слова «дхарма») вертится вокруг слова «скоротечность» – того самого слова, которое бродило в моей голове, когда я лежал на диване в офисе и размышлял о редеющих волосах и карьере в нестабильной среде. Будда исповедовал старую истину: ничто не вечно, включая нас. Мы умрем, и все наши близкие тоже. Слава уходит, красота увядает, континенты сдвигаются. Фараонов побеждают императоры, которых в свою очередь сменяют султаны, короли, кайзеры, президенты. Эта пьеса происходит среди декораций бесконечной Вселенной, в которой наши тела лишь атомы, выброшенные первыми взрывами звезд. Мы понимаем это разумом, но на эмоциональном уровне мы запрограммированы на отрицание. Нас успокаивает твердая земля под ногами, нам кажется, что все в наших руках. Мы отдаем родителей в дома престарелых и думаем, что нас самих старость никогда не коснется. Мы страдаем, потому что привязываемся к людям и вещам, которые неизменно испаряются. Когда у нас выпадают волосы, когда мы больше не получаем дозу адреналина на вожделенной войне, мы начинаем тревожиться и принимать глупые решения.

В отличие от тех религий, с которыми я сталкивался по работе, буддизм не обещал спасения в форме какой‑то догмы, побеждающей смерть. Скорее он призывал просто принять то, что нас убивает. Дорога к настоящему счастью, говорил Будда, заключается в глубоком понимании скоротечности. Только осознав, что все проходит, можно слезть с карусели эмоций и увидеть свои надуманные переживания под увеличительным стеклом. Открыв глаза на реальность, можно, как говорят буддисты, «отпустить все» и отбросить свои притязания. Как написал один буддистский автор, ключ к прозрению – «познание риска».

Эта фраза – «познание риска» – просто поразила меня. Она отвечала на мой девиз «Риск – это плата за безопасность» и показывала все мои карьерные тревоги в новом свете. Если безопасности не существует, то зачем беспокоиться о рисках?

На протяжении 2500 лет буддисты познавали человеческий разум, эту безвкусную, бесцветную и бесформенную вещь, через которую мы пропускаем всю свою жизнь. Они составили подробные списки всего: Три Характеристики Любого Явления, Четыре Благородных Истины, Четыре Высших Эмоции, Семь Факторов Просветления и так далее. Еще они придумали названия для огромного числа разных привычек, которые я замечал у себя – например, «сравнивающий разум» и «жаждущий разум». У них было название даже для того случая, когда меня что‑то беспокоит, и я мгновенно создаю катастрофические сцены будущего в моем воображении (например, – облысение → потеря работы → трущобы). Буддисты называли это «прапанча», что переводится приблизительно как «разрастание» или «империалистическая способность разума». Точно подмечено: что‑то происходит, я начинаю переживать, и эта тревога очень быстро захватывает мое видение будущего. Моей любимой буддистской крылатой фразой стало выражение, описывающее бурление эго: «обезьяний ум». У меня никогда не получались метафоры про животных, поэтому эта показалась мне отличной. Наш разум – как маленький шимпанзе, непоседливый и неуемный.

Но каким бы убедительным ни было для меня буддистское учение, оно вернуло меня к старым вопросам, с которыми я сражался со времен Экхарта Толле. Не является ли буддистское «отпусти» призывом к бездействию? Отрицая желания, должны ли мы опускать руки? И разве плохо «привязываться» к близким?

Были и другие вещи, которых я не понимал. Если буддизм предполагал счастливую жизнь, то что означала главная фраза Будды: «Жизнь – это страдание»? Ну и потом, конечно, был вопрос о просветлении. Будда утвеждал (а его современные последователи, включая доктора Эпштейна, похоже, верили в это), что можно прийти к «концу страданий» и достичь Нирваны. Я не мог не издеваться над Толле за его термин «духовное пробуждение», буддисты тоже не получили скидку.

