Глава 7. Укрепление диктатуры

Термин "диктатура пролетариата" [1], использованный большевиками для названия режима, установленного ими в России после Октябрьской революции, не содержал каких-либо особых конституционных характеристик. Он определял господствующий класс, а не форму правления, с помощью которой этот класс осуществлял власть. В этом смысле не было противоречия между диктатурой и представительным правительством: "диктатура буржуазии" – противоположность диктатуре пролетариата – обычно осуществлялась через представительное правительство. Эмоциональная нагрузка слова "диктатура" как связанного с правлением немногих или одного человека не ощущалась марксистами, которые использовали этот термин. Напротив, диктатура пролетариата была бы первым в истории строем, при котором власть принадлежала бы классу, составляющему большинство населения – условие, которое в России следовало выполнить путем вовлечения массы крестьян в союз с промышленным пролетариатом. Более того, раз диктатура пролетариата была бы правлением огромного большинства, то после свержения буржуазии для ее поддержания не потребовалось бы столько мер принуждения, сколько при любом другом общественном строе. Отнюдь не являясь насильственной формой правления, эта общественная система расчистила бы путь к исчезновению социально оправданного насилия, то есть к отмиранию государства.

В первые дни революции ничто не нарушало таких идеалистических и оптимистических настроений. Почти без усилий совершенный переворот 25 октября 1917 г., казалось, подтвердил, что его действительно поддерживало огромное большинство населения [2]. Большевики с законной гордостью заявляли, что сама по себе революция совершилась с минимальными потерями, большинство из которых было связано с попытками врагов революции вырвать уже завоеванную большевиками победу. Одним из актов великодушия, часто сопровождающих первые часы революции, явилось освобождение юнкеров, захваченных в плен в Зимнем дворце, после того как они обещали больше не "подымать оружие против народа" [3]. Краснов, "белый" генерал, помо-

гавший Керенскому организовывать безрезультатное контрнаступление из Гатчины и захваченный там в плен, был отпущен под честное слово, которое он нарушил уже через несколько недель, приняв участие в гражданской войне на юге. О том, что такая мягкость в отношении врагов не была чьей-то случайной прихотью, говорит заявление Ленина через 10 дней после победы большевиков:

"Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять... Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать. И такая подписка дается" [4].

Члены Временного правительства, арестованные и помещенные в Петропавловскую крепость в день революции, были вскоре освобождены, а чисто номинальный надзор, который был за ними установлен, не помешал их активной конспиративной деятельности, направленной против нового строя. Более или менее беспорядочная экспроприация у буржуазии денег и материальных ценностей или такие инциденты, как угроза отправить 15 богатых харьковских капиталистов на шахты Донецка, если они не выдадут миллион рублей для уплаты харьковским рабочим [5], были вызваны не столько расчетливой жестокостью, сколько трудностями, с которыми столкнулись неопытные, исполненные решимости люди, пытавшиеся построить действенную административную машину из материала сопротивляющегося или вовсе отсутствующего. В отчаянном хаосе первых недель революции новым руководителям не хватало времени для согласованных действий или хотя бы для последовательного обдумывания и планирования: почти каждый шаг был либо реакцией на какую-то настоятельную необходимость, либо карой за действия или угрозы, направленные против них [6]. Они стремились обуздать бурю, но она сама влекла их за собой.

В городах и по всей стране было много случаев, когда толпа совершала акты насилия. Немало жестокостей и зверств совершалось и революционерами, и их врагами [7]. Но в первые три месяца существования нового строя, по-видимому, не было систематических казней ни по ускоренным приговорам, ни в ходе нормального судебного разбирательства. Первый законодательный акт, принятый на II Всероссийском съезде Советов на следующий день после революции, упразднил смертную казнь на фронте, восстановленную Керенским в сентябре 1917 г. в связи с военной опасностью после ее полной отмены Февральской революцией [8]. Революционная традиция борьбы против смертных приговоров ослабела и угасла лишь тогда, когда вспыхнула гражданская война и началось открытое противодействие Советской власти [9]. Однако было бы ошибкой другого порядка полагать, что репрессивные меры, которые в дальнейшем применялись для защиты победоносной революции, были навязаны

большевистским руководителям вопреки их сокровенным убеждениям. Принцип террора входил в революционные традиции. Робеспьер упразднил обычную законность как неспособную защитить революцию, и Ленин мог бы повторить его слова:

"Когда кризис вызван именно бессилием законов, можно ли определять с уголовным кодексом в руках, какие требуются меры для общественной безопасности?"

И далее:

"Если в мирное время народному правительству присуща добродетель, то в революцию народному правительству присущи одновременно добродетель и террор: добродетель, без которой террор губителен, и террор, без которого добродетель бессильна. Террор есть не что иное, как правосудие, быстрое, суровое, непреклонное; он, таким образом, есть порождение добродетели" [10].

Осенью 1848 г. Маркс утверждал, что, учитывая "каннибализм контрреволюции", существует только одно средство сократить, упростить и концентрировать кровожадную агонию старого общества и кровавые муки родов нового общества, только одно средство – революционный терроризм" [11]. Позднее он отдал должное Венгрии как первой стране, которая со времен 1793 г. осмелилась "противопоставить трусливой контрреволюционной ярости революционную страсть, противопоставить terieur blanche – terreur rouge (*[12])" [13]. Но "как ни мало героично" буржуазное общество, в свое время "для его появления на свет понадобились героизм, самопожертвование, террор, гражданская война и битвы народов" [14]. Во второй половине XIX века либеральные гуманные настроения широко распространились среди рабочего класса, особенно в Англии и Германии. Следы этих настроений можно заметить в более поздних произведениях Энгельса [15]. В Программе Коммунистической партии Германии, проект которой составила Роза Люксембург в декабре 1918 г., особо предусматривался отказ от террора:

"В буржуазных революциях кровопролитие, террор и политическое убийство были непременным оружием восходящих классов. Пролетарской революции для достижения ее целей не нужен террор, она ненавидит убийство, питает к нему отвращение" [16].

Но в России, во всяком случае, принцип революционного террора никогда не отвергался революционной партией. Спор, бушевавший между российскими социал-демократами и российскими социалистами-революционерами по этому вопросу, касался не вообще принципа террора, а метода индивидуальных убийств как политического оружия. Меньшевики, отчасти из-за их неверия в осуществимость пролетарской революции в ближайшее время и отчасти из-за их более тесных связей с западными социал-демократами, были, пожалуй, менее склонны к ис-

пользованию террора, чем большевики. После 1918 г., когда впервые большевики стали применять это оружие против других социалистических партий, в числе самых энергичных и непримиримых его противников были меньшевики наряду с социал-демократическими партиями Западной Европы.

Ленин под влиянием революционных взглядов якобинцев и марксизма в принципе признавал террор, хотя, как и все марксисты, осуждал бесполезность индивидуальных террористических актов. В 1901 г. он писал:

"Принципиально мы никогда не отказывались и не можем отказываться от террора. Это – одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войска и при известных условиях. Но суть дела именно в том, что террор выдвигается в настоящее время отнюдь не как одна из операций действующей армии, тесно связанная и сообразованная со всей системой борьбы, а как самостоятельное и независимое от всякой армии средство единичного нападения" [17].

