Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Глава двадцать первая 14 page





ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ФОРМЫ МЫШЛЕНИЯ В ПРАКТИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ Чтобы постичь дух Средневековья как единство и целостность, следует изучитьосновные формы средневекового мышления не только в сфере богословскихпредставлений и размышлений отвлеченного характера, но также и в проявленияхтрезвой житейской мудрости, в обычной повседневной деятельности. Ибо одни ите же основные направления мысли господствуют и на самом высоком, и на самомнизком уровне. И если относительно веры и общих взглядов неизменно остаетсяоткрытым вопрос, насколько данные формы являются результатом и отголоскомдавней письменной традиции, восходящей к греческим и иудейским, а то и кегипетским или вавилонским источникам, -- в обыденной жизни мы видимнепосредственные и наивные проявления этих же форм, не отягченных бременемнеоплатонизма и прочих течений. В своей повседневной жизни человек Средневековья мыслил в тех же формах, чтои современная ему теология. Основой и здесь и там являлся тотархитектонический идеализм, который схоластика именовала реализмом:потребность обособлять каждую идею, оформляя ее как сущность, и, объединяяодни идеи с другими в иерархические сочетания, постоянно выстраивать из нихсоборы и храмы, подобно тому как это делают дети при игре в кубики. Все устоявшееся, завоевавшее в жизни прочное место, все, что обрелоопределенную форму, считается правильным: распространенные обычаи и нравы,так же как высокие предметы, относящиеся к божественному замыслумироустройства. Со всей ясностью это раскрывается, например, во взглядах нанормы придворного этикета у Оливье де ла Марша и Алиеноры де Пуатье,описывавших придворные нравы. Почтенная старая дама воспринимает их какмудрые законы, введенные при королевских дворах еще в глубокой древности потщательно обдуманному решению, дабы они почитались и в будущем. Она говорито них как о вековой мудрости: "et alors j'ouy dire aux anciens quisçavoient..." ["и к тому же слыхала я суждение древних, коиведали..."]. Она видит в своем времени черты вырождения: уже добрый десятоклет во Фландрии некоторые дамы, разрешившиеся от бремени, устраивают своеложе перед огнем, "de quoy l'on s'est bien mocqué" ["над чемвесьма потешались"]; прежде этого никогда не делали -- и к чему это толькоприведет? -- "mais un chacun fait à cette heure à sa guise: par quoy est àdoubter que tout ira mal"[1] ["ныне же всяк поступает как хочет, из-за чегоследует опасаться, что дела пойдут совсем худо"]. Ла Марш ставит перед собой -- и перед читателем -- солидные вопросыотносительно важности всяческих церемоний: почему "fruitier" [фрухтмейстер]наряду со своими обязанностями ответствен еще и за освещение, "le mestier dela cire" ["службу по восковой части"]? Ответ гласит: потому как воскдобывается пчелами из цветов, из коих также созревают и фрукты, "pourquoy ona ordonné très bien ceste chose"[2] ["так что устроено все это весьмахорошо"]. Свойственная Средневековью определенная склонность создавать длякаждой функции свой собственный орган есть не что иное, как результатнаправления мыслей, приписывавшего самостоятельность всякому отдельномукачеству, которое рассматривали как идею. Король Англии среди своих "magnasergenteria"[1*] имел особого слугу, который должен был поддерживать головукороля, если тот, пересекая пролив, отделяющий страну от континента, ощутитприближающиеся приступы морской болезни; должность эту занимал в 1442 г.некий Джон Бейкер, после которого ее унаследовали две его дочери[3]. Под этим же углом зрения следует рассматривать обычай всему давать имена, втом числе и вещам неодушевленным. Такая -- пусть уже стершаяся -- чертапримитивного антропоморфизма проявляется в до сих пор сохранившемся ввоенном деле обычае давать собственные имена пушкам, что во многихотношениях означает возврат к примитивному жизневосприятию. В Средние векаэта тенденция выражена гораздо сильнее; подобно мечам в рыцарских романах,бомбарды в войнах XIV-- XV столетий нарекают: "Le Chien d'Orléans, laGringade, la Bourgeoise, de Dulle Griete" ["Орлеанский пес, Кляча, Хозяйка,Безумная Грета"]. До сих пор, как отголосок былого, собственные именаполучают некоторые выдающиеся алмазы. Среди драгоценных камней Карла Смелогомногие были известны по именам: "le sancy[2*], les trois frères, la hоte, laballe de Flandres"[4],v["санси три брата, короб, фландрская пуля"].Если и в наше время сохраняется обычай, согласно которому имена получаютсуда, изредка дома, а колокола уже никогда, то это происходит не толькопотому, что судно, перемещающееся с места на место, всегда легко может бытьопознано по названию, но также и потому, что корабль, пожалуй, вызывает ксебе отношение в чем-то более личное, даже по сравнению с домом, -- как этоотмечает английский язык, где о судне говорят "she" ["она"][5]. Личноеотношение к неодушевленным предметам во времена Средневековья было выраженогораздо более ярко; все наделялось именем: темница так же, как дом иликолокол. Во всякой вещи искали "мораль", как тогда говорили, иными словами -- урок,который там заключался, нравственное значение как самое существенное извсего, что там было. Всякий исторический или литературный эпизод обнаруживалтяготение к кристаллизации в притчу, нравственный образец, пример или довод;всяческое высказывание превращалось в текст, в сентенцию, в изречение.Подобно священным символическим связям между Ветхим и Новым Заветами,возникают нравственные соответствия, благодаря которым всякое жизненноепроисшествие может сразу же найти свое зеркальное отражение в примерах: втипических случаях из Священного Писания, истории или литературы. Чтобыкого-либо подвигнуть к прощению, перечисляют соответствующие примеры из Библии. Чтобы предостеречь от вступления в брак, вспоминают все несчастливыесупружества, которые упоминаются древними. Иоанн Бесстрашный, в оправданиеубийства герцога Орлеанского, уподобляет себя Иоаву, а свою жертвуАвессалому; при этом он ставит себя выше Иоава, поскольку со стороны короляне было явного запрещения нанести смертельный удар[3*]. "Ainssy avoit le bonduc Jehan attrait ce fait à moralité"[6] ["Так добрый герцог Иоанн обратил сиепроисшествие в нравоучение"]. -- Это как бы расширенное и наивное применениеправового понятия, которое в современной юридической практике ужепревращается в пережиток устаревшей формы мышления[4*]. Во всяком серьезном доказательстве охотно прибегают к ссылкам на тексты вкачестве опоры и исходного пункта: каждое из двенадцати предложений "за" или"против" отказа в повиновении авиньонскому Папе, которыми в 1406 г.церковный Собор в Париже внес свой вклад в продолжение схизмы[5*],основывалось на Священном Писании [7], Ораторы-миряне, так же как и клирики,выискивают свои тексты из одних и тех же источников[8]. Никакой пример не обрисовывает все эти вышеупомянутые черты более ясно, чемпресловутая защитительная речь, с помощью которой мэтр Жан Пти пытаетсядоказать невиновность герцога Бургундского в убийстве Людовика Орлеанского. Прошло уже более трех месяцев с того вечера, как наемные убийцы, которыхИоанн Бесстрашный заранее укрыл в одном из домов на Rue vieille de Temple[Старой соборной улице], прикончили родного брата короля. Сперва Иоанн, вовремя похорон, выказывал глубокую скорбь; впоследствии же, когда он увидел,что расследование подбирается к принадлежавшей ему резиденции hôteld'Artois[6*], где он прятал наемных убийц, Иоанн, находясь в королевскомсовете, отвел в сторону своего дядю, герцога Беррийского, и признался ему,что это он сам, вняв наущению дьявола, подстроил убийство. После этого онбежал из Парижа во Фландрию. В Генте он впервые уже открыто попытался найтиоправдание своему злодеянию и затем вновь вернулся в Париж, полагаясь навсеобщую ненависть к Орлеанскому дому и на собственную популярность срединарода Парижа, который действительно, даже теперь, с радостью егоприветствовал. В Амьене герцог обратился за советом к двум лицам, которыепривлекли к себе внимание на поместном церковном Соборе в Париже в 1406 г.,где они выступили как ораторы. Это были мэтр Жан Пти и Пьер-о-Б е. Им былопоручено довести до конца гентскую защитительную речь Симона де Со, с темчтобы, прозвучав в Париже, она произвела убедительное впечатление на принцеви их окружение. С этим и появился мэтр Жан Пти, теолог, проповедник и поэт, 8 марта 1408 г.в hôtel de Saint Pol в Париже перед блистательной аудиторией, где средипервых присутствовали дофин, король Неаполитанский, герцог Беррийский игерцог Бретонский[7*]. Жан Пти начал с подобающего случаю самоуничижения; он,ничтожный, не является ни теологом, ни юристом: "une très grande paour mefiert au сuer, voire si grande, que mon engin et ma mémoire s'en fuit,et ce peu de sens que je cuidoie avoir, m'a jà du tout laissé" ["стольвеликий страх сжимает мне сердце, поистине столь великий, что и память, иразумение меня покинули, а тот немногий рассудок, коим я еще обладал, вовсеменя оставил"]. Придерживаясь заданного строгого стиля и разворачиваявыразительную картину мрачных политических козней, он строит своерассуждение на положении: "Radix omnium malorum cupiditas". Насхоластических различениях и побочных текстах искусно воздвигается целое;положения иллюстрируются примерами из Писания и из истории; дьявольскуюживость и романтическое настроение вносят красочные подробности, которымизащитник уснащает описание злодеяний, совершенных Людовиком. Он начинает сперечисления двенадцати обязанностей, в силу которых герцогу Бургундскомунадлежало почитать и любить короля Франции, а также и отомстить за него.Затем он вверяет себя помощи Господа, Девы Марии и св. апостола Иоанна, дабыприступить собственно к доказательству, расчленяемому на большую и малуюпосылки и заключение. Итак, прежде всего звучит уже упомянутое изречение:"Radix omnium malorum cupiditas". Из него делаются два уместных здесьвывода: алчность порождает отступничество, она же порождает предателей. Этизлодеяния -- отступничество и предательство -- разделяются и подразделяютсяи затем демонстрируются на трех примерах. Воображению слушателейпредлагаются архетипы предателей: Люцифер, Авессалом и Аталия[8*]. Затемвыстраивается восемь истин, оправдывающих тираноубийство, ибо, кто замышляетпротив короля, заслуживает смерти и осуждения; и чем выше занимаемое имположение, тем хуже: каждый смеет убить его. "Je prouve ceste vérité pardouze raisons en l'honneur des douze apostres" ["Я докажу истину этудвенадцатью причинами, в честь двенадцати апостолов"]: тремя изречениямидокторов, тремя -- философов, тремя -- юристов и тремя -- из Писания. Продолжая далее в этом же духе, он доходит до завершения восьми истин,приводя цитату из трактата De casibus virorum illustrium [ О злосчастияхзнаменитых мужей ], принадлежащего перу "le philosophe moral Воссасе"["философа-моралиста Боккаччо"], в доказательство того, что на тирана можноустраивать нападение из засады. Из восьми истин вытекает восемь "corollaria"[следствий] плюс одно, девятое, в качестве дополнения, где намекается на всете загадочные происшествия, ужасную роль в которых злословие иподозрительность приписывали Людовику Орлеанскому. Прежние подозрения,следовавшие за ним с юных лет, были возобновлены и вспыхнули с новой силой:как в 1392 г. он был умышленным зачинщиком "bal des ardents" ["балапылающих"], где юный король, его брат, едва избежал горестной смерти отпламени, жертвой которого сделались его спутники, кои, будучи выряженыдикарями, поплатились за неосторожное обращение с факелами. Беседы ЛюдовикаОрлеанского в монастыре целестинцев с "чародеем" Филиппом де Мезьером далипищу всевозможным намекам на вынашивавшиеся замыслы убийств и отравлений.Его известное повсеместно пристрастие к черной магии дает повод коживленному пересказу страшных историй: о том, как Людовик однаждывоскресным утром в компании монаха-расстриги, рыцаря, слуги и оруженосцаотправился в Ла Тур Монже-на-Марне; как монах заставил там явиться им двухчертей в бурых одеждах, звавшихся Херемас и Эстрамен, которые, произнесяадское заклинание над шпагою, кольцом и кинжалом, позволили означеннойкомпании с помощью этих орудий снять повешенного с виселицы в Монфоконе, ипр. и пр. Даже из бессвязного бормотания безумного короля мэтр Жан способенбыл извлечь самый зловещий смысл. Лишь после того как подобные рассуждения были возведены до уровня всеобщихнравственных истин -- тем, что все это было представлено в свете библейскихпримеров и моральных сентенций, вследствие чего удалось искусно разжечьотвращение публики и она содрогалась от ужаса, -- является малая посылка,постепенно следующая за звеньями большой посылки и обрушивающая на головуЛюдовика ураган прямых обвинений. Острая партийная вражда открывает путьнападкам на личность покойного со всей силой и необузданностью, которыетолько были возможны. Четыре часа длилась речь Жана Пти, и как только он умолк, раздался голос егодоверителя герцога Бургундского: "Je vous avoue" ["Я одобряю"]. Для герцогаи его близких родичей были изданы четыре экземпляра этой оправдательной речив виде роскошной книги в переплете из тисненой кожи, с золотом иминиатюрами. Одна из этих книг и поныне хранится в Вене. Эта речь была такжеиздана для продажи[9]. Потребность любому житейскому эпизоду придавать форму нравственного образца,любое суждение облекать в форму сентенции, из-за чего оно приобретает нечтосубстанциальное и неприкосновенное, короче говоря, процесс кристаллизациимысли находит свое наиболее общее и естественное выражение в пословицах.Пословицы выполняют в средневековом мышлении яркую жизненную функцию. Вповседневном обиходе их сотни, и почти все они метки и содержательны.Звучащая в пословице мудрость порою проста, порою глубока и исполненаблагожелательности; чаще всего пословица иронична; она добродушна и обычнодовольствуется малым. Она никогда не проповедует сопротивление, она всегдауспокаивает. С улыбкой или снисходительным вздохом, она позволяетторжествовать корыстолюбцу и оставляет безнаказанным лицемера. "Les granspoissons mangent les plus petis" ["Большие рыбы пожирают малых"]. "Les malvestus assiet on dos au vent" ["В худой одежонке садятся спиною к ветру"]."Nul n'est chaste si ne besogne" ["Стыдятся, когда боятся"]. Иногда впословице проглядывает цинизм: "L'homme est bon tant qu'ilcraint sa peau" ["Добряк по натуре -- из-за заботы о собственной шкуре"]."Au besoing on s'aide du diable" ["B нужде и дьявол подмога"]. За всемэтим, однако, скрывается кротость, которая не хочет никого порицать. "Iln'est si ferré qui ne glice" ["Не подкуешь так, чтоб не споткнулся"].Вопреки сетованиям моралистов на людскую испорченность и греховность,народная мудрость взирает на все это с пониманием и улыбкой. В пословицесгущаются в единый образ мудрость и мораль разных времен и разных сфержизни. Одни пословицы по духу совершенно евангельские, другие --простодушно-языческие. Народ, в повседневном употреблении которогонасчитывается столько пословиц и поговорок, предоставляет теологам ифилософам полемизировать, мотивировать и аргументировать -- сам же он слюбым явлением разделывается при помощи суждения, которое отдается в людях,как звон колокола. Народ воздерживается от пустословия и избегаетнеясностей. Пословицы сразу же разрубают узлы: стоит припомнить подходящуюпословицу -- и дело сделано. Склонность к материализации мысли предоставляеткультуре весьма существенные преимущества. Удивительно, как много пословиц было в ходу в годы позднего Средневековья[10].Употребляемые повседневно, они так тесно смыкаются с мыслями, составляющимисодержание литературы, что поэты этого времени прибегают к ним постоянно.Сочиняются, к примеру, стихи, где каждую строфу завершает пословица.Анонимный автор адресует оскорбительные стихи, написанные в подобной форме,ненавистному прево Парижа Хюгу Обрио по случаю его позорного падения[11]. Здесь же можно назвать Алена Шартье с его Ballade de Fougères [12] [ Балладой оФужере ], Жанна Ренье с его жалобами из плена, Молине с различными примерамииз его Faictz et Dictz [ Дел и сказаний ], Complaincte de Eco [ Жалобу Эхо ]Кокийара и балладу Вийона, сплошь построенную на пословицах[13]. Сюда жеотносится и поэма Le passe temps d'oysiveté [ Досужие забавы ] РобертаГагена[14]; почти каждая из 171 строфы ее оканчивается подходящей к данномуслучаю пословицей. А может быть, эти нравоучительные сентенции типа пословиц(из которых лишь некоторые удалось обнаружить в известных мне сборниках)принадлежат перу самого поэта? В таком случае это было бы еще болееубедительным доказательством той живой роли, которая в культуре позднегоСредневековья отводилась пословице, этому закругленному, выверенному,понятному всем суждению, -- поскольку пословицы, как мы видим,непосредственно примыкают к стихам, на сей раз являясь продуктоминдивидуального поэтического творчества. Даже проповедь, основываясь на священных текстах, не пренебрегаетпословицами; их широко употребляют во время серьезных дебатов и в сферегосударственных дел, и в церковных кругах. Жерсон, Жан де Варенн, Жан Пти,Гийом Филястр, Оливье Майар в своих речах и проповедях, стремясь к большейубедительности, постоянно приводят наиболее обиходные пословицы: "Qui detout se tait, de tout a paix" ["У кого рот на запоре, тот ни с кем не бываетв ссоре"]; "Chef bien peigné porte mal bacinet" ["Кто шлем надевает, волосне завивает"]; "D'aultrui cuir large courroye" ["Из чужой кожи --широкие ремни"]; "Selon seigneur mesnie duite" ["По господину -- и слуги"];"De tel juge tel jugement" ["Каков судья, таков же и суд"]; "Qui communsert, nul ne l'en paye" ["Служишь всем -- не платит никто"]; "Qui esttigneux, il ne doit pas oster son chaperon" ["У кого парша, тот ходит вшапке"][15]. -- С пословицами явственно связано Imitatio Christi: в том, чтокасается формы, эта книга восходит к речениям (rapiaria), собранияммудростей всякого рода и происхождения. В позднем Средневековье мы видим немало писателей, суждения которых,собственно говоря, не возвышаются над теми пословицами, на которые они то идело ссылаются. Хронист начала XIV в. Жеффруа Парижский перемежает своилетописные вирши пословицами, формулирующими "мораль" всегоприключившегося[16], -- и в этом он поступает более мудро, чем Фруссар и автор Le Jouvencel, где доморощенные сентенции часто воспринимаются как полусырыепословицы: "Enssi aviennent li fait d'armes: on piert (perd) une foiset l'autre fois gaagn'on" ["В ратном деле так оно и бывает: инойраз терпят поражение, иной раз одерживают победу"]; "Or n'est-il riensdont on ne se tanne" ["Нет такой вещи, которая не прискучит"]; "On dit, etvray est, que il n'est chose plus certaine que la mort" ["Говорят, иэто воистину так, что нет ничего вернее смерти"][17]. Одна из форм кристаллизации мысли, подобная пословице, -- это девиз, сособой охотой культивировавшийся во времена позднего Средневековья. Это ужене универсальная мудрость, какой является пословица, но личное правило илижизненное наставление, возвышаемое его носителем до степени знака;запечатлеваемое золотыми буквами жизненное напутствие, которое, будучи встилизованном виде повторено, воспроизведено на каждом предмете личногогардероба и на оружии, призвано вести и укреплять и самого его обладателя, иего сторонников. По настроению девизы -- большей частью охранительногохарактера, как и пословицы. Это надежда, порой включающая нечтоневысказанное, что вносит элемент тайны: "Quand sera ce?" ["Когда этобудет?"]; "Tost ou tard vienne" ["Рано или поздно -- да сбудется"]; "Vaoultre" ["Стремись вперед!"]; "Autre fois mieulx" ["В другой раз -- лучше"];"Plus dueil que joye" ["Больше горе, чем радость"]. Гораздо большее числодевизов имеет отношение к любви: "Aultre naray" ["Другую -- никогда"];"Vostre plaisir" ["Ваша услада"]; "Souvienne vous" ["Вас помню"]; "Plus quetoutes" ["Больше всех"]. Вс е это рыцарские девизы, красующиеся на чепраках иоружии. Изречения на кольцах носят более интимный характер: "Mon cuer avez"["Моим сердцем владеете"]; "Je le désire" ["Сего желаю"]; "Pour tousjours"["Навечно"]; "Tout pour vous" ["Весь Ваш"]. С девизами непосредственно связаны эмблемы, которые либо наглядно ихиллюстрируют, либо находятся с ними в той или иной связи по смыслу, как,например, суковатая палка -- с девизом "Je l'envie" ["Вызываю"] идикобраз -- с девизом "Cominus et eminus" ["Издали и в упор"] ЛюдовикаОрлеанского, струг -- с девизом "Ic houd" ["Принимаю"] его противника ИоаннаБесстрашного или огниво Филиппа Доброго[18]. Девиз и эмблема относятся к сферегеральдики. Герб для человека Средневековья означает нечто большее, чемудовлетворение пристрастия к генеалогии. Геральдическое изображение обладалов его сознании значением, приближающимся к значению тотема[19]. Львы, лилии икресты становятся символами, в которых весь комплекс фамильной гордости иличных стремлений, зависимости и ощущения общности запечатлен образно,отмечен как нечто неделимое и самостоятельное. Потребность изолировать каждый отдельный случай как нечто существующеесамостоятельно, рассматривать его как идею выражается в Средневековье вповышенной склонности к казуистике. В свою очередь, она вытекает из широкораспространенного идеализма. Любой возникший вопрос должен получитьидеальное разрешение -- стоит только познать должное соотношение междучастным происшествием и вечными истинами; соотношение же выводится, если кфактам приложить формальные правила. Так решаются не только вопросы морали иправа; казуистический подход господствует, помимо этого, и во всех прочихобластях жизни. Повсюду, где главное -- стиль и форма, где игровой элементкультуры выступает на первый план, казуистика празднует свой триумф. Преждевсего это относится ко всему, что связано с церемониалом и этикетом. Здеськазуистический подход вполне на своем месте; здесь он -- как одна из форммышления -- адекватен соответствующему кругу вопросов постольку, посколькуречь идет лишь о цепи событий, устанавливаемых достойными уваженияпрецедентами и определенными формальными правилами. Это же относится ктурнирам или охоте. Как уже упоминалось ранее[20], понимание любви какэстетически прекрасной социальной игры, как стилизации со своими правилами иформами также создает потребность в изощренной казуистике. И наконец, всевозможная казуистика связана с нуждами военных действий.Сильное влияние рыцарских идеалов на отношение к войне придает последнейэлементы игры[9*]. Такие вещи, как право победителя на имущество побежденных,право захвата в плен, верность данному слову, определялись правилами игры,выработанными для проведения турниров или охоты. Желание ввести насилие врамки права и правил исходит не столько из своего рода правового инстинкта,сколько из рыцарского понимания чести и общего стиля жизни. Только дотошнаяказуистика и выдвижение строгих формальных правил сделали мало-мальскивозможным приведение обычаев ведения войн в гармонию с сословной рыцарскойчестью. Так мы обнаруживаем зачатки международного права в смешении с правиламиигры, разработанными для проведения разного рода упражнений военногохарактера. В 1352 г. Жоффруа де Шарни предлагает королю Франции Иоанну IIкак гроссмейстеру учрежденного им самим рыцарского ордена Звезды рядказуистических вопросов; 20 из них имеют отношение к "jouste" [рыцарскомупоединку], 21 -- к проведению турниров и 93 -- к войне[21]. Четвертью векапозже Оноре Боне, приор Селонне в Провансе и доктор канонического права,посвящает юному Карлу VI Arbre des batailles [ Древо сражений ], свой трактатпо военному праву, который еще в XIV в., судя по все новым изданиям,почитали с точки зрения его практической ценности[22]. В нем можно найти другподле друга и вперемешку темы чрезвычайного значения для международногоправа -- и совершенно ничтожные вопросы, не выходящие за рамки правил игры.Можно ли без особой необходимости воевать с неверными? Боне категорическиотвечает; нет, даже с целью их обращения. Может ли один государь отказатьдругому в просьбе пройти через его владения? Должна ли (весьма подорванная)привилегия, защищающая пахаря и его вола от насилий в период военныхдействий, распространяться также на осла и холопа?[23] Кому должен помогатьклирик: своему отцу или своему епископу? Если кто лишится на поле бранидоспехов, коими был снабжен, должен ли он возмещать давшему их утрату? Можноли заниматься ратным делом во время праздников? Что лучше: идти сражаться,будучи трезвым -- или же после доброй пирушки? По поводу всего этого приордает советы, ссылаясь на Библию, каноническое право и толкователей[24]. Одним из важнейших пунктов в обычаях войн тех времен было все, что касалосьвзятия в плен. Выкуп за знатного пленника и для рыцаря, и для наемногосолдата был наиболее притягательным из того, что могло сулить им сражение.Здесь открывается неограниченный простор для казуистических правил. Здесьтакже пересекаются международное право и рыцарский point d'honneur[вопрос чести]. Могут ли французы во время войны с Англией брать в пленбедных торговцев, земледельцев и пастухов в областях, находящихся подангличанами, и отбирать их имущество? В каких случаях позволительно бежатьиз плена? Что такое свободный проезд?[25 ]-- В романе-биографии Le Jouvencel все эти случаи трактуются как чисто практические. Так, военачальнику нужноразрешить спор двух командиров из-за пленника. "Я первым схватил его заправую руку, -- говорит один, -- и сорвал с него правую рукавицу". "Но мнепервому, -- восклицает другой, -- дал он свою правую руку и свое слово". Ито и другое давало право завладеть ценной добычей; второе, однако, обладалобольшими преимуществами. А кому принадлежит сбежавший и вновь пойманныйпленник? Решение таково: если это произошло в зоне военных действий, то ондостается тому, кто берет его в плен на сей раз; будучи пойман за пределамитакой зоны, он должен быть возвращен прежнему его обладателю. Далее, мог липленник, который дал слово, все же бежать -- в случае, если его заковывали вцепи? А что, если с него забыли взять слово?[26] Свойственная Средневековью склонность преувеличивать ценность отдельной вещиили отдельного случая имеет еще и другое следствие. Возьмем Le Testament [ Большое завещание ] Франсуа Вийона, обширную сатирическую поэму, где авторзавещает и друзьям и недругам все свое добро и имущество. Существуют идругие поэтические завещания, например Завещание лошака Барбо, авторомкоторого является Анри Бод[27]. Эта форма общеупотребительна. Но понятна оналишь в том случае, если принять во внимание, что для человека Средневековьябыло обычным делом путем составления завещания распорядиться по поводу самыхничтожных вещей из своего состояния. Бедная женщина отписывает своемуприходу чепец и воскресное платье, своей крестнице -- постель, сиделке --шубу, одной бедной женщине -- юбку и братьям миноритам -- четыре турскихливра (все свое достояние), платье и еще один чепец в придачу[28]. Не следуетли также и это рассматривать как совершенно будничное выражение того женаправления мысли, которое в любом добродетельном поступке видело вечныйобразец и в любом обычае -- проявление божественной воли? Сознание человекахватается за ценность, за особенность каждой вещи с болезненной страстьюсобирателя или скряги. Все перечисленные черты можно охватить понятием "формализм". Врожденноечувство трансцендентной сущности вещей приводит к тому, что всякоепредставление очерчивается незыблемыми границами, остается изолированным всвоей пластической форме, и эта форма господствует. Как смертные, так иповседневные грехи подразделяются в соответствии с жесткими правилами.Правовое чувство непоколебимо, словно стена; оно ни на мгновение неиспытывает сомнения: преступника судит его преступление, как гласитстаринная поговорка, выражавшая принцип судопроизводства. При вынесениисудебного решения формальному составу преступления все еще придают основноезначение. Некогда, в примитивном праве древних германцев, этот формализм былнастолько силен, что для вынесения приговора не имело никакого значенияналичие или отсутствие преступного умысла: преступлением было лишь самопреступление и как таковое оно влекло за собой наказание, тогда какпреступление, не доведенное до конца, и попытка преступления оставалисьбезнаказанными[29]. Много позже еще бытовал обычай, по которому нечаяннаяобмолвка при произнесении текста присяги делала ее недействительной: клятваесть клятва, она священна. Экономические интересы заставляют, однако,положить конец этому формализму: чужеземного купца, не слишком сведущего втуземном наречии, можно было не подвергать таковой процедуре, дабы неущемлять нужды торговли; поэтому городские власти, поначалу в виде особойпривилегии, отменяют угрозу лишения прав по данной причине. Во временапозднего Средневековья всевозможные следы строгого формализма в правовыхделах встречаются в изобилии. Из ряда вон выходящая чувствительность к внешней чести -- явление,покоящееся на формальном образе мыслей. В 1445 г. в Мидделбурге рыцарь Янван Домбург находит убежище в церкви, вынужденный спасаться послесовершенного им убийства. Выход ему отрезали, как это и должно былопроизойти в подобном случае. И вот сестра его, монахиня, неоднократнонавещает его, убеждая брата, что лучше уж найти себе смерть в схватке, соружием в руках, нежели навлечь позор на весь их род, будучи преданнымказни. И когда в конце концов все же происходит последнее, девица ванДомбург завладевает телом, дабы достойно предать его земле[30]. -- Некийдворянин появляется на турнире, украсив попону коня своим гербом. Этосовершенно никуда не годится, полагает Оливье де ла Марш, ибо, если конь,"une beste irraisonnable" ["животное неразумное"], споткнется и гербкоснется земли, это принесет посрамление всему роду[31]. -- Вскоре послепосещения герцогом Бургундским Шатель-ан-Порсьен какой-то дворянин вприпадке безумия совершает там попытку самоубийства. Все были в неописуемомужасе "et n'en savoit-on comment porter la honte après si grant joyedemenée" ["и не ведали, как перенести этот срам после того, как испыталистоль великую радость"]. Хотя всем было известно, что причиной происшествияпослужил внезапный приступ безумия, несчастный, находившийся уже в добромрассудке, был изгнан из замка "et ahonty à tousjours" ["и навсегда преданпозору"][32]. Наглядный пример изобретательности способов, с помощью которыхудовлетворялась потребность восстановления поруганной чести, дает следующийэпизод, В 1478 г. в Париже по ошибке повесили некоего Лорана Гернье. Винаего не подтвердилась, но сообщение об этом вовремя получено не было. Толькочерез год все это окончательно прояснилось, и по просьбе его брата тело былоудостоено почетного погребения. Перед носилками шли четыре городскихглашатая с трещотками, на груди у каждого был изображен герб покойного; посторонам носилок и позади них шли четверо слуг со свечами и восемь сфакелами, в траурном платье и также с гербами покойного. Это шествиепроследовало через весь Париж от ворот Сен-Дени до ворот Сент-Антуан, откуданачался путь в Провен, на родину покойного. Один из глашатаев все времявыкликал: "Bonnes gens, dictez voz patenostres pour l'âme de feuLaurent Guernier, en son vivant demourant à Provins, qu'on anouvellement trouvé mort soubz ung chesne "[33 ]["Люди добрые, читайте Отче наш за упокой души преставившегося Лорана Гернье, обитавшего при жизни вПровене, коего нашли на днях мертвым под дубом "]. Непоколебимая живучесть принципа кровной мести, так широко применявшейсяименно в столь цветущих и высокоразвитых краях, какими были Северная Францияи Южные Нидерланды[34], также связана с формалистическим взглядом на вещи. Всамой жажде мести есть что-то формальное. Нередко ни жгучий гнев, ни слепаяненависть не являются тем, что побуждает к действию: пролитие кровивосстанавливает честь оскорбленного рода. Иной раз тщательно обдумывают, какизбежать смерти жертвы отмщения, и намеренно метят в бедро, плечо или влицо; принимаются меры, чтобы не обременить себя ответственностью и за то,что жертва испустит дух в состоянии греха: дю Клерк рассказывает об одномслучае, когда некие лица, отправившиеся убить свояченицу, нарочно прихватилис собою священника[35]. Формальный характер искупления и отмщения опять-таки влечет за собойискоренение несправедливости путем символического наказания или покаяния. Вовсех значительных соглашениях о политических примирениях в XV в.существенную роль играет символический элемент: разрушение домов,напоминающих о свершенном преступлении, водружение памятных крестов,замуровывание дверных проемов, не говоря уже о церемониях публичногопокаяния, сооружении часовен и заупокойных мессах. Так было в связи с искомОрлеанского дома к Иоанну Бесстрашному; так было при заключении Аррасскогомира в 1435 г.; при замирении мятежного Брюгге в 1437 г. и гораздо болеетяжком замирении восставшего Гента в 1453 г., когда нескончаемой толпою, всев черном, неподпоясанные, с обнаженными головами и босиком -- главныезачинщики впереди, -- под проливным дождем горожане шли вымаливать себепрощенье у герцога[36]. На церемонии примирения с братом в 1469 г. Людовик XIпрежде всего требует перстень, который был вручен Карлу епископом Лизь е взнак передачи в лен герцогства Нормандского, и велит разбить его нанаковальне в Руане, в присутствии знати[37]. Всеобъемлющий формализм лежит также в основе веры в неукоснительноевоздействие произнесенного слова, -- что во всей своей полнотеобнаруживается в примитивных культурах, а в позднем Средневековьепроявляется в благословениях, заговорах, в языке судопроизводства.Составленное по всей форме ходатайство содержит в себе нечто величественное,торжественно-настоятельное, вроде тех пожеланий, которые звучат в сказках.Когда никакие мольбы о помиловании одного осужденного не в состоянии былисмягчить Филиппа Доброго, с этой просьбой обращаются к его любимой снохеИзабелле Бурбонской в надежде, что он не сможет в этом ей отказать, ибо, поее словам, она никогда не просила его ни в чем серьезном[38]. И цельдействительно была достигнута. -- Именно в свете такого доверия к словуследует относиться к высказываемому Жерсоном удивлению, что, несмотря на всепроповеди, нравы нисколько не улучшаются: "Не знаю, что и сказать: проповедичитаются неустанно -- и все напрасно"[39]. Непосредственно из этого всеобщего формализма вытекают свойства, которые такчасто сообщают проявлениям духа позднего Средневековья характер пустоты иповерхноcтности. Прежде всего это донельзя упрощенная мотивация.Иерархически проанализированная как система понятий -- если взятьчрезвычайно изменчивую самодостаточность каждого представления и потребностьв объяснении каждой связи исходя из всеми признанной истины, -- каузальнаяфункция мышления действует как телефонная станция: непрестанно могутосуществляться всевозможные соединения, но всегда не более чем между двумяномерами одновременно. В любой ситуации, в любом случае взаимосвязиусматриваются лишь немногие черты, которые, однако, страстнопреувеличиваются и ярко расцвечиваются; изображение отдельного событияпостоянно являет резкие и утяжеленные линии примитивной гравюры на дереве.Для объяснения всегда бывает достаточно одного-единственного мотива, ипредпочтительно самого общего характера, наиболее непосредственного илисамого грубого. Для бургундцев мотив убийства герцога Орлеанского держитсяна всего лишь одной причине: король попросил герцога Бургундского отомститьза измену королевы с герцогом Орлеанским[40] [10*]. Причина грандиозноговосстания в Генте -- по мнению современников, из-за формулировок послания[11*]-- признается вполне достаточной[41]. Средневековое сознание охотно обобщает каждый отдельный случай. Оливье де лаМарш из единичного эпизода, свидетельствовавшего о беспристрастностиангличан в прежние времена, заключает, что тогда были они добродетельны ичто именно это и послужило причиной того, что они сумели завоеватьФранцию[42]. Чрезмерное преувеличение, которое непосредственно вытекает изстремления видеть каждое явление как можно более красочным и по возможностинезависимым от других, усиливается еще и тем, что всякий раз рядом с даннымисобытиями наготове уже параллель из Писания, которая возводит это событие вболее высокую сферу. Так, в 1404 г., когда при нападении на процессиюпарижских студентов двое из них были ранены, а третьему порвали одежду,возмущенному канцлеру Парижского университета оказалось достаточносочувственной нотки в услышанных им словах: "les enfants, les jolisescoliers comme agneaux innocens" ["дети, милые школяры, будто невинныеагнцы"], чтобы уподобить это происшествие избиению вифлеемских младенцев[43]. Там, где разъяснение каждого случая всегда наготове, дается с такойлегкостью и тотчас же берется на веру, там с необычайной же легкостьюприбегают к ложным суждениям. Если мы согласимся с Ницше, что "der Verzichtauf falsche Urteile das Leben unmöglich machen würde" ["отказ от ложныхсуждений сделал бы жизнь немыслимой"], то тогда мы сможем именно воздействиюэтих ложных суждений частично приписать ту интенсивность жизни, какою онабывала в прежние времена. В периоды, требующие чрезмерного напряжения сил,ложные суждения особенно должны приходить нервам на помощь. Собственноговоря, человек Средневековья в своей жизни не выходил из такого родадуховного кризиса; люди ни мгновения не могли обходиться без грубейшихложных суждений, которые под влиянием узкопартийных пристрастий нередкодостигали чудовищной степени злобности. Все поведение бургундцев в ходеобширного конфликта с Орлеанским домом это ясно доказывает. Сопоставлениечисла павших с обеих сторон производится победителями обычно самымсмехотворным образом: у Шателлена в битве при Гавере гибнут на сторонегерцога только пять лиц благородного происхождения -- против двадцати илитридцати тысяч восставших жителей Гента[44]. Одна из черт Коммина, котораяроднит его с современностью, та, что он не прибегает к преувеличениям[45]. Как же, в конце концов, понять то своеобразное легкомыслие, которое то идело обнаруживается в поверхностности, неточности и легковерии людейпозднего Средневековья? Часто кажется, что они не имели ни малейшейпотребности в реалистическом мышлении, словно для их сознания былодостаточной пищей пустое мелькание образов, поверхностное описание внешнихсобытий -- именно так мы воспринимаем труды Фруассара и Монстреле. Как моглибесконечные незначительные сражения и осады, на описание которых Фруассаррасходует свой талант, приковывать их внимание? Рядом с хронистами,охваченными пылкими партийными страстями, стоят те, чьи политическиесимпатии нельзя установить даже в общих чертах, -- такие, как Фруассар иПьер де Фенен; тем сильнее их занимает повествование о внешних явлениях. Онине отличают маловажное от существенного. Монстреле, присутствовавший прибеседе герцога Бургундского с захваченной в плен Жанной д'Арк, непомнит, о чем они говорили[46]. Неточность, даже по отношению к важнейшимсобытиям, в которых они сами участвовали, не знает границ. Тома Базен,который сам вел процесс реабилитации Жанны д'Арк, в своей хроникеназывает местом ее рождения Вокул е р, сообщает, что в Тур доставил ее самБодрикур, которого он называет не капитаном, а владетелем города, иошибается на три месяца, говоря о ее первой встрече с дофином[47 12*]. Оливьеде ла Марш, образцовый придворный, постоянно ошибается в деталяхпроисхождения и родства членов герцогской фамилии и даже помещаетбракосочетание Карла Смелого и Маргариты Йоркской -- несмотря на то, что вустроенных в 1468 г. празднествах в честь этого события он сам участвовал иописал их, -- после осады Нейсса, имевшей место в 1475 г.[48] Даже Коммин неизбегает подобной путаницы: он неоднократно увеличивает тот или инойпромежуток времени на два года и трижды рассказывает о кончине АдольфаХелдерского[49]. Об отсутствии критицизма и легковерии настолько явно говорит нам каждаястраница средневековой литературы, что нет смысла приводить примеры.Разумеется, здесь существует большое различие в степени -- сообразно суровнем культуры пишущего. В народе, жившем в землях Бургундии, по отношениюк Карлу Смелому все еще царит та своеобразная форма варварского легковерия,когда люди не в состоянии окончательно примириться со смертью стольвлиятельного лица, внушающего такое почтение: даже спустя десять лет послебитвы при Нанси здесь ссужают деньги друг другу при условии вернуть долг повозвращении герцога. Базен видит в этом чистейшую глупость, Молине -- тоже;он рассказывает об этом среди прочих своих Merveilles du monde [ Чудессвета ]: J'ay veu chose incongneue: Ung mort ressusciter, Et sur sa revenue Par milliers achapter. L'ung dit: il est en vie, L'autre: ce n'est que vent. Tous bons cueurs sans envie Le regrettent souvent[50]. Кто зрел сие? Восстал Усопший из земли, -- Торговли час настал, И тыщи в ход пошли. Один кричит: он жив, Другой: забудь о том. Кто сердцем незлобив, Печалится о нем. И все же под влиянием повышенной возбудимости и легко разыгрывавшегосявоображения вера в реальность воображаемого наблюдается повсеместно. Притаком расположении ума, когда все мыслимое настойчиво переводится всамостоятельные образы, одно только наличие в сознании некоего представлениярешительно предполагает его правдоподобие. И как только в голове начинаетвитать идея, получившая имя и образ, она воспринимается как бы в системенравственных и религиозных понятий, непроизвольно разделяя их высокуюдостоверность. Но в то время как, с одной стороны, понятия, будучи остро очерчены инаделены иерархической взаимозависимостью и зачастую антропоморфнымхарактером, обретают особую прочность и неподвижность, с другой стороны,возникает опасность, что именно в этой живой форме понятия теряется его содержание. Эсташ Дешан посвящает пространные аллегорические и сатирическиенравоучительные стихи Le Miroir de Mariage [5][1] [ Зерцало брака ] недостаткамсупружеской жизни; в качестве главного действующего лица там выступаетFranc-Vouloir [Вольное Хотение], его побуждают к браку Folie [Безумие] иDésir [Желание] и отговаривает Repertoire de science [Свод знаний]. Что означает здесь для поэта такая абстракция, как Вольное Хотение? В первомприближении -- радость холостяцкой свободы, но в других отношениях --свободную волю в философском смысле. Представление поэта настолько поглощеноперсонифицированным образом Вольного Хотения как такового, что автор неиспытывает никакой надобности придать строгие очертания этому понятию,предоставляя ему возможность колебаться от одного указанного полюса додругого. Это же произведение иллюстрирует и в ином отношении то, как при наличиитщательно разработанных образов мысль легко остается неопределенной, а то исовсем улетучивается. Тон стихов -- тон обычного обывательского поношенияженщины; высмеиваются ее слабости, высказываются подозрения по поводу еечести, т. е. все то, в чем неизменно находило удовольствие Средневековье. Нанаш вкус, с этими резкими нотами диссонирует благочестивое восхвалениенебесного брака и созерцательной жизни -- тема, которую далее Свод знанийразвивает перед своим другом Вольным Хотением[52]. Столь же странным кажетсянам и то, что поэт порой предоставляет право доказывать высокие истиныБезумию и Желанию, -- чего следовало бы, собственно, ожидать от другойстороны[53]. Здесь, как это столь часто бывает в отношении Средневековья, возникаетвопрос, принимает ли поэт всерьез то, что он восхваляет? В равной мере можнобыло бы спросить, насколько Жан Пти и его бургундские покровители вериливсем тем мерзостям, которыми они чернили память Людовика Орлеанского? Или:действительно ли и князья, и знать относились всерьез ко всем своимпричудливым выдумкам и к исполнению своих рыцарских затей и обетов? Крайнетрудно в средневековом мышлении с точностью отделить серьезность от игры,искреннее убеждение -- от такого настроения, которое англичане называютpretending [делать вид, прикидываться] и которое сродни поведению играющегоребенка, поведению, которое занимает такое важное место в первобытныхкультурах[54] и которое не выразишь с точностью такими понятиями, каклицемерие или притворство. Обычаи в самых различных сферах отмечены смешением игры и серьезности.Прежде всего комический элемент привносится в военные действия; это насмешкиосажденных над нападающими, которые нередко приходится искупать своейкровью. При осаде Mo жители, дабы поиздеваться над английским королемГенрихом V, выводят на городскую стену осла; жители Конде объявляют, что имнекогда сдаваться, потому что нужно печь блины к Пасхе; в Монтеро, кактолько осаждающие начинают палить из пушек, осажденные поднимаются нагородские стены и выбивают там пыль из шапок[55]. В том же ключе действует иКарл Смелый, раскинувший свой лагерь под Нейссом на манер грандиознойярмарки: шатры знати были устроены "par plaisance" ["удовольствия ради"] ввиде замков, с галереями и садами; повсюду царило веселье[56]. Но есть одна область, где насмешка вторгается в серьезное с особойпричудливостью. Это мрачная сфера верований в нечистую силу. Хотяпредставления о дьяволе непосредственно коренятся в сильном, глубокомстрахе, неизменно питавшем подобного рода фантазии, наивное воображение издесь творит образы, окрашенные по-детски пестро и ярко; они делаются стольобыденными, что порою их более никто не боится. Дьявол выступает каккомический персонаж, и не только в литературе: даже в ужасающей серьезностипроцессов над ведьмами свита Сатаны нередко представлена в манере ИеронимаБоса, и серные отблески адского пламени сочетаются с непристойными звукамигрубого театрального фарса. Черти, устраивающие беспорядки в женскоммонастыре, действует под началом своих предводителей Таху и Горгиаса и носятимена, "assez consonnans aux noms des mondains habits, instruments et jeuxdu temps présent, comme Pantoufle, Courtaulx et Mornifle"[57] ["звучащие какназвания предметов мирской одежды, музыкальных инструментов и нынешних игр:Пантуфль, Курто и Морнифль"]. XV век -- столетие, когда ведьмы подвергались особенно сильнымпреследованиям[13*]. В те годы, которыми мы обычно завершаем Средневековье[14*],радостно взирая на расцвет Гуманизма, систематическое распространениебезумия ведовства, этого жуткого ответвления средневековой мысли,подтверждают такие произведения, как Malleus maleficarum [ Молот ведьм ] ибулла Summis desiderantes [ Всеми помыслами ][15*] (1487 г. и 1484 г.). Иникакой Гуманизм, никакая Реформация не противятся этому безумию: разве недает в своей Démonomanie [ Демономании ] гуманист Жан Боден еще во второйполовине XVI в. богатейшую и ученейшую пищу этой жажде преследований! Новоевремя и новое знание не тотчас отвергли мерзость охоты на ведьм. С другойстороны, отмеченные большой терпимостью воззрения, касающиеся ведовства,которые в конце XVI в. проповедует хелдерский медик Йоханнес Вир, уже в XVв. представлены более чем достаточно. Взгляды позднего Средневековья на суеверия, а именно на ведовство ичародейство, весьма различны и неустойчивы. Однако времена эти не стольбеспомощно предаются любой химере и любому безумию, как этого можно было быожидать, исходя из всеобщего легковерия и отсутствия критицизма. Отнюдь нередко встречаются и сомнения, и рациональный подход. Однако все снова иснова возникают очаги демономании, где это зло вырывается наружу ипродолжает иногда сохраняться долгое время. Существовали даже страны,большею частью горные, особенно известные своими колдунами и ведьмами:Савойя, Швейцария, Лотарингия, Шотландия[16*]. Но и вне их вспыхивают эпидемииведовства. Около 1400 г. очагом колдовства стал даже французский двор. Одинпроповедник предостерегал придворную знать, что следует быть настороже,иначе вместо "vieilles sorcières" ["старые ведьмы"] будут говорить "noblessorciers" ["знатные колдуны"][58]. В особенности Людовика Орлеанского окружаетатмосфера черной магии; обвинения и инсинуации Жана Пти в этом отношении небыли так уж безосновательны. Друг и советник Людовика маститый Филипп деМезьер, которого в Бургундии считали тайным вдохновителем всех егозлодеяний, сам рассказывает, как он в свое время выучился искусству волшбы уодного испанца и каких трудов стоило ему вновь позабыть это гнусное знание.