Сила негативного мышления 3 page

Буддисты очевидно сделали практичную и хорошо работающую систему, которая обезоруживат голос в голове. Но вершина этого учения – обещание магического перевоплощения – кажется мне слишком умилительной. Ладно, я верю, что в ненадежном и изменчивом мире ничто не подарит мне постоянного счастья. Но тогда как же с этой задачей должно справиться просветление, которого почти никто не может достичь?

Когда занятие заканчивается, в каком‑то маленьком бунтарском порыве я иду в обеденный зал и набрасываюсь на рисовые пирожные.

День девятый

На утренней встрече для вопросов Гольдштейн реабилитируется с помощью своего чувства юмора. Призывая нас не расслабляться в последние часы ретрита, он говорит: «Они как десерт. Возможно, просто не тот десерт, который Вы заказывали».

Доказывая свою точку зрения, он говорит то, что застревает у меня поперек горла. Он говорит нам не тратить много времени на раздумья, что делать после ретрита. Это просто мысли, говорит он. Его слова заставляют меня впервые поднять руку. Из самого дальнего конца гулкого зала, в режиме «вопрос репортера» своим слишком громким голосом, который ни на йоту не пострадал от долгого молчания, я спрашиваю: «Как Вы можете советовать не беспокоиться о вещах, которые нужно сделать, когда мы вернемся к обычной жизни? Если я опаздываю на самолет, это проблема. Это не лишние мысли».

Он признает, что это резонно. «Но когда Вы понимаете, что в семнадцатый раз прокручиваете в голове сценарий поездки в аэропорт, возможно, Вам следует задать себе вопрос: Нужно ли это?»

Его ответ настолько хорош, что я невольно падаю на свой стул и улыбаюсь.

«Нужно ли это?» Это простое и стройное дополнение к моему девизу «платы за безопасность». Можно и волноваться, и планировать, говорит он – но только пока это необходимо. Я провел большую части жизни в попытках найти равновесие между своей склонностью думать слишком много и желанием утихомирить разум. И вот одной фразой Гольдштейн вооружил меня очень сильным инструментом подавления этого импульса.

Вхождение в постоянное присутствие, а также метта‑рыдания были самыми драматическими моментами моего ретрита, но последняя фраза Гольдштейна определенно стала самым ценным открытием этого выезда.

День десятый

Я просыпаюсь с чувством свободы.

Сегодня только половина дня. Мы занимаемся медитацией утром, а затем «нарушаем молчание». Зомби оживают и из осознанных ходячих мертвецов снова становятся нормальными людьми. Кажется, что можно увидеть, как румянец снова появляется на их щеках.

Очень интересно общаться с людьми, про которых во время молчания успел придумать довольно мудреные истории. Оказывается, они нормальные люди. Я обедаю с довольно милой немецкой дамой, которая признается, что пару раз звонила своим детям. Также за столом сидит мужчина средних лет, он говорит, что приехал сюда хохмы ради, но ему очень понравилось.

Ко мне подходит один из азиатов. Он по‑спортивному подтянут и хорош собой. Глядя на него последние дни, я был уверен, что он суровый и серьезный, но оказалось, что он невероятно дружелюбный. Он говорит мне, что для него «было честью» оказаться рядом со мной на метта, когда я плакал. Эта фраза вызывает целую бурю разных чувств от благодарности до стыда. Я что‑то мямлю и спасаюсь бегством.

Учителя предупреждали нас, что реальный мир после 10 дней молчания может показаться оглушительно громким, но уезжая, из Спирит‑Рок, в такси я включаю телефон и открываю электронную почту скорее с любопытством, чем с ужасом. Я приезжаю к своей сестре, и мне приятно слышать визги ее детей. В самолете я жадно смотрю с телефона телепередачи. Привычки обычной жизни возвращаются с невероятной скоростью. Ретрит был одним из самых важных событий в моей жизни, и все же я ждал, когда он закончится.

На 10 % счастливее

Я понял, что моя карьера на телевидении сделала крутой поворот, когда обнаружил, что читаю с телесуфлера следующее: «А сейчас история парализованного кенгуру по имени Ирвин…» На экране появляется женщина, держащая на руках несчастное сумчатое животное, одетое в рубашку, галстук и пиджак. В этот момент я с наигранным весельем выпаливаю: «Мне нравится новый костюм Ирвина! Он настоящий щеголь!» Я улыбался в камеру, но внутри мое эго шептало: «Ты астрономический неудачник».