Несмотря на непонимание, меня все больше увлекало то, что я узнавал об исторической личности, которая раньше была для меня лишь украшением лужайки. Я чувствовал, что, наконец, добрался до чего‑то очень существенного. Это была уже не концепция какого‑то странноватого немца, а древняя философия, завоевавшая доверие таких умных людей, как доктор Марк Эпштейн. Мое прежне хаотичное блуждание резко обрело направление движения.

* * *

Я решил сделать усилие и применить все, что узнал о буддизме, на практике. Прямо посреди нашей свадьбы. Ужин уже подали и съели, и пришло время танцев. Мы услышали далекий звук труб. Через минуту я узнал песню – «Я все еще не нашел то, что искал» группы U2. «Возможно, не лучшее настроение для свадьбы», – подумал я. Но это было не важно: музыка была приятной, и гости уже были заинтригованы. Вошли восемь багамцев в местных костюмах, они играли на трубах, тромбонах, тубе и барабанах. На островах это называется «Представление Джункану». Я схватил Бьянку, которая чудесно выглядела в своем платье, и мы выстроились в линию в танце следом за этими музыкантами. Я был целиком поглощен тем, что происходит. Никаких лишних волнений: я знал, что это короткий момент, и я наслаждался им, насколько это было возможно.

Я всегда был уверен, что моя свадьба мне не понравится. В моем понимании это событие только для невесты, а жених просто должен стоять и улыбаться. Еще мне было страшно, что после долгих лет свободы я буду переживать что‑то вроде мандража перед выходом на сцену. Как всегда, мои прогнозы не оправдались ни на йоту. Это был лучший уикенд в моей жизни.

В тот день вообще не было места для грусти. Мы поженились на острове Харбор, в волшебном месте, где люди ездят на маленьких гольф‑мобилях, а преимущественное право движения на дорогах принадлежит диким курам.

Свадьба была небольшой: всего 50 гостей, только родственники и самые близкие друзья. Все приехали на три дня, каждый день люди проводили на пляже, где песок был в прямом смысле розовым, а каждую ночь мы устраивали вечеринку. Обычно молодожены коротко перекидываются парой фраз с гостями за столом, а у нас с Бьянкой было достаточно времени, чтобы поговорить с каждым.

Меня окрыляла уверенность в том, что я принял правильное решение. Я не мог представить себе брака ни с кем, кроме Бьянки. Моя подруга Регина сказала мне: «Для человека с ужасными суждениями ты неплохо справился с самым важным решением своей жизни». Но помимо этого было и еще кое‑что. Моя увлеченность буддистской литературой приносила плоды. В течение всего уикенда я заставлял себя остановиться, оглянуться и вкусить момент, пока он длился. Это были мелочи – я бегал на побегушках у Бьянки, помогал ей, например, разложить в комнатах гостей тщательно подготовленные подарки. И мне это нравилось. Или меня оставили с моей невыразимо очаровательной племянницей Кемпбелл, пока все ушли обедать. Она сидела на моем колене и довольно агукала, а я ел чизбургер, стараясь не капнуть кетчупом ей на голову.

Были и большие, значимые моменты, как, например, сама церемония. Или чудесная речь шафера, моего брата. Он сорвал овации, безжалостно высмеяв меня. «Излишняя обеспокоенность Дэна собственным здоровьем, – сказал он, – была замечена. Ходили слухи, что мировая юстиция подумывает убрать здоровье Дэна из списка вопросов». Взрыв смеха.

Следующая шутка из его сатирического монолога оказалась пророческой. «Эта ипохондрия, – сказал он, – на самом деле симптом еще большей проблемы – Дэн уникальный случай человека, охваченного беспокойством, на его фоне даже Вуди Аллен выглядит буддистским монахом».

Как только я вернулся домой после свадьбы, беспокойство снова заявило о себе. Это случилось после ситуации на работе, с которой я не мог справиться буддистскими методами.

Однажды пятничным вечером я бросил взгляд на телевизор в своем кабинете и увидел, что Дэвид Мьюир ведет «Мировые новости», будничный выпуск, главную передачу, до которой меня допустили всего один раз. Хуже всего было то, что это получалось у него чудовищно хорошо. Я сделал тройное сальто «сравнивающего разума», «обезьянего ума» и «прапанча». Гребаный Мьюир сделал меня. Он гораздо лучше, чем я. У него такие густые волосы. Я пропал.

Ко всему этому добавилось чувство вины. Я чувствовал себя ужасно из‑за того, что завидовал парню, который всегда меня поддерживал. Я хотел бы просто поболеть за него.

Этот эпизод снова поставил ребром все мои трепещущие вопросы о буддизме. Не могу ли я иногда завидовать? Не могу ли я тревожиться из‑за того, что он получил этот шанс, а не я? Может ли зависть быть топливом, позволяющим добиться успеха и сохранить его? Разве нельзя совместить «плату за безопасность» с «познанием риска»?

* * *

Согласно социологическим опросам, более 50 % американцев не верят журналистам. Но по факту люди нам перезванивают.

Вскоре после звездного часа Мьюира в «Мировых новостях» я раздобыл телефон офиса Марка Эпштейна и оставил ему сообщение. Я сказал, что я репортер и его большой поклонник и спросил, может ли он со мной встретиться. Он сразу же перезвонил мне и согласился.

Примерно через неделю после звонка (или через 8 месяцев после открытия Экхарта Толле) я сел в такси и поехал на встречу с буддистом‑психоаналитиком в Трибека Гранд отель, который находился всего в нескольких кварталах от его офиса.

Ресторан отеля был не к месту шикарным для двух мужчин среднего возраста, желающих поговорить о восточной духовности. Когда я приехал, Эпштейн уже ждал в баре, который располагался в атриуме с семью этажами, нависающими над головой. Я легко его узнал. Он был чуть старше, чем на фотографии на обороте книги, но выглядел гораздо младше своих 55 лет. Его зачесанные назад волосы слегка седели, но никакого намека на лысину не было (я всегда обращаю внимание на эти вещи). На нем была просторная ветровка и футболка. Он тепло меня поприветствовал, у него был мягкий голос. Возможно, это было следствием того, что он провел много лет в одной комнате, разговаривая с людьми об их проблемах.

После предисловия – заказа пива и моей ужасной привычки рассказывать каждому, у кого есть медицинское образование, о своей врачебной родословной и жене‑докторе – мы перешли к делу.

Я уже привык к разговорам с учителями самопомощи, поэтому сразу спросил Эпштейна, изменилась ли его жизнь раз и навсегда, когда он принял буддизм. На долю секунды он посмотрел на меня как на сумасшедшего. Он, конечно, не рассмеялся, потому что был слишком воспитанным для этого. Вместо этого он сказал, что, как и любой человек, он бывает злым, грустным или зацикленным на чем‑нибудь. Он переживал все эмоции, и позитивные, и негативные.

– Вы способны всегда жить настоящим?

– Ээ, скорее я стараюсь понимать, в каком окружении нахожусь, – сказал он, но потом признался, что у него не всегда получается.

Я решил подвести его к буддистской метафизике.

– Вы верите в реинкарнацию? – спросил я.

– В ней нет ничего плохого, – ответил он, пожав плечами. Этот человек не был догматичным.

Меня внезапно осенило, что в моих руках новый неизвестный науке вид: совершенно нормальный человек. Мне показалось, что Эпштейн – это анти‑Толле и анти‑Чопра. Не гуру в распространенном смысле этого слова, а просто парень, с которым можно пропустить по стаканчку.

Мы поговорили о его биографии. Он тоже вырос возле Бостона. Его отец тоже был врачом. У него не было невероятной истории а‑ля Толле или Чопра. Никаких внезапных духовных пробуждений посреди ночи, никаких голосов. Он открыл для себя буддизм после того, как записался на курс «Введение в мировые религии» на первом курсе колледжа, потому что туда ходила девушка, которая ему нравилась. Его увлечение этой девушкой быстро прошло (хотя он встречался потом с ее соседкой по комнате, и это бы

Date: 2016-05-13; view: 338; Нарушение авторских прав