Июль 1975 года

Трейси наконец удалось избавиться от тяжкого бремени девственности. Она была сыта по горло ожиданием записи на полицейские курсы вождения и начала брать уроки сама. Инструктор был одиночка, звали Деннис, за сорок, с женой жил раздельно.

После первого занятия он позвал Трейси выпить, отвел в бар где‑то возле Харрогит‑роуд и заказал ей бренди и «Бейбишам», не спросив, чего она хочет. Оказывается, это «дамское питье». Любопытно, что ответит Аркрайт, если она ему расскажет, когда в следующий раз он грохнет перед ней пинтой «Тикстона». И после второго занятия то же самое («Вы, Трейси, хорошо чувствуете обстановку на дороге»). После третьего («Не забывайте глядеть на спидометр, Трейси») они уехали за Хептонстолл, и все случилось на заднем сиденье его машины где‑то на лесной тропе. Не сказать, будто он, что называется, мечта всякой женщины, но ведь Трейси он был нужен ненадолго.

– Ты где была? – спросила мать, когда Трейси вернулась с этого свидания. Антенны подрагивают – на войне Дороти Уотерхаус цены бы не было. Никакого Блетчли‑парка[167]не надо. – Ты изменилась, – укорила она.

– Изменилась, – храбро сказала Трейси. – Я стала женщиной.

Она была благодарна Деннису за прозаичность полового акта, но он был больше благодарен ей за то, что ей двадцать и у нее «роскошная обивка»; в общем, внакладе никто не остался. Следующий урок она отменила, сказала, что эмигрирует. Записалась в «Британскую автошколу» и сдала экзамен после восьми занятий. Не очень‑то любезно, но, с другой стороны, ничего другого он и не ожидал. Потом он как‑то раз позвонил ей домой, и по закону подлости к телефону подошла мать.

– Тебе звонил какой‑то Деннис, – отчиталась она, когда Трейси вернулась с работы. – Хотел знать, где у тебя порт выгрузки. Я ему сказала, чтоб прикусил свой грязный язык.

Жизнь налаживалась. Вскоре после экзаменов в автошколе Трейси подписала договор на аренду квартирки. Она уходит из дому. Позади осталась узкая кровать в родительском доме, где, за вычетом ежегодной эвакуации в Бридлингтон, она спала еженощно с тех пор, как ее доставили из частного роддома, в котором, сочли ее родители, их ребенку (желательно мальчику) дадут старт получше, чем в палате государственного здравоохранения. В роддоме так плохо топили, что Дороти Уотерхаус вернулась домой с отморожениями, а Трейси с крупом. Зато они общались с матерями и младенцами из высших слоев, а только это и важно.

Новое жилище Трейси – тесная студия с водонагревателем «Аскот» и замызганными коврами. Опасно воняющий электрообогреватель и грелка, с которой приходилось обниматься по ночам, свернувшись в клубочек на раскладном диване. Мебели в студии не было, и Трейси покупала подержанную, вещи хранила в отцовском сарае, пока предметов обстановки не набралось достаточно, чтоб начать одинокую жизнь. Когда она получила ключ, Аркрайт и Барри помогли ей переехать. Закончив, пили чай с печеньем, сидя на раскладном диване.

– Ты тут недолго будешь одна, девонька, – сказал Аркрайт. – Появится мужичонка какой и тебя возьмет с потрохами. – И он похлопал по дивану, словно предложение руки и сердца здесь и произойдет.

Барри фыркнул и подавился шоколадным печеньем.

– Что‑то не так, парень? – спросил Аркрайт.

– Все в порядке, – сказал Барри.

С появлением собственного жилья Трейси стали донимать вопросы, которые никогда ей особо не давались. Например, покупать две большие тарелки или четыре? В киоске на рынке торговали подержанным «веджвудом». Дурацкий вопрос, ей‑то нужна всего одна, каждый вечер она ужинала в одиночестве. «Замороженные оладьи Финдуса», карри «Веста», растворимое картофельное пюре. Разве что картошки поджарит – вот и вся ее стряпня.

Она воображала свое хозяйственное будущее: как она приглашает коллег «перекусить», выносит им пирог с рыбой или блюдо спагетти, бутылку дешевого пойла и коробку «корнуолльского» мороженого «Уоллз» и все говорят: «Ой, знаешь, Трейси – она, вообще‑то, неплохая». Ничего подобного, конечно, не было. Не та жизнь. Не те люди.

Вскоре после переезда, выходя из участка, Трейси чуть инфаркт не хватил, когда из ниоткуда у нее на пути нарисовалась Мэрилин Неттлз. Что‑то было в этой женщине от полуночной твари.

– Можно с вами поговорить? – спросила она. Если ищет сюжет, ошиблась собеседником. – Может, кофе где‑нибудь выпьем? Я не за информацией, – прибавила она. – Вообще‑то, наоборот. Это я хочу кое‑что рассказать вам.

Они пили тошнотворный молочный кофе в душном кафе. Снаружи моросило – унылый летний дождик. Не в первый раз и уж точно не в последний Трейси задумалась, каково это – жить не здесь. Мэрилин Неттлз достала из сумки пачку сигарет:

– Хотите раковую палочку?

– Нет, спасибо. Нет, погодите – да, хочу. Ну? – спросила Трейси, затягиваясь. Может, если начать курить, она похудеет. Она размешивала молочную пену в кофе, снова и снова, по кругу. – Что вы мне хотели рассказать?

– Мальчик, – сказала Мэрилин Неттлз.

Трейси перестала мешать пену:

– Какой мальчик?

– Брейтуэйт. Майкл. Вы знаете, где он?

– У опекунов. Если у вас нет других данных.

– У меня есть. Его послали в сиротский приют. К монашкам. – Мэрилин Неттлз содрогнулась. – Ненавижу монашек.

– В приют? – переспросила Трейси.

Она воображала, как Майкл Брейтуэйт попал к опытным людям, солидным опекунам, ходят в церковь, через их руки прошли сотни травмированных детей, эти люди умеют лечить и утешать. Но приют? Само слово тоскливое. Брошенное.

– Ему поменяли имя. Суд запретил с ним общаться, – сказала Мэрилин Неттлз. – Всевозможная бюрократия. Якобы чтобы его оградить. Мне велели не соваться. Сверху.

В голове у Трейси зазвучал голос Линды Паллистер: «К нему никого не пускают. Приказ сверху».

– Он был свидетелем убийства, – зашептала Мэрилин Неттлз. – А потом исчез. Пфф – и нету. Я бы решила, это подозрительно. Я бы решила, кто‑то его спрятал.

Барри сказал Трейси, мол, Лен Ломакс сообщил ему «по секрету», что «кто‑то» – кто‑то – объявил себя отцом Майкла, признался в убийстве, был задержан и поспешно умер за решеткой. Мэрилин Неттлз такое рассказывать нельзя, она зубами вцепится – не оторвешь, Трейси и оглянуться не успеет, как прочтет об этом в газетах.

– Зачем вы мне все это говорите? – спросила она.

Мэрилин Неттлз потрясла головой, словно вытряхивала муху из прически:

– Я и так язык распустила. – Она нервно заозиралась. – Хотела кому‑нибудь рассказать. Я не большая любительница маленьких детей, но этого хочешь не хочешь, а пожалеешь. Что его там ждет?

– В какой приют его послали?

– Не важно, его все время переводят куда‑нибудь. – Мэрилин Неттлз резко встала и выложила на стол горсть монет. – За кофе, – пояснила она, словно у Трейси могли быть иные версии.

Трейси расплатилась за кофе, глянула на часы. И застонала – про себя, а может, и вслух. Ей предстояла вечеринка.

Родители Трейси делали шаг в неведомое, собирались учинить такое, чего сроду не бывало в доме Уотерхаусов. Они закатывали вечеринку. Бунгало в Брэмли аж гудело от напряжения.

За несколько лет до пенсии отец получил «значительное повышение по службе», и родители, вопреки всему своему жизненному укладу, решили отпраздновать это событие публично. Список приглашенных – уже проблема, у родителей не было друзей как таковых – только знакомые, соседи и пара‑тройка отцовских коллег. Так или иначе, наскрести кворум им удалось.

