Наука на первом месте

Итак, избавившись от этого наваждения, я углубился в работу в научном кружке. Удачных операций становилось все больше. Группа наша стабилизировалась. К активному за­нятию спортом я не приступил. Продолжал только занимать­ся гантельной гимнастикой, иногда ходил на каток. На но­гах я тогда стоял твердо. Помню, на катке хулиганствующие ребята пытались меня подсечь, но падали сами. В тот же период у меня возникла мысль интенсивно заняться в кружкеи, может быть, собрать материал для кандидатской дис­сертации.

Как я уже говорил, занималась с нами Доцент, а заведу­ющий кафедрой был еще и деканом. Но он был не из ана­томов, а из хирургов. Эта же кафедра скорее была анатоми­ческая, чем хирургическая, и больных, естественно, на ней не было. А я тогда еще не очень понимал, что хирурги — это не анатомы и что хирургам не обязательно знать тонкости анатомии, тем более что у больных органов анатомия совсем другая.

К весне был уже накоплен значительный материал. На весенней сессии я сделал доклад. Он понравился. Меня даже направили в Краснодар, где ятоже выступил достаточ­но успешно и получил какую-то премию. Познакомился со многими студентами из разных городов СССР, так как жили мывсе в одном общежитии. Я даже выступил на заключительном заседании конференции с коммунистическим выступлением, в котором славил советскую власть за то, она создала условия, в которых представители ранее отсталых народовмогут спокойно делать доклады на уже 30-й… какой-то конференции. Мне и теперь стыдно за это выступление, но тогда я гордился собою. Все-таки выступил без бумажки. В общем, ходил очень довольный собою.

Была у меня еще одна накладка. Моя судьба уже была для меня определена. Остальные предметы я учил по принципу, чтобы сдать. Это так называемые «узкие специально­сти». По некоторым были только зачеты, по некоторым эк­замены. Этих предметов было много. Зачетные предметы вообще не запомнились (физиотерапия, диетология, лечеб­ная физкультура, рентгенология и пр.). Циклы продолжа­лись одну - две недели. Мы получали зачет и сразу же забы­вали об этих предметах. Сейчас, конечно, взгляды у меня полностью изменились. Психиатрия у меня в памяти тоже плохо сохранилась. Преподаватель сказала, что она ожида­ла, что я лучше напишу историю болезни. Запомнился мне только больной, которого я курировал, и два диагноза: ши­зофрения и маниакально-депрессивный психоз. Больной у меня был с маниакально-депрессивным психозом. Став врачом и сталкиваясь с психическими больными, я диагно­стировал им или маниакально-депрессивный психоз, или шизофрению... и ни разу не попадал в точку

Запомнилась мне еще и оториноларингология. Педаго­гический процесс на кафедре был поставлен хорошо. Нам показывали больных. Преподаватель хотела, чтобы мы что-то освоили практически. У меня, как я понял, потом был конфликт с преподавателем. На первом и втором занятии я неудачно на что-то ответил. Она спросила, как я думаю сдавать экзамен, Я сказал, что перед экзаменами выучу наи­зусть учебник. Потом она ко мне придиралась. В результа­те эту дисциплину я освоил неплохо. И все-таки итоговая оценка у меня была тройка. Меня это особенно не волно­вало. Начался экзамен. Идти мне нужно было к ней. Но она направила меня к заведующему кафедрой. Перед этим в зачетке уже стояли три пятерки. Я помню, что отвечал на отлично. Остался один вопрос: папилломы гортани. В учеб­нике этому было посвящено строк 15, которые я бойко до­ложил. Но тут он увидел мою итоговую оценку и стал спра­шивать технику проведения этой операции при папилломах. В нашем учебнике об этом не было сказало ни слова, о чем я и сказал экзаменатору. Естественно, придумать по ходу дела я не смог и получил тройку. Эту тройку я перенес зна­чительно легче. (Обратите внимание, с какими знаниями выходят из института лучшие его представители. И еще здесь описан один интересный момент. Ведь не могла препо­даватель не понять, что студент-то сильный, а если он ее обидел, то дело в ее личностном неблагополучии. Здесь была реакция вымещения, Это я для студентов. Не связывайтесь с преподавателями! Это я для всех. Не связывайтесь с началь­никами! Они еще сильнее невротизированы, чем вы. Пожалей­те их! — М.Л.)