Это был наглядный пример буддистского понятия «страдание», который можно было бы перевести приблизительно так: «Будь осторожен в своих желаниях».

* * *

Вечером в пятницу, вскоре после ретрита, в мой кабинет вошел необычно веселый Дэвид Уэстин, пожал мне руку и предложил работу ведущего программы «Добро е утро, Америка» по выходным.

Я был окрылен и охвачен ликованием. Уже не один месяц я беспокоился о своем месте в службе новостей и своем будущем. И все это наконец в прошлом, мои проблемы решены. Это успех!

Однако, согласно последовательности событий, заложенной самим Буддой, удовольствие быстро закончилось. Вечером в воскресенье, то есть через два дня, я прочесывал Интернет, и наткнулся на следующий заголовок на сайте Нью‑Йорк Таймс: «Глава ABC News уходит в отставку».

Огромная волна «прапанча»: «Секундочку, человек, который предложил мне повышение, уходит? Он знал об этом, когда приходил ко мне? Значит ли это, что предложение неактуально? А если я не буду нравиться тому, кто его заменит? Чем это может для меня обернуться?»

В понедельник утром я первым делом выяснил у старшего начальства подробности и узнал, что – Уэстин останется президентом еще несколько месяцев, и его предложение действительно. Это означало, что пришло время обсуждать условия нового контракта, и этот процесс также означал какие‑то непредвиденные трудности.

Сперва я попросил начальство после перехода в утреннюю передачу сохраниь текущее место в воскресных «Мировых новостях». Ответ пришел немедленно: нет. Я не был удивлен. Но потом возникли подробности, которые меня ошеломили.

Когда мне предложили утреннюю передачу «Доброе утро, Америка», подразумевалось, что я попаду на место Джорджа Стефанопулоса. Его самого в результате рокировки Чарли Гибсона и Дайаны Сойер поставили соведущим на будничные выпуски этой же программы.

Однако, когда я попытался включить это отдельным пунктом в новый контракт, начальники его отклонили. «Замещение» ведущего, как это называлось, было для меня очень важным. Если я собирался покинуть место в уважаемых вечерних новостях и перейти в шаткий мир дневного телевидения, мне хотелось знать, что это будет дорогой к чему‑то большему. Я нажал на тормоза. Мы с «Пятым этажом» зашли в тупик.

Несколько недель ничего не происходило, а потом Джим Мерфи, исполнительный продюсер «Доброе утро, Америка», пригласил меня на встречу, пытаясь нарушить молчание. Мерфи (все называли его по фамилии) работал исполнительным продюсером уже несколько лет, и я был к нему расположен. Он был высоким импозантным мужчиной с зачесанными назад седеющими волосами, короткой бородкой и хорошим вкусом к сигаретам, алкоголю и саркастическому юмору.

Я сел напротив него в его кабинете с видом на Центр Линкольна, готовый к тому, что Мерфи будет уговаривать меня не биться за постоянное место. Я думал, он скажет, что замена Джорджа не так важна, как я считаю, или они согласятся на мой вариант, просто не будут писать его в контракте. Но он пошел другим путем.

– Могу ли я сказать тебе кое‑что как друг? Просто я знаю, – сказал он как бы по секрету, – что ты в отличие от большинства людей не примешь это слишком близко к сердцу.

– Конечно, – ответил я, изображая полное спокойствие.

– Тебя никогда не сделают ведущим новостей по будням, – сказал он с такой легкостью, от которой у меня упало сердце. – У тебя не та внешность, и голос слишком резкий.

Он поставил меня в странное положение. Пообещав ему принять любую новость, не принимая ее слишком близко, я не имел права вспыхнуть после того, как он убил мою мечту. Поэтому я постарался не выглядеть убитым.

Мы закончили разговор, и я на ватных ногах вывалился из его кабинета.

* * *

Мое общение с начальниками было, мягко говоря, обескураживающим, но зато я внезапно понял, как нужно разговаривать о медитации и не выглядеть чокнутым.

То, что я пропал во время ретрита на 10 дней без каких‑либо средств связи, конечно, вызвало много вопросов. В итоге стало известно, что я медитировал, и пришлось много кому рассказывать о моей новой практике.