Еще десять или двенадцать лет спустя, после того как он покинул Испанию, "àsa volenté ne povoit pas bien extirper de son cuer les dessusdits signes etl'effect d'iceulx contre Dieu" ["он не в силах был своею волейначисто вырвать из сердца как эти знаки, так и действие их противуГоспода"], покамест наконец Господь в своей благости не разрешил его,каявшегося и всею силой противившегося, "de ceste grant folie, qui es àl'âme crestienne anemie" ["от величайшего безумия, столь враждебногохристианской душе"][59]. Мастеров черной магии предпочтительно отыскивали вкаком-нибудь диком краю: тому, кто хотел бы вступить в сношения с диаволом,но не мог найти никого, кто преподал бы ему это искусство, указывали на"Ecosse la sauvage" ["дикую Шотландию" ][60]. Людовик Орлеанский располагал собственными чернокнижниками и чародеями.Одного из них, чье искусство его не удовлетворило, он предал сожжению[61].Увещеваемый в том, чтобы обратиться с вопросом к теологам, дабы узнать ихмнение, допустимы ли столь опасные суеверия, он возражает: "С чего это ядолжен их спрашивать? Я знаю, что они стали бы меня отговаривать, посему явполне решился так действовать и так верить и от этого не отступлюсь"[62].Жерсон связывает внезапную гибель Людовика Орлеанского с его упорством вгрехе; он также порицает попытки излечить душевнобольного монархапосредством волшебства -- попытки, за которые неудачники уже неоднократнокончали свою жизнь на костре[63]. Один из колдовских приемов особенно часто упоминается при различных дворах-- по-латыни называли его invultare, по-французски envoûtement [порча]. Длятого чтобы извести врага, -- как это было повсеместно известно -- еговылепленное из растопленного воска или сделанное из другого материалаизображение либо проклинали под его именем, либо вновь растапливали, либопротыкали чем-нибудь острым. Филипп VI Французский одну такую фигурку,попавшую ему в руки, сам швырнул в огонь со словами: "А ну-ка посмотрим, ктосильнее: дьявол -- чтобы меня погубить, или Бог -- чтобы меня спасти"[64].Бургундских герцогов также преследовали подобным образом. "N'ay-jedevers moy, -- горько жалуется Шароле, -- les bouts de cire baptisésdyaboliquement et pleins d'abominables mystères contre moy etautres?"[65] ["И разве нет здесь предо мною <...> восковых огарков,окрещенных дьявольским способом и полных мерзких тайн противу меня ипрочих?"]. Филипп Добрый, который по сравнению со своим монаршим племянникомв столь многих отношениях был более консервативен в склонности к рыцарству,в пристрастии к роскоши, в своих планах подготовки крестового похода, втяготении к старомодным литературным формам, -- во всем том, что касаетсясуеверий, склонялся к более просвещенным взглядам, нежели Французский дворда и сам Людовик XI. Филипп не цеплялся за несчастливый день Невинноубиенныхмладенцев, повторявшийся из недели в неделю, и не пытался заглядывать вбудущее, прибегая к искусству астрологов и прорицателей, "car en touteschoses se monstra homme de léalle entière foy envers Dieu, sans enquérirrien de ses secrets" ["ибо во всем выказывал он себя человеком искренней ицельной веры в Бога, не желая в то же время выпытывать Его тайны"], какговорит Шателлен, который сам разделял эти взгляды[66]. Именно вмешательствогерцога положило конец ужасным преследованиям чародеев и ведьм в 1461 г. вАррасе -- одной из самых обширных эпидемий безумия такого рода. Невероятное ослепление, с которым проводились кампании охоты на ведьм,частично объяснялось тем, что понятия "ведовство" и "ересь" смешивались.Вообще говоря, в понятие "ересь" вкладывали отвращение, страх и ненависть кнеслыханным поступкам, даже если они лежали вне непосредственной областиверы. Монстреле называет, например, садистские преступления Жиля де Репросто "hérésie" ["ересью"][67]. Общепринятым словом для обозначениячародейства во Франции в XV в. было "vauderie", утратившее своюпервоначальную связь с вальденсами. В великой Vauderie d'Arras мывидим не только жуткое, болезненное безумие, которое вскоре должно былопородить Malleus maleficarum, но и всеобщее замешательство, как в народе,так и среди высокопоставленных лиц, сомневавшихся в том, что все этиобнаруженные злодеяния действительно имели место. Один из инквизиторовутверждает, что каждый третий христианин запятнал себя ересью. Его доверие кБогу приводит его к ужасающему выводу, что каждый обвиненный в сношениях сдиаволом действительно должен быть виновен. Ибо Господь не допустит, чтобыкто-то был осужден, не будучи причастен к занятиям черной магией. "Et quandon arguoit contre lui, fuissent clercqs ou aulters, disoit qu'ondebvroit prendre iceulx comme suspects d'estre vauldois" ["Когда жеему возражали, будь то клирики или прочие, он говорил, что их самих надобнохватать по подозрению в ереси"]. А если кто-либо продолжал утверждать, чтота или иная вещь -- не более как плод воображения, он говорил, что сами онизаслуживают подозрения. Инквизитор этот был убежден, что по одному видучеловека он в состоянии определить, замешан тот или нет в колдовскихдействиях. Позднее он и вовсе лишился рассудка -- между тем как ведьмы иколдуны уже превратились в пепел. Об Аррасе распространялось столько пересудов во время этих преследований,что люди не хотели ни принимать у себя тамошних купцов, ни предоставлять имкредит -- из страха, быть может, уже на следующее утро быть обвиненными впричастности к колдовству и лишиться всего своего имущества вследствиеконфискации. При этом, по словам Жака дю Клерка, за пределами Арраса вистинность обвинений не верил даже один из тысячи: "oncques on n'avoitveu es marches de par decha tels cas advenu" ["никогда в землях, лежащих посю сторону[17*], не видели ничего подобного"]. Когда при свершении казнинесчастные жертвы признавались в своих злокозненных действиях, даже самихжителей Арраса охватывало сомнение. Одно стихотворение, дышащее ненавистью кпреследователям, обвиняет их в том, что все это они затеяли, обуреваемыененасытною алчностью; сам епископ называет это заранее разыгранным делом,"une chose controuvée par aulcunes mauvaises personnes"[68] ["вещью,выношенной некоторыми дурными людьми"]. Герцог Бургундский обращается спризывом к факультету в Лувене объявить о том, что многие не имели никакогокасательства к черной магии и речь может идти всего лишь об игревоображения. Затем Филипп Добрый посылает в Аррас герольдмейстера орденаЗолотого Руна, и с этого дня не было схвачено более ни одной жертвы, а стеми, над кем тяготело уже обвинение, поступали более снисходительно. В конце концов все процессы над ведьмами в Аррасе были прекращены. Городоткликнулся на это веселыми празднествами и представлениями с назидательнымиаллегориями[69]. Безумные идеи самих ведьм об их полетах по воздуху и оргиях во время шабашасуть не что иное, как плод их фантазии, -- такова была точка зрения, которуюуже в XV в. разделяли самые разные люди. Этим, однако, вовсе незачеркивалась роль дьявола, ибо именно он являлся причиной этого пагубногозаблуждения; иными словами, речь шла о наваждении, а оно-то и было наущениемдьявола. Так полагает в XVI столетии и Йоханнес Вир. У Мартена Л е Франка,настоятеля собора в Лозанне, автора большой поэмы Le Champion des Dames [ Защитник дам ], которую он посвятил Филиппу Доброму в 1440 г., мы находимследующее просвещенное представление о связанных с ведьмами суевериях. II n'est vieille tant estou(r)dye, Qui fist de ces choses la mendre, Mais pour la fair ou ardre ou pendre, L'ennemy de nature humaine, Qui trop de faulx engins scet tendre, Les sens faussement lui demaine. Il n'est ne baston ne bastonne Sur quoy puist personne voler, Mais quant le diable leur estonne La teste, elles cuident aler En quelque place pour galer Et accomplir leur volonté. De Romme on les orra parler, Et sy n'y auront jà esté..................................................... Ведь малость самую свершить Старухи толь не сыщешь ловкой, А тож костром или веревкой Скончает век, доведена Зловредной дьявольской уловкой До помрачения ума. Ведь ни жердина, ни батог Не в силе дать им в воздух взвиться. Когда ж затмить нечистый смог Их разум, то летят, им мнится, Невесть куда, чтоб порезвиться, Потешиться по воле всласть. Иная в самый Рим примчится -- Куда ей сроду не попасть............................................................ Les dyables sont tous en abisme, -- Dist Franc-Vouloir -- enchaienniez Et n'auront turquoise ni lime Dont soient jà desprisonnez. Comment dont aux cristiennez Viennent ilz faire tant de ruzes Et tant de cas désordonnez? Entendre ne sçay tes babuzes. В аду у скованных чертей, -- То скажет Вольное Хотенье, -- Нет ни напилков, ни клещей, Дабы умыслить вызволенье. Отколе ж мерзко наважденье? Чтó христианам вражья рать Чинит толико злоключенье? Сей дури не могу понять. И в другом месте той же поэмы: Je ne croiray tant que je vive В земном обличье не взлетишь, Que femme corporellement И уверенье в том напрасно, Voit par l'air comme merle ou grive, Не дрозд есть женщина, не стриж, -- Dit le Champion prestement. -- -- Защитник молвил велегласно. -- Saint Augustin dit plainement И Августин глаголет ясно: C'est illusion et fantosme; То ум, мечтаньями томим; Et ne le croient aultrement Григорий мыслит с ним согласно, Grégoire, Ambroise ne Jherosme. Амвросий и Иероним. Quant la pourelle est en sa couche, Когда поспать и отдохнуть Pour y dormir et reposer, Убогая в постеле чает, L'ennemi qui point ne se couche Враг, не хотяй очес сомкнуть, Si vient encoste alle poser. Себя близ ней располагает. Lors illusions composer Мечтанья ложны навевает Lui scet sy très soubtillement, Ей в разум толь искусно он, Qu'elle croit faire ou proposer Что мнится ей, она летает, Ce qu'elle songe seulement. Когда сие всего есть сон. Force la vielle songera Мерещится, она стремглав Que sur un chat ou sur un chien В собрание ко ведьмам мчится, A l'assemblée s'en ira; Кота, собаку оседлав; Mais certes il n'en sera rien: Сего ж ни с кем не приключится: Et sy n'est baston ne mesrien Ни жердь, ни палка не сгодится, Qui le peut ung pas enlever"[70].............................................................. Дабы хоть на вершок взлететь................................................................ Фруассар, мастерски описавший случай, происшедший с одним гасконскимдворянином, который совершил полет в сопровождении некоего духа по имениХортон, также рассматривает это как "erreur" ["заблуждение"][71]. Вынося своесуждение о том, имеет ли здесь место дьявольское наваждение, Жерсон склоненсделать еще один шаг к объяснению всевозможных проявлений суеверий вполнеестественными причинами. Многие суеверия, говорит он, порождаютсяединственно лишь игрою воображения и меланхолическими мечтаниями; в тысячахслучаев это болезненные отклонения фантазии, возможные, например, вследствиекаких-то внутренних поражений мозга. Подобный взгляд, а его придерживается икардинал Николай Кузанский[72], кажется достаточно просвещенным, так же как имнение, что значительное место в суевериях занимают языческие пережитки иигра поэтического воображения. Однако, хотя Жерсон и соглашается с тем, чтоэта мнимая чертовщина во многом объясняется естественными причинами,напоследок и он отдает должное дьяволу: внутренние поражения мозгавызываются все-таки дьявольским наваждением[73]. Вне жуткой сферы преследований ведьм Церковь боролась с суевериями, прибегаяк средствам целительным и умеренным. Проповедник брат Ришар велит своимслушателям принести и сжечь "madagoires" (корни мандрагоры, альраунов)[18*],"que maintes sotes gens gardoient en lieux repos, et avoient si grant foy encelle ordure, que pour vray ilz creoient fermement que tant comme ilzl'avoient, mais qu'il fust bien nettement en beaux drapeaulx desoie ou de lin enveloppé, que jamais jour de leur vie ne seroient pouvres"[74]["каковые немало глупцов держали в тайных местах и питали к сему мусорутакое доверие, что поистине с надеждою полагали, будто, имея их и хранязавернутыми с нежностью в красивые платки из льна или шелка, не будут онизнать бедности ни одного дня своей жизни"]. -- Горожан, дававших цыганамгадать по руке, отлучали от Церкви; была устроена особая процессия, дабыотвратить несчастье, могущее произойти от такого безбожия[75]. Трактат Дионисия Картузианца проясняет, где проходит граница между верой исуеверием, по какому принципу учение Церкви отвергало одни представления ипыталось очистить другие, наполняя их истинно религиозным содержанием.Амулеты, заклинания, напутствия и пр., говорит Дионисий, сами по себе необладают силой оказывать какое-нибудь воздействие. Этим они отличаются отслов, употребляемых в таинствах, которые, будучи произносимы с должнымнамерением, вне всякого сомнения, действенны, поскольку такие слова как бынаделены божественной силою. Бенедикции же должны рассматриваться лишь какнижайшие мольбы, высказываемые в подобающих благочестивых выражениях, когдана Бога лишь возлагают надежды. И если пожелания обычно оказываютвоздействие, то это либо потому, что Господь -- при том, что нужные словапроизносятся должным образом, -- сообщает им необходимую силу; либо -- притом, что слова произносятся по-иному и крестное знамение творится не так,как должно, -- сила таковых слов обеспечивается вмешательством диавола, Всотворяемом бесами нет никакого чуда, ибо им ведомы тайны природы; действияих, стало быть, совершенно естественны: так, поведение птиц и другихживотных может, к примеру, служить предзнаменованием, будучи вызвано чистоестественными причинами. -- Дионисий признает, что народная практикарешительно приписывает всем этим амулетам, заклинаниям и прочему тосамостоятельное воздействие, которое он сам отвергает; он, однако, считает,что духовенству лучше бы относиться к таким вещам снисходительно[76]. Вообще отношение ко всему, что выглядело сверхъестественным, можноохарактеризовать как балансирование между разумным, естественнымобъяснением, непосредственным благочестивым принятием -- и недоверием кбесовской хитрости и обману. Слова, которые благодаря авторитету Августина иФомы Аквинского звучали непререкаемо: "omnia quae visibiliter fiunt in hocmundo, possunt fieri per daemones" -- "все, зримо свершающееся в этом мире,может быть учиняемо бесами", -- приводили христианина, преисполненногодоброй воли и благочестия, в состояние величайшей неуверенности; и случаи,когда какая-нибудь несчастная истеричка вызывала в своих согражданахблагочестивое возмущение -- и бывала затем разоблачена как ведьма, --происходили, увы, далеко не редко[77].

Date: 2016-05-13; view: 272; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.006 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию