Вторая мадам Панофски 8 page

Гора, которая тогда еще значилась на картах как Орлиная Голова, давно переименована и называется теперь Монгру в честь оголтелого расиста аббата Лионеля Гру – его здешние сепаратисты почитают теперь как героя. Взобравшись на вершину, я устраивался на поляне в тени навеса, который сам когда‑то построил; там я завтракал, попивал виски и читал, пока не засну.

В дом возвращался обычно уже в хорошем подпитии и под предлогом головной боли иногда ухитрялся избежать как общего обеда, так и следующих за ним игр в шарады или «эрудит». Потому что, сев за семейный стол, я неизбежно тут же ссорился с тестем, который провозглашал, например, что Ричард Никсон во время «кухонных дебатов» с Никитой Хрущевым в Москве был выше собеседника на голову.

– Папа хочет предложить твою кандидатуру для членства в клубе «Элмридж».

– Что ж, с его стороны это очень мило, только мне‑то зачем? Я не играю в гольф.

– Откровенно говоря, – вступает теща, – я вас не понимаю: это же ради вас – вы сможете там знакомиться с нужными людьми, завязывать контакты, как‑то восполнять отсутствие тех возможностей, которыми люди нашего круга пользуются не задумываясь. Вот сын мистера Бернарда, например. Он член клуба. И Харви Шварц тоже.

– И мы поигрываем иногда втроем, – приосанивается тесть.

– Смотрите, как это пошло на пользу тому же Максиму Гольду, а он в гольф тоже не играет. Ведь когда мальчишкой приехал из Венгрии, он еле говорил по‑английски!

Довольно гнусный этот Гольд, ставший теперь невероятно богатым, управлял тогда фармацевтической компанией, и самым ходким товаром у них была плазма крови.

– Откровенно говоря, – ответил я, – я не хотел бы принадлежать к клубу, куда принимают таких, как Максим Гольд, который делает деньги на крови. Более того, – тут я поглядел на тестя с самой вежливой улыбкой, какую сумел изобразить, – я не способен понять, как это взрослые мужчины, во всем остальном вполне зрелые, могут тратить целый вечер на то, чтобы заталкивать в лунку маленький белый мячик. Только подумаешь об этом, и никакой веры в человечество не остается, вы так не считаете?

– Это шутка, папа, он тебя нарочно дразнит.

– Да ладно, что ж я, шуток не понимаю, что ли? Но там, по крайней, мере мы на свежем воздухе…

– Не отравленном сигарным дымом, – вставляет теща, обмахиваясь газетой.

– …наслаждаясь тем, что дарит нам благодетельная мать Природа, не выясняем между собою отношения на кулаках, как это делают хулиганы, играющие в хоккей. Что скажете на это, Барни?

Да, многое у меня связано с этой хижиной, она вся так и вибрирует от воспоминаний. Вот, взять хотя бы такое, к примеру.

Однажды летним вечером – ну да, конечно, это же всего два года назад было! – сидел я в кресле‑качалке на веранде, которой дом весь опоясан вкруговую. Курил «монтекристо», потягивал коньяк и пребывал в полном довольстве и расслабленности, вспоминая все то хорошее, что со мной здесь происходило, как вдруг послышался хруст гравия под шинами автомобиля на подъездной дорожке. Это Мириам, подумал я, и во мне вся душа взмыла к небу. Мириам вернулась! Тут прямо передо мной остановился двухдверный «мерседес», и оттуда неловко выполз разряженный как картинка ойсгештройбельт [265]с неуверенной улыбкой на физиономии. А сам тщедушненький такой, костлявый старикашка, причем явно без понятия о том, насколько он глупо выглядит. Это оказался бедняга Норман Чернофски, давно ушедший на пенсию из своего Нью‑Йоркского университета и растерявший остатки когда‑то пышных седых волос. Теперь Норман носил парик.

– Черт бы меня побрал, – проговорил я, не придумав ничего уместнее.

– Я сюда приехал, потому что хочу, чтобы вы услышали, как это дело понимаю я. Мне кажется, претендовать на это вы в полном праве.

Бедный, простодушный, кроткий Норман! Он постарел, весь сморщился, однако так и остался, как потом выяснилось, склонен к истерической сентиментальности. Наряд его был, конечно, диковат, Норман выглядел в нем карикатурой на альфонса, но, увидев на его штанах пятно от соуса, я эти шматас ему простил.

– Прежде чем вы начнете говорить, – сказал я, – хочу предупредить вас, что я недавно общался с вашей женой.

Потом я пригласил его в гостиную.

– Вы общались с Флорой. Или вы думаете, я сам о ней не волнуюсь?

Норман начал с того, что напомнил мне о нашей встрече в вестибюле гостиницы «Алгонкин», произошедшей бог знает сколько лет назад и словно на другой планете, когда я подписал отказ от прав на Кларины работы, про которые мы оба думали, что они коммерческой ценности не представляют. Однако, к обоюдному нашему удивлению, Кларина репутация вдруг взлетела в поднебесье, и книжка рисунков пером, которые она машинально корябала, попивая кофе, стала год за годом расходиться тысячами экземпляров, так же как и ее «Стихи мегеры», переведенные на множество языков. «Фонд Клары Чернофски», торжественно основанный как, скорее всего, бесполезный жест любви и памяти, начал аккумулировать миллионы. Вначале офис фонда помещался в крошечной клетушке, служившей Норману кабинетом, он ни свет ни заря садился там под голой лампочкой и выстукивал ответы на корреспонденцию на портативной пишущей машинке, строго учитывая каждый цент, потраченный на бумагу, конверты, ленту для машинки, скрепки и копирку. Да‑да, копировальную бумагу – вдруг кто‑то там среди вас найдется достаточно старый, чтобы помнить, с чем ее едят. А как же! В те дни мы не только копиркой пользовались, нам, когда мы звонили по телефону, отвечали настоящие человеческие существа, а не электронные машинки с записанными на них всякими «ха‑ха». В те стародавние времена не надо было становиться инженером по космической технике, чтобы справиться с прибором для включения и выключения собственного телевизора, – а то придумали какую‑то замысловатую хреновину с двадцатью кнопками. Ну на кой, спрашивается, черт их так много! Врача вызывали на дом. Раввинами были всегда мужчины. Детей растили мамы, а не содержали их, как поросят, в сетчатых вольерах центров по уходу. Слово «софт» в странах, где понимают по‑английски, означало чулки‑носки‑перчатки. И не было разделения зубных врачей на специалистов по деснам, по коренным зубам и по передним, по сверлёжке и по удалению – один зубодер делал все. А если официант вдруг плеснет на твою подружку горячим супом, хозяин предлагал оплатить химчистку плюс ставил на стол бутылку за счет заведения, и обиженная дамочка не вчиняла иск на квинтильон долларов – экая, понимаешь ли, цаца: у нее от этого «вкус к жизни пропал»! Если ресторан был итальянским, в нем подавали что‑то похожее на макароны, иногда даже с котлетами. Не было таких блюд, как спагетти с копченой семгой или лапша «лингвини» всех цветов радуги, и не подавали всякие там рожки‑ракушки с вегетарианской зеленоватой блямбой сверху, которая выглядит в точности так, будто пес наблевал. Опять я разошелся. Все‑то меня заносит! Извините.

Душная нора, служившая офисом фонда, много лет назад уступила место пятикомнатным апартаментам на Лексингтон‑авеню; теперь там постоянно трудится восемь человек, не считая юрисконсультов и менеджера по инвестициям, настоящего кудесника фондовой биржи. Миллионы скапливаются в фонде не только благодаря гонорарам и умелому размещению капитала, много денег поступает и в виде пожертвований. Когда Норман перестал со всем этим справляться, он взял в совет директоров двух афроамериканских феминисток – поэтессу Джессику Питерс, чьи стихи печатались в журналах «Нью‑Йоркер» и «Нэйшн», и ученую даму Ширли Уэйд, преподававшую «культурологию» в Принстоне. Две эти кошмарные сестренки, в свою очередь, притащили историчку Дорис Мандельбаум, сочинившую собственный и, мягко выражаясь, спорный вариант ейстории «От Боадицеи до Мадонны».

Как раз эта самая мисс Мандельбаум и затеяла бунт, заметив, что у них в фонде выстроена все та же набившая оскомину фаллократическая структура, этакий, можно сказать, «гендерный оксюморон» – как это так! нельзя, чтобы главным начальником феминистской организации был мужчина, а значит, по сути своей сторонник патриархальной семьи. Да и по какому праву? Только потому, что он Кларин родственник? А где он был, когда она пала жертвой мужского бесчувствия? Посрамленный Норман с готовностью согласился уступить главенство, и его место передали ученой даме Ширли Уэйд. Однако Норман продолжал держать руку на пульсе, а глаз – на финансовой отчетности. В тысяча девятьсот девяносто втором году он на совете директоров обычным своим робким, извиняющимся тоном все же задал вопрос: так ли уж нужна была сестренкам прогулка на литературную конференцию в Найроби с пикником в Париже – ведь на все это уходят средства фонда!

– Наверное, если бы мы съездили в Тель‑Авив, вы бы не задавали подобных вопросов? – услышал он в ответ.

Потом Норман имел наглость усомниться в законности оплаты фондом их обедов во «Временах года», в «Цирке», «Лютеции» и «Русской чайной».

– А что, для обсуждения дел нашего фонда надо собираться в грязной забегаловке где‑нибудь в Гарлеме и есть там свиной рубец? Это будет кошерно?

– О господи, – проговорил Норман, покраснев.

– Хватит уже тут перед нами потрясать пенисом, Норм!

– И вообще, нам надоела ваша снисходительная манера…

– …и ваши сексистские намеки…

– …и ваш расизм!

– Как вы можете обвинять меня в… Да разве не я взял в совет директоров и вас, и вас, Ширли?

– Ой‑вей, бубеле [266], вам же от этого было хорошо внутри, разве не так? Это согревало ваши кишкес!

– Можно было, придя домой, сказать женушке: у нас теперь даже шварцики в правлении есть!

В результате на экстренном заседании правления, проведенном (без Нормана) годом позже в «Прибежище басков», они всё решили и послали ему заказное письмо с уведомлением, что он выведен из состава правления фонда имени

Клары Чернофски, который отныне будет именоваться фондом имени Клары Чернофски для Женжчин.

– Черт возьми, Норман, почему же вы не обратились к адвокату и не выкинули вон всю эту шатию?

– Да это запросто, только они тогда возьмут да и напишут письмо в «Таймс», в котором заклеймят меня как расиста.

– Ну и что?

– Так ведь они будут правы, как вы не понимаете? Я перед ними раскрылся как расист; вы тоже расист, только я теперь признаю это, они мне на это глаза открыли! И я сексуально предубежден. И я лицемер. На работу в университет я – да, ходил с нашивкой «ВИЧ+» на пиджаке, но вы знаете что? Я ведь перестал посещать тот итальянский ресторанчик на Девятой улице, куда мы с Флорой наведывались годами, а почему? Официанты там многие голубые, и некоторые вдруг так исхудали! Что, если кто‑то из них, чистя на кухне картошку, порежет палец и не обратит на это внимания?

Эти женщины заставили меня получше к себе присмотреться. И что вы думаете? Пришлось признать, что мне действительно было хорошо внутри, я чувствовал себя таким благородным, когда взял двух афроамериканок в совет директоров, ведь в глубине души я чего от них ожидал? – благодарности! Вы знаете, я им сказал однажды, что и сам ненавижу Шамира, и вообще я за образование палестинского государства, это правда, но в чем тут подоплека, вот вопрос! Может, я просто пытаюсь к ним подольститься? Смотрите: Чернофски такой хороший еврей! Он не выкручивает руки арабским детям на Западном берегу. Однажды на правлении Джессика приперла меня к стенке – признавайтесь, мол: если увидите, как трое моих сыновей идут к вам, скажем, по Сорок Шестой улице, вы же срочно перейдете на другую сторону – вдруг ограбят? У всех троих те самые прически – ну, знаете: с плоской макушкой, – но один стипендиат Джульярдской консерватории, а двое других учатся в Гарварде. Идет дождь, они ловят такси, и все машины проносятся мимо. Причем если бы таксистом был я – я, может, поступал бы так же. И вы тоже. Джесси Джексон[267]как ляпнет что‑нибудь насчет засилья евреев – все сразу в шоке, а я вот слышал, что вы, например, называете афроамериканцев шварциками, и думаю, выйди ваша дочь за такого замуж, вы бы не бросились на радостях открывать шампанское. Я также вынужден признать, что они обе – и Джессика Питерс, и Ширли Уэйд – куда умней меня. Но вместо того чтобы радоваться… Вот! Опять я за свое. Радоваться, не радоваться! – вскричал он, молотя себя кулаком по лбу. – Какое я имею право вообще судить о наличии или отсутствии умственного превосходства афроамериканцев? Абсолютно никакого. Но в то время я втайне возмутился. А потом думаю: столько лет проработав, я выше ассистента в университете так и не поднялся, а вот Ширли в Принстоне – профессор, хотя на кафедру ее взяли только по закону о квотировании меньшинств. Да, ну и что? И Ширли, и Джессика обе шустрые и за словом в карман не лезут. Я на собраниях правления не смел рта открыть, так они меня затуркали – своими колкостями они с кого угодно спесь собьют.

Едем дальше. Когда они проголосовали, чтобы им выплачивать по тридцать тысяч долларов в год за то, что они участвуют в заседаниях правления, я встал на дыбы, но – слушайте! – как же я сам себе при этом нравился! Я прямо чувствовал этот вкус. Вкус денег. А Джессика, с этакой еще улыбочкой, и говорит: а что, Норман, если это вас так оскорбляет, вам, наверное, деньги вовсе не нужны, так откажитесь от зарплаты в фонде! Нет, сказал я в ужасе, я не могу этого сделать, потому что тогда создастся впечатление, будто я критикую моих уважаемых коллег. Это может быть истолковано как моральное их осуждение.

Хотите обо мне услышать вещи еще более стыдные? Пожалуйста. Джессика не только умница, она еще и красавица, и про нее говорят, что она спит со всеми подряд. А я вот никогда не занимался любовью с негритянкой. Господи, о чем я говорю? В свои шестьдесят три года я вообще никогда не спал ни с кем, кроме моей Флоры. Мог умереть и так и не узнать – вдруг я жутко обделен в жизни и с кем‑нибудь другим было бы много лучше. Короче, на заседаниях правления я стал ловить себя на том, что поглядываю на Джессику – на ее груди, на то, как она кладет ногу на ногу, и она замечала это – могу поклясться, что замечала. Сидит себе в короткой юбочке, будто не видит, как она у нее задралась, – сидит и этак умственно рассуждает о Генри Джеймсе, Марке Твене и такие закладывает виражи, такие идеи подкидывает, я бы ничего похожего в жизни не придумал за все тридцать лет преподавания, и тут у меня что? – эрекция! Для наших собраний я заказывал ланч в ресторане внизу, и однажды принесли куски курятины с картофельным салатом; Ширли только хотела передать мне тарелку с четвертью грудки, а Джессика ее руку отводит и говорит: я, говорит, думаю, Норман не об этом мечтает – ему бы черного мясца! И обе разражаются утробным смехом, а я сижу весь красный. Боже, как мне стыдно! Я такая свинья. А Дорис – что ж, и Дорис тоже, я не выносил, когда она принималась меня поддразнивать, но она ведь права была насчет меня. Я не хотел бы, чтобы моя дочь стала жить с другой женщиной. По правде говоря, мне даже и в одной комнате находиться с лесбиянкой или гомосексуалистом неловко. Почему? Я скажу. Вот, прямо словами Дорис: я не уверен в своей мужественности. Ну например: если бы я лежал в постели с закрытыми глазами и у меня бы отсасывал мужчина (простите за терминологию) – разве я почувствовал бы разницу? Разве не кончил бы точно так же? Я как о чем‑нибудь подобном начну думать, у меня от страха аж горло перехватывает. Но ведь и с вами наверняка то же самое – ну, насчет того, что, если бы это делал мужчина, – вот вы и отпускаете шуточки по поводу педиков, а я – нет, я больше – ни‑ни!

О'кей. Хватит. Больше Норман увиливать не будет. Ведь у вас какой вопрос на языке вертится: почему я – кавычки открыть – украл – кавычки закрыть – эти деньги. Да не было это воровством, я взял то, что мне причиталось. Нет. Меньше, чем причиталось. Судите сами: если бы не я, кто бы когда услышал о Кларе Чернофски? Это вы, что ли, печатали ее стихи за свой счет? Вы трясли этой по‑тихому напечатанной книжонкой перед одним издателем, перед другим – в те дни, когда для них я был как грязь под ногами? И не вы же рассылали умоляющие письма критикам! Сколько бы стоил литературный агент? Десять процентов, я думаю, а может, и пятнадцать. Самое идею фонда кто высказал, как не я? И все миллионы, что скопились там и растут, умножаются день ото дня, – все это благодаря мне. И каждый год мы раскошеливаемся на сотни тысяч долларов в виде грантов, стипендий, да бог знает чего еще, у меня слов не хватает, и как вы думаете, хотя бы раз мне кто‑нибудь сказал спасибо? И думать забудьте. И вот я сложил все те часы, что я потратил за многие годы, и прикинул – ведь стоит же моя работа пятьдесят долларов в час, а это меньше, чем заряжает какой‑нибудь хренов водопроводчик, не говоря уже об адвокате, и в сумме вышло семьсот пятьдесят тысяч. Пусть это называют кражей, растратой, мошенничеством, начхать, мне это причиталось. Кстати, хотите посмеяться? Сейчас посмеетесь. Только налейте мне еще.

– Мне кажется, вам достаточно, Норман.

– Ему кажется, мне достаточно. Из ваших уст слышать забавно. – И он протянул мне бокал.

Я налил ему чуть‑чуть, обильно разбавив водой.

– Зашел я перекусить в «Лютецию». Меня усадили у двери в кухню, на самом пути официантов, которые снуют туда‑сюда, а я и не знаю – ни что заказывать, ни какое вино с чем пьют. Вы любите икру? В романах я про нее читал тысячу раз, а ведь какая соленая, зараза! Не понимаю, из‑за чего дер гевалт. Я это к тому что… вы как – заметили бы, что на мне шайтель [268], если бы не знали меня раньше?

– Вы у меня переночуете, Норман?

– Да я уже номер снял в мотеле.

– Вряд ли это было необходимо.

– Во‑первых, я не был уверен, что вы здесь и что вы меня не прогоните. Во‑вторых, я путешествую с молодой женщиной, вам она может не понравиться, но это уж мое дело, если не возражаете.

Тут в нем слезливость уступила место смешливости.

– Представляете, Дорин читает только комиксы «Арчи»! В машине эта юнге‑цацка слушает рок‑музыку, жует резинку и надувает из нее пузыри. Я зверею от этого. А в мотеле мы должны каждый день остановиться не позже чем в шесть тридцать, чтобы она не пропустила по телевизору очередную передачу викторины «Своя игра»! И раздеваться перед ней неловко – этакий тощий старикашка! Простите, что спрашиваю, но как у вас с варикозом вен?

– Да есть немного.

– Барни, Барни, я уже даже не пойму, кто я, куда, зачем, что я делаю! Сяду в уборной и плачу, открыв все краны, чтобы она не услышала. За Флору жутко беспокоюсь, и дочь меня теперь ненавидит, а когда меня наконец поймают, сдохну ведь в тюряге с обычными уголовниками. А вы‑то как нынче? – господи, я ведь даже не спросил!

– Вы уже все деньги потратили?

– Думаю, пока у меня ушло тысяч двести, может, меньше. А какая разница?

– Вы не хотите вернуть оставшееся?

– Я взял только то, что по праву принадлежало мне.

– Ответьте мне на вопрос.

– Ответьте ему на вопрос. Не пойду я в тюрьму! Золь зайн азой [269].

– Если вы решите вернуть то, что осталось, я могу поехать в Нью‑Йорк и поговорить с правлением. Предложу им признать такое возмещение при условии, что они откажутся от обвинений в ваш адрес. Уверен, они на это согласятся.

– Как я могу на вас это взваливать?

– Я богат, Норман.

– Он богат. Надо было мне телевидением заняться, продюсировать дерьмо для болванов.

– Норман, вы начинаете сейчас походить на вашего дядюшку Хайма, алав ха‑шолем.

– Я вам признателен за это предложение. Правда признателен. Но Флора никогда меня назад не примет. Как я могу винить ее? Да и к старым друзьям я уже после такой истории не сунусь, – сказал он и внезапно встал. – У вас, кстати, нет конфеток каких‑нибудь? Орешков или шоколадки – в таком роде, а? Я обещал ей что‑нибудь привезти, но сейчас все уже будет закрыто.

– Сожалею. Нет. Норман, приходите завтракать, поговорим еще. Насчет того, чтобы возместить недостающие деньги, – это я серьезно. Могу и с Флорой поговорить.

– Может, есть шоколадное масло? И хлеб в нарезке, а?

– К сожалению, нет: я теперь уже не так часто сюда наезжаю. Кстати, неплохо бы мне проветриться. Давайте, вы оставите вашу машину здесь, а я подкину вас до мотеля.

– Да это ж всего пару миль отсюда, может, три. Я вполне в состоянии.

Надо было мне настоять.

В фонд имени Клары Чернофски для Женжчин Лексингтон‑авеню, 615, г. Нью‑Йорк, штат Нью‑Йорк, США

От Джереми Каца

Председательствующего существа Объединения «ГНУС»

Главпочтамт, а/я 124, г. Монреаль, провинция Квебек, 18 октября 1992 г.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Уважаемые руководящие существа!

Всем приветик. Обращаюсь к вам за грантом от имени ГНУС (Гендерно‑Независимых Устроителей Существования), однако, прежде чем приступить к делу, хочу рассказать вам кое‑что о нашей организации, о своей мелкой персоне и о моих куда как более значительных друзьях.

Я нахожусь на иждивении у Джорджины, которой очень горжусь – она единственный сотрудник женского пола в подразделении монреальской полиции, предназначенном для вооруженной борьбы с бандитами и террористами. Этого положения она добилась несмотря на ситуативные сложности: ей вслед свистят, строят глазки и пристают всеми иными гендерно‑провокативными способами. Вот что было хотя бы на прошлой неделе: выходит она из Десятого отдела в штатском (облегающая кофточка, микроюбка, черные колготки в сеточку и туфли на шпильках), так дежурный – представляете? – поднял брови и говорит: «Ну, Джорджи, ты прямо как никогда сегодня выглядишь!»

Что до меня, то я поддерживаю, что называется, огонь в очаге и вожусь с нашими детьми, Оскаром и Радклифом. Я обожаю Джорджину, однако порою с ней бывает трудновато. После работы Джорджина иногда заходит в «Подвальчик Сафо» (это ее любимое прибежище), там с кем‑нибудь знакомится и приглашает ее домой, не позвонив мне. Я, в общем‑то, не возражаю, но не люблю, когда меня застают в затрапезном виде. Уж всяко я предпочел бы, чтобы она, предупредив звонком, дала мне возможность переодеться во что‑то более soigné[270], не говоря уже о том, что они приходят, а на столе бумажные салфетки!

Вчера вечером Джорджина позвонила сказать, чтобы я не ждал ее домой к обеду. Что‑то там типа того, что две женжчины из патрульно‑постовой службы Десятого отдела, Брунгильда Мюллер и Элен Дион, решили связать узелком свои судьбы и съехаться вместе. Ну, и все женжчины отдела устроили им девичник, заказав пару столиков в «петушатнике» – баре с мужским стриптизом к востоку от центра. Раз так, я сел побаловать себя редким удовольствием – утренней газетой. А там на первой странице спортивного обозрения – фотография Майка Тайсона, преступника, осужденного за изнасилование, который вскоре снова намерен претендовать на титул чемпиона мира по боксу в тяжелом весе, и тут меня внезапно осенила идея.

Сегодня утром я постелил на стол лучшую скатерть из ирландского льна и пригласил все руководство ГНУСа на чай с печенюшками без сахара.

Не люблю бахвалиться, но что было, то было – мою идею все встретили на ура. Вот в чем она состоит. Чтобы не растекаться по древу: не правда ли, будет просто magnifico[271], если Майка Тайсона, врага всего женского рода, человека, на которого с омерзением смотрят все представители очевидных меньшинств, кто бы они ни были, вызвала бы на бой и отняла у него титул чемпиона мира в тяжелом весе женжчина‑боец! Это, несомненно, стало бы ПОВОРОТНЫМ ПУНКТОМ всей ЕЙСТОРИИ. С этой целью ГНУС берется прочесать страну от моря до моря в поисках такой женжчины‑претендентки. Но наши финансовые возможности ограничены, потому‑то мы и обращаемся в фонд имени Клары Чернофски для Женжчин с просьбой о предоставлении нам фанта в 50 000 долларов. Мы добавим эти средства к тем, что собираем, продавая выпечку и устраивая благотворительные лотереи. Вы можете принять участие в выдвижении Первой Женжчины Чемпиона Мира в Тяжелом Весе. Ну как?

ГНУС с нетерпением ждет вашего ответа.

Искренне ваш, Джереми Кац, ГНУС.

Я сидел в офисе, скучал и, от нечего делать сняв трубку, услышал, как секретарша в приемной говорит:

– Добрый вечер. «Артель напрасный труд» слушает.

– Соедините меня, пожалуйста, с Барни Панофски.

– Как вас представить?

– Мириам Гринберг.

– Если вы актриса, мистер Панофски предпочел бы получить от вас письмо.

– Пожалуйста, скажите ему, что на проводе Мириам Гринберг, будьте добры.

– Сейчас посмотрю, здесь ли он.

– Мириам, вы в Монреале?

– В Торонто.

– Какое совпадение! Я как раз завтра буду в Торонто. Как насчет пообедать вместе?

– Вы невозможны, Барни. Я звоню потому, что вчера пришел ваш подарок.

– А.

– Как вы решились на такую фамильярность?

– Вы правы. Мне не следовало этого делать. Но я, как увидел это в витрине «Холт Ренфрю», сразу подумал о вас.

– Я отсылаю назад.

– Как, в мой офис?

– Можете не волноваться.

– Я же сказал – извините.

– Этому надо положить конец. А то получается, будто я дала вам повод.

– А не лучше ли встретиться и все это обговорить?

– Тут нечего обговаривать.

– Ну зачем же так сердиться!

– Вы за кого меня, вообще, принимаете?

– Ах, Мириам, Мириам, вы не поверите, но, по правде говоря, я только о вас и думаю.

– Так – стоп. В моей жизни, между прочим, присутствует мужчина.

– Но вы ведь не живете вместе, правда?

– А вам‑то какое дело?

– Я жуткий зануда. Понимаю. Так почему бы нам не встретиться за ланчем и…

– Я же вам сказала…

– Постойте. Встретимся за ланчем. Только один раз. И если вы решите, что не хотите меня больше видеть, – ну, так тому и быть.

– Честно?

– Клянусь!

– Когда?

– Скажите, когда вам удобно, и я приду.

– В среду. В кафетерии с комплексными обедами на крыше гостиницы «Парк Плаза».

– Нет. Внизу. В гриль‑баре «Принц Артур».

Вчера вечером я совершил ошибку. Перечитал кое‑что из той гнуси, которую, важно надувая щеки, принимал за нечто вроде моей собственной «Apologia pro vita sua»[272]с этакими еще легкими реверансами в сторону кардинала Ньюмена. Множество отступлений, пустословие – сплошной Барни Панофски в пьяном бреду. Правда, Лоренсу Стерну[273]подобные излишества сошли с рук, а я чем хуже? Поверьте, со мной вам еще повезло! По крайней мере, читателю не приходится ждать до конца книги третьей, пока автор соизволит народиться на белый свет. И вот еще что. Мне не требуется на шести страницах описывать, как переходят поле, а представьте, если бы эту книгу писал Томас Харди! И я умею дозировать метафоры – не то что Джон Апдайк. Когда доходит до описательных пассажей, я восхитительно лаконичен, в отличие от Ф. Д. Джеймс[274], писательницы, которой я, между прочим, восхищаюсь. Ее персонаж может войти в комнату с такой новостью, что, как бомба с подожженным фитилем, уже аж шипит – сейчас бабахнет, но Ф. Д. Джеймс ничего вам не откроет, пока не узнаете, какого цвета и из какого материала шторы, какой выделки на полу ковер, какого рисунка обои, что за картины на стенах и какого качества, сколько в комнате стульев и каков их дизайн; потом очень у нее всегда важен вопрос о тумбочках: что за тумбочки у кровати – настоящий ли это антиквариат из лавки древностей в Пимлико или жалкая подделка, купленная в сети магазинов «Хилс». Ф. Д. Джеймс не только одаренная писательница, она еще и балабуста, настоящая хозяйка, рачительная и радушная. К тому же очень привлекательная дама, но эту мысль я ни в коем случае не должен развивать, а то сейчас меня опять куда‑нибудь занесет. Или еще какой проявится мой недостаток.

По вечерам я валяюсь на своем одиноком ложе, то бишь на диване, скитаюсь по каналам телевизора и предаюсь пьянству, при этом на кофейном столике на расстоянии протянутой руки у меня всегда лежит бинокль. Он бывает нужен, когда я смотрю «развернутые» интервью с болтливыми политиками, всякими учеными браминами, экономистами, редакторами газет, умными головами от социологии и психологии и другими дипломированными идиотами. Зачем? Затем, что эти интервью у них обычно берут в солидных будто бы кабинетах, и полки позади речистого придурка обязательно ломятся от книг. Сидит, скажем, перед нами прославленный автор новаторского исследования, проведенного на пяти тысячах канадцев, в результате которого выяснилось (ку‑ку! ку‑ку!), что богатые довольны своей жизнью чаще бедных и реже страдают от недоедания. Или – еще лучше – сексолог (что бы это слово, кстати, значило?), неожиданно осмелившийся предположить, что насильники чаще всего люди одинокие, в детстве сами подвергавшиеся сексуальным домогательствам или выросшие в неблагополучных семьях. Едва какой‑нибудь такой умник на экране появится, я тут же хвать бинокль и давай высматривать: что у него за книжки на полках? Если там среди авторов затесался Терри Макайвер, я телевизор сразу гашу и сажусь сочинять письмо на Си‑би‑си, в котором подвергаю сомнению вкус и компетентность их экспертов.

Вчера спал плохо, проснулся в пять, так что утренних газет пришлось ждать до полседьмого.

Нечто интересное подкинула нам сегодня «Глоб энд мейл». Эльфрида Блауенштайнер, вдова из города Вены, здорово села в лужу. Я понял так, что она регулярно печаталась в колонках брачных объявлений австрийских газет:

Date: 2015-12-12; view: 292; Нарушение авторских прав