Четверг

Трейси разбудил вскрик – зачаточный звук во тьме. В своей коме она решила, что это лисы, – они приходили в сад почти еженощно, и их совокупления аранжировками смахивали на смертоубийства. Снова вскрик – и через несколько секунд она вспомнила, что в доме не одна.

Кортни!

Трейси выкарабкалась из постели и сонно доползла до спальни – девочка лежала на спине, тяжело дыша ртом. Трейси уже собралась уйти, и тут Кортни опять вскрикнула – каркнула, словно испугалась. Взмахнула рукой, будто врага отгоняла, а спустя мгновение застыла трупом. Трейси хотела было ее встряхнуть, но тут, к счастью, девочка вздрогнула и заскулила, точно спящая собака.

Трейси присела на постель, – может, Кортни снова проснется. Неудивительно, что ей плохо спится, – не понимает, где она, не понимает с кем. На миг Трейси устыдилась – зачем выдернула ребенка из естественной среды обитания? – но потом вспомнила зверское лицо Келли Кросс в «Меррион‑центре». Трейси видала тьму‑тьмущую поколоченных, покалеченных детей, соцработниками оставленных в семьях, которым и пса не доверишь. В семье отнюдь не всегда распрекрасно, особенно детям.

Вероятно, она уснула; очнулась неуклюже распростертой в изножье узкой кровати, и дневной свет омывал уродливые обои. Ни следа Кортни – приступ паники великанской рукой скрутил сердце. А вдруг настоящая мать явилась под покровом ночи и стибрила девочку обратно? Или какой‑нибудь чужак влез в окно и унес ее на крыльях духов? Каковы шансы, что ребенка похитят дважды за одни сутки? Пожалуй, не так уж и малы.

Однако, ввалившись в кухню, мутноглазая Трейси обнаружила девочку за столом – та стоически черпала сухие хлопья из плошки.

– Вот ты где, – сказала Трейси.

Кортни мельком на нее глянула.

– Ну да, – сказала она. – Тут. – И давай дальше хлопья уминать.

– Хочешь молока? – Трейси ткнула пальцем в плошку.

Девочка подчеркнуто кивнула и кивала, пока Трейси не посоветовала ей прекратить.

Не поймешь, что больше пугает – потерять ребенка или найти.

Спала Трейси в линялой ночнушке с Винни‑Пухом из «Бритиш Хоум Сторз», которая едва доставала до могучих бедер, волосы торчали во все стороны. Она торопливо натянула старые треники – теперь ансамбль завершен. Выглядела она чудовищно, наверняка вылитая Келли Кросс с утра пораньше, только гораздо крупнее. И однако, можно надеть пакет для мусора, а Кортни и не заметит. Детям неинтересно, какой ты снаружи. Очень это бодрит, когда рядом маленький человек, который тебя не судит.

Сама Кортни приложила старания и приоделась – выбрала из вчерашних обновок. Кое‑что надела задом наперед, но в целом подход верный. Парикмахерские потуги Трейси не вполне увенчались успехом. В жестоком свете дня ребенок выглядел самоделкой. Кортни доела хлопья и теперь смотрела в пустую плошку а‑ля Оливер Твист.

– Тост? – предложила Трейси.

Девочка показала большой палец – «во!».

Трейси порезала тост на треугольники и разложила их на тарелке. Ела бы одна, плюхнула бы ломоть хлеба на одноразовое полотенце – и дело с концом. Когда есть о ком заботиться, все иначе. Действуешь аккуратнее. «Осознаннее», как сказали бы буддисты. Она в курсе, потому что очень давно несколько недель встречалась с буддистом. Хиленький паренек из Рексэма, держал букинистический магазин. Трейси надеялась на просветление, а заработала мононуклеоз. Прощай, духовность.

Трейси припарковала Кортни на диване перед телевизором – та завороженно смотрела шумный и непонятный мультик, странный и к тому же японский. Ясно, что ребенку надлежит заниматься чем‑то более полезным для ума – играть в «Лего», учить алфавит, что там еще делают четырех‑ или, может, трехлетние дети?

Трейси включила ноутбук, подождала, пока он не проснется и не разогреется, и принялась листать каталоги агентств недвижимости. Приятные дома в красивых местах – в Долинах, на Озерах – стоят в два с лишним раза больше, чем она выручит за дом в Лидсе. За границей гораздо лучше – по многим причинам. Затеряться в сельской Франции, в беспокойной городской жизни Барселоны – на них там и не глянет никто.

Испания: испанская недвижимость – не баран начхал, британцы уезжают косяками. Растить ребенка на солнце. На бандитском побережье[96]. Многие профессиональные преступники так и поступают, отчего же нельзя людям, которые не смогли их поймать? Mi casa es mi casa [97]. Такой недвижимости онлайн не купишь. Придется лететь в Испанию. И не возвращаться. Как только она сделает девочке паспорт. Может, подальше? Новая Зеландия, Австралия, Канада. Лесли расскажет про Канаду. Там всюду дикие земли, есть где потеряться. Далеко ли надо убежать, чтобы не поймали? В Сибирь? На луну?

Когда закончился мультик, Трейси включила телеканал «Доброе утро» – надо новости послушать. В новостях страны ничего, в местных ничего, ребенка по‑прежнему никто не терял. Едва потеряешь, заметишь сразу. (Да?) Келли Кросс – мать Кортни. Иначе никак. Никаких сомнений. Вообще никаких.

Нужно убить еще целый день, а потом Трейси дадут ключ от коттеджа. И чем заняться? В Хедингли, в кинотеатре «Коттедж‑роуд», идет детское кино. Или, к примеру, в Лидсе есть «Сумасшедший склад» – игровой комплекс при пабе, воплощенная мечта выпускника курсов Бесполезных Родителей, а еще она часто проезжала мимо какой‑то «Раскопайки» неподалеку от Каслфорда, где детям разрешают водить строительную технику. Когда‑нибудь Строитель Боб[98]за все ответит.

Трейси запулила письмо Лесли в «Меррион‑центр» (не Гранту, полицейскому кадету‑недоделку. В какой‑то деревне недосчитались дурачка): мол, увидимся после отпуска, сегодня не приду, «все еще не оклемалась, не хотелось бы вас заразить». Вот они удивятся – на Трейси пахать можно. Бычья конституция. Телец, родилась под знаком Быка. В эту ерунду, конечно, не верит. Ни во что не верит, если нельзя потрогать. «Ах вот оно что, эмпирик», – сказал мужчина из клуба одиноких. Университетский преподаватель, горячо бахвалился и холодно подсчитывал. Повел ее в «Гранд» на «Семь невест для семи братьев»[99]«на основе по большей части мифического „надругательства над сабинянками“, – сказал он, – хотя в мюзикле, как и в историческом контексте, это raptio означает просто „похищение“. Считается, что интерьер копирует миланский Ла Скала». И так далее и так далее. И тому подобное.

Через неделю он повел ее на «В случае убийства набирайте, „М“»[100].

– Это тебе ближе, – сказал он.

Кортни посмотрела на Трейси и посетовала:

– Я есть хочу

– Опять?

– Ага.

М‑да, прожорливый ребенок. Вероятно, что‑то компенсирует.

– Кортни? – нерешительно сказала Трейси. – Вот смотри, тебя зовут Кортни, да? – (Девочка кивнула. Вероятно, ей скучно, хотя и в минуты ясности по ее лицу толком ничего не прочтешь.) – Я тут подумала, может, раз у тебя теперь новый дом… – (Кортни скользнула глазами по безобидной гостиной), – может, тебе и имя новое завести?

Кортни глядела равнодушно. Может, у нее уже бывали новые личины, – может, она вовсе не Кортни. И поэтому ее никто не ищет – ищут совсем другого ребенка, Грейс, Лили, Поппи? (Или, скажем, Люси.) В горле у Трейси заклокотала кислая желчь. Поднялась, вероятно, из бездны ужаса, распахнувшейся в глубинах нутра. Что она натворила? Она закрыла глаза, пытаясь выключить угрызения, – тщетно, – а когда открыла, девочка стояла перед ней и смотрела с любопытством.

– А какое имя? – спросила она.

Надо бы вкачать в ребенка свежий воздух. Осунувшаяся девочка, будто всю жизнь в подвале росла.

– Пошли, – сказала Трейси, когда Кортни проглотила еще тост, – выяснилось, что она любит мармайт. – Погуляем, воздухом подышим. Я быстро. – Кортни уставилась на нее, и Трейси прибавила: – Переоденусь.

Она влезла в менее удобный наряд и вернулась в гостиную – девочка выбралась из‑за стола и уже нацепила розовый рюкзачок. Послушная, как собачонка, только хвостом не виляет воодушевленно.

Но не успели они выйти, в двери закопошился ключ. Почему у кого‑то есть ключ? Почему кто‑то входит в дом? Трейси будто в стену уперлась – никаких версий. На одну безумную секунду подумала, что это таинственный телефонный незнакомец. Следующая секунда оказалась еще безумнее: Трейси решила, что это Келли Кросс, и поспешно оглядела коридор, раздумывая, чем бы вооружиться. Открылась дверь.

Янек! Про него‑то Трейси напрочь забыла.

От ее удивления он растерялся, потом увидел Кортни в дверях кухни и восторженно заулыбался.

– Привет, – сказал он.

Кортни смотрела будто сквозь него.

– Племянница, – сказала Трейси. – Моя сестра гораздо младше меня, – прибавила она, внезапно смутившись: Янеку, наверное, она кажется древней старухой.

Но ведь у него тоже дети, так? Поляки, наверное, очень любят детей. Иностранцы обычно любят детей больше, чем англичане.

– Мы как раз уходим, – выпалила она, пока они не углубились в дебри девочкиного происхождения. И прибавила: – На кухне печенье.

Всего день прошел – а какая разница.

* * *

Он проснулся, не понимая, где он и как сюда попал. От алкоголя бывает.

Джексон был не один. Рядом носом в подушку лежала женщина – под спутанным колтуном почти не видать лица. Сколько на свете невоздержанных женщин – не устаешь удивляться. В припадке паранойи он проверил ее дыхание – нормально, кислое и ровное. Кожа синюшная и восковая, трупная, но, вглядевшись, Джексон уверился, что это просто размазался и пошел пятнами вчерашний макияж. Крупным планом, даже в свете с улицы, он разглядел, что она старше, чем он думал. За сорок или чуть моложе. Или постарше. Такого сорта женщина.

Судя по электронным часам, полшестого. Надо полагать, утра. Зимой и летом он просыпался в это время – внутренний будильник, заведенный много лет назад, еще в армии. Жаворонки только проснулись. Кажется, Джексон никогда не видел жаворонка. Да и не слышал, если вдуматься. Вскрой жаворонка – музыку найдешь, / Серебряные свернутые трели [101]. Какой женщине придет в голову такой образ? Джексон почти не сомневался, что Эмили Дикинсон никогда не просыпалась с похмелья в обществе незнакомого мужчины.

Рассвет только‑только вспарывал небо. Приятно облапошить день. Время – вор, и Джексон слегка торжествовал: ему удалось выкрасть обратно ранние часы. Такое ощущение, что на дворе четверг, хотя он не готов поручиться.

Безымянная женщина нечленораздельно забормотала во сне. Повернула голову, открыла глаза – пустые, будто мертвые. Когда разглядела Джексона, глаза слегка ожили, и она прошептала:

– Господи, ну и видок у меня, а?

Видок был такой, словно ее погрызла собака, но Джексон сдержал неуместный приступ честности и улыбнулся:

– Да ничего.

Джексон теперь улыбался редко (а прежде что, было иначе?), и женщины обычно удивлялись. Эта женщина в постели (наверняка ведь она говорила, как ее зовут?) блаженно заерзала, хихикнула и сказала:

– А чаю мне сделаешь, миленок?

– Поспи, – сказал он. – Еще рано.

Надо же, послушная какая – закрыла глаза и вскоре уже тихонько похрапывала. Джексон заподозрил, что, пожалуй, противник его недостоин.

В голове копошилось воспоминание – поначалу смутное, но, увы, уже прояснялось – о том, как он зашел в бар в центре, полный решимости сбросить золотые годы. Кажется, рассчитывал на анисовый ликер, теплый постой в холодном городе, однако бар оказался коктейльным заведением, где немалую толпу пообносившихся мужчин подавляли численностью орды наглых женщин. Целая банда накинулась на него – от алкоголя их лихорадило, и они жаждали вырвать Джексона из стада невзрачных костюмов. Похоже, тетки начали пить еще в прошлом столетии.

Праздновали развод одной из них. Джексон‑то полагал, что развод – повод для поминок, а не гудежа, но что он понимает, у него весьма прискорбный матримониальный анамнез. Как ни странно, женщины были сплошь учителя или соцработники. Нет ничего страшнее представительницы среднего класса, которая отпустила тормоза. Как их звали, этих гречанок, что разрывали мужчин на куски? Джулия наверняка знает.

Среда, однако тетки вовсю нагружались коктейлями с нелепыми названиями – «Пылающий „ламборгини“», «Лягушка в блендере», «Рыжая потаскуха», – и от тошнотворных жидкостей в стаканах Джексону было не по себе. И думать не хочется, с какими физиономиями эти тетки явятся завтра на работу.

– Я Мэнди, – бодро представилась одна.

– Давай, дорогой, поднажми, – сказала другая, чье горло после многих лет курения заросло всякой дрянью.

– Полагается так, – сказала Мэнди, не слушая подругу. – Я говорю: «Я Мэнди», а ты отвечаешь…

– Джексон, – неохотно сказал Джексон.

– Джексон – это что? – спросил кто‑то. – Имя или фамилия?

– Как вам больше понравится, – сказал Джексон.

Он любил простые разговоры. «Да», «нет», «давай», «не надо» описывают почти что угодно, все прочее – рюшечки, по сути дела, хотя, если временами вставлять «пожалуйста», результаты выходят поразительные, а если «спасибо» – тем более. Первая жена попрекала его неспособностью вести светскую беседу («Господи, Джексон, тебе что, трудно осмысленно поговорить?»). Та самая жена, которая в период ухаживаний восхищалась его «силой и немногословностью».

Может, стоило дарить Джози побольше слов. Тогда бы она его не бросила, он не связался бы с Джулией, доводившей его до помрачения рассудка, и уж точно не познакомился бы с фальшивой второй женой Тессой, которая надула его и обобрала. Не было гвоздя.

– Хорошая жена, плохая жена, – сказала Джулия. – В душе ты знаешь, какую любишь больше. – (Да? И какую же? По части заморочить ему голову до Джулии далеко им обеим, даже Тессе.) – Черная вдова, – со смаком произнесла Джулия. – Радуйся, что не съела.

Женщин нередко влекло к Джексону – поначалу, во всяком случае, – но теперь он не особо ценил красоту, и свою, и (похоже) противоположного пола, ибо слишком часто видел, до чего доводит красота без правды. Однако было время, когда ни в какой степени подпития его не привлекла бы женщина, что явилась ему по пробуждении нынче утром. Может, с возрастом понижается планка. Само собой, Джексон с его собачьей преданностью большую часть взрослой жизни провел моногамно, и подобные проблемы оставались сугубо умозрительными.

Он себя похотливым не считал. После Тессы жил аскетом, почти монахом, благодарный за то, что не осаждаем нуждой. Цистерцианец. И вдруг все непроизнесенные клятвы нарушены чудовищным строем женщин[102].

– И что привело вас в нашу глухомань? – осведомилась одна из самых трезвых участниц шабаша. («Меня зовут Эби, я за взрослого» – сей факт, похоже, ее огорчал.)

Джексон плохо справлялся с вопросами – будь у него выбор, он предпочел бы спрашивать, а не отвечать. Ах да, учителя и соцработники.

– Среди вас Линды Паллистер, наверное, нет? – сказал он.

Две тетки взвыли гиенами:

– Линда, здесь? Да она скорее повесится. Она занята – отправляет кошек на вторичную переработку или деревьям поклоняется.

– Она же не язычница, она христианка, – сказал кто‑то.

Отчего градус веселья повысился еще на отметку.

– А вам она зачем? – спросила довольно обиженная Эби.

– У нас днем была назначена встреча, а она не пришла.

– Она консультант по усыновлениям. Вас усыновили? – спросила одна, взяв его за руку. – Бедный малышонок. Вы сиротка? Брошенный? Нежеланный? Иди к мамуле, деточка.

Другая сказала:

– Ей же сто лет в обед. Ты ее не хочешь. Ты хочешь нас.

Одна придвинулась так близко, что он щеками чувствовал жар ее лица. Алкоголя в крови ей хватало, чтобы счесть себя соблазнительной.

– Хочешь «Скользкий сосок»? – хрипло молвила она.

– Или «Минет»? – взвизгнула другая.

– Они над тобой издеваются, – сказала третья, подбираясь ближе, – это коктейли.

– У тебя, может, и коктейли, – засмеялась первая.

– Давай, деточка, трахни ее, – сказал еще кто‑то. – Ей аж не терпится, спаси несчастную.

Что случилось с женщинами? – недоумевал Джексон. Рядом с ними он почти ханжа. (Впрочем, ему не хватило ханжества противостоять сомнительным чарам одной из них.) Все чаще он словно турист с другой планеты. Или гость из прошлого. Порой казалось, что прошлое – не просто иная страна, но потерянный континент в глубинах неизвестного океана.

– Ты хмуришься, – отметила Эби.

– У меня просто такое лицо, – ответил Джексон.

– Не бойся, мы не кусаемся.

– Пока, – засмеялась одна.

Джексон улыбнулся, и температура вокруг подскочила на градус. Здесь явно Джексон и есть сокровище. Атмосфера в баре аж потрескивала электричеством – он всерьез опасался, что эти одичавшие тетки от ликования просто лопнут.

Ну, подумал Джексон, что случилось в Лидсе, останется в Лидсе. Так ведь говорят?

– Я, леди, не боюсь, – сказал он. – Но если угощаете, я бы не отказался от перно.

Пора сматываться. Джексон тихонько выполз из постели – одежда валялась там, где он, очевидно, содрал ее и бросил на пол несколько часов назад. Двигался не без изящества. Голова чугунная, для хрупкого стебля шеи слишком тяжела. Он прокрался по узкому коридору – повезло, угадал, которая дверь в ванную. Вести себя в доме как на разведке в тылу врага – подход не хуже прочих. Дом смахивал на тот, где он вырос, только чуть поприличнее, и это расстроило его, как порой расстраивают грезы.

В ванной было тепло, чисто, коврики на полу и на крышке унитаза – одинакового клубничного цвета. Унитаз тоже розовый. Джексон не припоминал, чтобы ему приходилось мочиться в розовый унитаз. Все бывает впервые. Плитка с цветочками, парфюмерия из супермаркета аккуратно выстроилась по краю ванны. Что за женщина тут живет, почему она спит с незнакомцем? Он бы и себе задал тот же вопрос, но как‑то без толку. В стакане над раковиной стояли две зубные щетки. Что бы это значило?

Он помыл руки (его выдрессировала череда женщин, что вела происхождение из самого каменного века) и увидел себя в зеркале. Беспутен снаружи, как и внутри. Пал. Как Люцифер.