Преподаватели.

Запомнились мне на 5-м курсе немногие преподавате­ли. Тогда только ввели цикловой метод. Занимались мы предметом две-три недели ежедневно, сдавали зачет, а по­том в конце сессии сдавали все экзамены. К февралю напрочь забывалось то, что изучалось в сентябре. У многих успеваемость снизилась. Да и мы прекрасно понимали, что теперь-то нас уже никто из института не выгонит. Вместе с предметом мы забывали и преподавателей. Хотя кое-кто в памяти остался.

Профессор-педиатр из Варшавского университета. Ироничный интеллигент и великолепный оратор. Потом я узнал прием, которым он пользовался, — анафора. Он учил нас думать. На его лекциях я понял, что такое дифферен­циальная диагностика. И, кроме того, он высмеивал отсутствие общей культуры у студентов имногих преподавате­лей и ученых, которые, не зная французского языка, реакцию Пирке стали называть реакцией Пиркетта. Они не знали, что буква t в конце французских слов не читается.

Запомнился также Профессор-дерматолог. Это тоже был интеллигент высшей пробы, но иронии у него не было. Он много путешествовал и рассказывал о своих впечатлениях студентам. Слушали мы его с увлечением. Он рассказывал нам о Турции, Китае и других азиатских странах, где он побывал, так как был одним из ведущих специалистов мира по проказе. Потом, когда я уже изучил ораторское искус­ство, я понял, что говорил он низким стилем. И действи­тельно прав Цицерон, когда утверждал, что если оратор владеет только низким стилем, он может стать великим оратором. Мне еще посчастливилось слушать истинных интеллигентов, и насколько бледно выглядим мы, их ученики, интеллигентствующие профессора, которые не к месту вставляли цитаты из классиков и в то же время пренебрежительно и снисходительно относились не только к студентам, но и к своим сотрудникам. Причем все это дела­лось на глазах у студентов. К сожалению, из преподавателей, которые вели у нас группы, почти никто не запомнился.

Мы же, наверное, вообще нашим студентам не запом­нимся, так как теперь экзамен сдают сразу после прохож­дения цикла.

Был у нас еще один предмет — военно-морское дело. Учили мы его все пять лет. Преподавателями были на пер­вых курсахморяки, а на старших курсах — военные меди­ки. Самым колоритным преподавателем был капитан пер­вого ранга, Морской волк. Настоящий «морской волк», несмотря на свои 162 см роста. Когда мы говорили, что ко­рабль плавает, она нас поправлял: «Это говно плавает, а корабль ходит». Надо сказать, за эти несколько крепких словечек мы его любили. Мне нравилось изучать строение корабля, морские термины. Сейчас, читая морские рассказы, я получаю от них большее наслаждение, потому что не нужно заглядывать в словарь терминов. И так ясно, что та­кое поворот на бейдевинд или на фордевинд, что такое клотик, полубак, фок-мачта, анкерок и т.д.

Вершиной морской подготовки у нас был экзамен, ко­торый преподаватели нам помогли сдать, рассказав, в ка­ком порядке разложены билеты, и военно-морская практи­ка в Севастополе. Я хотел попасть в госпиталь, но попал на сторожевой корабль. Я сначала переживал, но потом остал­ся доволен. Маловероятно, чтобы я попал на военный ко­рабль, а так на сторожевике проплавал, простите, ходил це­лый месяц. Впечатления остались на всю жизнь, и я доволен, что не попал в госпиталь.

На корабле.

Служба у меня прошла хорошо. По штату там был фельдшер-офицер, еще с военных времен. Он сразу же ушел в отпуск, Я остался за него и вскоре заслужил признание мат­росов. Жил я не в кубрике, а в медпункте на корме. Там меньшевсего качало. Питался я со старшинами и мичманами - сверхсрочниками, которых матросы называли «сундуками». Личный состав был мною доволен. Они потом с удивлением отмечали, что я с делами справляюсь лучше, чем их доктор. Кстати, в армии военнослужащие не очень отличают врача от фельдшера и санинструктора. Там все они доктора. Я заметил, что бичом у матросов была эпидер­мофития стоп (грибок). Палуба была очень горячая. Ноги естественно тоже были горячими, что способствовало раз­множению грибка. Их фельдшер только прижигал язвы крепким раствором марганца, я же внедрил противогриб­ковое лечение, и дела у них пошли хорошо. Всякие мелкие хирургические вещи, как вы сами понимаете, я делал не­плохо. Более того, накладывал швы, вскрывал гнойники. В общем, им реженужно было ходить в гарнизонную поликлинику. Да и в терапии я тоже кое-что соображал. Все-таки три года отличной учебы (терапия у нас начиналась уже с тре­тьего курса).

