Вторая мадам Панофски 5 page

– Терри ходит на все мои свадьбы.

– Что? Мило, смешно, молодец. Почему бы тебе не выпить еще? Твой отец уже напился; если он опять начнет рассказывать случаи из служебной практики, моя мать сгорит со стыда.

– Слушай, скажи‑ка мне, а кто та женщина, к которой только что подошел этот придурок Гордон Липшиц?

– А, та… Тут у вас не выгорит, мистер Сердцеед. Вы для нее не кандидат. Нет, правда, сделай что‑нибудь, уйми отца. Вот, сунь это в карман.

– Что это?

– Чек на пятьсот долларов от Лу Зингера. Не люблю занудствовать, но мне кажется, пить тебе уже хватит.

– Что значит – я для нее не кандидат?

– Да то, что знала бы я, что она почтит нас своим присутствием, я уж конечно устроила бы встречу с оркестром. Ты собираешься мне сказать, что находишь ее привлекательной?

– Ну конечно нет, дорогая.

– Могу поспорить, что у нее туфли сорок второго размера, да и то жмут. Ее зовут Мириам Гринберг. Моя сокурсница по Макгиллу. Она была стипендиаткой и старалась соответствовать – еще бы, плату за обучение ей было бы не потянуть. Ее отец работал на фабрике, а мать брала шитье от закройщика. Выступает как пава – скажите пожалуйста! – а ведь выросла в квартире без горячей воды на Рашель‑стрит. У моего дяди Фреда когда‑то было несколько таких квартир; он говорит, легче вышибить воду из камня, чем квартплату из некоторых таких вот съемщиков. Умудряются сбежать прямо посреди ночи. В суд подавать? Бесполезно. Дядя Фред меня обожал. Говорил: пышечка ты моя, вот украду и съем. Сокурсники‑мальчишки хотели сделать Мириам Королевой зимних балов. Ей‑богу, не пойму – не такая уж она симпатичная, особенно ноги, но это был бы первый раз, когда Королевой выбрали еврейку. Она сказала «нет». Бесс Майерсон не отказалась стать «Мисс Америкой», ее это не унижало, но она… что ж, она ведь не была – гм‑гм – интеллектуалкой. Не устраивала демонстраций из того, что читает «Партизан ревью» и «Нью рипаблик», а эта придет, в аудитории на стол выложит – смотрите, что я читаю! Ну как же! А я думаю, что, если заглянуть к ней в комнату, нашелся бы там и «Космополитен». Как‑то раз у нас там был дебютный концерт молодого скрипача – сейчас не помню, как его фамилия, – так она в том же самом своем будничном черном платье долларов максимум за тридцать (это еще если в хорошем магазине покупать) вышла на сцену его аккомпаниатору листать ноты. Тоже мне цаца. Переехала сейчас в Торонто, хочет на радио устроиться. Ну, с ее голосом надежда есть. Твой отец опять в бар пришел. Говорит с доктором Мендельсоном. Сделай что‑нибудь.

– Как, ты сказала, ее фамилия?

– Гринберг. Тебя познакомить?

– Нет. Пойдем потанцуем.

– Смотри, бармен тебе что‑то сказать хочет.

– Ах, да. Я же велел ему, если возникнут проблемы… Извини. Я на минутку.

– Кончился первый период, – сказал бармен. – Наши ведут три – ноль. По голу у Жоффриона [Жоффрион забил на четырнадцатой минуте. Атаку подготовили Бэкстрем и Харви. – Прим. Майкла Панофски. ] и у Джонсона. [Джонсон забил на семнадцатой минуте с подачи Бэкстрема. – Прим. Майкла Панофски. ] У их вратаря уже поджилки трясутся.

– Да, но боюсь, как бы наши не перешли теперь к обороне – «Кленовые» сейчас как нажмут! Маховлич и Дафф могут еще здорово наломать нашим бока.

Вырулив с невестой в круг танцующих, я всячески старался вести ее так, чтобы оказаться ближе к Мириам, танцевавшей с Макайвером. Подобраться удалось вплотную, я даже аромат почуял; вдыхал, запоминал. «Джой» – причем самая чуточка, легкий намек, по одному прикосновению к вискам, под коленками и к подолу платья, как я узнал впоследствии. Однажды, годы спустя, лежа с Мириам в постели, я вылил рюмку коньяка ей на грудь, стал слизывать и говорю: «Ты знаешь, если бы тебе, коварная, действительно хотелось завлечь меня в сети прямо в ту мою свадебную ночь, тебе следовало не "джоем" прыскаться, а Эссенцией Мясной Коптильни. Возбуждает до безумия, а главное, все под рукой – ингредиенты продаются в "Кулинарии Шварца". Я бы все смешал, аромат нарек бы "Нектаром Иудеи" и взял копирайт на название». А тогда, на свадьбе, я с разгону налетел на Мириам, сказал «Извините», и тут Вторая Мадам Панофски говорит:

– Чтоб я не видела больше, как ты бегаешь узнавать у бармена счет матча. У нас сегодня свадьба или что? В конце концов, это оскорбительно!

– Я больше не буду, – соврал я.

– Твой папочка подсел к столу рабби. О, мой бог, – простонала она, подталкивая меня в ту сторону. Но было поздно. За длинным столом сидело человек двенадцать, в том числе рабби с женой, Губерманы, Дженни Рот, доктор Мендельсон с женой, кто‑то еще, кого я не знал, и все пребывали в полном шоке, а пьяного Иззи Панофски неудержимо несло.

– Вот когда меня на мораль бросили, – во всю глотку вещал он, – тут я их поближе узнал, понял, стал' быть, что такое мадама. Некоторые прямо такие – о! – парижанки и очень даже ничего. А девушек в каждом заведении бывало человек по двадцать, двадцать пять, не меньше; ты приходишь, мадама открывает дверь и говорит: «Les dames au salon» – понятно, да? – и они все выходят, выбирай, кого хошь.

– Разрешите напомнить вам, что за столом присутствуют женщины, – сказал рабби своим приторным голоском.

– Да ну? Мне кажется, им уже больше двадцати одного. И это еще мягко сказано! Шучу, шучу, девочки. Всю ночь никто из нас не выдерживал, это ж такой, понимаашь ли, хоровод начинался, такой калейдоскоп – вы меня поняли, да? А в некоторых из этих борделей даже и мебель имелась приличная.

– Папа, можно тебя на два слова?

– Грязь? Да вы с ума сошли! Рабби, вы могли бы там кушать с пола! А какие кровати – о! – и всех, знаете ли, систематически… Вы меня поняли, да? А в комнату дают такой большой кувшин, таки они его тебе там первым делом моют!

– Папа, невеста хочет потанцевать с тобой.

– Что ты меня перебиваешь!

– Прошу прощения, – сказала жена рабби, вставая из‑за стола; за нею неохотно последовали еще две дамы.

– Между прочим, в те времена это стоило доллар за палку, а всякое там мыло, полотенце и тому подобное было за счет девчонки, так что сплошь и рядом она вроде и поработала, а все равно остается должна заведению. Потом еще разносчики разные там ходили – хитрованы, – по ходу дела продавали всякую всячину. Кстати, доктор, как, вы сказали, ваша фамилия – Мендельсон?

– Бесси, ну иди же сюда, с тобой хотят потанцевать.

– Постойте, постойте… ну да, Шмуль Мендельсон! Мы звали его Стоячок, потому как – хотя что я буду вам объяснять? – подмигнув, осклабился мой отец. – Был такой один разносчик. Не ваш ли папаша?

– Иду‑иду, – отозвалась Бесси.

В конце концов я все же поднял отца со стула и препроводил в бар, где сразу же спросил бармена о счете второго периода.

– Одну Жоффрион пропихнул между ног Бауэра, а потом еще одну заколотил Бонен. [В действительности счет увеличил сначала Палфорд – на пятой минуте; ассистировали Армстронг и Брюэр. Бонен забил на десятой минуте в составе тройки с Анри Ришаром и Харви, что же касается Жоффриона, то он тоже забил, но лишь на двадцатой минуте, а помогали ему Бэкстрем и Джонсон. – Прим. Майкла Панофски. ]

– Надо же, у него уже десятая шайба!

– Все правильно. Но когда Харви удалили за подножку, Палфорд одну сквитал. Так что теперь пять – два в пользу наших.

– Я думал, они тут все будут крутые, не подступись, – говорил мне тем временем отец. – А они милые, приветливые люди, как выясняется. Нет, правда: никогда в жизни мне не было так хорошо. Что ты смеешься?

– Пойдем, пойдем, – сказал я, приобняв его. Состроив грозную гримасу, он взял мою ладонь и прижал к своему боку, где у него, оказывается, висел табельный револьвер. Тот самый револьвер, что в итоге загубит мне жизнь. Ну, почти загубит.

– Голым я больше не хожу никуда, не‑ет, – пояснил он. – Вот пристанет кто‑нибудь к тебе, ты скажешь мне, а уж я ему устрою продувку мозгов.

На том мы и порешили, а пока что поставили бокалы на стойку, сели рядышком – отец и сын – и потребовали дальнейшего угобжения. Бармен, однако, стоял, чесал в затылке. Зажмурился. Состроил кислую мину.

– Простите, сэр, но здесь только что были ваша жена и тесть и распорядились, чтобы ни вам, ни вам больше не наливать.

Отец вытащил из кармана бумажник, раскрыл его и показал бармену значок.

– Вы говорите с представителем закона!

Перегнувшись через стойку, я достал ближайшую бутылку «джонни уокера блэк лэйбл» и налил нам обоим виски не разбавляя.

– Где этот надутый болван? – заозирался я.

– Не надо, – сказал отец. – Такой чудесный вечер. Не сбивай меня с настроения.

Тесть обнаружился за столом на восемь человек, где он с важным видом вещал:

– «Как безумен род людской!»[246]– написал когда‑то Шекспир, и был поразительно прав, этот Бард с Эйвона! Вот мы, например, джентльмены, – сидим здесь, ведем неторопливую беседу, размышляем о человеке и человечестве, о кратком нашем пребывании в сей юдоли скорби, обмениваемся мыслями в окружении родных и старых друзей. А ведь даже сейчас, покуда мы здесь сидим, с похвальной умеренностью вкушая благородный плод лозы, на стадионе «Форум» порядка семнадцати тысяч душ орут и беснуются, все силы своих крошечных мозгов сосредоточив на мельтешении черного резинового диска, которым перебрасываются по льду и отбирают друг у друга люди, никогда не читавшие Толстого и не слушавшие Бетховена. Уже одного этого достаточно, чтобы проникнуться отчаянием и утратить веру в человечество, не правда ли?

– Извините. Должно быть, произошла какая‑то ошибка, – вклинился я. – Бармен говорит, будто вы распорядились не обслуживать меня и моего отца по части спиртного.

– Никакой ошибки нет, молодой человек. Моя дочь в слезах. На своей собственной свадьбе! А ваш уважаемый отец, молодой человек, весьма серьезно огорчил жену рабби. Кроме того, из‑за него рано ушли мои добрые друзья Мендельсоны.

– Из‑за того, что отец доктора Мендельсона торговал вразнос мелкой розницей и любил щупать девиц в борделях?

– Это вы так говорите. А я бы хотел вам напомнить, что девичья фамилия миссис Мендельсон – Гурски. Кому‑нибудь следует отвести вашего отца домой, не то он примется рассказывать очередную отвратительную историю или вообще уткнется лицом в салат.

– Если кто‑нибудь попытается вывести отсюда отца, я уйду с ним.

– И потом – как вы могли сюда, где собрались мои родные и друзья, притащить таких… таких… Хорошо, я скажу это: таких хулиганов! Вот тот ваш приятель, – сказал он, указывая на Макайвера, который сидел за столом один и что‑то быстро писал, – едва поговорив с человеком, тут же убегает и что‑то записывает. А вон тот, – он кивнул в сторону Буки, – был обнаружен за туалетным столиком в дамской комнате. Сидел и втягивал что‑то носом через соломинку. В дамской – я повторяю – комнате!

Последовали еще какие‑то упреки, но я уже не слушал: в поле зрения опять попала осаждаемая поклонниками Мириам, и я с видом лучезарного идиота направился к ней. Пол танцевальной части зала качался и уходил из‑под ног, но я кое‑как собрал моряцкие ноги в кучку и подплыл прямиком к ней, на ходу делая знаки другим поклонникам, чтоб расходились, причем в руке у меня была зажженная сигара, которой я орудовал не слишком осторожно.

– Нас не представили, – сказал я.

– Мое упущение. Вы ведь жених. Мазл тов! [247]

– Н‑да. Возможно.

– Я думаю, вам лучше сесть, – сказала она, направляя меня к ближайшему стулу.

– Вам тоже.

– Разве что на минутку. Уже поздно. Я поняла так, что вы занимаетесь телевидением.

– Артель напрасный труд.

– Ну, зря вы так.

– Это название моей фирмы.

– Вы шутите, – сказала она.

И тут – бог ты мой, ура! – я удостоился легкой улыбки. Ах, эта ямочка на щечке! Эти голубые глаза, за которые и умереть не жалко. Эти нагие плечи.

– Ничего, если я задам вам нескромный вопрос?

– Какой?

– Какого размера обувь вы носите?

– Тридцать девятого. А что?

– Я бываю в Торонто довольно часто. Давайте как‑нибудь вместе пообедаем?

– Думаю, это ни к чему.

– А мне бы очень хотелось.

– Что за странная идея, – проговорила она, пытаясь ускользнуть. Но я задержал ее, ухватив за локоть.

– У меня в кармане пиджака два билета на самолет, который завтра летит в Париж. Полетели вместе!

– А мы успеем попрощаться с новобрачной?

– Вы самая красивая женщина из всех, кого я видел в жизни.

– За нами наблюдает ваш тесть.

– Во вторник мы сможем позавтракать в «Брассери лип». Я возьму напрокат машину, и мы поедем в Шартрез. Вы были когда‑нибудь в Мадриде?

– Нет.

– На узких улочках, разбегающихся от Пласа Майор, мы ели бы вкуснющие tapas. И cochinillo asado в «Каса Ботин».

– Знаете что? Я – так и быть – сделаю вам одолжение: притворюсь, что этого разговора не было.

– Переезжайте ко мне. Будем жить вместе и любить друг друга. Пожалуйста, а, Мириам?

– Если я не уйду сейчас же, я опоздаю на поезд.

– Я разведусь с ней, как только вернемся. Сделаю все, что хотите. Только скажите «да». Мы даже брать с собой ничего не станем. Все, что понадобится, купим на месте.

– Извините, – сказала она и ускользнула, оставив в моих ушах шелковистый шорох.

Посрамленный, я переместился к столу, за которым царил мой отец в окружении зачарованных молодых пар.

– А, вы про тот, что на Онтарио‑стрит, – говорил он. – Мы были как раз напротив, в Четвертом отделе. Облавы в публичных домах – дело святое, а как же. Тут ведь в чем закавыка: тебя бросили на мораль, а ты молодой парень, ну и естественно – офицер внизу остается, а мы наверх, где спальни, всё тихой сапой, чтобы не спугнуть, вы ж понимаете! Ну, тут такое шоу начинается!..

Мириам была все еще в зале, но уже в пальто; она о чем‑то поговорила с Букой и что‑то ему передала. Затем Бука подошел к нашему столу (отец в это время уже начал следующую историю) и сунул мне сложенную бумажку, которую я развернул на коленях и под прикрытием скатерти прочел:

Окончательный счет: Монреаль – 5, Торонто – 3. Поздравляю. [Команда Торонто в третьем периоде забила дважды. На тринадцатой минуте Маховлич (подготовил Гаррис и Эйман) и на семнадцатой Олмстед в силовой игре с подачи Эймана. – Прим. Майкла Панофски. ]

– Бука, – сказал я. – Я влюблен. Впервые в жизни я по‑ настоящему, всерьез, непоправимо влюблен.

Конечно же я не знал, что в этот момент вплотную за моей спиной стояла Вторая Мадам Панофски, которая тут же кинулась мне на шею.

– Так ведь и я тоже, дорогой мой, и я тоже, – умилилась она.

Я чувствовал себя кругом виноватым, на душе было тягостно, что скрывать. Но все равно я через пару минут выскользнул из зала отеля «Ритц» и вскочил в первую машину из очереди такси, ожидавших у подъезда.

– Виндзорский вокзал, – сказал я шоферу. – И побыстрее.

У меня в запасе было всего несколько минут, но – черт! черт! черт! – движение остановила толпа ликующих хоккейных болельщиков. Машины непрестанно сигналили и еле ползли. Дудели дудки. Посреди проезжей части скакали пьяные, выделывали замысловатые коленца и орали: «Мы первые! Мы первые!»

С сердцем, бьющимся чуть не в горле, я все же ухитрился в последний миг схватить купейный билет на ночной поезд до Торонто. Мириам я нашел в третьем вагоне, она сидела, углубившись в «Прощай, Колумбус», первую книгу Филипа Рота, и тут я, глупо ухмыляясь, плюхнулся на сиденье рядом с ней, как раз когда поезд дернулся и пошел.

– Привет, – сказал я.

– Глазам своим не верю, – сказала она и захлопнула книгу.

– Я тоже, и тем не менее.

– Если вы не сойдете с поезда, когда мы остановимся в Монреаль‑Весте, то сойду я.

– Я люблю вас.

– Не смешите меня. Вы меня даже не знаете. Слышите? В Монреаль‑Весте! Или вы, или я. Давайте, решайте быстро.

– Если сойдете вы, то и я сойду.

– Как вы могли вытворить такое в день своей свадьбы?

– Вот – вытворил.

– Вы просто напились до безобразия. Сейчас я позову проводника.

Я показал свой билет.

– Барни, пожалуйста, не мучьте меня больше. Сойдите с поезда в Монреаль‑Весте.

– А если сойду, вы согласитесь пообедать со мной в Торонто?

– Нет, – сказала она, вскочила и сдернула сумку с сетки над головой. – Я ухожу к себе в купе и запираю дверь. Спокойной ночи.

– Не очень‑то вы приветливы. Ведь я теперь в таком дурацком положении!

– Вы сумасшедший. Спокойной ночи.

Я все‑таки сошел в Монреаль‑Весте [Мои сомнения насчет хронологии описываемых событий получили подтверждение, когда я обнаружил, что хоккейный матч 9 апреля 1959 года закончился в 22.29, тогда как ночной поезд на Торонто отправляется в 22.25, следовательно, когда отец узнал окончательный счет, у него никак не могло быть времени домчаться до Виндзорского вокзала и вскочить в мамин поезд. Однако, когда я обратился за разъяснениями к матери, у нее задрожали губы. «Так и было, – сказала она. – Все так и было». Тут она заплакала, и я решил больше с этим к ней не приставать.

Я не сомневаюсь ни в правдивости отца, ни в свидетельской добросовестности матери, но думаю, Барни просто кое‑что перепутал. Вероятно, Мириам вышла из отеля «Ритц» в конце второго периода, в 21.41, а такси отца попало в толпу болельщиков, когда он уже возвращался со станции Монреаль‑Вест. Есть еще и такая возможность, что ночной поезд на Торонто вышел в тот день с опозданием. Я дважды писал в компанию «Канадиен пасифик», пытаясь от них добиться, в какое именно время вышел ночной поезд на Торонто 9 апреля 1959 года, но ответа жду до сих пор. – Прим. Майкла Панофски. ], стою на платформе и, качаясь, смотрю, как поезд – чух‑чух‑чух – набирает ход, покидая станцию. И тут – здрасьте пожалуйста – вижу, как Мириам машет мне из окошка рукой и к тому же – клянусь, мне не показалось! – смеется. Во мне все так и взыграло. В приливе новой надежды я побежал за поездом, хотел опять вскочить на подножку. Споткнулся, упал, при этом порвал брюки и оцарапал колено. Выйдя в город, чудом поймал такси.

– В «Ритц», – скомандовал я. – Ничего сегодня была игра, скажи?

– Oui‑da! Мое давление подскочило выше крыши, – сказал шофер. – C'est le стресс.

Робко стучась в дверь нанятых новобрачными на ночь апартаментов в «Ритце», я крепился, готовясь к худшему, но Вторая Мадам Панофски, как ни странно, встретила меня объятиями, чем еще больше усилила мое чувство вины.

– Слава богу, ты цел! – выдохнула она. – Я уж не знала, что и думать.

– Пришлось немного проветриться, – сказал я, прижимая ее к себе.

– Это не удивительно, но…

– Наши выиграли даже без Беливо и при том, что Ракета сидел на скамье запасных. Неслабо, да?

– …что же ты, мне‑то мог бы сказать? Мы беспокоились, места себе не находили!

Тут только я заметил, что в кресле сидит тесть – кипит, вот‑вот взорвется.

– Она хотела, чтобы я позвонил в полицию – не было ли несчастных случаев. Я же решил, что куда прозорливее будет проверить близлежащие бары.

– Ой, мамочки! Что с твоим коленом? Погоди, принесу полотенце, промою.

– Да не суетись ты, пожалуйста. – И, уже обращаясь к тестю, с лучезарной улыбкой: – Не хотите ли с нами выпить на посошок?

– Я уже достаточно сегодня навыпивался, молодой человек. Равно как, без всякого сомнения, и вы.

– Ну, тогда наше вам с кисточкой.

– И что – я должен принять на веру, будто бы вы полтора часа слонялись по улицам?

– Папа, он цел и невредим, остальное не важно.

Проводив папашу, Вторая Мадам Панофски усадила меня в кресло, намочила в ванной полотенце и возвратилась промывать мое оцарапанное колено.

– Если больно, скажи, пупсик, и я не буду.

– Как все несправедливо. Ты заслуживаешь мужа получше меня.

– Но теперь об этом уже поздно думать, правда же?

– Я плохо себя вел, – сказал я, и непрошеные слезы заструились по моим щекам. – Если хочешь подать на развод, я не буду стоять на твоем пути.

– Ах, какое ты чудо, – сказала она и, встав на колени, принялась снимать с меня туфли и носки. – А сейчас тебе надо поспать.

– Как, в нашу первую брачную ночь?

– Я никому не скажу.

– Ну нет! – возмутился я и принялся мять ее груди, но тут, видимо, откинулся вновь на спинку кресла и захрапел.

В былые времена я позволял себе надеяться, что, когда нам с Мириам будет по девяносто с лишним, мы угаснем одновременно, как Филемон и Бавкида. А милосердный Зевс возьмет, коснется своим кадуцеем, да и сварганит из нас два дерева, чтобы они ласкали друг дружку ветвями зимой и сплетались листьями по весне.

Кстати, о деревьях. Вдруг вспомнилось, как однажды под вечер на веранде нашего домика в Лаврентийских горах мы с Мириам сидели в обществе Шона О'Хирна, который то и дело поглядывал на озеро, где полицейские водолазы когда‑то искали Буку. Буку, которого, если верить мне, в последний раз я видел, когда он зигзагами сбежал с холма, в два прыжка проскочил причал и, уклонившись от моей пули, плюхнулся в воду. Удивив меня неожиданной поэтичностью слога, О'Хирн вдруг поглядел на меня в упор, потом показал на деревья и говорит:

– Интересно, что сказали бы эти вязы, если бы могли говорить.

– Да что вы, О'Хирн, – откликнулась Мириам. – Тут и гадать нечего. Они сказали бы: «Мы не вязы. Мы клены».

За годы, прошедшие со времени исчезновения Буки, я даже не знаю, сколько раз я сидел на пристани, заклиная его выйти невредимым из вод. Да что там, только позавчера я видел сон, в котором Бука, протрезвевший от долгого купания, действительно вылез на причал. И принялся вытряхивать воду из уха, прыгая на одной ноге.

«Бука, не бери в голову. Я все это говорил не всерьез. Даже не знаю, что на меня нашло».

«Да ладно, мы же старые друзья, – сказал он и обнял меня. – Хорошо, что ты такой плохой стрелок».

«Эт‑точно».

Но вернемся в реальность. В утреннем выпуске «Газу» сегодня напечатали такую историю, что диву даешься; надо ее вырезать и послать очаровательной мисс Морган из передачи «Кобёл с микрофоном».

ФЕМИНИСТКИ ВОЗМУЩЕНЫ КАНДАЛАМИ ДЛЯ ЖЕНЩИН

В прошлом году в Алабаме мужчин‑заключенных, скованных вместе ножными кандалами, вывели на большие дороги, заставив их по двенадцать часов в день подрезать кусты и ремонтировать обочины, однако те направили губернатору ходатайство, в котором говорилось, что такое обращение равносильно дискриминации по половому признаку. В своем ответе глава Комиссии по исполнению наказаний Алабамы заявил: «Нет причин, по которым нельзя было бы поступать так же и с женщинами». Он направил приказ начальнику Государственной женской тюрьмы имени Джулии Татуайлер в Уитампке, пригороде Монтгомери, которым предписал не позже чем через три недели начать, выводя на работы женщин, также сковывать их одной цепью. Хотя трудиться они будут не на дорогах. Женщин обеспечат работой прямо на зоне, где им придется копать огороды, косить траву и собирать мусор.

Через столько лет, все еще снедаемый чувством вины, я все никак не могу приступить к описанию несчастного моего медового месяца со Второй Мадам Панофски в Париже, где в каждом кафе мне виделся призрак Клары, а настроение портила тоска по Мириам. В довершение всего к тому времени в витрине магазина «Ла Юн» уже красовалась Кларина фотография. На ней она сидит за столиком кафе «Мабийон» и, если приглядеться, поодаль можно различить Буку, Лео Бишински, Хайми Минцбаума, Джорджа Плимптона, Синбада Вайля, Седрика Ричардсона и меня. А годом позже Седрик уже принял участие в демонстрациях студентов Сельскохозяйственного и Технологического колледжей, когда они блокировали кафетерий универмага в Гринсборо (Северная Каролина), протестуя против того, что там не обслуживают негров. Тогда же (по‑моему, это был тысяча девятьсот шестьдесят третий) Седрик разошелся с Мартином Лютером Кингом и примкнул к Малколму Иксу[248], а потом и вообще ушел в подполье где‑то в Чикаго – тогда его еще не сопровождали повсюду телохранители, эти его Дети Порока [Они называются «Дети Пророка». – Прим. Майкла Панофски. ] или как там у них эти головорезы, действующие от имени пророка Илии, именуются. Впрочем, я опять забегаю вперед.

Фотография в магазине «Ла Юн» стояла на стопке экземпляров недавно переведенной книги Клариных стихов, которая, если мне в кои‑то веки не изменяет память, к тому времени выдержала в Соединенных Штатах уже шестое издание. Мало того: на тот момент ее «Стихи мегеры» были опубликованы на шестнадцати языках, так что фонд, созданный Норманом Чернофски, как это ни удивительно, греб деньги лопатой. И тут, дабы отдать должное предполагаемым Клариным пристрастиям, Норман взял в совет директоров фонда двух черных феминисток, посеяв тем самым семена собственной гибели.

Подозревая, что маленькая, неказистая гостиница на Левом берегу может не устроить Вторую Мадам Панофски, я заказал нам номер в отеле «Крийон». И очень правильно сделал, поскольку она все еще не пришла в себя после фиаско нашей первой брачной ночи, что вполне понятно.

Я должен, между прочим, отметить, что единственный раз, когда мы со Второй Мадам Панофски до того были вдвоем, – это три суматошных дня, которые мы провели в Нью‑Йорке, причем я там ее почти не видел – она вовсю порхала туда‑сюда. Нам еще предстояло зайти дальше взаимных щупаний и поглаживаний, в ходе которых, помнится, однажды она высвободилась из моих объятий и, воскликнув: «Тайм‑аут!», принялась запихивать груди обратно в лифчик и оправлять юбку на коленях.

– Ух! – говорит. – Еще бы чуть‑чуть…

А любовью мы впервые занялись на нашей кровати в отеле «Крийон», и я с удивлением обнаружил, что она не девственна.

Вообще везти Вторую Мадам Панофски в Париж было ошибкой. Ну да, конечно, теперь я мог позволить себе все эти дорогие рестораны, мимо которых в пятьдесят первом году проходил не оглядываясь: «Гран Вефур», «Лаперуз», «Тур Д'Аржан», «Клозери де Лила». Однако, сидя на террасе «Кафе де Флор» в хорошем костюме рядом с ойсгепутцт [249]новобрачной, я смотрел на проходящие мимо юные расхристанные парочки – кто в обнимку, кто за ручку – и чувствовал себя слишком уж похожим на тех богатых туристов, над которыми мы с Кларой, бывало, насмехались, когда сиживали здесь вместе. Это меня раздражало.

– Да отложила бы ты свой дурацкий путеводитель! Хотя бы на время, пока мы сидим здесь.

– Тебе стыдно за меня?

– Да.

– Так же, как из‑за того биде?

– Вовсе не обязательно было спрашивать горничную. Я бы и сам тебе объяснил, зачем эта штуковина.

– Ты говоришь на иврите?

– Нет.

– У тебя есть университетский диплом?

– Нет.

– И что – мне за тебя стыдно?

Я начал тихо закипать.

– Мы торчим здесь уже битый час, а ты сказал мне максимум слов восемь. Я не хочу показаться неблагодарной, спасибо, что уделил мне столько внимания, но долго мы еще собираемся здесь сидеть?

– Ну, рюмку допью…

– Так. Уже одиннадцать слов. Я сюда не для того приехала, чтобы оплакивать смерть твоей первой жены.

– Да и я не для того.

– Ты беспрерывно твердишь, будто мой отец ужасный сноб, и в то же время считаешь меня недочеловеком, потому что я подумала, а не ванночка ли это для ног. Полюбовался бы ты на себя в зеркало, не хочешь?

– Не решаюсь.

– Знаешь, я не желаю больше здесь сидеть и смотреть, как ты глядишь в пространство. Нам ведь только четыре дня осталось, а у меня еще множество дел, – сказала она и вынула из сумочки лист бумаги, поделенный на три столбца: «Обязательно», «Хорошо бы» и «Если успеем». – Встретимся в нашем отеле в семь. И сделай милость, постарайся явиться достаточно трезвым, чтобы можно было идти обедать. Со своей стороны я бы это – скажем так – от души приветствовала.

По мере того как наша комната заполнялась ее покупками, я начинал себя чувствовать персонажем пьесы того румына – ну, вы поняли, кого я имею в виду. Который написал про то, как Зеро Мостель превратился в слона. [Эжен Ионеско (1912–1994), румыно‑французский драматург театра абсурда, автор «Лысой певицы», «Урока» и других пьес. – Прим. Майкла Панофски. ] Нет, в бегемота. Пьеса называлась «Стулья»… – да, точно, а автора звали так же, как того парня, что был менеджером бейсбольной команды «Экспо» в первые годы ее существования. Его звали Джин Моуч. Спортивного деятеля, конечно, а не драматурга. Румын по имени Джин? Ай, да какая разница! В той пьесе сцена постепенно заполняется мебелью, пока для персонажей уже и места не остается, и нечто похожее происходило с нашим гостиничным номером, мало‑помалу превращавшимся в полосу препятствий.

В ошеломлении я наблюдал, как пространство на крышке комода от края и до края заполняется бутылочками духов, одеколонов, шампуней, каких‑то масел; помады выстроились рядами, как патроны; одна на другой высились упаковки мыла, ароматизированного разными отдушками; коробки со спреями, солями для ванн, пудрами; вот появилась натуральная морская губка; прибавились баночки с тонизирующими кремами и тюбики с загадочными мазями; карандаши для бровей; наборы косметики и к ним запасные блоки. Куда ни ступи, везде я спотыкался о коробки и сумки из магазинов, что на бульваре де ла Мадлен, на рю дю Фобур Сент‑ Оноре, на рю де Риволи, на авеню Георга Пятого и на бульваре Капуцинов. Наряды, с соответствующими аксессуарами, приобретались в бутиках Коррежа, Кардена, Нины Риччи. Вот вечерняя сумочка от Ланвена. И не зря у Второй Мадам Панофски университетский диплом! Я уже давно лягу спать, а она все сидит и аккуратно, бритовкой выпарывает красноречивые лейблы знаменитых кутюрье, чтобы отправить их домой по почте, а на их место вшивает ярлыки канадских фирм «Итон», «Огилви» и «Холт Ренфрю», которые специально привезла из Монреаля.