За два месяца до Октябрьской революции он предупреждал своих сторонников: "Без смертной казни по отношению к эксплуататором (т.е. помещикам и капиталистам) едва ли обойдется какое ни на есть революционное правительство" – и напоминал, что "великие буржуазные революционеры Франции, 125 лет тому назад, сделали свою революцию великой посредством террора" [18]. В соответствии со своими взглядами Ленин, говорят, был возмущен, когда II Всероссийский съезд Советов по предложению Каменева поспешил отменить смертную казнь на фронте [19]. Ленин порой бывал утопистом. Но он более реалистично, чем Каменев, представлял себе, что такое революция. Впрочем, некоторые приписываемые ему полушутливые замечания вряд ли стоит понимать буквально [20].

Самые воинственные заявления первых недель революции принадлежат Троцкому, чья роль в Военно-революционном комитете и в военной организации Октябрьского переворота придает его высказываниям особое значение. Именно Троцкий вслед за подавлением восстания юнкеров на следующий день после революции беспощадно заявил:

"Пленные являются для нас заложниками. Если нашим врагам доведется брать наших пленных, то пусть они знают: каждого рабочего и солдата мы будем обменивать на 5 юнкеров... Они думали, что мы будем пассивны, но мы им показали, что, когда дело идет об удержании завоеваний революции, мы можем быть беспощадны" [21].

"Не в белых перчатках по лаковому полу пройдем мы в царство социализма", – сказал он на Всероссийском съезде крестьянских депутатов [22]. А когда партия кадетов была объявлена вне закона, он снова предупреждал:

"Во время французской революции якобинцы более честных людей за сопротивление народу вели на гильотину. Мы ни-

138
Нет 2-х страниц

против ратификации Брест-Литовского договора. Когда этот договор был все же ратифицирован, они отозвали своих членов из Совнаркома [23]. Таким образом, было восстановлено однопартийное правительство, и хотя левые эсеры оставались в Советах и во ВЦИКе, доверие к их лояльности теперь поколебалось. В апреле 1918 г. с высадки японцев во Владивостоке началась иностранная интервенция. Это обнадежило всех противников режима и послужило толчком к их объединению в самой России. Весной и летом 1918 г. Москва стала центром, вокруг которого агенты союзников и германские агенты, остатки правых и центристов и уцелевшие партии левых, каждые в отдельности, а иногда и совместно, стали плести заговоры и интриги против Советского правительства [24].

Первым согласованным действием ВЧК стала борьба против анархистов. Название это охватывало как искренних идеалистов, чьи воззрения не переходили в практические действия, так и организованные банды хулиганов, для которых политическое кредо служило лишь прикрытием. В ночь с 11 на 12 апреля 1918 г. известные центры анархизма в Москве были окружены сотрудниками ВЧК и советскими войсками. Анархистам было предложено сдать имевшееся в их распоряжении оружие. Возникшее в нескольких местах сопротивление было сломлено. Около 600 человек было арестовано, из них четверть немедленно освободили. Нарушителей квалифицировали не как анархистов, а как "уголовный элемент" [25]. Ободренные перспективой вторжения войск союзников, правые эсеры на своей партийной конференции в Москве в мае 1918 г. открыто провозгласили политику, направленную на "ликвидацию большевистской партийной диктатуры и переход власти в руки правительства, опирающегося на всеобщее избирательное право, правительства, которое в войне с Германией сможет принять военную помощь союзников" [26].

Меньшевики, не имевшие в отличие от эсеров опыта конспиративных и насильственных действий, выжидали. С декабря 1917 г. партию раздирали внутренние разногласия. Старые "Оборонцы" во главе с Потресовым отделились, предоставив двум группам "интернационалистов", возглавляемым соответственно Мартовым и Даном, пойти на нелегкий компромисс. В их протоколах отразились запутанные попытки в одно и то же время осудить так называемую "германскую ориентацию" большевиков (наследие меньшевистской оппозиции по поводу Брест-Литовска) и отвергнуть "англо-французскую ориентацию", которая была единственной эффективной основой антибольшевистской политики. Принятая ими резолюция была бескомпромиссна лишь в одном пункте – в своей враждебности к режиму [27]. Непоследовательность их не спасла. Декретом от 14 июня 1918 г. ВЦИК исключил и правых эсеров, и меньшевиков из своих рядов на том основании, что они объединились с "явными контрреволюционерами" с целью "организации вооруженных выступлений

против рабочих и крестьян". ВЦИК также рекомендовал всем Советам исключить их, тем самым фактически отстранив их от участия в работе правительственных учреждений [28].

В результате активно действующими оставались две крупные партии, сами большевики и левые эсеры, в прошлом, но лишь до Брест-Литовска, члены правительственной коалиции. В июне 1918 г. тем не менее отношения между этими двумя партиями былилакже близки к разрыву. Во-первых, большевики в связи с острой необходимостью получить в деревне дополнительные запасы зерна, приступили к организации комитетов бедноты, направленных против более богатых крестьян – главной опоры эсеров [29]; во-вторых, между обеими партиями возникло резкое разногласие по вопросу о смертной казни. С февраля, когда было объявлено, что "социалистическое отечество" в опасности, ВЧК осуществляла казни – в каком количестве, установить невозможно [30] – без какого-либо регулярного или общественного судопроизводства. Как правые эсеры, так и меньшевики время от времени протестовали против этого. Левые эсеры, сохраняя свое членство во ВЦИКе и в Советах (но не в Совнаркоме), все еще были представлены в ВЧК и несли долю ответственности за ее действия. Но когда революционный трибунал впервые объявил смертный приговор – контрреволюционному адмиралу по фамилии Щасный [31], – левые эсеры пытались добиться, чтобы ВЦИК отменил приговор, а потерпев неудачу, отозвали из трибунала своих представителей. Важно, однако, на чем они основывали протест. Он не был вызван соображениями гуманности. Обвинение в "толстовстве" с негодованием отвергалось, поскольку левые эсеры не только участвовали в работе ВЧК, но и были в прошлом инициаторами убийств как оружия политической борьбы. Их доводы отчасти основывались на формальности, которую большевики отвергали как не относящуюся к делу: смертная казнь была упразднена декретом, принятым на II Всероссийском съезде Советов [32]. Но прежде всего эсеры протестовали против вынесения смертных приговоров в процессе судопроизводства. Левые эсеры признавали, что иногда законно и необходимо убивать противников, будь то в форме индивидуального террористического акта или с помощью такого учреждения, как ВЧК. Но они были категорически против возрождения "старой проклятой буржуазной государственности" в деле вынесения судебных приговоров и присуждения наказания [33]. Довод, казалось, был убедительный, и Крыленко дал искусно сформулированный ответ: адмирала не "приговорили к смерти", а просто приказали расстрелять [34]. Однако это было логическим и последовательным выражением анархистских основ мышления социалистов-революционеров, которое признавало терроризм, но отвергало государство [35].

Ситуация, таким образом, была чрезвычайно напряженной, когда 4 июля 1918 г. в Москве в критический момент истории собрался V Всероссийский съезд Советов. Из 1132 делегатов с из-

бирательными полномочиями большевиков было 745, левых эсеров – 352, остальные представляли различные мелкие фракции [36]. Работа съезда сразу же переросла в поединок между двумя основными партиями. Был поднят и крестьянский вопрос, но он был не так заметен, как возмущение подавлением партий-соперников и применением смертных приговоров. Самый резкий протест был высказан по поводу Брест-Литовского договора и уступок Советского правительства Германии. И самые жаркие схватки на съезде произошли из-за настойчивых утверждений Троцкого, что на Украине было бы безумием допустить какое бы то ни было нападение на немецкие войска.

15 июля 1918 г., видимо, в надежде вызвать разрыв отношений, два левых эсера убили германского посла Мирбаха. План убийства был составлен двумя эсерами – сотрудниками ВЧК, и убийцы проникли к послу, предъявив бумаги, якобы подписанные Дзержинским [37]. За этим ударом последовали попытка захватить власть в Москве и восстания в различных провинциальных центрах, из которых наиболее серьезное произошло в Ярославле. Савинков, известный эсер-террорист, впоследствии заявлял, что он был организатором восстаний и что их финансирование шло за счет фондов, предоставленных через французского военного атташе в Москве [38].

Перед лицом широкомасштабного предательства в тот момент, когда силы союзников высадились в Мурманске и Владивостоке, когда чехословацкий корпус открыто выступил против большевиков и когда угроза войны подступала со всех сторон, Советское правительство не было склонно к полумерам. Восстание в Москве быстро подавили. Большинство левых эсеров – делегатов V Всероссийского съезда Советов было арестовано, в том-числе Спиридонова, признавшая, что убийцы Мирбаха действовали по ее указаниям; 13 из них, в прошлом сотрудники ВЧК, были расстреляны [39]. Запретили издание нескольких газет. После трех дней замешательства съезд возобновил заседания и, одобрив действия правительства, принял тщательно сформулированную резолюцию о том, что, "поскольку те или иные части этой партии [левых эсеров] солидаризуются с попыткой вовлечения России в войну путем убийства Мирбаха и восстания против Советской власти, этим организациям не может быть места в Советах Рабочих и Крестьянских Депутатов" [40]. В заключение съезд утвердил 10 июля 1918 г. Конституцию РСФСР, которая, таким образом, вступила в силу в наиболее мрачный и опасный момент истории республики, когда восстание последней относительно независимой партии заставило большевиков сделать новый крупный шаг на пути к созданию однопартийного государства.

Сообщения о карательных мерах ВЧК почти всегда отрывочны и ненадежны. Но существует кое-какая достоверная информация о репрессиях, которыми сопровождалось подавление множества восстаний летом 1918 г. В Ярославле восставшие про-

держались две недели, и, когда город был наконец взят, 350 из них расстреляли [41]. В соседнем городе, Муроме, где восстание было сразу подавлено, расстреляли 10 руководителей, а с буржуазии предписали взыскать миллион рублей [42]. В Нижнем Новгороде арестовали 700 "офицеров и жандармов" и местная ЧК "ликвидировала... белогвардейскую организацию, из которой арестованы почти все члены и часть расстреляна" [43]. В ночь с 16 на 17 июля 1918 г. бывший царь и его семья были расстреляны в Екатеринбурге по приказу Уральского областного Совета. Когда 10 дней спустя городом овладели чехи, Уральская областная ЧК перехала в Вятку, арестовала там свыше 400 человек и расстреляла 35 "пойманных с поличным в заговорах" [44]. Когда в августе 1918 г. вспыхнуло "кулацкое восстание" в Пензе, сам Ленин по телеграфу передал указание "провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города" и советовал брать заложников, "отвечающих жизнью" за быструю и четкую доставку зерна [45]. За этими скупыми сообщениями наверняка скрываются ужасы и жестокости, которые в пылу боя или хладнокровно совершают все партии, хотя в специальных отчетах это редко подвергается осуждению. Все эти факты, а также их преумножение, преувеличение и чистый вымысел, к которым прибегают враги, неизменно сопутствуют войне и революции такого яростного накала, каким отличалась борьба, развязанная в России событиями октября 1917 г.

Те, кто применял эти санкции, честно обозначали их словом "террор" и оправдывали как меры военного времени. "Советская власть должна обеспечить свой тыл, – говорилось в резолюции ВЦИКа от 29 июля 1918 г., принятой после выступлений Ленина и Троцкого, – взяв под надзор буржуазию, проводя на практике массовый террор против нее" [46]. А Дзержинский в газетном интервью того же периода заявлял:

"ЧК – не суд, ЧК – защита революции, как Красная армия, и как Красная армия в гражданской войне не может считаться с тем, принесет ли она ущерб частным лицам, а должна заботиться только об одном – о победе революции над буржуазией, так и ЧК должна защищать революцию и побеждать врага, даже если меч ее при этом попадает случайно на головы невинных" [47].

Но кульминация террора была вызвана дальнейшим применением эсерами их метода политических убийств – теперь уже против большевиков. В июне 1918 г. в Петрограде был убит Володарский, большевистский руководитель, известный тогда трибун. 30 августа 1918 г. также в Петрограде был убит Урицкий, а в Москве серьезно ранен Ленин. Все эти преступления совершали эсеры, входившие в ту или иную фракцию. Возмущение и страх, которые они сеяли вокруг, заставили ВЧК активизировать свою деятельность [48]. На следующий день арестовали британского представителя в Москве по обвинению в участии в контрреволюционном заговоре [49]. Во время нападения на посольство

Великобритании в Петрограде был убит британский морской атташе 2 сентября 1918 г. ВЦИК принял резолюцию в связи с убийством Урицкого и покушением на Ленина, в которой говорилось:

"...За каждое покушение на деятелей Советской власти и носителей идей социалистической революции будут отвечать все контрреволюционеры и все вдохновители их. На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов" [50].

Не только совпадение дат напоминает о терроре в Париже 2 сентября 1793 г., когда после манифеста герцога Брауншвейгского, грозящего иностранной интервенцией и безжалостным подавлением революции, в Париже начались массовые репрессии, в результате которых, как сообщали, погибло 3000 аристократов. Для обеих революций эта дата обозначала поворотный момент, после которого террор, до этого нерегулярный и неорганизованный, был сознательно превращен в инструмент политики.

О числе пострадавших от "красного террора" осенью 1918 г. надежных данных нет. Из отдельно взятых казней, которые были совершены после объявления террора, самой крупной явился расстрел в Петрограде 512 "контрреволюционеров и белогвардейцев" (описываемых еще как "заложники") [51]. Среди расстрелянных в Москве были "многие из царских министров и целый ряд других высоких сановников" [52]. Среди многочисленных сообщений с мест наиболее, пожалуй, откровенное пришло из Казани. Вслед за подтверждением того, что "по всем уездам прошли карательные экспедиции", в нем также говорилось:

"В самой Казани Трибуналом пока расстреляно всего 7-8 человек. Объясняется это тем, что вся буржуазия, отчасти даже мелкая, почти все попы и монахи разбежались. Половина квартир в городе покинута. Конфискуется имущество бежавших в пользу пострадавшей городской бедноты". [53]

Сущность террора в том, что он носил классовый характер. Он отбирал своих жертв не на основе определенных преступлений, а на основе принадлежности к определенным классам.

В "Письме к американским рабочим" Ленин восклицал: "Английские буржуа забыли свой 1649, французы свой 1793 год. Террор был справедлив и законен, когда он применялся буржуазией в ее пользу против феодалов. Террор стал чудовищен и преступен, когда его дерзнули применять рабочие и беднейшие крестьяне против буржуазии!" [54]

ВЧК "не судит, а разит", – объяснял один из ее сотрудников. Тот, кто сравнивал ВЧК с царской охранкой, "проспал февральскую и октябрьскую революции и сейчас дожидается, чтобы другие сделали всю черную работу по созданию нового, коммунистического строя, в который они войдут с незапачканными в руде

руками, в снежно-белом крахмальном воротничке". Более того, поскольку "во всех областях нашей жизни контрреволюция развелась везде и повсюду... нет такой области жизни, на которую бы не распространялась деятельность В. Ч.К." [55].

После событий лета 1918 г. большевики остались правящей партией в государстве без каких-либо соперников или партнеров, и они обрели в ВЧК орган абсолютной власти. И все же неограниченное применение этой власти было по-прежнему нежелательно. Еще не наступил момент окончательного угасания упраздненных партий. Террор в это время был непостоянным инструментом, и нетрудно обнаружить партии, которые были преданы жесточайшей анафеме, против которых предпринимались самые решительные меры и которые тем не менее продолжали существовать и пользовались определенным попустительством. Одним из первых декретов новой власти, утверждённых Совнаркомом, было решение закрыть все газеты, призывающие к "открытому сопротивлению или неповиновению Рабочему и Крестьянскому Правительству" [56], и в принципе буржуазная пресса перестала существовать. Но вопреки этому декрету и запрещению кадетской партии в конце 1917 г., кадетская газета "Свобода России" летом 1918 г. все еще издавалась в Москве [57]. Меньшевистская газета "Новый луч" в Петрограде была закрыта в феврале 1918 г. за оппозиционную кампанию против Брест-Литовского договора. Но, позаимствовав метод, который в прошлом использовала большевистская пресса, эта газета вновь появилась в Москве в апреле под новым названием – "Вперед" – и некоторое время продолжала свою деятельность без помех. Газеты анархистов еще долго издавались в Москве после того, как ВЧК предприняла меры против анархистов в апреле 1918 г. Украинский анархист Махно летом 1918 г. приезжал в Москву, имел беседы с Лениным и Свердловым и свободно посещал московских анархистов, среди которых обнаружил обстановку "бумажной революции" [58]. Повсюду практика была менее последовательной, чем теория.

К концу 1918 г. некоторые факторы вели к ослаблению террора. Жажда мести была удовлетворена; опасения внутренней контрреволюции уменьшились. События в Германии хотя бы ненадолго ослабили давление извне. Вместе с тем проникновение ВЧК почти во все сферы управления вызывало ревнивое недовольство со стороны местных Советов и некоторых центральных руководящих учреждений, особенно комиссариатов юстиции и иностранных дел [59]. Недовольство проявляли и те, кто отвечал за экономическую политику. Им все нужней становились специалисты-небольшевики, "спецы", которые не могли сочувствовать террору, направленному против всех без разбора политических противников.

При таких настроениях открылся накануне первой годовщины революции VI Всероссийский съезд Советов, первый почти

полностью большевистский съезд. Он сразу же утвердил, как говорилось в резолюции, "амнистию" всех "задержанных органами борьбы с контрреволюцией"", если определенное обвинение в контрреволюционных действиях не было предъявлено в течение двух недель со дня ареста, а также всех заложников, кроме взятых центральной ВЧК как условие безопасности "товарищей, попавших в руки врагов". Та же резолюция разрешила спорный вопрос о полномочиях, предоставив право контроля за ее исполнением ВЦИКу и местным исполнительным комитетам [60].

Подрезав таким образом – на бумаге по крайней мере – крылышки ВЧК, съезд перешел к следующей резолюции – "О революционной законности", которая обязала "всех граждан республики, все органы и всех должностных лиц Советской власти" строго соблюдать законы и предоставила гражданам право обжаловать любое пренебрежение их правами или нарушение их со стороны должностных лиц. Правда, предписание должностным лицам и общественным институтам соблюдать законы ослаблялось тем, что в порядке исключения предусмотрительно разрешались меры, вызываемые "экстренными условиями гражданской войны и борьбой с контрреволюцией" [61]. И все же резолюции VI Всероссийского съезда Советов – первые в ряду искренних, хотя в конечном счете безуспешных, попыток ограничить произвол органов безопасности республики и заставить их действовать в пределах законности.

После съезда был сделан следующий значительный шаг в деле умиротворения. Было решено "протянуть оливковую ветвь" отстраненным от власти социалистам – или принять ее от них. Исключение меньшевиков из ВЦИКа и Советов не помешало Центральному комитету партии провести пятидневную конференцию в Москве в конце октября.1918 г. Начало гражданской войны неоткрытая угроза режиму поставили меньшевиков в затруднительное положение, поскольку, несмотря на всю их враждебность к большевикам, они еще меньше надежд возлагали на реставрацию. Они снова избрали путь компромисса. Конференция приняла "Тезисы и резолюцию", признав, что Октябрьская революция – "историческая необходимость" и "гигантское бродило, приводящее в движение весь мир", и отвергая "всякое политическое сотрудничество с враждебными демократии классами". В то же время, обещая "прямую поддержку военных действий Советского правительства, направленных к освобождению оккупированных территорий России", резолюция требовала "отмены органов полицейских репрессий и чрезвычайных трибуналов" и "прекращения политического и экономического террора" [62].

После воззвания меньшевиков, осудивших контрреволюцию и иностранную интервенцию [63], Ленин выступил с необычайно мягкой речью, сказав, что от меньшевиков и эсеров требуется только "быть нейтральными и быть с нами в добрососед-

ских отношениях" и что важно "те элементы из колеблющихся, которых зверства империалистов толкают к нам, использовать" [64]. 30 ноября 1918 г. ВЦИК принял резолюцию, аннулировавшую решение об исключении меньшевиков, принятое в июне, не применяя этот акт милосердия лишь к "тем группам меньшевиков, которые продолжают находиться в союзе с русской и иностранной буржуазией против Советской власти" [65].

Эсеры поспешили последовать примеру меньшевиков. Будучи партией откровенно революционной и террористической, они еще менее, чем меньшевики, могли уповать на бывших царских генералов и их иностранных покровителей: Колчак только что расправился с теми эсерами, которых захватил в Восточной Сибири. В феврале 1919 г. конференция эсеров в Петрограде "решительно отвергла попытку свержения Советской власти путем вооруженной борьбы" и осудила российские буржуазные партии и "империалистические страны Согласия". Примерно в то же время группа эсеров – бывших членов Учредительного собрания, сформировавших в 1918 г. так называемое "самарское правительство", капитулировала и получила амнистию [66]. Эти проявления доброй воли вызвали резолюцию ВЦИКа от 25 февраля 1919 г., восстановившую эсеров в правах с той же оговоркой, направленной против "всех групп, которые прямо или косвенно поддерживают внешнюю и внутреннюю контрреволюцию" [67].

Этот нелегкий компромисс, основанный на принципе терпимости к "лояльным" меньшевикам и эсерам, кое-как тянулся два года – пока гражданская война вынуждала к сдержанности. Но оговорка, согласно которой амнистия не распространялась на тех, кто "прямо или косвенно" поддерживал контрреволюцию, создавала неустойчивость, которую власти легко использовали. Когда в марте 1919 г. собрался VIII съезд партии, атмосфера на нем была уже менее дружественной по отношению к партиям меньшинства. Один делегат открыто протестовал против "легализации" меньшевиков и эсеров [68], и сам Ленин говорил совсем по-иному, чем в ноябре:

"От нас потребуется частая перемена линии поведения, что для поверхностного наблюдателя может показаться странным и непонятным. „Как это, – скажет он, – вчера вы давали обещания мелкой буржуазии, а – сегодня Дзержинский объявляет, что левые эсеры и меньшевики будут поставлены к стенке. Какое противоречие!.." Да, противоречие. Но противоречиво поведение самой мелкобуржуазной демократии, которая не знает, где ей сесть, пробует усесться между двух стульев, перескакивает с одного на другой и падает то направо, то налево... Мы ей говорим: „Вы – не серьезный вра г. Наш враг – буржуазия. Но если вы выступаете вместе с ней, тогда мы принуждены применять и к вам меры пролетарской диктатуры" [69].

Немедленно вслед за этим эсеры подпили масла в огонь, опять расколовшись на несколько фракций, одна из которых

обещала сотрудничать с большевиками, другая была враждебна к ним, а третья, во главе со старым лидером эсеров Черновым, стремилась создать "третью силу, равно чуждую большевизму и реставрации" [70]. С этого времени ВЧК играла с оппозиционными партиями в кошки-мышки, по очереди преследуя их и опекая, попеременно арестовывая и освобождая их лидеров, делая их организованное существование почти, хотя и не совсем, невозможным. Дан, один из меньшевистских лидеров, оставил подробный список своих приключений в период 1919-1921 гг., в течение которого его то арестовывали, то освобождали, высылали из Москвы под предлогом более или менее мифических профессиональных назначений на работу в провинцию (он был врачом), возвращали в Москву незаконно для политических встреч, а однажды вызвали туда официально – присутствовать на Всероссийском съезде Советов [71]. Эта тактика гонений была небезрезультатной. Что касается рядовых меньшевиков, то Сталин вряд ли сильно преувеличивал, когда писал, что они "помаленьку перекочевывают в лагерь Республики Советов" [72].

Именно в таких условиях лидеры меньшевиков присутствовали по приглашению, но не как избранные делегаты, на VII Всероссийском съезде Советов в декабре 1919 г. Речь дана была короткой и официальной: он одобрительно отозвался о победах Советской республики в гражданской войне, об отражении Юденича под Петроградом и приветствовал "единый революционный фронт... во всем, что касается обороны революции" [73]. В более полемическом тоне предстояло выступить Мартову. Он осудил нарушения Советской конституции; заявил, что "возрождается и укрепляется, воспитанное столетиями царского и крепостного рабства, апатия масс, паралич гражданского сознания, готовность переложить всю ответственность за свои судьбы на плечи правительства", и зачитал декларацию, в которой были выдвинуты следующие требования: "Восстановление действия Советской конституции... Свобода печати, союзов и собраний..., Неприкосновенность личности... Отмена бессудных расправ, административных арестов и правительственного террора" [74]. Ленин в убедительной полемической речи показал, что декларация Мартова означает: "назад, к буржуазной демократии и ничего больше", и что, "когда мы слышим такие декларации от людей, заявлявших о сочувствии нам, мы говорим себе: нет, и террор и ЧК – вещь абсолютно необходимая" [75].

На протяжении 1920 г. у меньшевиков имелись партийные учреждения и клуб в Москве (хотя "ЧК время от времени совершала набег на помещения, опечатывала их, конфисковывала бумаги и арестовывала собравшихся"). Через друзей в типографиях меньшевики выпускали листовки и прокламации за подписью Центрального комитета партии. На выборах того года в местные Советы они получили 46 мест в Москве, 250 – в Харькове, 120 – в Ярославле, 78 – в Кременчуге и меньшее количество мест в большинстве других крупных городов [76]. В мае 1920 г.

членам британской лейбористской делегации, посетившей Москву, "было разрешено совершенно свободно встречаться с деятелями оппозиционных партий" [77] и даже присутствовать на заседании меньшевистского Центрального комитета. Часть из них затем присутствовала на собрании, в котором участвовали 3000 рабочих, организованном профсоюзом печатников, где преобладали меньшевики; на нем выступали ораторы и от меньшевиков и от большевиков. В ходе собрания лидер эсеров Чернов, которого уже разыскивала ВЧК, переодетый и загримированный, появился на трибуне и произнес речь, сравнив социализм с ранним христианством, а перерождение большевиков – с перерождением средневековой церкви. По словам Дана, это был "последний такой митинг в большевистской Москве" [78].

В августе 1920 г. в Москве открыто проводилась конференция меньшевиков,) и о ней даже сообщалось в советской прессе [79]. Позднее меньшевики все еще сохраняли контроль над важными профсоюзами и выступали как организованная группа на съездах Центрального Совета профсоюзов. Однако VIII Всероссийский съезд Советов, состоявшийся в декабре 1920 г., был последним, на который были допущены, без права решающего голоса, делегаты меньшевиков и эсеров, а также нескольких более мелких групп [80]. Тон оппозиционных ораторов был теперь более непримиримым, а отношение к ним подавляющего числа большевиков на съезде более враждебным, чем годом ранее. Мартов уже уехал из России и осенью 1920 г. выступил с резкой воинственной речью, направленной против Зиновьева и большевиков на Галльском съезде Независимой социал-демократической партии Германии [81]. Политика сдержанной терпимости, проводимая оппозиционными партиями в Советах, явно подходила к концу.

Первые месяцы 1921 г. принесли с собой серьезнейший за всю советскую историю начиная с лета 1918 г. внутренний кризис. С окончанием гражданской войны выявились в полной мере все принесенные ею потери и разрушения и отпала сдержанная лояльность, соблюдать которую обычно вынуждает война. Недовольство режимом впервые вышло за рамки политических кругов, широко распространилось, громко выражалось, и его уже стали проявлять крестьяне и заводские рабочие. Кронштадтский мятеж в начале марта 1921 г. был его выражением и символом. В том же месяце X съезд партии, утвердивший новую экономическую политику (НЭП), ужесточил партийную дисциплину, чтобы справиться с чрезвычайными обстоятельствами. Тем более ненормальной становилась теперь прежняя терпимость к раскольническим меньшинствам, не входившим в состав партии. Официального декрета, подобного тому, который был принят в июне 1918 г., теперь не принимали. Но, видимо, сам Ленин подал сигнал. В опубликованной в мае 1921 г. работе, обосновывавшей необходимость НЭПа, он писал:

"А "беспартийных", которые на деле не что иное, как переодетые в модный, кронштадтски-беспартийный наряд меньшевики и эсеры, – держать бережливо в тюрьме или отправлять в Берлин к Мартову для свободного использования всех прелестей чистой демократии, для свободного обмена мыслями с Черновым, с Милюковым, с грузинскими меньшевиками" [82].

Судя по меньшевистским источникам, результат не замедлил сказаться:

"По всей России начались репрессии против социал-демократов. Единственным способом избежать преследований было написать заявление в большевистскую газету об отказе от каких-либо связей с социал-демократической партией. Многие соглашались; но многие также были высланы на Соловки, в Суздаль, Сибирь, Туркестан и т.п." [83]

Мучеников, видимо, было немного. Не воздвигалось никаких препятствий для отъезда меньшевистских лидеров в Берлин, где весной 1921 г. был создан крупный меньшевистский центр с еженедельным журналом "Социалистический вестник". Рядовые же меньшевики в большинстве своем подчинилирь или отошли от политической деятельности. Однако, по иронии судьбы, уничтожение организованной политической оппозиции большевизму извне совпало с развитием наиболее значительной со времени Брест-Литовска организованной оппозиции внутри партии. Острые разногласия, продолжали существовать. Но они теперь сосредоточились внутри партии. Партия вобрала в себя всю политическую жизнь страны. И с тех пор ее внутренние дела представляли собой историю страны.

Вместе с тем еще одним важным свидетельством гибкости советской политики и ее практицизма в выборе средств служит тот факт, что тогда же, весной и летом 1921 г., когпа окончательно прекратили существование все независимые партии Советской России, наолюдались две наиболее серьезные попытки установить взаимопонимание между Советской властью и уцелевшей частью буржуазной интеллигенции, остававшейся на советской земле. Со стороны Советов НЭП был симптомом желания идти на компромисс, и можно было предположить, что это будет и компромисс политический. В то же время многие русские и в России и в эмиграции, до этого относившиеся к Советской власти враждебно, увидели в НЭПе отказ от незыблемых прежде принципов большевизма и путь к частичному примирению. В апреле 1921 г. было даже выдвинуто предложение о совместной открытой встрече с последующим банкетом представителей Советского правительства и буржуазной интеллигенции, где представители власти объяснили бы значение НЭПа, а представители интеллигенции. приветствовали бы перемену политики. План этот не осуществился из-за непреклонности, проявленной представителями интеллигенции, которые не хотели связывать себя каким-либо публичным одобрением действий Советов [84].

В конце июня 1921 г. в Москву стали поступать известия о страшном голоде, угрожавшем восточным губерниям европейской части России, и группа общественных деятелей и интеллектуалов обратилась к советским властям с предложением просить помощь за границей. Масштабы надвигавшегося бедствия и надежда, что жест умиротворения произведет на заграницу благоприятное впечатление, заставили Советское правительство согласиться на это предложение. Декретом от 21 июля 1921 г. был создан Всероссийский комитет помощи голодаюшщим в составе 60 человек. 6 него вошли: Каменев, президент Комитета, Рыков, Луначарский, Красин, Максим Горький и несколько других большевиков; два бывших министра Временного правительства, Кишкин и Прокопович; несколько видных кадетов и много беспартийных интеллигентов. Комитет должен был создавать фонды из добровольных пожертвований и государственных субсидий, собирать запасы продовольствия в России и за границей и ведать их распределением [85].

Такой Комитет был уникальным в истории советского строя, и связанные с ним трудности вскоре обнаружились. Русская эмигрантская пресса радовалась этому шагу как признаку того, что Советское государство в отчаянном положении и не может больше существовать без помощи буржуазии. Прибывший в Москву британский представитель установил связь с Комитетом через голову Советского правительства. Иностранные правительства явно проявляли желание рассматривать Комитет как альтернативное правительство, которое в случае свержения советского строя могло бы прийти к власти. На деле Комитет лишь собирал информацию и разглашал ее внутри страны и за границей. 20 августа 1921 г. Советское правительство заключило соглашение с руководителем "Американской администрации помощи" ("АРА") Гувером об оказании помощи голодающим. Такой шаг делал, с советской точки зрения, дальнейшее существование Комитета не только излишним, но и опасным, так как "АРА" явно рассчитывала использовать программу помощи для ослабления позиции Советского правительства и старалась бы, насколько возможно, скорее иметь дело с Комитетом, в основном буржуазным, чем с большевистскими властями. На ранней стадии существования Комитета планировалось направлять его представителей в Англию и другие страны для сбора помощи. Теперь это было исключено. Советское правительство уведомило Комитет, что работа в Москве закончена и его члены должны заняться организацией помощи в пострадавших от голода районах. Когда большинство членов Комитета отказались выполнять это решение и стали настаивать на отправке представителей за границу, Комитет был официально распущен декре-том от 27 августа 1921 г., а его ведущие деятели из числа представителей буржуазии были арестованы [86]. Так закончилась первая и последняя попытка сотрудничества между советским режимом и уцелевшими элементами старого строя. Она показа-

ла степень их взаимной вражды и то, как любая независимая сила в Советской России становилась – или с определенной вероятностью подозревалась в том, что становится, – центром иностранной интервенции, направленной против режима [87].

Прежде чем вернуться к развитию отношений партии и государства, следует упомянуть о двух последующих событиях, которые стали примечательными вехами на пути укрепления диктатуры. Первым было упразднение и преобразование ВЧК весной 1922 г. Вторым – публичный суд над лидерами эсеров три месяца спустя.

Враждебное отношение к ВЧК исходило из двух источников, довольно широко представленных в партии: первый – это идеалисты, не одобрявшие террор и внесудебные дела как регулярный правительственный инструмент, хотя и признававшие их необходимость в крайних случаях; второй – законные права других сфер управления, возражавших против посягательства этого привилегированного и самовластного института на их нормальное функционирование. В центре рупором этих последних были комиссариаты внутренних дел и юстиции. В провинции местные ЧК в самой острой форме вызвали необходимость решить застарелую конституционную проблему об ответственности местных органов перед местными Советами.

В целом за окончанием гражданской войны последовало ослабление напряженности; в экономике его симптомом был НЭП. Чувствовалось, что демобилизация армии должна увенчаться демобилизацией органа, который провел кампанию, теперь успешно законченную, на внутреннем фронте. На IX Всероссийском съезде Советов Смирнов, старый большевик, связанный с оппозиционным движением в партии со времен "левых коммунистов" 1918 г. [88], в своей кратчайшей речи выдвинул предложение, которое, судя по материалам съезда, не встретило возражений. Вот оно:

"Съезд Советов отмечает героическую работу, выполненную органами Всероссийской Чрезвычайной Комиссии в самые острые моменты гражданской войны, и громадные заслуги, оказанные ею делу укрепления и охраны завоеваний октябрьской революции от внутренних и внешних покушений.

Съезд считает, что ныне укрепление Советской власти вовне и внутри позволяет сузить круг деятельности Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и ее органов, возложив борьбу с нарушением законов Советских Республик на судебные органы.

Исходя из этого, Съезд Советов поручает президиуму Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета в кратчайший срок пересмотреть Положение о Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и ее органах в направлении их реорганизации, сужения их компетенции и усиления начал революционной законности" [89].

После первоначального пыла и энтузиазма революции основные вопросы механики власти редко обсуждаются публично теми, кто ее применял. Таким вопросом было будущее ВЧК. В какой мере принятие резолюции Смирнова руководством партии на съезде в декабре 1921 г. было тактическим маневром, насколько изменились затем взгляды под влиянием страшного голода, еще не достигшего до начала 1922 г. своей кульминации, под влиянием каких сил было принято окончательное решение – определить невозможно. Трудно, однако, поверить, что партийные руководители всерьез намеревались обойтись без такого мощного инструмента безопасности в то время, когда введение НЭПа с его терпимостью к капиталистическим и мелкобуржуазным элементам требовало повышения бдительности.

8 февраля 1922 г. ВЦИК издал декрет, упразднявший ВЧК и ее местные комиссии и передал ее функции народному комиссариату внутренних дел, создав в комиссариате для выполнения этих функций "Государственное Политическое Управление" (ГПУ), а также соответствующие "Политические Отделы" в провинции, в автономных республиках и районах РСФСР. Устанавливалась двойная ответственность этих отделов: перед ГПУ в Москве и перед местными исполкомами на местах, но она по обыкновению была так неясно сформулирована, что почти не вызывало сомнений подчинение этих отделов центральному органу. В распоряжение ГПУ были переданы "особые части войск", и среди их функций упоминалась задача борьбы с преступлениями в армии и на железнодорожном транспорте. В заключение указывалось, что любой человек, арестованный ГПУ, либо должен быть через два месяца освобожден, либо дело его должно быть передано в суд. Задерживать арестованных свыше двух месяцев без передачи дела в суд можно было только по особому разрешению президиума ВЦИКа [90]. Последнее положение было зацепкой, дававшей возможность ГПУ, в случае надобности, обходить установленный порядок. Но даже эта формальность, по-видимому, недолго соблюдалась; а после создания Союза Советских Социалистических Республик в следующем году номинальная принадлежность ГПУ к комиссариату внутренних дел также исчезла.

Реорганизация, произведенная в феврале 1922 г. и подразумевавшая передачу квазисудебных функций ВЧК судам, фактически полностью вывела политические преступления за пределы судебной процедуры и для борьбы с ними дала ГПУ полномочия большие, чем те, которые имела и на которые когда-либо претендовала упраздненная ВЧК. ГПУ еще не исполнилось двух месяцев от роду, когда Ленин на XI съезде партии критиковал его за вмешательство в экономические дела, что превышало его полномочия [91].

Второй вехой 1922 г. был судебный процесс над лидерами эсеров. Репрессивные меры, применявшиеся годом ранее к меньшевикам, теперь в той же мере коснулись эсеров. Но эсе-

ры – люди другого склада, с ними не так легко было справиться. Они были революционной партией с традициями подпольной конспирации. Возобновив политику оппозиционной борьбы, по крайней мере некоторые из них вернулись к этой традиции. Вмешалось недавно созданное ГПУ. В феврале 1922 г. было объявлено, что 47 ведущих эсеров арестованы по обвинению в конспиративной деятельности и предстанут перед судом. Объявление вызвало некоторое волнение за границей, особенно среди социалистов. В апреле 1922 г. вопрос обсуждался в Берлине на встрече представителей трех Интернационалов, явившейся единственной попыткой компромисса между ними [92]. Бухарин и Радек, представлявшие российскую партию в делегации Коминтерна, поручились, что эсерам не угрожает смертный приговор, и Ленин публично упрекал их за покорность, с которой они допустили это вмешательство во внутренние дела Страны Советов, однако признал, что договоренность надо выполнять [93].

До начала суда Ленин слег: это было первое кровоизлияние. Судебный процесс начался 8 июня 1922 г., продолжался два месяца и освещался в международной прессе через присутствовавшего на нем бельгийского социалиста Вандервельде, главного адвоката обвиняемых. Это был первый при советском строе крупный политический процесс. В целом список преступлений эсеров был огромным. Увязав их с Керенским, на них взвалили ответственность за все террористические акты, совершенные при Временном правительстве; они играли ведущую роль не в одном "белом" правительстве в период гражданской войны; убийство Мирбаха и покушение на жизнь Ленина было делом рук эсеров; а там, где не было доказательств совершения конкретных актов, имелось множество высказываний ведущих эсеров о пользе террора против Советской власти. Вандервельде и его иностранные коллеги через несколько дней отказались – от защиты "по просьбе подсудимых" и сделали заявление о том, что трибунал и обвинение нарушают Берлинское соглашение [94]. Из 34 подсудимых несколько были оправданы и многие, приговорены к разным срокам и видам лишения свободы. 14 были приговорены к смерти. Двоим из них наказание было отсрочено декретом ВЦИКа, исполнение остальных приговоров отложено. Примечательно, что в ходе ведения дела сама по себе партия эсеров не рассматривалась как незаконная организация: подсудимым предъявлялись улики в совершении актов, которые считались бы преступными при любой системе правления. Декрет ВЦИКа от 8 августа 1922 г. об утверждении и отсрочке приговоров по-прежнему подразумевал признание легальности партии эсеров: "Если партия социалистов-революционеров фактически и на деле прекратит подпольно-заговорщическую, террористическую, военно-шпионскую, повстанческую работу против власти рабочих и крестьян, она тем самым освободит от высшей меры наказания тех своих руководящих членов, которые в прошлом этой работой руководили и на самом процессе оставили за собой право ее продолжать" [95].

Однако выдумка о "легальной оппозиции" давно уже перестала существовать. Приписывать отказ от нее одной партии несправедливо. Если правда, что большевистский режим не намерен был через несколько месяцев после своего установления мириться с организованной оппозицией, то в равной мере верно и то, что никакая оппозиционная партия не намерена была ограничиваться рамками законности. Стремление к диктатуре было свойственно обеим спорящим сторонам.

[1] Происхождение термина неизвестно. В 1849 г. Маркс охарактеризовал "революционный социализм" Бланки как "классовую диктатуру пролетариата" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 7, с. 91). В 1852 г. он сам использовал этот термин (см. Приложение А).

[2] В Москве довольно серьезное сопротивление в течение недели в основном оказывали военные учебные заведения, готовившие молодых офицеров. В других местах почти повсюду переход власти к большевикам произошел мирно, хртя и задержался на несколько недель в отдаленных центрах.

[3] В Москве довольно серьезное сопротивление в течение недели в основном оказывали военные учебные заведения, готовившие молодых офицеров. В других местах почти повсюду переход власти к большевикам произошел мирно, хртя и задержался на несколько недель в отдаленных центрах.

[4] Джон Рид. Десять дней, которые потрясли мир. М., 1958, с. 99.

[5] В.А. Антонов-Овсеенко. Воспоминания гражданской войны. М., 1924, кн. 1, с. 178-179.

[6] Это особенно касалось установления экономического контроля, которое будет рассматриваться в части IV. В другой сфере даже о проведении такой не вызывавшей сомнений меры, как отделение церкви от государства, не объявлялось, пока архиепископ Тихон не предал новый строй анафеме ("Собрание узаконений... за 1917—1918 г г.", № 18, ст. 263; А.И. Введенский. Церковь и государство. М., 1923, с. 114—116). Лаже тогда, по словам Садуля, многие комиссары против этого возражали, боясь, что "к гражданской и мировой войнам может добавиться религиозная война" (J. Sadoul. Notes stir la Revolution Bolchevique, 1919, p. 222).

[7] Из них наиболее известно убийство лежавших в больнице двух бывших министров-кадетов 7 (20) января 1918 г., которое подверглось резкому осуждению в официальной прессе (Bunyan and Fisher. Op. cit., p. 386-387). Печальную известность приобрели матросы из-за совершенных ими во время революции жестокостей. Именно матросы Черноморского флота, захватив в феврале 1918 г. Севастополь, устроили трехдневную резню среди местной буржуазии. Но есть также множество сведений о вышедших из повиновения военных частях. Не лучшей репутацией пользовались всевозможные "белые" силы; особенно наводили страх своей жестокостью казаки, в том числе многие казачьи предводители.

[8] "Собрание узаконений... за 1917-1918 г г.", № 1 (2-е изд.), ст, 4.

[9] Любопытный очерк можно было бы написать об отношении русской революции к смертной казни, В России глубоко укоренилось предубеждение против вынесения судом смертных приговоров. Оно имело религиозное происхождение и подкреплялось учением западноевропейских писателей XVIII века, которое через Екатерину II и ее наследников оказало влияние на русскую политическую мысль. Правда, на политические институты России это редко влияло. К середине XIX века существовавшее предубеждение обычно обходили тем, что приговаривали к битью кнутом или, особенно в случае неповиновения солдат, прогоняли сквозь строй, что если не формально, так на деле означало смертную казнь. Когда в России в 60-е годы XIX века была создана система присяжных заседателей, то они особенно неохотно принимали решения, влекущие за собой смертный приговор. Русские террористические группы, вплоть до (и включая) эсеров, не видели непоследовательности в том, что, отстаивая убийство как политическое оружие, они в то же время осуждали смертную казнь как судебное установление.

Большевики вначале решительно отвергали эту традицию. Они были противниками политических убийств. Но на И съезде РСДРП в 1903 г. предложение включить в партийную Программу отмену смертной казни было отклонено значительным большинством голосов под возгласы: "А для Николая Ш" ("Второй съезд РСДРП", с. 193-194). Однако с течением времени на многих русских социал-демократов оказал влияние тот же западный гуманизм XIX века, который воздействовал и на социал-демократические и рабочие партии Западной Европы. Второй Интернационал на своем конгрессе в Копенгагене в 1910 г. единогласно осудил смертную казнь. Февральская революция в России была проникнута западными либеральными и социал-демократическими идеями, и протест против смертной казни стал главным пунктом ее программы. С восстановлением смертной казни на фронте в сентябре 1917 г. связан знаменитый ответ Керенского своим критикам на Демократическом совещании. Он сказал, что осуждать его надо будет тогда, когда смертный приговор на деле приведут в исполнение. Советский уголовный кодекс 1922 г. устанавливал смертную казнь за контрреволюционные преступления, не называя ее так, а лишь упоминая о ней как о "высшей мере наказания".

[10] С. Vellay fed). Discours et Rapports de Robespierre, 1908, p. 197, 332. В 1920 г. Ленин говорил французскому коммунисту Фроссару, что французу нечего отвергать в Русской революции, которая своими методами и образом действий возвращает Французскую революцию ("Humanite", l0 Septembre 1920). Сравните это с высказыванием Джефферсона о терроре: "В борьбе, которая была необходима, погибли без соблюдения судебных формальностей многие виновные, а вместе с ними и некоторые невинные. Этих я, так же сильно, как и все, жалею; некоторых буду оплакивать до своего смертного часа. Но я скорблю о них так, как если бы они погибли в бою. Необходимо было использовать винтовки, машину не столь слепую, как пули и бомбы, но в определенной степени слепую" (P.L. Ford fed). The writings of Thomas Jefferson. New York, v. VI, 1895, p. 153-154).

[11] К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 5, с. 494.

[12] * Белому террору — красный террор. — Прим. ред.

[13] Там же, т. 6, с. 175.

[14] Там же, т. 8, с. 120.

[15] Взгляды Каутского – лучший пример этого направления мыслей во втором поколении германской социал-демократии. В работе Каутского 'Терроризм и коммунизм" ("Terrorismus und Kommunismus: ein Beitrag zur Naturgeschichte det Revolution", 1919) содержалась резкая критика большевистского террора. Он цитировал отрывки из более поздних произведений Энгельса, но опустил более раннее высказывание, где Энгельс с удовлетворением отмечал: "В тот короткий период французской революции, когда, при господстве партии Горы, пролетариат стоял у государственного кормила, он проводил централизацию всеми средствами, с помощью картечи и гильотины" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, с. 355).

[16] "Bericht fiber den Grtindungsparteitag der Kommunistischen Partei Deutsch-lands (Spartakusbund)", n. d. [1919], S. 52.

[17] В.И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 5, с. 7.

[18] Там же, т. 34, с. 174,190-191.

[19] Л. Троцкий. О Ленине, с. 101.

[20] Рассказывают, что с 1918 г. возник следующий способ: "Будем спрашивать: ты за кого? За революцию или против? Если против — к стенке, если за – иди к нам и работай" (В.В. Адоратский. Воспоминания о Ленине. М., 1933, с. 66-67). После революции Ленин спрашивал на манер Генриха II: "Неужели у нас не найдется своего Фукье-Тенвиля, который привел бы в порядок расходившуюся контрреволюцию?" (В. Бонч-Бруевич. На боевых постах Февральской и Октябрьской революций. М., 1930, с. 197).

[21] "Известия", 30 октября (12 ноября) 1917 г., цит. в: Bunyan and Fisher. Op. cit.,p.l53.

[22] Л. Троцкий. Соч., т. III, ч. 2, с. 202.

[23] "Четвертый Чрезвычайный Всероссийский съезд Советов". М., 1920, с. 56-57.

[24] На менее актуальные заботы ВЧК летом 1918 г. проливает свет украинский анархист Махно, сам в прошлом политический заключенный: "Комиссия ЧК по расследованию дел бывших политических заключенных московской тюрьмы обратилась ко всем бывшим заключенным с просьбой дать любые сведения о жестоких надзирателях, которых затем арестовали по распоряжению ЧК и в тот момент они находились под следствием" (Н. Махно. Под ударами контрреволюции. Париж, 1936, с. 113-115).

[25] Отчеты о действиях, предпринятых против анархистов см. в: Bunyan and Fisher. Op. cit., p. 582-586; R.H. Bruce Lockhart. Memoirs of a British Agent, 1932, p. 258-259, где переворот описывается как "первый шаг к установлению дисциплины"; и /. Sadoul. Op. cit., p. 275-276, где говорится, чо "анархистские массы" "вербовались из отбросов населения" и поощрялись "реакционерами". Судя по заявлению Дзержинского, опубликованному в "Известиях" 16 апреля 1918 г., не более одного процента арестованных составляли "идейные анархисты". Официальный отчет об этом деле сделал во ВЦИКе представитель ВЧК, который сам был не большевиком, а левым эсером ("Протоколы заседаний ВЦИК 4-го созыва", с. 153-156).

[26] С. А. Пионтковский. Гражданская война в России, 1918-1921. М., 1925, с. 154-156.

[27] Резолюцию см. в: "Новая жизнь", 10 июня 1918 г., с. 79-81. Майский, которого исключили из меньшевистского Центрального комитета за участие в так называемом "самарском правительстве", критически анализирует колебания меньшевиков в то время (И. Майский. Демократическая контрреволюция. М., 1923, с. 8-11).

[28] "Собрание узаконений... за 1917-1918 г г.", № 44, ст. 536. Изданию декрета предшествовало долгое обсуждение во ВЦИКе ("Протоколы заседаний ВЦИК 4-го созыва", с. 419-439).

[29] Этот вопрос будет рассматриваться в части IV.

[30] Свердлов в июле 1918 г. утверждал: "Смертные приговоры мы выносили десятками по всем городам: и в Петрограде, и в Москве, и в провинции" ("Пятый Всероссийский съезд Советов...", с. 49). Спор с левыми эсерами заставил его подчеркнуть, что это^настое явление: вопреки обыкновению, не стоило его преуменьшать. Число 22 за первые шесть месяцев, о котором пишет Лацис (М.И. Лацис. Цит. соч., с. 9), по-видимому, относится только к центральной ЧК в Москве, иначе оно, конечно, слишком мало.

[31] Дело Щасного см. в: D.F. White. The Growth of the Red Army. Princeton, 1944, p. 71-72. Пытался ли Щасный лишь "спасти" Балтийский флот от большевиков или отдать его немцем – вопрос не очень существенный. Достоверность сообщения о выдвинутых против него обвинениях, приведенного в книге Сиссона (Е. Sisson. One Hundred Red Days. Yale, 1931, p. 437), сомнительна.

[32] Свердлов отвергал формальный довод на основании того, что, во-первых, ВЦИК, исходя из своих полномочий, может отменить любую резолюцию съезда, и, во-вторых, съезд отменил смертную казнь на фронте, но не в других местах ("Пятый Всероссийский съезд Советов...", с. 49). Второй аргумент вызывал сомнение: II Всероссийский съезд Советов, безусловно, считал, что отменяет единственную еще существующую форму смертной казни.

[33] Это долго доказывала Спиридонова на V Всероссийском съезде Советов ("Пятый Всероссийский съезд Советов...", с. 59-61).

[34] "Известия", 23 июня 1918 г.

[35] Меньшевики, хотя и не скомпрометированные поддержкой индивидуального террора, были тоже более глубоко возмущены единственным смертным приговором, вынесенным законно сформированным трибуналом, чем десятками казней, тайно совершаемых ЧК. Именно приговор Щасному был причиной появления злобного памфлета Мартова под названием "Долой смертную казнь": 'Зверь лизнул горячей человеческой крови. Машина человекоубийства пущена в ход... Зачумленные, отверженные... палачи-людоеды". Когда меньшевистские власти в Тифлисе стреляли по толпе рабочих, Ленин гневно заметил: "Когда мы применяем расстрелы, они обращаются в толстовцев и льют крокодиловы сл

Date: 2015-12-13; view: 418; Нарушение авторских прав