Потихоньку меня посвятили в тонкости морской служ­бы. Тогда на море матросы служили 4 года, и один раз за службу все ездили в отпуск. 1 год они служили в учебном отряде. Потом распределялись но кораблям и становились салагами. Гоняли их в хвост и в гриву, но избиений и такой грубой дедовщины, как сейчас, тогда не было. У салаг были ограничения в передвижении на корабле. Они не могли появляться на баке (носовая часть корабля). За малейшее несоблюдение правил и традиций они моментально нака­зывались драением палубы. Нарушениями считались хож­дение по левой стороне, плевок через борт, неотдание чес­ти. Но «старички» не злобствовали. Только на третий год службы и второй на корабле служба шла своим чередом. К этому времени они уже становились морскими волками. С оттяжечкой отдавали честь флагу, когда заходили на ко­рабль. Когда я служил, был жаркий июль, и мы почти все время были одеты по форме: трусы, берет. Форма обычно объявлялась по корабельному радио.

Моряков 4-го года службы называли годками. По вече­рам они сидели обычно на баке у самого носа и говорили о гражданке. Больше туда из матросов не мог никто заходить. Я туда зашел. Они расспросили меня, узнав, что дембель у меня через месяц, а у них только осенью, они разрешили и мне там находиться. Это было крайне важно. Ко мне ник­то не цеплялся. Понял я это гораздо позднее. На корабле мне скучно не было. Питание там было хорошее, четырехразовое. Мы еще что-то приплачивали и нам что-то еще давали дополнительно.

Я принимал больных матросов, когда выяснилось, что я им могу подлечить ноги, ко мне стали заходить многие. Ко­рабль довольно часто заступал на дежурство. И мы выходи­ли в открытое море. Впечатления остались незабываемые и свежи до сих пор. Попадал я в качку, стирал робу в буру­не. Качку я переносил хорошо. Даже специально заходил на нос, где качка была наиболее сильной. Было такое ощу­щение, что желудок находится возле рта. Но тошноты и рвоты у меня не было. В сильную качку волны перекаты­вались через верхнюю палубу. Все люки задраивались и передвижения шли внутри корабля.

В увольнение нам было не положено ходить, но тем не менее нас отпускали. Матросы срочной службы нас инст­руктировали, как вести себя в Севастополе. Инструкция была простая. Не отдавать чести сундукам, т. е. сверхсроч­никам, вплоть до того, что переходить на другую сторону улицы. Я решил себе увольнение не портить и отдавал честь всем. Меня это как-то не тяготило. На соседнем корабле был еще один студент. Вот мы с ним вместе и пошли в увольнительную. Вернулись вечером. Подошли к его кораб­лю, а его корабльушел на срочное дежурство. Стал я над ним издеваться. Дескать, не пущу я тебя к себе на корабль. Подошли к тому место, где мой должен быть стоять, а его тоже нет. Уж не помню, как мы устроились. Но все обо­шлось. Впечатлений у нас было много. Военный корабль в отличие от гражданского стоит кормой к стенке, а не бор­том, и пристать кстенке прямо кормой — это целое искус­ство. Это очень важно. Когда он отплывает, он выбирает якорь, снимает такелаж с кнехтов и сразу набирает ско­рость. Когда корабль швартуется, объявляется аврал. В этом деле участвуют практически все, кроме разве что медиков. Очень красиво, когда корабль сразу становится перпенди­кулярно к стенке. Но я видел случаи, когда швартовка по­лучалась под углом 45 градусов, потом при помощи лебе­док все это выравнивалось, но над командирами всегда в таких случаях крепко подшучивали.

Запомнилось во время службы на корабле еще несколь­ко эпизодов.

Когда я был в увольнении, мы зашли с моим сослужив­цем в Севастопольский музей изобразительных искусств. Народу было немного, экскурсий по музею не было. Мой спутник разбирался во всем этом деле еще меньше меня. Я же, чуточку подкованный моим братом и своими посещениями Эрмитажа и Русского музея в Ленинграде, стал ему кое-что пояснять. Через какое-то время за нами увязались другие редкие посетители музея. Человек пятнадцать таки набралось. Я был очень горд этим. Многих еще и изумля­ло, что могут быть такие интеллигентные матросы. Кстати, в музее были довольно неплохие картины наших великих художников XIX века. Последние две недели были учения на автономное плавание. На две недели вся наша эскадра ушла в открытое море. И все это время мы берега не виде­ли. Интересно было наблюдать, как эскадра перестраива­лась. То корабли шли в кильватер, друг за другом. Впереди был виден только один корабль, а когда эскадра поворачи­валась, это было очень красивое зрелище. Примерно, как вагоны, когда поезд поворачивается. Но там вагоны жест­ко связаны, а здесь та же картина, но ведь корабли-то друг с другом не связаны! И вот тут мне запомнился еще один эпизод. Недели через две к нам пришвартовался небольшой анкерок, который привез пресную воду. Швартовые и шланги отдавала там одна матроска. Видно было, что это была прокуренная, пропитая и прогулянная женщина лет 35. Все матросы, свободные от вахты перешли на этот борт и заигрывали с ней, Я помню, что и мне она казалась кра­сивой, хотя истинное положение дел я понимал. И меня тянуло позаигрывать с ней, но почти врожденная застенчи­вость удержала меня от какого бы то ни было выражения своих чувств. Позже я понял, что когда голоден, и сухая корка кажется вкусной.

После окончания военных сборов (это было 31 июля 1960 года) мы решили еще на несколько дней задержаться вКрыму. Мы — это мой друг Физиолог и еще кто-то, я уже забыл. На автобусе мы поехали в Алупку, Приехали поздно ночью. Было очень тепло. Устроиться на ночлег мы не успели. В парке же были очень длинные лавки. Один из нас сидел посередине на дежурстве, а два других спали на лав­ке. Менялись мы каждые два часа. Рано утром нас нагнал дворник. Потом мы довольно легко устроились в частном секторе. Днем мы были на каком-то пляже. Народу в Алупке было на удивление немного. Вечером мы пошли на танцы. Там за нами довольно активно ухаживали какие-то девочки. Не помню, но каким-то образом мы узнали, что Алупка — это место санаториев с открытой формой тубер­кулеза. Естественно, на следующее утро мы переехали в Ялту, где нам довольно быстро удалось устроиться в гости­ницу в многоместную комнату и довольно дешево. В Ялте мы пробыли несколько дней. Смотрели ее достопримеча­тельности, ездили в Никитский Ботанический сад. Третий товарищ вскоре уехал. В Никитском Ботаническом саду мы познакомились с двумя молодыми женщинами. Очень кра­сивая досталась мне, а похуже моему другу. У меня романа не получилось. Моя знакомая переживала свой развод с му­жем, но до себя дотрагиваться не давала. Мой друг оказал­ся удачливей. Где-то в кустах он все-таки поимел ее (а мо­жет быть, он мне просто сказал). У меня так ничего и не получилось. А соврать я не догадался.

Как провел я остаток лета, не помню. Начался 6-й курс.

Шестой курс

Шестой курс — это было совершенно потерянное вре­мя. Впервые была введена субординатура. Изучали мы всего три предмета. Терапию, хирургию и акушерство с гинеко­логией. Нашу подгруппу расформировали. Вместо 8 групп с двумя подгруппами стало 15 групп. Мы с Юмористом попали в 15-ю группу. Остальные распределились кто куда. Но, видимо, в других группах они не прижились. Так пос­ле выпуска и держались мы одной прежней группой.

Первым предметом у нас была терапия. Больница, где мы проходили этот предмет, находилась недалеко от кино­театра. К 9.00 мы собирались все вместе. Преподаватель давал нам необходимую инструкцию, и мы отправлялись к своим больным. Половина группы к 10.00 отправлялась в кинотеатр, а другая половина в это время крутилась по от­делению. К 12.00 в больницу возвращались те, кто был на 10-часовом сеансе, а к 12.00 в кино шла вторая половина группы. К этому времени нас всех собирал преподаватель, подводил какие-то итоги и отпускал домой. Мы думали, что мы его ловко дурили.

Комментарий: