Вторая мадам Панофски 9 page

Вдова, 64, 165 см, хотела бы разделить тихую осень своей жизни с симпатичным вдовцом. Люблю хлопотать по хозяйству, работать в саду, хочу о ком‑то заботиться, буду верной подругой.

Оказалось, что сия немецкая Мадам Одинокое Сердце – это крашеная блондинка в дымчатых очках, которую помимо всего прочего не оттащить от баденской рулетки и столов для игры в «очко». На ее объявления во множестве откликались одинокие старые дурни, главным образом пенсионеры, а она из них выбирала кто побогаче. По данным полиции, ее доходы от банковских счетов, недвижимости и денежных средств, перешедших к ней в результате изменения завещаний, исчислялись миллионами. Ее излюбленный modus operandi[275]состоял в том, чтобы месяцами по капелюшечке подливать в еду и питье жертвы лекарство от диабета. Это неизбежно приводило клиента к смерти, которая казалась естественной. Пока что бабуся божий одуванчик созналась в четырех убийствах, но у полиции есть подозрение, что в ее, так сказать, шкафу скелетов гораздо больше. Мне это напомнило героя Чарли Чаплина, которого тот сыграл в своем последнем фильме, «Месье Забыл‑как‑звали» [ «Месье Верду» (студия «Юниверсал», 1947) не был последним фильмом Чаплина. Последним был «Графиня из Гонконга» (Чарльз Чаплин, 1967), где главную роль сыграл Марлон Брандо. – Прим. Майкла Панофски. ], – как тот лихо расправлялся со вдовами; интересно, неужели Эльфрида вдохновлялась теми же идиотскими соображениями? А именно: «Что значат жизни нескольких бесполезных старых олухов по сравнению с ужасами этого мира?»

В мою пользу говорит уже хотя бы то, что я никогда всерьез не раздумывал о том, чтобы случайно утопить или отравить Вторую Мадам Панофски, а ведь наши совместные завтраки – это был сущий ад. Удивительно памятливая и болтливая, моя «благоверная» имела привычку за утренним кофе делиться со мной своими последними снами. Одно такое прекрасное утро настолько прочно запечатлелось в моем подчас довольно капризном мозгу, что я помню его по сию пору и не забуду никогда. Постараюсь покороче.

Предыдущим вечером в баре «Динкс» я встретил Джона Хьюз‑Макнафтона, с которым мы собирались вместе на хоккей; у меня в нагрудном кармане лежали два билета. Джон был уже навеселе, тут же оказался и Зак Килер, тоже хорошо поддатый:

– Слышь, Барни, а ты знаешь, почему шотландцы ходят в килтах?

– Да мне, в общем‑то, по барабану.

– А потому что, когда расстегиваешь молнию, овца может услышать!

Савл, чьи суждения я так или иначе должен учитывать, не одобряет моего хоккейного фанатства.

– В твоем возрасте, – сказал он мне недавно, – уже неприлично за этими балбесами хвостиком бегать.

Но в тот раз на игру я так и не попал. «Динкс» в два часа ночи закрылся, Джон, Зак и я вывалились на обжигающий уши мороз (снег, ветер, все как положено), такси нигде ни одного, и побрели мы пешком в какую‑то нелегальную распивочную на Мактавиш‑стрит, а уж когда доплелись, от наших пальто в тепле даже пар пошел.

Вполне понятно, что на следующее утро, когда Вторая Мадам Панофски в стеганом розовом пеньюаре присоединилась ко мне за завтраком, мне было не до нее. Прячась за газетой «Газетт», развернутой на спортивной странице, я читал:

Большой Жан Беливо привел…

– Ты знаешь, мне такой сон про тебя тяжелый приснился!

…«Монреальцев» к…

– Ку‑ку! Я говорю, мне сон такой…

– Да слышу, слышу.

…убедительной победе со счетом пять…

– Будто мне снова шестнадцать лет – вот не могу только понять, почему в этом сне у меня волосы все еще заплетены в косу с бархатной ленточкой из магазина «Закс» на Пятой авеню, которую тетя Сара подарила мне за месяц до того, как идти выскребаться (ну, ты понял – она аборт делала). Кончилось тем, что бедняжке удалили матку, и от расстройства она тут же наняла частного детектива, чтобы он повсюду ходил и следил за дядей Сэмом. Самый его тяжкий грех, как выяснилось, состоял в том, что вместо занятий по изучению Талмуда у рабби Тейтельбойма он ходил играть в карты в заведение при парикмахерской «Бродвей» на улице Сан‑Виатер. Ты ведь знаешь, где это? – как раз по соседству с тем местом, где раньше была кошерная мясная лавка Ройбена, мама у него кур всегда покупала. Ройбен был такой странный! Иногда мама брала меня с собой, так он каждый раз: «И как же это такая красоточка, а до сих пор не замужем?» В общем, чушь какая‑то: я в этом сне еще с косичкой, и фигура у меня еще не развитая, но уже будто бы в парикмахерскую хожу – в салон мистера Марио, на Шербрук‑стрит, у вокзала Виктория. Кстати, насчет вокзала: ты почему вчера не забрал из магазина абажур? Я третий раз тебя прошу, а ты все обещаешь. Опять забыл? Более важными вещами занят? Ну как же, конечно. А вот скажи я, что в доме не осталось твоего шотландского первача, ты – зуб даю – тут же все бросишь и кинешься в магазин. Я у мистера Марио была любимица. «У вас такие прекрасные волосы, и так вьются! – говорил он. – Это я должен вам платить за право их укладывать». Он три года назад умер… нет, четыре – от рака яичек (кажется, с этого все началось).

Дрожащей рукой я поставил чашку на стол и прикурил «монтекристо № 4».

– Я удивляюсь, ты когда‑нибудь слышал об эмфиземе?

– Ты продолжай, продолжай.

– Это похуже аборта будет – для мужчины то есть – потерять яички, я уже не говорю о том, что это значило для Джины, его жены (бедняжка!). Вот назови любую арию Верди, и Джина запросто могла ее исполнить слово в слово, пока моет тебе волосы. А он уже по всем органам разошелся – этот рак яичек, – так что мистеру Марио живот разрезали и снова зашили – сделать ничего было нельзя. После него остались Джина и двое детишек. Дочка работает теперь в отделе парфюмерии «Ланвен» в «Холт Ренфрю» – вот почему я туда больше не хожу: своей фамильярностью она меня раздражает. Не люблю этого. Меня совершенно не радует, когда она меня при всех зовет по имени, как закадычная подружка, да так громко, что на том конце зала слышно. А младший, Мигель, стал поваром, и, по‑моему, он совладелец ресторана «Микеланджело» на улице Монкленд. Ну, там – помнишь? – чуть‑чуть пройти от кинотеатра «Монкленд». Я, когда была девчонкой, смотрела там «Навеки твоя Эмбер»[276]– папа сразу умер бы, если бы узнал. С Линдой Дарнелл, Корнелем Уильде и Джорджем Сандерсом, помнишь? – мне он ужасно нравился. Нам надо бы на днях попробовать сходить в «Микеланджело». Сильверманы были на прошлой неделе и говорят, там и недорого, и вкусно, и между столиками места достаточно. Совсем не так, как в этих твоих любимых бистро на Сен‑Дени‑стрит, которые, конечно, я понимаю, напоминают тебе Париж, ты заходишь и всех этих французиков тут же о себе оповещаешь, причем громко и по‑английски, то есть, как всегда, напрашиваешься на неприятности. Я понимаю, это доставляет тебе массу удовольствия. Они подслушивают, и ты, естественно, устраиваешь представление, изображаешь из себя тупого толстосума – будто бы у тебя счет в швейцарском банке, а прочесть меню по‑французски ты не способен. Я помню, как в тот раз ты проорал: «Что еще, к дьяволу, за pate? Что это такое?», произнеся это слово с ударением на первом слоге. Тебе очень в тот вечер повезло, что тебя не побили. Парень за соседним столом жутко бесился. А в «Микеланджело» Герб ел pasta у fagioli[277], а потом снова лапшу, только на сей раз lasagne по‑соррентски. Собственный вес его совершенно не беспокоит, хотя, казалось бы, должен – на второй этаж взойдет, а как будто марафон пробежал. И от волдырей он из‑за этого страдает. Даже и в области половых органов. Марша говорила мне: это кошмар, никакой жизни, особенно если пузырь вдруг лопнет. А Марша взяла салатик и телячьи котлеты по‑милански – представляешь, это с ее‑то щелями между зубов (когда мы вместе учились в школе «Юность Иудеи», она ни за что не соглашалась носить скобки), а ведь туда кусочки попадают, я просто не знаю, куда глаза девать. Однажды я проявила заботу, шепнула ей об этом, мы в тот раз были с двумя мальчиками в кафе «Мисс Монреаль»; я была с Сонни Апельбаумом, он хотел жениться на мне, и сегодня – ты только представь – я оказалась бы с мужем, разбитым болезнью Паркинсона. Я ей тихонечко так шепнула на ушко, а в ответ получила такой взгляд, такой взгляд, вот когда взглядом хотят убить, это тот самый случай, и я больше никогда ей об этом не заикалась. Однако ей все же не следует разговаривать с открытым ртом. Ах, прости, пожалуйста. Нет, я правда прошу прощения. В твоих глазах она идеал. На свадьбе у Ротштейнов ты танцевал с ней до упаду. И вы так липли при этом друг к другу, волосок между вами не просунешь. И не думай, будто никто не заметил, что вы где‑то пропадали целый час вдвоем. Я знаю. Не надо мне это повторять. У нее немного закружилась голова, и ты повел ее пройтись у воды. Ага, конечно. Только вот согласитесь, сэр Галахад, что, если бы во время танца в обморок упала Норма Флейшер (она, кстати, толстая не потому, что ест много, – это у нее с эндокринной системой проблемы), ты бы и не посмотрел в ее сторону. Пройтись он ее повел. Повел ты ее в лодочный ангар. Ей такое не впервой, она на всех мужиков кидается, так что не думай, будто ты такой особенный. Надо было ей дать тебе открытку с номером, как с теми утками давали в парижском ресторане, куда ты водил меня, в этом, как его… «Тур д'Аржан».

…со счетом 5–2, но это может оказаться пирровой победой…

– Я тебе надоедаю?

– Нет.

– Тогда отложи газету в сторону, пожалуйста.

– Я и так уже отложил.

…пирровой победой, потому что Фил Гойет получил от Стэна Микиты удар клюшкой…

– Ты опять читаешь.

– Ты, кажется, начинала мне рассказывать сон.

– Я знаю, что я начинала тебе рассказывать, и расскажу, но все в свое время. Куда это мы так спешим? Вчера, между прочим, когда ты наконец вернулся, ты такой шум устроил! Судя по времени твоего возвращения, хоккей, видимо, длился восемнадцать периодов вместо обычных трех, а главное, как ты так сумел порвать рубашку, вот что мне интересно. Нет. Как раз это мне совсем не интересно. Но это мне напомнило – то есть твое поведение мне напомнило, – что я должна кое о чем с тобой договориться. В пятницу вечером мы идем к моим родителям встречать шабат[278], так вот на сей раз ты не отвертишься. Я понимаю, для тебя это тяжкая повинность, придется надеть костюм, зато отец специально для тебя держит виски лучших сортов. Да, вот еще что я забыла. В прошлый раз новая прислуга подала тебе его со льдом. Ей за это голову с плеч, правильно? А если без шуток, то это мне надо язык отрезать – сдуру сказала тебе, что мама не выносит, когда за столом свистят! И чтобы ты не делал этого ни там, ни где‑либо еще. Никогда! А то садится вечером в пятницу со всеми за стол, мы еще не покончили с гефилте фиш [279], а он уже вообразил себя кандидатом на участие в «Шоу Эда Салливэна». Так что в эту пятницу – пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не свисти ни «Спят‑ка злые», ни «И бинго, и банго, и бонго! Прошу депортации в Конго», ни еще какие‑нибудь идиотские песенки этого твоего Костыля Джонса[280]. Тебе смешно? Нашел наконец, над чем посмеяться? Ну и пошшел ты! Отцу скоро придут результаты биопсии, и если они окажутся положительными, я не знаю, что я сделаю, я, наверное, умру. Да, так на чем я остановилась?

– На том, что тебе шестнадцать, и у тебя косичка.

– Да, это в тот год было, когда мне исполнилось шестнадцать, и в честь этого события в синагоге давали обед с танцами. А я была в белом шикарном платье из магазина Бергдорфа Гудмана, в таких же белых перчатках, и шелковых чулках, и в туфлях на высоком каблуке. Отец как посмотрел на меня, у него даже слезы на глазах выступили. На этот обед пришел мистер Бернард с женой, пришли и Бернштейны, и Катански, и…

– А что подавали? – спросил я, угрожающе улыбаясь.

– Это ты уже издеваешься?

– Мне просто интересно.

– Ага, тебе интересно все, что важно для меня, – эту песенку я уже слышала. И ты никогда пальцем не тронул ни одной из этих твоих шикс, этих актрис так называемых, и вчера вечером не пил ни капли. Правильно? Нет, неправильно. Ну так вот: к твоему сведению, на тот обед распорядителем пригласили месье Анри, ради меня и на это не поскупились. Он сефард, еврей из Марокко, но не из тех, засаленных и грязных. Очень воспитанный, вежливый. Весьма умный. Представь его даме, так он ей ручку поцелует, но так, что в действительности даже не коснется. Потом вдруг оказалось, что его единственный сын – эпилептик, и это его подкосило. Он начал пить, и его бизнес пошел под гору. И не надо на меня так смотреть! Я‑то тут при чем! Я знаю, да, это не мешает твоей работе. Пока, во всяком случае. Я бы сказала, это работа мешает твоему пьянству. Что же ты не реагируешь? Что мне надо сделать, чтобы выбить из тебя подобие улыбки? Встать на голову? Снять трусы, стоя в витрине магазина? Что‑нибудь такое, чего эта молоденькая актриска, которую ты обожаешь, эта твоя Соланж не сможет никогда. Не сможет, потому что она, говорят, вообще их не носит, а я сейчас лицом к лицу как раз с тем человеком, который, я уверена, может подтвердить этот слух или опровергнуть. Да? Нет? Ну, не важно. Но в те далекие дни бизнес месье Анри процветал, и он занимался устройством праздников иногда даже не только у евреев. Его услугами пользовались старые вестмаунтские семейства, которые ни за что не позвали бы еврея, и даже такие культурные люди, как мой отец, заказывали ему устройство первого бала для своих дочерей и всякие другие праздники, о которых наверняка должны были написать в «Газетт». Ой, посмотрите на него! Он уже проявляет нетерпение. Хочешь сказать, чтобы я переходила к делу, так? А иначе ты скоро заявишь, что тебе срочно надо в туалет, и сбежишь, прихватив с собой газету, только я, между прочим, знаю, что сегодня ты там уже был, и знаю, с каким результатом. В следующий раз не забывай попрыскать дезодорантом, он для того и нужен, а ты не знал? Так вот знай. Не в каждую бутылку налито то, что пьют. Опять ни тебе улыбки, ни ха‑ха. Ты, как всегда, не находишь все это остроумным. Только тебе позволено шутить. О'кей, о'кей. Тарам, тарам… да! Да, меню. Начинали мы с foie de poulet[281]– ее подавали в лодочках из огурца, а вокруг такие вроде как бы волны из маринованных патиссонов и лепестки цветов. Тетя Фанни не поняла, что это, и все съела – потом у нас это стало любимой семейной шуткой. Отец водил нас обедать в «Кафе Мартен», а там посередине стола всегда стоит ваза с цветами, так он каждый раз обязательно подмигнет нам и скажет: «Хорошо, что нет тети Фанни».

А еще на балу в честь моего шестнадцатилетия от стола к столу ходили мальчики, одетые бедуинами, носили корзины с лимонными и малиновыми, посыпанными шоколадной стружкой и корицей бейглах [282], такими необычными – никто ничего подобного в жизни не видывал. Их месье Анри сам придумал. А суп был такой вроде бульона, только – о‑о‑о, какой ароматный и с малю‑усенькими‑малюсенькими штучками из телячьего фарша в форме сердечек, обернутыми в тонкое как бумага тесто, и они там плавали. Потом всем дали немножко мятного шербета, чтобы обновить вкусовое восприятие, и гости постарше пустились между собою в разговоры – они решили, что трапеза окончена, даже и не думали, что главное блюдо впереди. А главным блюдом было седло молодого барашка и к нему на гарнир кускус и яблочные оладьи. А потом были финиковые палочки, орешки, четвертушки свежего инжира и земляника в шоколаде, причем все это как бы изливалось из бисквитных трубочек, сделанных в форме охотничьего рога.

…от Стэна Микиты удар клюшкой в начале первого периода…

– Отец подарил мне колечко с ониксом и жемчужное ожерелье с таким же браслетом и сережками. Я сходила к Бирку, мне все оценили – и нечего на меня так смотреть, вовсе я на деньгах не помешана, мне пришлось: ведь надо же застраховать, – и там сказали, что все вместе стоит полторы тысячи долларов, а это ведь был год‑то еще только тысяча девятьсот сорок седьмой, так что сейчас – сам понимаешь. Еще он подарил мне туалетный набор из чистого серебра от «Маппена и Уэбба» – до сих пор у меня на трюмо стоит, и не ставь туда больше, пожалуйста, свои стаканы с виски, они на старинной коже оставляют круги, хотя тебе‑то, конечно, все равно. А моя бабушка подарила мне первую в моей жизни норковую шубку с такой же муфточкой, правда, муфты теперь не носят – жаль, правда? Но я с ней ни за что не расстанусь. Да ты опять читаешь!

– Вовсе нет.

– Тогда почему ты сейчас передвинул кофейную чашку?

– Да я тут разлил немножко.

– А вот скажи‑ка мне одну вещь. Ты уходишь в четверг вечером на хоккей, смотришь игру, знаешь, кто какой гол забил, а на следующее утро лезешь в спортивный раздел газеты. Зачем? Думаешь, в газете счет другим окажется?

– Ты собиралась рассказать мне свой сон.

– Тебя мой сон не интересует.

– Еще как интересует.

– Потому что он про тебя?

– Да господи боже мой, ведь не я поднимал эту тему.

– Я скажу тебе, что интересует меня. Две недели назад Сильвия Горнштейн видела тебя в отделе женского белья в «Холт Ренфрю», она говорит, ты покупал шелковую ночную рубашку, тебе упаковали ее как подарок, а потом – и вот как раз это‑то меня и интересует – завернули в посылочную бурую бумагу, словно ты собрался ее кому‑то отправлять по почте. Так что этот подарок был явно не мне. Так кому же, а?

– Вообще‑то…

– Да кончится это когда‑нибудь или нет?!

– …у Ирва Нусбаума скоро годовщина, он позвонил мне из Калгари и попросил купить подарок его жене и отослать ей.

– Лгун, лгун, лгун!

– Что ты мне сцены закатываешь!

– И кто же из твоих так называемых актрис надевал ее для тебя вчера ночью? Тебя дома не было до четырех утра!

– Между прочим, я был вчера в баре с Джоном и Заком, так что, если хочешь, можешь это проверить.

– Да пошел ты к чертовой матери! – вскочив с места, выкрикнула она.

…и тут «пожарник» Хабс переводит игру ближе к воротам «Ястребов». Вовремя подоспевший Большой Жан Беливо отличной передачей скидывает шайбу Дики Муру, и «Бум‑Бум» с неудобной руки производит удар по воротам Глена Халла. Нет, дальнобойные стрельбы с таким голкипером не проходят, но тут Беливо, приняв точный пас от Дуга Харви, выкатывается один на один с Холлом. Бабах, бабах, бабах – 5:1 в нашу пользу!

Вторая Мадам Панофски забарабанила в дверь душа.

– Тебя к телефону, – крикнула она. – Твой отец.

Иззи сказал:

– Ты собирался взять меня сегодня на хоккей? Подарок что надо. Чертовы «Рейнджеры». Наверное, не нашел больше, с кем сходить… Так вот: я пойти не смогу. И ты не сможешь. – Тут он прервался, чтобы высморкаться. – Кончено дело.

– Какое дело?

– Страдания твоей бедной матери. Вчера ночью она во сне отошла, и я скорблю.

– Вот только выдумывать не надо.

– Слушай, поимей немного уважения. Видел бы ты ее, когда мы только поженились. Она была о‑го‑го! Шли годы, у нас бывали размолвки, ни у кого без этого не обходится, но дом в чистоте она держала всегда. По этой части у меня к ней нет претензий.

Зато у меня претензии имелись. Когда я был мальчишкой, отец дома бывал редко. На ужин я чуть не каждый день ел макароны с сыром, а по особым случаям мать варила сосиски и давала мне с комковатым картофельным пюре, посыпанным кукурузными хлопьями. Что она для меня действительно сделала, так это записала в школу чечетки «Мистера Тритатуша», который дважды привлекался за приставания к мальчикам. Она лелеяла в душе мечту услышать меня когда‑нибудь по радио в передаче Майора Боуза «Час молодых талантов»[283], и чтобы я потом прославился, но, когда я провалил местный отборочный тур, ее интерес угас. Ближе всего мы с ней сошлись, когда она уже совсем выпала из реальности и пребывала в лечебнице. Я заходил к ней в комнату, затворял дверь, нахлобучивал канотье и, жонглируя тростью, откалывал у ее кровати чечетку под такие песни, как: «Гоните мух, идет пирог с повидлом» или «Позитив – это ключ к процветанию, негатив – это путь в никуда» – эту песню Бинга Кросби она особенно любила. Она радостно повизгивала, хлопала в ладоши, слезы струились по ее щекам, а мое настроение то подымалось (наконец‑то я нравлюсь маме), то падало до гнева на нее за то, что она настолько, черт ее подери, глупа.

На похоронах Иззи всплакнул – не исключено, что только ради двоих ее братьев с женами, прилетевших из Виннипега, откуда мать была родом. Мои дядья, которых я не видел со времен бар‑мицвы, были людьми респектабельными. Милти был врач‑педиатр, а Эли – адвокат, и оба они сразу прониклись расположением ко Второй Мадам Панофски.

– Насколько я понял, – сказал ей дядя Эли, – ваш отец – добрый друг мистера Бернарда. На будущей неделе мистер Бернард собирается произносить в нашей синагоге речь, посвященную сбору пожертвований. Скажите отцу, что, если я могу быть чем‑нибудь полезен, мистер Бернард может мною располагать.

Вторая Мадам Панофски поспешила объяснить, что ее родители сейчас путешествуют и находятся в Европе, а то бы конечно же они тоже пришли на похороны.

– Если дела приведут его когда‑нибудь в Виннипег, у него там теперь есть друг. Так ему и передайте.

Отца моего дядья не одобряли, а матери стыдились, считая ее идиоткой и позором семьи. Тем не менее дядя Милти спросил отца:

– Где вы будете сидеть шиву [284]?

– Мои убеждения, собственно говоря, современные, – ответствовал Иззи. – Я не зацикливаюсь на религиозных формальностях.

Мои дядья и тетушки с облегчением стали готовиться к отъезду. Оставив Вторую Мадам Панофски дома, я отвез отца в «Динкс», где мы предались скорби на свой собственный манер. Когда мы весьма уже прилично ей напредавались, Иззи захлюпал носом и стал грязным платком промокать глаза.

– Никогда больше не женюсь. Никогда.

– Да кто пойдет‑то за такого старого пердуна!

– Ну, не скажи, сынок. А ведь она тебя любила, знаешь ли. Забеременела она, правда, случайно, мы тебя, признаться, не планировали.

– Да ну?

– Когда забеременела, очень беспокоилась насчет своей фигуры, а я говорю, если хочешь сделать аборт, так я устрою. Нет, говорит. Она хотела назвать тебя Скизикс, в честь пацана из комикса «Бензиновый переулок», но я топнул ногой, и мы остановились на Барни, в честь Барни Гугля.

– Ты хочешь сказать, что именем я обязан персонажу комикса?

– Она надеялась, что в один прекрасный день из тебя получится звезда радио.

– Вроде Чарли Маккарти или Мортимера Снерда[285]?

– Да ладно тебе. Куклы – они и есть куклы. Но если б ты хотя бы мелькнул, хотя бы на канадском радио, о! – она была бы счастлива. Передачу «Веселая компашка» она не пропускала. Помнишь? Берт Пирл. Кей Стоукс. Кто‑то еще.

– Пап, тебе деньги нужны?

– У меня есть здоровье, а его и за миллионы не купишь. Что мне нужно, так это работа. Я ходил, разговаривал с мэром Кот‑Сан‑Люка. Я ему – ну что? А он мне: «Иззи, – говорит, – я еврей, и олдермен у меня еврей. Не очень‑то это будет красиво, если и участковый будет еврей. Среди гоев пойдут разговоры. Ты же их знаешь». В чем‑то он прав. Помню, когда я еще молодой был, они шибко запрезирали Эла Джолсона[286]. Не настоящий, говорят, негр. Еврей, ваксой крашенный.

– Пап, ты чудо! Что бы я без тебя делал? Не нужна тебе никакая работа. Я перестрою первый этаж в своем доме и устрою там для тебя отдельную квартиру.

– Ага, конечно. И твоя миссус это допустит.

Как и предчувствовал Иззи, когда я сказал Второй Мадам Панофски, что собираюсь превратить первый этаж дома в квартиру для отца, она пришла в ярость.

– Я не потерплю рядом с собой это животное, – взвилась она.

– Он мой отец. Мне неприятно думать о том, что он, в его возрасте, живет в съемной комнатенке.

– А как бы тебе понравилось, если бы к нам переехал мой отец? А ведь он очень болен, и он так скучает без меня, день не увидит – и весь в тоске.

Переезд из заплеванных меблирашек в Дорчестере в новенькую, модно обставленную квартирку на тенистой улочке пригородного Хемпстеда отца не устрашил ничуть. Он сразу там почувствовал себя дома. Месяца не прошло, а его новенькая кухня уже насквозь провоняла старческим спертым духом, сигарами «белая сова» и остатками китайской готовой еды, оставленной плесневеть на бумажных тарелках. В гостиной все кресла он тут же завалил стопками журналов и газет («Истинный сыщик», «Народный расследователь», «Полицейская газета», «Плейбой» [На самом деле первый номер «Плейбоя» появился только в декабре 1953 года. – Прим. Майкла Панофски. ], причем уголки журнальных обложек неизменно бывали оторваны – отец из них скручивал зубочистки, не отводя при этом глаз от телевизора, когда показывали сериалы «Перри Мейсон» или «Ствол в карман и вперед». Кровать у него стояла вечно незастеленная, а пепельницы доверху полны апельсиновых шкурок, подсолнечной лузги, огрызков маринованных огурцов и сигарных окурков. И повсюду пустые бутылки из‑под виски и пива.

В кухонную дверь, которая открывалась на внутреннюю лестницу, ведущую в квартиру отца, Вторая Мадам Панофски требовала врезать замок, но в этом я ей наотрез отказал. Бедный Иззи. Неустрашимый сыщик, не выпускавший из цепких рук форточников, даже когда приходилось с ними вместе выпадать из окон, гонявшийся по переулкам за грабителями банков, с наркодилерами расправлявшийся одной левой, а уличных разбойников глушивший рукоятью револьвера, Второй Мадам Панофски он боялся так, как не боялся никакого бандита. Только слыша, что я хожу по квартире один, Иззи на цыпочках выходил на лестницу, осторожно отворял дверь кухни и спрашивал:

– Как горизонт – чист?

– Да нет ее, нет.

Схватив стакан, Иззи сразу направлялся к шкафчику с напитками в столовой.

– Осторожно, папа. Она на каждой бутылке помечает уровень карандашом.

– Ха! Ты же имеешь дело с сыщиком.

– Кроме того, теперь, – сказал я, пристально на него глядя, – воды добавлять не приходится. Все уже заранее разбавлено.

– Это новая прислуга! А на вид такая скромница‑недотрога!

– Черт возьми, папа, неужели ты…

– Да я ее ни разу пальцем не тронул, что бы она там ни говорила!

Особенно Иззи радовался наступлению среды – по средам Вторая Мадам Панофски уходила навестить родителей, чтобы не видеть компании, еженедельно собиравшейся у меня играть в покер. Приходили главным образом Марв Гутман, Сид Купер, Джерри Фейгельман, Герши Штейн и Нат Гольд. Помню одну такую среду, когда вместо Ната Гольда пришел Ирв Нусбаум. Тасуя карты, Нусбаум с радостной улыбкой спросил Марва:

– Ну что, как вы с Сильвией съездили, как вам Израиль?

– Что‑то невероятное! Мы потрясающе провели время. Вообще, я вам скажу, то, что они там делают…

– То, что они там делают, – подхватил Ирв, адресуясь ко всей компании и начиная сдавать, – стоит несказанных миллионов, и в этом году каждому – я хочу сказать КАЖДОМУ, придется напрячься, как никогда прежде.

– Для нас этот год выдался ну такой паршивый, такой паршивый, – нахмурился Герши.

– Хуже некуда, – подтвердил Джерри.

– А как подорожали материалы! – затосковал Марв.

– А что, – поднял брови Ирв, – борьба с федайин [287] разве дешевле? А абсорбция наших братьев из Йемена?

Приглашать Нусбаума было ошибкой, я слишком поздно это понял; через час азарт начал угасать, ребята с возмущением смотрели, как Ирв пододвинул к себе хрустальную чашу с фишками и принялся сортировать их по цветам и складывать в столбики. Фишки были не его, но он настаивал, что десять процентов от каждого кона должны быть перечислены в Негев, для финансирования университета Бен‑Гуриона, где Ирв состоял в попечителях.

– Он никогда не отдыхает, – вздохнул Герши, с раздражением глядя на Ирва.

– А наши враги? – нисколько не смутился Нусбаум. – Разве они отдыхают?

К десяти настроение играть у всех окончательно пропало. Еще раз сдали карты, сыграли кон и решили завязывать, хотя по нашим стандартам было еще очень рано. Все стали выбирать себе закуски из того, что я выставил на отдельном столике: копченое мясо, салями, печеночный паштет, картофельный салат, маринованные огурчики, бейглах и нарезанный черный хлеб с тмином «киммель». Пересчитав еще раз фишки в хрустальной чаше, Ирв объявил:

– Мы собрали для университета Бен‑Гуриона в Негеве триста семьдесят пять долларов. Если скинемся еще по двадцатке, получится ровно пятьсот. [375 долларов плюс шестью двадцать равняется 495 долларам. – Прим. Майкла Панофски. ]

В этот самый момент Иззи, привлеченный моим обещанием еды и выпивки, ворвался в столовую, ухмыляясь и выставив перед собой короткоствольный револьвер.

– Не двигаться, – рявкнул он, приняв позу стрелка. – Это налет!

– Папа, ну ради Христа, эта твоя шутка у меня уже я не знаю где сидит. Ну глупо же!

Фыркая и не выпуская изо рта основательно изжеванной сигары, Иззи рухнул в то кресло, что было ближе к тарелкам с едой.

– Я держу в доме три ствола. – Избегая моего осуждающего взгляда, он подтащил к себе поближе тарелку с копченым мясом и, вооружившись вилкой, стал выбирать кусочки пожирнее, постные сдвигая в сторонку, а из жирных стал сооружать себе огромный бутерброд с хлебом «киммель». – Они хорошо спрятаны, а главное – в разных местах, по всему дому. Кто‑нибудь задумает войти без приглашения – пусть только попробует, уж я ему сделаю продувку мозгов, запросто! – Затем он пустился в очередной заплыв по волнам своей памяти. – А вот Депрессия была, так вы знаете, сколько я тогда зарабатывал? Тысячу двести баксов в год, и ни центом больше, а вот вы небось сегодня такие же деньги на кон ставили! Мог ли я на эти деньги жить? Хороший вопрос. Не надо забывать, что у меня был бесплатный автомобиль. А если вдруг охота пройтись насчет бабцов, так это тоже мне всегда пожалуйста, халява, друзья мои, – вспоминал Иззи. Потом, не расставаясь с распадающимся на части бутербродом, перешел к шкафу с напитками и плеснул себе от души «ройал крауна» с лимонадом. – Ведь оно как выходит‑то? Ты куда‑ нибудь пришел, а там все знают, что ты из полиции, ну и рады тебе, встречают с распростертыми – понятное дело. В мясных лавках, особенно кошерных, в бакалейных, да где угодно перед тобой прямо стелются. Особенно если им, хас вешалом [288], твоя помощь нужна. Ну и нагружают тебя бесплатной снедью. На пошивочных фабриках тоже – вдруг ты им понадобишься при расследовании, или, например, рабочих напугать, которые хотят организовать профсоюз, или еще за каким‑нибудь хреном. Депрессии я на себе не ощущал вовсе. – С этими словами он встал – огромный бутерброд в одной руке, стакан виски с лимонадом в другой, маринованный огурчик зажат в зубах, – пошевелил, глядя на меня, бровями и удалился на первый этаж в свою квартиру.