Следующая закавыка – что написать в приглашении, дабы гости вовремя разошлись. В итоге решили так: «Напитки и закуски с 18.00 до 20.00». «Гости», – говорила мать, словно это опасная фауна. Трейси заставили явиться практически под дулом пистолета.

– Можешь пригласить пару своих друзей, если хочешь, – сказала мать.

– Да ладно, – сказала Трейси. – Я одна приду.

Она приехала рано и утыкала бледно‑зеленый капустный череп зубочистками с кусочками ананаса и сырными кубиками. Когда явились гости, Трейси бродила по дому, точно официантка, с блюдами тарталеток, которые мать полдня начиняла креветками и резаной курятиной. На всех не хватило, и, когда тарталетки закончились, мать прошипела:

– Принеси из кухни сырные палочки, живо! – словно военное подкрепление запрашивала.

Дороти Уотерхаус рассчитывала, что удастся все провернуть снаружи, на недавно уложенных бетонных плитах патио. Она страшилась, что обычно пристойные знакомцы обернутся неуправляемой толпой под влиянием отцовского ромового пунша, где основным ингредиентом был отнюдь не ром, а апельсиновый сироп.

К материному негодованию, пошел, разумеется, дождь, и все, топыря локти, точно куриные крылья, набились в только что расширенную (впрочем, недостаточно) гостиную. Банальность мероприятия угнетала (Строители, значит, вас не обобрали?.. В мое время, если мимо едет катафалк, стоишь и ждешь… Говорят, двадцать первый дом продали пакистанцам). Трейси стянула горсть сырных палочек и сбежала в ванную. Вознесла краткую благодарственную молитву за то, что больше здесь не живет.

Опустила крышку унитаза, посидела, жуя сырные палочки и глядя, как дождь течет по дождливо‑матовому окну ванной. Подумала об этом – дождевые капли на дождливом стекле, многовато воды в насквозь промокшем городе. Послушала, как в мозгу глухо отдается слово «приют». Она могла бы дать ребятенку дом. Надо было забрать его прямо с больничной койки, убежать с ним, подарить ему любовь; любовь ему так нужна.

Трейси вздохнула, запихала в рот остаток сырных палочек, смахнула крошки с одежды и вымыла руки. Ей вдруг снова привиделась холодная убогая ванная в квартире в Лавелл‑парке. На полке в беспорядке валяется косметика. В неопрятной ванне выброшена на мель пластмассовая подлодка. О чем Кэрол думала напоследок – о сыне? Наверняка боялась, что его тоже убьют. Что его там ждет? – спросила Мэрилин Неттлз.

В кухне мать выковыривала из формы для выпечки русскую шарлотку; та сопротивлялась.

– Мне надо идти, мам! – крикнула Трейси из прихожей.

Сдернула с вешалки летний макинтош, помчалась на улицу, и приглушенные крики материного возмущения проводили ее по садовой дорожке.

Она бродила под дождем, заходила во все приюты и детские дома, что нашлись в телефонной книге. Никто и слыхом не слыхивал о Майкле Брейтуэйте – ну еще бы, Мэрилин Неттлз говорила, что ему поменяли имя. Трейси пыталась его описать – маленький, четыре года, мать убита, – но везде качали головой, везде захлопывали дверь. От полицейского удостоверения толку чуть – оно, собственно говоря, откровенно мешало. К себе в квартирку она вернулась к десяти вечера, мокрая как мышь. Вечеринка у родителей давным‑давно закончилась, мать уже пропылесосила все до последней крошки на полу.

Теперь у Линды Паллистер был «хиллман‑имп». Который, впрочем, никуда не ехал, потому что прямо перед ним на дороге стояла Трейси.

– Скажи мне, где он, Линда. Скажи мне, как его зовут.

Линда опустила стекло и сказала:

– Уходи, отстань от меня, а то полицию позову.

– Я и есть полиция, – сказала Трейси. – На мне, знаешь ли, не маскарадный костюм.

Надо было заехать ей в челюсть. Надо было выдергивать ей ногти один за другим, пока не скажет. Но тогда все было иначе.