Поначалу эти разговоры были не так хороши. На ежегодной семейной вечеринке возле бассейна через несколько недель после возвращения из Калифорнии отец нарочито рассказал мне историю о каких‑то своих знакомых, которые недавно открыли для себя медитацию и в результате стали «ну совсем безнадежными». Потом он настороженно спросил: «И что, ты теперь буддист?» Я в ответ только промычал что‑то невнятное.

Среди более многочисленной группы моих приятелей ретрит вызывал не менее скептические вопросы. «Еще раз… чем ты занимался в отпуске?» – спрашивали они. Подтекст, очевидно, всегда был один и тот же – «То есть попал в секту, да?» Я был уверен, что они думали то же, что и я на их месте: нормальный парень дожил до среднего возраста и начал заниматься какой‑то странной духовностью.

Когда меня спрашивали про медитацию, я замолкал с виноватым выражением в глазах, как собаки в Манхэттене, когда они справляют нужду на улице. Либо я начинал неприятную и излишне эмоциональную лекцию о том, сколько всего дает осознанность, что это за суперспособность, что она вовсе не так странна, как все думают, и не требует «очистки разума» и так далее. Я замечал легкий оттенок ужаса в глазах собеседника – оказавшись в тупике, он вежливо, но при этом лихорадочно искал любой способ убежать. В один из дней во время рабочего собрания я сказал Барбаре Уолтерс, что я подумываю написать об этом книгу. Ее ответ был таким: «Только не бросай свою работу».

Через несколько недель у меня случился решающий разговор с моей подругой Крис, главным продюсером «Доброе утро, Америка». Она помогала мне с самого первого дня в АВС, и видела меня в разных ситуациях. У нас не было никаких барьеров в общении, и обычно она подтрунивала над моими заскоками, как на работе, так и в жизни. Однажды мы с ней болтали в студии, и вдруг вылезла тема моего недавнего «отпуска». Она бросила на меня веселый взгляд и спросила: «Что это за история с медитацией?»

Избегая очередного долгого и бесполезного ответа, я ляпнул: «Я занимаюсь медитацией, потому что она делает меня на 10 % счастливее». Выражение ее лица мгновенно изменилось. Легкая тень иронии превратилась в неподдельный интерес. «Правда? – спросила она. – Это звучит здорово».

Ага. Я нашел оружие. На 10 % счастливее: это было и интересно, и честно одновременно. Мой идеальный ответ не имел ничего общего с нереальными обещаниями гениев самопомощи, зато предлагал неплохой возврат инвестиций. Он напомнил мне комедию 80‑х «Сумасшедшие люди». В ней Дадли Мур сыграл служащего, который решает писать честные рекламные заголовки. В итоге рождаются такие перлы, как «Вольво – выглядит как коробка, зато безопасно» и «Ягуар – для мужчин, которые хотят спать с женщинами, которых едва знают». Компания помещает его в сумасшедший дом.

Мой новый слоган также не противоречил законам теленовостей. Репортеры никогда не должны слишком упорно хвалить свои сюжеты. Не нужно говорить людям, которые руководят несколькими программами, что у тебя есть самый лучший репортаж в мире, а потом разочаровывать их. Тебя просто не пустят больше в эфир. Лучше наоборот оставить место для маленького сюрприза. Конечно, вы никогда не поймете этого, смотря новости. В эфире мы руководствуемся другим принципом и на все подряд приклеиваем ярлык «эксклюзив».

Как было бы здорово придумать эту фразу про 10 % раньше того разговора с отцом. Нельзя обвинять его в том, что ему любопытно, но мой новый слоган действовал как мощный криптонит[38]против его настороженности. Я испробовал эту фразу на других людях. Конечно, мне не удалось перевернуть чей‑то мир в одну минуту, но люди хотя бы перестали считать, что у меня не все дома.

* * *

Примерно через месяц после ретрита я нашел возможность протестировать слоган на самом Мистере Просветление. Я назначил Джозефу Гольдштейну интервью для передачи на тему религии под названием «Вера». Солнечным днем в начале сентября он пришел в студию АВС в брюках песочного цвета и голубой рубашке, к поясу он прицепил футляр с телефоном. За пределами ретрита он был еще более забавным и свободным, временами даже очаровательно нелепым. Мы сразу поладили.

Я начал интервью с вопроса о том, как он открыл для себя буддизм. Он рассказал, что в молодости был очень нахальным – «не считался с мнениями». Он пошел в Колумбийский Университет в надежде стать архитектором или юристом, но в конце концов стал изучать философию. Потом он вступил в Корпус мира. Его выбор пал на восточную Африку, но «по велению кармы» он отправился в Тайланд, где впервые прикоснулся к буддизму. Он стал ходить в дискуссионную группу в знаменитом храме в Банкоке, где выступал в роли оппозиционера.

– Люди бросали ходить в группу из‑за меня, – сказал он со смехом. – Вы наверняка были в таких группах, и один человек там обзятельно никогда не закрывает рот. Вот это был я. В конце концов один из монахов, ведущих группу, сказал: «Джозеф, я думаю, ты должен попробовать медитировать».

И он сделал это. Один в своей комнате. Просто поставил таймер на пять минут и мгновенно «вовлекся».

– Я понял, что есть способ понять, что происходит в собственной голове, – сказал он. – Это казалось мне слишком невероятным. Не понимая, что там творится, мы постоянно прокручиваем в голове привычные мотивы и сценарии, понимаете?

Его настолько это захватило, что он стал приглашать друзей посмотреть на то, как он медитирует. «Они больше не возвращались». – со смехом сказал он.

– То есть Вы были слегка невыносимым? – спросил я.

– А, да, слегка невыносимым. Но, мне кажется, медитирование на протяжении 40 лет мне помогло.

После Корпуса мира он уехал в Индию на 7 лет, чтобы изучать медитацию. В конце концов в середине 70‑х он вернулся домой в США, и с тех пор писал книги, преподавал и проводил ретриты.

Про ретриты я спросил: «Многие думают, что 9 дней вегетарианской еды, молчания и 6 дней медитации в тишине похожи на…»

– Кошмар, – закончил он фразу со спокойной усмешкой. Но потом добавил, что, сделав прорыв и поехав на ретрит, люди получают «первое представление о том, чем занимается разум. Знаете, мы ведь можем очень близко и подробно рассмотреть, как выглядит наша жизнь».

Эта фраза меня поразила. Пока мы не посмотрим прямо в свою голову, мы не знаем, «как выглядит наша жизнь».

– Это потрясающе, – сказал я. – Потому что любое переживание всегда проходит через фильтр разума, а мы почти не думаем о том, как он работает.

– Точно. Вот поэтому, если человек ощутил это, его захватывает, потому что наша жизнь и есть выражение нашего разума.

Поскольку все шло нормально, я решил испробовать мой новый слоган.

– Если я осмеливаюсь рассказать людям о том, что медитирую, меня спрашивают: «И что, твоя жизнь стала лучше?» И тогда я отвечаю, что да, примерно на 10 %.

– 10 % – это хорошо для начала практики. Это очень много. Ну, то есть, если вы получаете 10 % денег…

– Да, это неплохой возврат с инвестиций.

– Это хороший возврат, а потом он растет – прибыли становятся больше.

Такой поворот в разговоре был, пожалуй, неизбежным. Фразой «становится больше» Джозеф, конечно, хотел сказать, что можно быть не на 10 % счастливее, а просто счастливым на все 100 %.

– Я признаю, – сказал я, – что остаюсь скептически настроен относительно понятия просветления. Поэтому хотел бы спросить Вас, думаете ли Вы, что достигли его.

– Нет, – сказал он. И после добавил кое‑что, чего я не ожидал. Он не достиг полного просветления – полного избавления от жадности, ненависти и сомнений в природе реальности, но он утверждает, что частично дошел до него.

Я читал немного об этом уже после ретрита. Согласно школе буддизма, к которой относится Джозеф (таких школ оказалось много), есть 4 ступени просветления. Правила чем‑то напоминают настольную игру «Драконы и подземелья». Достигший первого уровня называется «вошедший в поток», затем следуют ступени «однажды возвращающегося» и «невозвращающегося», а потом полное просветление, известное как «архат». Каждая ступень делится на 16 подуровней.

– Значит, Вы достигли некоторые из ранних стадий?

– Да, и еще есть, куда идти.

– Как это отражается на Вашей жизни? Если Вы начинаете лысеть, или кто‑то из Ваших близких умирает, или Ваша бейсбольная команда уже не так хороша, Вы не страдаете?

– Я бы сказал, что страдания в таких ситуациях стало гораздо меньше. Не то чтобы у меня появились какие‑то другие чувства, но я не отождествляюсь с тем, что испытываю – и не делаю из них трагедии. Я просто позволяю чувствам легко пройти мимо.

– Вы не боитесь смерти?

– Никто не знает, пока сам не попадает туда, но сейчас мне не страшно.

Как прикажете это понимать? Я сидел перед решительно умным и самокритичным человеком, который так же, как Марк Эпштейн, мог быть одним из моих еврейских дядюшек. В нем не было никаких признаков безумия. И вот он говорил, что не просто верил в просветление – фантастическую трансформацию, лишающую разум вещей, которые делают нас людьми – но и частично обрел его. Это какая‑то уловка?

Я скорее был готов поверить, что мои кошки могут управлять погодой, чем в просветление. Но все в Джозефе говорило, что он необыкновенно счастливый человек. И это очень усложняло ситуацию.

Я не знаю, почему, но это просветление встало мне поперек всего. Может быть, из‑за него мое решение о 10 % стало казаться мне недостаточным. А может, я не мог примирить свое восхищение Джозефом с его странными заявлениями? Если он говорил о просветлении как о чем‑то реальном, можно ли было принимать всерьез остальные его слова?

* * *

К счастью, вернувшись в свой кабинет, я сумел применить то, чему я научился на ретрите, и отодвинуть подальше этот теоретический вопрос «10 % против 100 %». На самом деле, осознанность начала приносить огромные плоды.

После первоначального возмущения от заявления Джима Мерфи, что я никогда не буду серьезным ведущим («Да как он смеет!»), я решил подойти к проблеме по‑буддистски – погрузиться в нее, принять всерьез его мнение, не важно, насколько неудобным для меня оно было, и ответить, а не реагировать. Я заставил себя подумать о неприятном варианте: возможно, я был не так убедителен, как мне хотелось думать? Может быть, я был ши‑тцу, воображающим себя питбулем? Котенком, который смотрит в зеркало и видит льва?

Я не хотел полностью признаваться – ни себе, ни кому‑то еще – что пессимистический прогноз Мерфи был верным. Карьеры на телевидении слишком часто подвергались влиянию удачи, времени или прихоти со стороны дирекции. Однако новый осознанный я вместо того, чтоб впасть в ярость и все отрицать, сумел понять, что Мерфи действительно хотел помочь. И потом, он, разумеется, пытался поставить меня на место, чтобы я подписал это чертов контракт.

Как раз это ему удалось. Его непрошеное мнение о моих карьерных перспективах вместе с тем, что мои начальники не соглашались на условие замены ведущего по будням, в конце концов, заставило меня поднять белый флаг и покончить с этим.

Капитулируя, я сказал себе, что, по крайней мере, теперь сяду на трон выходных выпусков «Доброе утро, Америка». Эта работа, как я себя убедил, должна была пустить мою карьеру в новое, чудесное русло и открыть мне новые перспективы. Освободившись от строгого формализма вечерних новостей, я думал как минимум показать телезрителям весь диапазон своих возможностей. Как оказалось, вести утреннюю передачу не так легко, как кажется.

Пять лет в воскресных «Мировых новостях» я вел передачу самостоятельно. 97 % того, что я произносил, было написано мной заранее и загружено в телесуфлер. Когда корреспонденты выходили в прямой эфир, я заранее знал, что они будут говорить. Даже вопросы, которые я им задавал, были запланированными. Другими словами, я контролировал все, и сюрпризов было немного. Теперь же я становился частью команды из четырех человек, включая женщину‑соведущую, диктора новостей и ведущего погоды. Каждый из них в любой момент мог сказать все что угодно. Потеря контроля вызвала неожиданные и неприятные трудности.