Отчаянно хотелось в душ, но еще отчаяннее тянуло выбраться из этого клаустрофобского дома. Джексон спустился на первый этаж, держась края крутой лестницы с ковровой дорожкой, – так половицы меньше скрипят. Женщина жила с человеком, который оставил в коридоре велосипед. Вероятно, тот же человек беспечно кинул пару грязных бутсов у двери. К стене прислонен скейтборд. От одного вида этого скейтборда (а где же владелец?) Джексон пал духом.

Почему‑то было бы приятнее, если б вторая зубная щетка принадлежала партнеру, любовнику, а не сыну‑подростку. Джексона внезапно посетила благодарность за то, что его первая жена вновь вышла замуж, – не потому, что она (очевидно) счастлива, ему с высокой башни плевать на ее счастье, но потому, что она не водит по ночам незнакомых мужчин (таких, как он). Мужчин, что беспрепятственно бродят по дому, где дочь Джексона и Джози бьется в когтях мучительного угрюмого отрочества.

Джексон не дышал, пока не закрыл за собой дверь и не ступил в дымку раннего утра. День может повернуть куда угодно, и не только о погоде речь.

Он нацелил внутренний компас на «Центр города» и потрусил вперед, взяв темп поспокойнее обычного, надеясь обогнать эпическое похмелье. Недавно Джексон вновь начал бегать. Если повезет, если колени выдержат, пробегает все золотые годы и добежит до алмазных.

(– Зачем? – спросила Джулия. – Зачем бегать?

– Перестаешь думать, – бодро ответил он.

– И это хорошо?

– Ну а то.)

Есть и другой плюс: в своем турне по Англии и Уэльсу он обнаружил, что бег – удачный способ осмотреться. Еще до завтрака попадаешь из города в деревню, из городского распада в буржуазный пригород, не сбавляя шага. Отличный метод изучить местный рынок недвижимости. И никто не замечает тебя, рассветного психа, который пытается доказать, что еще молод.

Джексон наконец добрался до «Бест‑Вестерна», где и собирался провести ночь, а вовсе не в объятьях незнакомки. Давненько у него не бывало случайного секса. «Полюбишь ли до завтра?»[103]Ой не хотелось бы.

Он вошел в лифт; может, стоит поспать, наверстать упущенное. Встреча с Линдой Паллистер – в десять, от гостиницы рукой подать. Полно времени вздремнуть, принять душ, побриться и позавтракать, размышлял он, входя в номер. Чашка приличного кофе. На текущем этапе даже неприличный сойдет.

Он совсем забыл про собаку.

Пес в тревоге ждал под дверью, будто не знал, кто сейчас войдет. Увидев, что не давешний Колин, бешено завилял хвостом. Джексон опустился на корточки и с минуту потакал собачьему восторгу. Стыдно – бросил пса в одиночном заключении на всю ночь. Если б взял вчера с собой, может, собака бы за ним последила, охранила бы его нравственность – в нужный момент дружески положила бы лапу ему на плечо, посоветовала не пороть горячку: Иди домой, Джексон. Не надо. Скажи «нет», и все.

Он оглядел номер – нет ли маленьких бурых сюрпризов – и ничего не нашел.

– Молодец, – сказал он и, хотя этого ему хотелось, пожалуй, меньше всего на свете, достал поводок, прибавил: – Ну что, пошли, – и расстегнул собаке рюкзак.

* * *

Она пальцем не шевельнула, не пособила бедной крохотуле. Пустите детей и не препятствуйте им. Она все думала о девочке, что пела свою песнь неведения «Вспыхни, звездочка, мигни» в «Меррион‑центре», и ее ужасной матери‑ехидне. Кортни. «Да заткнись уже нахуй, Кортни». Что с людьми, как они так могут? Эхо отца – детей должно быть видно, но не слышно, Матильда. Он считал, детей должно быть не видно и не слышно. Был другой ребенок, братик, он уже умер, когда Тилли родилась, – все детство она дышала в затылок его тени. В прошлом столько кладбищ, столько детей малых, надгробия – как сломанные зубики. Современная медицина почти всех спасла бы – спасла бы ее брата. Но чтобы спасти маленьких Кортни, одной медицины недостаточно.

Странно: она помнит, как звали незнакомого ребенка, но еле‑еле припоминает, как называются обычные предметы. Чайник. Сегодня утром десять минут выжимала из мозга слово «чайник».

– Такая штука, в ней воду кипятят, – беспомощно сказала она Саскии. – Старица. Чай. Чай варится. Понимаешь?

– Старица? – скептически переспросила Саския. Ни слова не поняла.

– «Потанцую с „Матильдой“»[104], – сказала Тилли. – Это меня так зовут, Матильда. Как‑то раз бродяга пришел к речной старице, – пропела она – вдруг поможет? – и Саския сказала:

– А… мм… ну да. Конечно.

Хотя бы слово «чай» по делу. Первым она отловила и выволокла из глубин «курицу»:

– Поставлю‑ка я эту, как ее, курицу – чайку выпьем, а?