Программу «Доброе утро, Америка» составили таким образом, чтобы была возможность импровизировать, с самой первой минуты. Это было существенно. Зрителям нравлось смотреть, как ведущие спонтанно разговаривают между собой. Сначала шла заставка – заранее подготовленная часть из анимации и фрагментов важных репортажей. А потом мы приветствовали аудиторию и делали обзор некоторых сюжетов – эту часть мы называли «Здрасьте». Наши слова были написаны на телесуфлере, но они были только ориентиром, мы должны были разговаривать непринужденно. Однако когда разговор перетекал во что‑то, к чему я не был готов, я чувствовал физическое напряжение, перелистывал бумаги или издавал глупый и натянутый смешок в духе Эда МакМахона.

И так было на протяжении всей передачи. Я чувствовал необъяснимую потребность заполнить каждую паузу, получить контроль над ситуацией, и это убивало легкость. Я продолжал казнить себя за неспособность расслабиться. За кадром, на вечеринках или где угодно еще я часто мог быть забавным. Мало что из этого попадало на экран – отчасти потому что мое чувство юмора основывалось на неприличных шутках. Но дело было не только в этом. Перед камерой я просто не мог поймать волну, и в итоге постоянно начинал нервно ерзать на стуле.

Меня мучили и другие вещи. Как нужно сидеть на диване, где мы разговаривали на более простые темы ближе к концу программы, не сутулясь и не расставляя ноги так широко? Как мягко подвести всех к концу разговора, когда продюсеры кричат в наушник, что не остается времени на рекламу? Как понять, к какой камере повернуться, когда их четыре? И как выглядеть при этом веселым?

Я даже не говорю о раннем подъеме. Просыпаться в 4 утра определенно не было моей сильной стороной. Я старался прилежно идти в постель в 8 вечера по пятницам и субботам, но все равно зачастую выглядел отекшим и измученным. Иногда я чувствовал, что лицо тряпкой свисает с черепа. Это было синдромом «усталого лица», но не из‑за нервов, а из‑за того, что я на самом деле устал.

Кроме того, с материалами для передачи тоже было не так просто справляться. Я был уже не новичком на телевидении и знал, что здесь придется делать менее серьезные вещи, чем в вечернем эфире. Я считал себя всеядным и способным соединять пустые калории криминальных новостей и поп‑культуры с «питательными» новостями. И все же я иногда выходил за пределы зоны комфорта – был судьей в конкурсе среди самых маленьких чихуахуа, сражался с другими ведущими в конкурсе на самый лучший пряничный домик и – смертельный удар – танцевал в прямом эфире с коробкой на голове, одетый как робот из хип‑хоп команды LMFAO.

К счастью, «Ночной контур» и «Мировые новости» продолжали давать мне возможность работать над серьезными сюжетами. Мы с Вонбо сделали интервью с евангелическими пасторами, которые потеряли веру, но не решились признаться в этом своей пастве – мы скрыли их лица и голоса, чтоб их нельзя было узнать. Я разговаривал с губернатором Аризоны Джейн Брюэр об ее отказе освободить осужденного убийцу даже после того, как ее собственная апелляционная комиссия единодушно попросила смягчить наказание. Я устроил ей сюрприз, пригласив на пресс‑конференцию взрослого сына этого человека и позволив ему забросать ее вопросами. Она сбежала довольно быстро. Но самое важное – получасовой сюжет в «Ночном контуре» о 18‑летнем мальчике, которого я встретил в Ираке и которому помог переехать в Америку и поступить в колледж. Я надеялся на то, что этот молодой человек, которого по иронии судьбы тоже зовут Дэном, преуспеет здесь. Это было так же наивно, как надежда правительства Буша на то, что американцев будут «приветствовать как освободителей» после вторжения. Я очень к нему привязался, и когда его выгнали из колледжа за поведение, я потратил несколько лет – и огромные эмоциональные силы – пытаясь привести его в норму, но чувствовал только разочарование от его неуступчивости. Я записывал каждый момент этой драмы, сняв большую часть видео‑материалов самостоятельно на маленькую камеру. К моему большому сожалению, в конце концов, он вернулся в Ирак.

И все же в «Доброе утро, Америка» я находил некоторые приятные моменты. В частности, мне очень нравилась команда. Моей соведущей была очаровательная молодая женщина молдавского происхождения по имени Бианна Голодрыга. Мы были знакомы и хорошо общались несколько лет еще до того, как она стала моей телевизионной женой. Ее имя напоминало имя моей настоящей жены, и это было забавно. В первый день заступления на новую должность я пошутил, что от грехопадения меня теперь постоянно отделяет лишь пара букв. Новости читал Рон Клейборн, бывший газетный репортер с суховатым юмором. Поначалу у нас часто менялись ведущие погоды, пока начальство не утвердило энергичную молодую девушку‑метео‑ролога из Чикаго по имени Джинджер Зи (на самом деле, Зи – это сокращение ее роскошной фамилии Зюйдгест).

Несмотря на мою борьбу с нервозностью, наша команда получала хорошие отзывы. Коллеги и начальники шутили, что между нами есть «искорка». Я стал замечать, что, хотя утренняя аудитория меньше вечерней, мои отношения со зрителем стали более интимными, как результат того, что мы часто обсуждали детали личной жизни в эфире. Количество людей, подходящих ко мне в аэропорту, заметно увеличилось. Даже человека, привыкшего быть в центре внимания, это иногда пугает. Однажды в отпуске к нам с Бьянкой подошла какая‑то женщина и спросила, кто присматривает за нашими кошками, пока мы в отъезде.

У откровенности утреннего формата была и обратная сторона. Зрители оставляли на Facebook и Twitter комментарии, какие редко получают ведущие вечерних новостей. Я хранил файл, в котором сохранял любимые цитаты (в оригинальной орфографии):

«застегни пжлст свой пиджак!!!!! тебе кажется неудобно:)».

«Пожалуйста пожалуйста пожалуйста скажите Дэну сидеть прямо на столом и ПРЕКРАТИТЬ наклоняться направо, в сторону Бианны. Это очень отвлекает».

«выгоните дэна пожалуйста».

«Подумал что лучше сказать что ваш галстук выглядит несимметрично он почти кривой».

«Дэн у тебя волосок торчит вверх ты похож на АЛЬФАЛЬФУ [39]!»

«я вас очень прошу, успокойтесь и перестаньте тянуть одеяло на себя. вы выглядите как настоящий клоун».

«вам нужно взять запись передачи и послушать себя. Когда вы читаете новости и они о важных вещах не нужно делать радостный голос».

На самом деле я смотрел записи, и критиковал себя гораздо жестче, чем кто‑либо из зрителей. Мне не нравился парень на экране, который восклицал из‑за кенгуру в жилетке. Приходя домой после передачи, я часто садился на диван, брал пульт и много раз пересматривал свои ошибки. Бьянка принималась меня утешать, когда ненависть к себе переходила всякие границы.

И вот тут медитация начала оправдывать себя. После ретрита я тратил на нее до получаса в день. Каждое утро я просматривал свой календарь, чтобы понять, как вместить в свой день работу, медитацию, спорт и время с Бьянкой. Иногда я проводил полчаса на диване в своем кабинете после обеда, ожидая одобрения текстов «Мировых новостей» (никто из команды «Доброе утро, Америка» не был против того, что я работаю по будням). Не то чтобы я с нетерпением ждал каждой медитации. На самом деле, первое, что мне обычно приходило в голову после того, как я закрывал глаза, было «Черт побери, как я выдержу полчаса?» Но потом я понимал, что мысль – это всего лишь мысль. Я редко пропускал день, а когда пропускал, чувствовал себя не виноватым, а просто менее осознанным.

Когда приступ ненависти из‑за работы наваливается на меня, я наблюдаю, как это отражается на мне физически – в груди появляется дрожь, мочки ушей становятся горячими, а голова – тяжелой. Такое рассматривание и обозначение чувств отодвигало их на второй план, они теряли вес. Техника ЗВОН в дополнение к мантре Джозефа «Нужно ли это?» часто помогали мне остановить развитие этих чувств еще до того, как начнется эмоциональный апокалипсис. Я был в отчаянии, но потом выбирался из него гораздо быстрее. Все, что случалось теперь, не могло выбить меня из колеи, как это происходило раньше. Как минимум я не проводил так много времени в своем кабинете, предаваясь унынию.

При этом хоть медитация и делала меня более устойчивым, она не была панацеей. Во‑первых, она не решала моих жизненных проблем, я все еще чувствовал себя бездарностью на своей новой работе. Во‑вторых, я быстрее восстанавливался, но все еще часто бывал расстроенным. Иногда по выходным я выходил из студии совершенно подавленным.