А Саския смотрит, будто у Тилли вторая голова отросла. Мозги у Тилли были да сплыли. Тилли – старица, ничего в башке не варится. Вчера вместо ламп – лилии. Ой, темно‑то как, я включу лилии? Не трудятся, не прядут[105]. Над всей Европой гаснут огни. И нелепые слова для простых предметов – занавески, ящики, чашки превращаются в оспки, гипы, гноты. Все слова взбиты в пюре, язык рассеивается, а потом не останется ничего, кроме звуков, а‑о‑у‑ар‑ай‑и‑ар, а дальнейшее – молчанье.

Напугала Тилли девочку. Безумие Лира. Бедная Офелия плывет по течению, держит сумку, а в сумке той ножи, вилки и – вот только сегодня утром – моток красной ленты и вязальная спица, будто Тилли во сне бродила по галантерейной лавке. В репертуарном она играла Офелию. Актер, игравший Гамлета, был мелковат. Зрители в зале ерзали. Ну понятно – хочется, чтоб Гамлет был повыше. Плыви, плыви, лодочка, вниз да по реке [106].

– А классику ты играла? – на днях спросила она Саскию. – Шекспира?

– Да ни в жизнь, – ответила Саския, словно Тилли предложила ей блюдо с мерзостью.

Саския – это тебе не Падма, Падма добрая, вечно спрашивает, не нужно ли Тилли чего. Так с Тилли обращается, что та порой чувствует себя инвалидом. Инвалид. Не валидна. Всего две буквы, так? Больная или недействительная. Она становится и тем и другим. Лучше смерть, чем безумие. Кто‑кто, а Офелия понимала.

Маленькая девочка‑вспыхни‑звездочка уже перепуталась со всеми прочими бедными крохотулями этого мира. И там же чучела крольчат. И ее собственный потерянный ребенок. Все смешались в одного малюсенького беспомощного младенца, что плачет на ветру. Имя девочки‑вспыхни‑звездочки ускользнуло, минуту назад Тилли помнила, а теперь… нет, исчезло, куда исчезают все чайники. Ох, батюшки.

Она хотела сказать про девочку‑вспыхни‑звездочку человеку, который когда‑то был полицейским. А той славной девушке она сказала, в этом центре, как его?.. Масса, месса, метрика, «Меррион‑центр». У нее тогда своих бед было полно – не сказала, наверное. Зло побеждает, когда добрые женщины опускают руки[107]. Разумеется, кошелек так куда‑то и утек. Джулия и Падма одолжили ей денег. Даже Саския дала пять фунтов и сказала: «Чуток продержитесь». У девочки доброе сердце, хотя Тилли слышала, как та жаловалась продюсерам на площадке. Жаба старая. Неряха. Я хочу жить одна. Мечтать не вредно, девочка бедная, они у нас скупцы.

Надо было вмешаться. Вот она подхватывает девочку на руки, выбегает из «Меррион‑центра». Сажает ее в машину (если вспомнит, как завести), увозит в коттедж «Синий колокольчик», кормит несчастную малютку болтуньей и этими анжуйскими грушами, которые купила ей Падма, они вкусные. Тилли даже яиц взболтать не умеет. У матери был маленький веничек. Красивый. «Болтунья» – замечательное слово. Болтать по душам. Если б у Тилли была маленькая девочка, Тилли с ней болтала бы. Или с кроликом, бедным бархатным крольчонком, что убегает от лисы или от ружья. Беги, кролик, беги [108].

Ее размышления грубо прервал настойчивый стук в дверь.

Кто еще явился в такой час? Тилли опасливо приоткрыла дверь. За дверью стояла молодая женщина – вроде знакомая. Тяжело дышит, грудка ходит ходуном. Тонна макияжа. В конце концов под макияжем Тилли распознала Саскию. Та грубо протиснулась в дверь и спросила:

– А Винс дома? – как будто это вопрос жизни и смерти.

– Винс? – сказала Тилли. – Здесь нет никакого Винса, милая.

Надо думать, в коттедже «Синий колокольчик» перебывало много народу – это же для отпускников коттедж. Хотя неясно, с чего бы Саскии их искать. Тут Тилли заметила, что у девушки в руке пистолет.

– Батюшки‑светы, – сказала Тилли, – а пистолет‑то тебе зачем?

– Снято! – заорал кто‑то.

Что снято? – удивилась Тилли. Откуда снято?

* * *

Надо забежать в супермаркет, пополнить запасы. Для начала Трейси загрузила в тележку бананов – удобная пища для маленьких детей. Они бродили по проходам, Трейси нервничала из‑за видеокамер, а попутно размышляла, не застрянет ли Кортни в детском сиденье тележки, и если застрянет, что тогда делать; и тут она увидела, как к ним приближается знакомое лицо.

Жена Барри Крофорда. Барбара. Ч‑черт. Спросит про Кортни. Из всех супермаркетов во всем мире…

Барбара Крофорд двигалась вдоль рядов овощных консервов, точно ступала по булавкам, а тележку толкала, словно первоклассную детскую коляску. Наштукатуренная зомби на шпильках. Что бы ни творилось внутри, Барбара всегда готова в последнюю минуту получить приглашение на обед у королевы. Безупречный маникюр, безупречный макияж. Шерстяное платье, позолоченная цепочка на поясе, тончайшие чулки, лакированные туфли, черные волосы залакированы сопоставимо. Если б Трейси была убита горем, она бы одевалась в тряпье, размазывала сажу и грязь по лицу, волосы бы свалялись в дреды. Ну, каждому свое. После замужества Барбара много лет работала на «Эйвон». Динь‑дон. Может, тебе румяна, Трейси? Они бы чудо с тобой сотворили. Одних румян на чудо не хватит.

На лице у Барбары застыла улыбка – очевидно, приклеена с утра и не снимется ни перед кем ни за какие блага мира. Одно удовольствие оставить такую жену дома. Суровая, вся из правил и обязанностей, рабыня рутины замужем за человеком, в чьей работе рутиной и не пахнет. Это сводило ее с ума. А Барри уводило в пабы и к проституткам. «Долг любого мужика, если он жену любит, – говорил он. – Жена – для миссионерской позы, ты ж ее уважаешь, а шлюхи – забавляться по‑всякому». Шлюхи одного хотят – денег, «объяснял» Барри. А жены заставляют платить кровью сердца. Трейси тогда порадовалась, что никому не жена. В основном она благодарила судьбу за то, что одинока: не нужно стареть с человеком, который равнодушно взирает на тебя поверх тоста с мармеладом, а ты гадаешь, о чем он думает на самом деле.

Эти денечки, впрочем, для Барри уже позади. Многое закончилось, когда погиб маленький Сэм.

– Ой блядь, – пробормотала Трейси, глядя, как приближается Барбара. На днях ведь годовщина? Два года. – Блядь, блядь, блядь.

Кортни взглянула на нее в тревоге, личико сморщилось.

– Все в порядке, лап, – сказала Трейси. – Я просто кое‑что вспомнила… Барбара! Привет. – Трейси подстроила голос – побольше такта, побольше сочувствия, как полагается с теми, кто пережил утрату. – Как у тебя дела?

Трейси была рядом, когда Барри позвонили, – у него затряслись руки, он уронил телефон. Трейси подняла, сказала «алло», первой выслушала чужие дурные вести.

Барри Крофорд – несчастный старый мерзавец, был и будет, но они с Трейси ладили. Трейси помнит, как родилась Эми, как толпа полицейских пила за младенца в баре. Барри тогда уже детектив‑констебль, Трейси еще в форме. (Ну естественно.) Вскоре после того, как поймали Потрошителя. «Женщины снова в безопасности», – сказал ей инспектор за пивом по поводу такого праздника, а Трейси была до того пьяна, что расхохоталась ему в лицо. Можно подумать, убери с улиц одного чокнутого злобного мужика – и все опасности для женщин позади.

– За мою новорожденную дочь! – провозгласил Барри, высоко подняв стакан виски в общем направлении зала. Уже примерно шестой стакан.

– В следующий раз повезет, – сказал какой‑то шутник на задах.

Когда у Эми родился Сэм, ее муж Иван был с ней в родильной палате, пропотел все роды с первой до последней минуты.

– Времена не те, – сардонически заметил Барри. – Теперь надо поддерживать. Нынче мужики должны быть как бабы. Спаси нас боже.

– Некоторые из нас становятся мужчинами, за которых мы хотели выйти замуж, – ответила Трейси.

– А?

– Глория Стайнем. Одна из первых феминисток.

– Ешкин кот, Трейси.

– Цитата дня в моем календаре с цитатами дня. Я просто так говорю.

Барри вздохнул и поднял стакан:

– За моего внука Сэма.

Они сидели в пабе в Бингли. Где родился Потрошитель. Надо мемориальную табличку повесить. Уже история Древнего мира. На сей раз за младенца пили только они двое – динозавры, уцелевшие с доисторических времен.

– Если не эволюционируешь, останешься в хвосте, – сказал Барри.

– Если не эволюционируешь – умрешь, – сказала Трейси.

Эми в детстве не крестили.

– Да мы не особо верующие, – сказал Барри.

Но крестили ее после катастрофы, когда она лежала на искусственном жизнеобеспечении. «На всякий случай», – сказал Барри. Цеплялись за соломинки. Эми выкарабкалась, а Сэм нет. Иван валялся в другой палате, мухой в паутине висел на растяжках. Барри и Барбара навестили его лишь однажды – поговорить о том, чтоб отключить красивые блестящие железки и предать Сэма вечности.

– Ты не понимаешь, – сказала Барбара Крофорд в крематории, когда Трейси подошла с соболезнованиями. – У тебя нет детей, нет внуков. Лучше бы на их месте была я.

А родители Трейси – они бы пожертвовали собой ради ее спасения? Большой вопрос. После смерти отца мать подзадержалась, и на излете создавалось впечатление, что без Трейси она не уйдет. У матери ДНК скорпиона, способна ядерную зиму пережить. Но рак в конце концов ее доконал. Никто не вечен, даже Дороти Уотерхаус. Она умерла, пускай бриллианты и тараканы наследуют землю себе на здоровье.

Конечно, Барбара Крофорд права. С Трейси ничего подобного не случалось. Никакой всепоглощающей, нутряной любви, за которую жизнь готова отдать. Может, один раз, с ребенком Кэрол Брейтуэйт в адской квартире в Лавелл‑парке. И вот теперь, с этим осколочком человека, что сидит в тележке. Неясно, можно ли назвать это любовью, но, так или иначе, хочется рыдать, и не важно, живы твои дети или умерли.

Эми, дочь Барбары и Барри, не жива и не мертва, зависла посередке. В «учреждении». Часто Барбара к ней ездит? Каждый день? Раз в неделю? Со временем все реже?

Трейси однажды заезжала. В голове сплошной Дисней – Белоснежка, Спящая красавица. Идиотизм, а не система образов. Хотелось это все прекратить, сделать Барри с Барбарой подарок, какого они сами не могли себе позволить. Больше Трейси не ездила. До сих пор перед глазами Эми на свадьбе – танцует с отцом, гигантская юбка подвенечного платья плющится об его черные брюки, у него в петлице комический цветок. Эми замерла навсегда – спящей сказочной принцессой, и у сказки не будет конца, счастливого или же иного. Что там Барри говорил? Потом умираешь, а потом ничего. Хотя, конечно, для этого и умирать не обязательно.

А вот Сэм умер. Разодран на куски в автокатастрофе, за рулем был его отец Иван. Почти втрое превысил ограничение скорости, «гнал, как маньяк», по словам свидетеля. Оказался‑таки Иваном Грозным. Зачем Эми с ним поехала, да еще с ребенком? Теперь и не узнаешь, слишком поздно. Ивана посадили ненадолго – судья учел тот факт, что Иван «уже заплатил слишком высокую цену за день, о котором будет жалеть до конца жизни».

– Херня, – высказался Барри.

Невыносимо было смотреть на Барри Крофорда, когда он шел по проходу в церкви, спотыкаясь под весом белого гробика.

– Тяжелый, – сказал он потом Трейси, – а внутри ведь такой малыш.

Глаза красные, омыты виски. Бедный ты ублюдок. Годом раньше по тому же проходу он вел дочь к жениху. Ивана скоро выпустят. Может, Барри его убьет, едва тот ступит в мир свободных людей. Порой Трейси подумывала убить Ивана самой, ради Барри. Секретная операция. Почти не сомневалась, что провернет идеальное убийство, если подопрет. У всех внутри убийца, ждет, когда выпустят на волю, просто одни терпеливее других.

– Как дела? – переспросила Барбара, словно вопрос требовал серьезных размышлений, а не вежливого ответного приветствия. – Ой, ну так, – неопределенно ответила она, взяла банку горошка и уставилась на нее, будто инопланетянин только что вручил ей сей предмет со словами: «Вот чем мы питаемся на нашей планете».

Накачана транквилизаторами под завязку, ну еще бы. А куда деваться? По поводу Кортни в тележке ни слова не сказала – кажется, и не заметила. Трейси уже приготовила тарахтелку – Опека, работа теперь полегче, решила принести пользу, – но тарахтелка не пригодилась.

Барбара поставила банку на полку и взмахнула рукой, точно хотела что‑то сказать, но слова бежали.

Пора сматываться.

– Ну, – сказала Трейси, – приятно было повидаться. Передай привет Барри.

Не сказала: «Вчера вечером я звонила Барри. Он был с мертвой женщиной». Барри как‑то сообщил Трейси, что предпочитает мертвых, – они не огрызаются. «Шучу, шучу, – прибавил он. – Господи, женщины, что с вами такое? Чувство юмора не отрастили?» – «Очевидно, нет», – ответила Трейси.

– Ну – сказала она Барбаре, – мне пора.

– Да, – пробормотала та.

Глаза ее запнулись о Кортни – Барбара слегка попятилась.

– Нянчу вот, – пояснила Трейси, развернула тележку в три приема и помчалась по молочному отделу, заполошно хватая пакеты молока и йогурты, будто коровы вот‑вот выйдут из моды.

Девочка между тем где‑то стянула пачку печенья «Джаффа» и теперь тихонько его уничтожала.

– Магазинная кража – это преступление, – сообщила Трейси.

Кортни протянула ей пачку.

Трейси взяла два печенья и запихала в рот:

– Спасибо.

– Пожалуйста, – ответила Кортни.

У Трейси оборвалось сердце. У кого ребенок учился манерам? Вряд ли у Келли Кросс.

– А теперь чем хочешь заняться? – спросила Трейси.

У Кортни такое лицо, словно ей никогда не приходилось выбирать, – Трейси поступит иначе. Даст ребенку выбор. Даст ребенку шанс. Даст шанс им всем.