Глава 2. Война мировоззрений. Если вы начали читать эту книгу, будучи скептиком, и умудрились дойти со мной досюда, у вас, несомненно

Если вы начали читать эту книгу, будучи скептиком, и умудрились дойти со мной досюда, у вас, несомненно, начал формироваться поток своих возражений. Разумеется, у меня были свои. Не является ли Бог тем случаем, когда желаемое выдают за действительное? Разве во имя религии не делалось много зла? Как мог любящий Бог допускать страдание? Как мог серьёзный учёный принять возможность чудес?

Если вы человек верующий, рассказанное в первой главе, возможно, придало вам уверенности, но у вас тоже почти наверняка есть такие сферы, где ваша вера сталкивается с другими проблемами, которые вы видите сами или которые ставят перед вами окружающие.

Сомнение – неизбежная часть веры. Как сказал Пауль Тиллих, «сомнение не противоположно вере; это её составная часть».[8] Если бы доказательства в пользу веры в Бога были совершенно бесспорными, мир был бы полон самоуверенных приверженцев одной религии. Но представьте себе такой мир, где несомненность доказательств лишила бы вас возможности свободного выбора в отношении веры. Было бы это интересно?

Сомнения и к скептику, и к верующему приходят из многих источников. Одна из категорий касается мнимых противоречий между религиозной верой и научными наблюдениями. Эти вопросы, особенно значительные сейчас в области биологии и генетики, будут разобраны в последующих главах. Другие проблемы коренятся больше в философской сфере человеческого опыта; они разбираются в этой главе. Если эти вещи вас не волнуют, можете смело переходить к главе 3.

Рассматривая эти философские вопросы, я говорю, в основном, как рядовой верующий. Однако я сам проходил через эту борьбу. Особенно в первый год после того, как я пришёл к принятию Бога, неравнодушного к людям, меня со всех сторон осаждали сомнения. Хотя все эти вопросы казались сразу после их появления свежими и не имеющими ответов, я с радостью узнавал, что у меня в списке не было таких возражений, которые ещё сильнее и чётче веками не высказывались бы другими людьми. Приятнее всего было то, что обнаруживалось много замечательных источников, где давались ответы на эти проблемы. Я в этой главе сошлюсь на некоторых авторов, дополнив их слова собственными мыслями и опытом. Многие из самых доступных для понимания вариантов анализа я нашёл в трудах теперь уже знакомого мне наставника из Оксфорда – Клайва Льюиса.

Хотя тут можно разобрать много возражений, я отобрал четыре, которые особенно досаждали мне в те первые дни жизни моей новорождённой веры, и я думаю, что они больше всего волнуют всех, кто раздумывает о решении обратиться к вере в Бога.

Не принимают ли верующие в Бога желаемое за действительное?

Есть ли Бог на самом деле? Или же поиск существования сверхъестественного существа, столь распространённый во всех изученных культурах, представляет собой просто всеобщее, но безосновательное стремление всех нас к чему-то, выходящему за рамки нас самих, чтобы придать смысл бессмысленной жизни и оттолкнуть жало смерти?

Хотя поиск божественного в наше время вытеснен нашей деловитой и перенасыщенной жизнью, он всё ещё остаётся одним из самых универсальных человеческих стремлений. Клайв Льюис описывает это явление в своей жизни в замечательной книге «Настигнут радостью»; именно это чувство сильнейшего стремления, которое впервые было вызвано у него просто несколькими стихотворными строчками, он называет «радостью». Он описывает это переживание как «неудовлетворённое желание, которое само по себе желаннее любого удовлетворения».[9] Я могу ясно вспомнить некоторые такие моменты в собственной жизни, когда острое ощущение стремления, что-то между удовольствием и горем, заставало меня врасплох и заставляло меня думать и гадать, откуда взялось такое сильное чувство и как такое переживание можно вернуть.

Я помню, как в 10 лет я пришёл в восторг, когда ощутил огромные размеры Вселенной и увидел кратеры на Луне и волшебный прозрачный свет Плеяд, посмотрев в телескоп, который поставил на высоком поле нашей фермы астроном-любитель. Помню, как в 15 лет накануне Рождества импровизация на тему особенно прекрасного хорала, сладко и верно взлетев выше более знакомой мелодии, оставила у меня чувство неожиданного благоговения и стремления к чему-то такому, что я не знал, как назвать. Намного позже, когда я был студентом-атеистом, меня удивило то же чувство благоговения и стремления, на этот раз смешанное с особенно глубоким ощущением горя, посетившее меня, когда я слушал вторую часть из Третьей (Героической) симфонии Бетховена. Когда мир оплакивал гибель израильских спортсменов, убитых террористами на Олимпиаде 1972 года, Берлинский филармонический оркестр играл на Олимпийском стадионе мощные напряжённые пассажи этой элегии, смешивая благородство и трагичность, жизнь и смерть. На несколько мгновений я был вознесён от своего материалистического мировоззрения в не поддающееся описанию духовное измерение – переживание, показавшееся мне довольно удивительным.

В более позднее время у меня как у учёного, которому иногда даётся замечательная возможность открыть что-то, до того человеку неизвестное, бывала особая радость, связанная с такими вспышками прозрения. Узрев проблеск научной истины, я нахожу сразу и чувство удовлетворения, и стремление понять ещё более глубокую Истину. В такой момент научные занятия становятся не просто процессом раскрытия устройства мира. Они приводят учёного в состояние, совершенно необъяснимое с натуралистической точки зрения.

Как же нам относиться к подобным переживаниям? И что это за чувство стремления к чему-то большему, чем мы сами? Неужели это всего лишь какое-то сочетание нейротрансмиттеров, попавших точно на нужные рецепторы, вызвав электрический разряд где-то глубоко в мозгу, и не более? Или же это, как и Нравственный закон, описанный в предыдущей главе, проблеск того, что лежит где-то за пределами нашего мира, указатель, поставленный глубоко в человеческом духе и указывающий на что-то намного грандиознее нас самих?

Атеисты считают, что такие стремления нельзя доверчиво воспринимать как индикаторы сверхъестественного, и что, переходя от таких благоговейных ощущений к вере в Бога, мы просто принимаем желаемое за действительное, придумываем ответ потому, что хотим, чтобы он оказался верным. Эта точка зрения дошла до самой широкой публики через труды Зигмунда Фрейда, утверждавшего, что порывы к Богу порождаются переживаниями раннего детства. В книге «Тотем и табу» Фрейд говорил: «Психоаналитическое исследование показывает с особенной ясностью, что каждый создает бога по образу своего отца, что личное отношение к богу зависит от отношения к телесному отцу и вместе с ним претерпевает колебания и превращения и что бог в сущности является не чем иным, как превознесенным отцом».[10]

Такой довод об исполнении желаний сталкивается с той проблемой, что он не согласуется с представлением основных мировых религий о характере Бога. В своей вышедшей недавно прекрасной книге «Вопрос Бога» Арманд Николи, профессор из Гарварда, профессионально изучавший психоанализ, сравнивает взгляды Фрейда с позицией К. Льюиса.[11] Льюис считал, что такое стремление к реализации своих желаний скорее привело бы к появлению совсем иного Бога, чем тот, который описан в Библии. Если мы хотим, чтобы нас баловали, холили и лелеяли, тут мы этого не найдём. Вместо этого, по мере того, как мы вдумываемся в существование Нравственного закона и нашу очевидную неспособность жить по нему, мы осознаём, что попали в большую беду и потенциально можем быть навеки отделены от Автора этого Закона. Более того, разве ребёнок в процессе взросления не испытывает двойственные чувства по отношению к родителям, включая желание быть свободным? Почему же желание к реализации своих желаний должно породить стремление к Богу, а не к тому, чтобы Его не было?

Наконец, рассудим чисто логически: если допустить возможность того, что Бог – это нечто такое, чего люди могут желать, разве это исключает возможность того, что Он может быть реальным? Абсолютно нет. То, что я хотел иметь любящую жену, не делает её теперь воображаемой. То, что земледелец хотел дождя, не заставляет его сомневаться в реальности пошедшего за тем ливня.

И вообще, этот довод о принятии желаемого за действительное можно перевернуть с ног на голову. Почему существует такой всеобщий и свойственный исключительно человеку вид голода, если он не связан с какой-то возможностью его удовлетворения? Об этом, опять же, хорошо говорит Льюис: «Ребёнок испытывает голод, но на то и пища, чтобы насытить его. Утёнок хочет плавать: что ж, в его распоряжении вода. Люди испытывают влечение к противоположному полу; для этого существует половая близость. И если я нахожу в себе такое желание, которое ничто в мире не способно удовлетворить, это, вероятнее всего, можно объяснить тем, что я был создан для другого мира».[12]

Может быть, это стремление к священному, всеобщий и непонятный аспект человеческого опыта, вовсе не принятие желаемого за действительное, а указатель в сторону чего-то, находящегося вне нас? Почему у нас в сердце и в голове есть «пустота в форме Бога», если она не ждёт своего заполнения?

В нашем современном материалистическом мире легко упустить из виду это чувство стремления. В своём замечательном собрании очерков «Как научить камень говорить» Анни Диллард пишет об этой растущей пустоте:

«Теперь мы уже вышли из состояния первобытности. Теперь весь мир не кажется священным… Наш народ перешёл от пантеизма к панатеизму… Трудно устранить нанесённый нами же вред и вернуть к себе то, что мы однажды попросили уйти. Трудно осквернить рощу и попытаться вернуть её святость. Мы проспали горящий куст и не можем зажечь его вновь. Мы напрасно чиркаем спичками под всеми зелёными деревьями. Правда ли ветер плакал от радости, а холмы восклицали хвалу? Теперь безжизненные вещи на Земле лишились дара речи, а живые говорят очень мало очень немногим… И всё же, может быть, везде, где есть движение, есть и шум, как бывает, когда кит прыгает над водой и шлёпается в неё, а везде, где есть тишина, есть и тихий спокойный голос Бога, который говорит из вихря, древняя песня и пляска природы, театр, который мы выгнали из города… Чем мы занимались все эти века, как не пытались вернуть Бога обратно на гору, или, если это не получалось, извлечь хоть какой-нибудь писк из чего угодно вокруг себя? Чем отличается собор от физической лаборатории? Разве мы не чувствуем, что и там, и там - мы, люди, желанные гости?[13]

А как же всё то зло, которое творилось во имя религии?

Главным камнем преткновения для многих всерьёз ищущих людей становятся убедительные исторические факты, показывающие, что во имя религии творились ужасные вещи. Это относится в определённой мере практически ко всем вероисповеданиям, включая те, в число основных принципов которых входят сострадание и ненасилие. Учитывая такие примеры злоупотребления неограниченной властью, насилия и лицемерия, как кто-то может примыкать к догматам веры, проповедуемой такими злодеями?

На эту проблему есть два ответа. Прежде всего, не забывайте, что во имя религии делалось также и много замечательного. Церковь (и тут я употребляю этот термин в общем, в отношении к организованным институтам, проповедующим определённую веру, независимо от того, о каком вероисповедании идёт речь) много раз играла решающую роль в поддержке справедливости и благотворительности. Одним из примеров может быть хотя бы то, как религиозные руководители старались освободить людей от угнетения – начиная с Моисея, выведшего израильтян из рабства, до Вильяма Уилберфорса, которому удалось убедить английский парламент запретить рабовладение, и до Мартина Лютера Кинга, возглавлявшего движение за гражданские права в США, за что он и отдал свою жизнь.

Но второй ответ возвращает нас к Нравственному закону и к тому факту, что никто из нас, людей, его не исполняет. Церковь состоит из падших людей. Чистая вода духовной истины вливается в ржавые сосуды, и последующие ошибки церкви в течение веков не надо проецировать на саму веру, как если бы проблема была в воде. Неудивительно, что люди, оценивающие истинность и привлекательность духовной веры по поведению какой-то конкретной церкви, часто не могут представить того, что они к ней присоединятся. Выражая враждебность по отношению к французской католической церкви на заре Французской революции, Вольтер писал: «Стоит ли удивляться, что в мире столько атеистов, когда церковь ведёт себя столь мерзко?»[14]

Не трудно привести такие примеры, когда церковь поддерживала действия, идущие вразрез с принципами, которые должно было бы утверждать её же вероисповедание. Заповеди блаженства, провозглашённые Христом в Нагорной проповеди, игнорировались, когда христианская церковь в средние века устраивала крестовые походы, а потом инквизиционные трибуналы. В то время как сам пророк Мухаммад никогда не применял насилия в ответ на преследования, мусульманский джихад, начиная с походов самых первых его последователей и включая современные теракты, подобные тому, что было 11 сентября 2001 года, создал ложное впечатление, будто исламу свойственно насилие. Даже сторонники таких религий, которые вроде бы должны чуждаться насилия, например, индусы или буддисты, время от времени вступают в вооружённые конфликты, подобные тому, который мы наблюдаем сейчас на Шри Ланке.

Истину религиозной веры марает не только насилие. Частые случаи грубого лицемерия среди религиозных руководителей, которые теперь становятся ещё более явными благодаря СМИ, приводят многих скептиков к выводу, что в религии нельзя найти объективной истины или добра.

Возможно, ещё более коварно и ещё шире распространено возникновение во многих церквах духовно мёртвой, светской религии, лишённой всех мистических аспектов традиционной веры и предлагающей такую версию духовной жизни, которая состоит сплошь из социальных мероприятий и/или традиции, а вовсе не из поиска Бога.

Стоит ли удивляться в таком случае, что некоторые комментаторы указывают на религию как на отрицательную общественную силу, или, как выразился Карл Маркс, «опиум для народа»? Но давайте будем тут осторожнее. Великие марксистские эксперименты в Советском Союзе и в маоистском Китае, ставившие своей целью создание общества, открыто основанного на атеизме, оказались способными привести к не меньшему, а, вероятно, даже большему истреблению людей и необузданному злоупотреблению властью, чем худшие диктаторы последнего времени. Действительно, отрицая существование какой-то верховной власти, атеизм обладает теперь уже реализованным потенциалом полностью освобождать людей от какой бы то ни было ответственности за притеснение друг друга.

Поэтому, хотя долгая история религиозного гнёта и лицемерия сильно отрезвляет, всерьёз ищущий человек, чтобы найти истину, должен смотреть глубже поведения грешных людей. Стали бы вы осуждать дуб за то, что сделанные из него брёвна использовались для постройки таранов? Стали бы вы винить воздух за то, что по нему передаётся ложь? Стали бы вы оценивать «Волшебную флейту» Моцарта по тому, как её без репетиций исполнили пятиклассники? Если бы вы никогда не видели настоящего заката над Тихим океаном, устроила ли бы вас в качестве равноценной замены туристическая брошюрка? Стали бы вы судить о силе романтической любви только в свете семьи по соседству, где муж всё время бьёт жену?

Нет. По-настоящему истинность вероисповедания можно оценить только по чистой воде, а не по ржавым сосудам.

Почему любящий Бог допускает страдания в мире?

Где-нибудь в мире, возможно, есть люди, никогда не испытывавшие страданий. Я таких людей не знаю и подозреваю, что ни один читатель этой книги не причислит себя к такой категории. Этот всеобщий человеческий опыт заставил многих усомниться в существовании любящего Бога. Как сказал Клайв Льюис в книге «Страдание», рассуждение строится так: «Если бы Бог был благ, Он желал бы, чтобы Его создания были абсолютно счастливыми, и если бы Бог был всемогущ, Он мог бы сделать то, чего желал. Но Его создания не счастливы. Поэтому Богу недостает либо благости, либо могущества, либо и того, и другого».[15]

Есть несколько решений этой проблемы. Некоторые из них принять проще, чем другие. Прежде всего, давайте признаем, что во многом наши собственные страдания и страдания наших ближних вызваны тем, как мы друг ко другу относимся. Ножи, стрелы, пушки, бомбы и всевозможные пыточные орудия, использовавшиеся веками, изобретены не Богом, а людьми. Трагедию ребёнка, которого сбил пьяный водитель, невинного человека, погибшего на поле битвы или девушки, убитой шальной пулей в преступном районе современного города, вряд ли можно свалить на Бога. Ведь нам как-то предоставлена свобода воли, способность поступать так, как нам вздумается. Мы часто используем эту возможность, чтобы ослушаться Нравственного закона. И когда мы так поступаем, Бога ли нужно винить за последствия?

Должен ли был Бог ограничить свободу нашей воли, чтобы воспрепятствовать таким злым поступкам? Такой образ мысли быстро сталкивается с проблемой, из которой нет рационального выхода. Это, опять же, ясно говорит Льюис: «Если вы скажете: “Бог может дать существу свободную волю и в то же время лишить его свободы воли”, вы фактически ничего не сказали о Боге – бессмысленная комбинация слов не обретёт внезапно смысла потому лишь, что вы предпошлёте ей два других слова: “Бог может”. Чушь останется чушью, даже если сказать её о Боге».[16]

И всё же принять рациональные доводы бывает трудно, когда на невинного человека обрушивается ужасное страдание. Я знаком с одной студенткой, которая жила одна, когда во время летних каникул проводила медицинское исследование, готовясь стать врачом. Проснувшись посреди ночи, она обнаружила, что к ней в квартиру залез чужой человек. Он приставил к её горлу нож и, не слушая её, завязал ей глаза, а потом её изнасиловал. Он бросил её в состоянии глубочайшего потрясения, и она годами переживала этот случай снова и снова. Преступника так и не поймали.

Эта девушка была моей дочерью. Никогда зло в чистом виде не было для меня столь явно, как той ночью, и я не желал более страстно, чтобы Бог как-то вмешался бы и остановил это ужасное преступление. Почему Он не сделал так, чтобы насильник был поражён ударом молнии или, по крайней мере, угрызениями совести? Почему Он не окружил мою дочь невидимым щитом, чтобы её защитить?

Возможно, в редких случаях Бог и совершает чудеса. Но в основном наличие свободной воли и порядка в материальной Вселенной – неумолимые факты. Хотя мы, возможно, и желали бы, чтобы такое чудесное избавление случалось чаще, в результате приостановки действия этих двух сил образовался бы полный хаос.

А как же понимать природные катаклизмы – землетрясения, цунами, извержения вулканов, сильные наводнения и вспышки голода? Как понимать такие явления, – меньшего масштаба, но не менее горестные, – как заболевание невинного человека, например, ребёнка, раком? Англиканский священник и видный физик Джон Полкинхорн назвал такую категорию бедствий «материальным злом», в отличие от «Нравственного зла», совершаемого человечеством. Как можно оправдать его?

Наука показывает нам, что Вселенная, наша собственная планета и сама жизнь участвуют в эволюционном процессе. Среди следствий этого процесса могут быть непредсказуемость погоды, соскальзывание тектонической плиты или ошибка в копировании ракового гена при нормальном процессе деления клеток. Если в начале времён Бог решил использовать эти силы для сотворения людей, в этом была заложена и неизбежность этих болезненных последствий. Частые вмешательства в виде чудес внесли бы, по меньшей мере, в материальный мир такой же хаос, как и при вмешательстве в добровольные поступки людей.

Для многих вдумчивых искателей истины эти рациональные объяснения всё же не могут быть оправданием болезненности человеческого существования. Почему наша жизнь – это, скорее, долина слёз, чем сад радости? Об этом очевидном парадоксе было написано много, и вывод непрост: если Бог действительно нас любит и желает нам лучшего, то, возможно, Его замысел не совпадает с нашими планами. Это уразуметь трудно, особенно если нас регулярно кормили с ложечки такой версией милосердия Божьего, которое не предполагает с Его стороны ничего большего, чем желание, чтобы мы были постоянно счастливы. Опять же, из Льюиса: «Нам, по сути, нужен не столько Отец Небесный, сколько небесный дедушка – этакий благожелательный и расслабленный старичок, который, как говорится, “любит смотреть, как веселится молодёжь”, и чей план вселенной состоит просто в том, чтобы можно было искренне сказать в конце каждого дня, что “все погуляли на славу”».[17]

Если судить по человеческому опыту, раз мы соглашаемся, что Бог милосерден, очевидно, что Он желает от нас большего. Разве не это, на самом деле, вы испытываете в жизни? Вы узнавали о себе больше, когда всё шло хорошо, или когда вы сталкивались с проблемами, трудностями и страданиями? «Бог шепчет нам посреди наших удовольствий, вслух говорит с нашей совестью, но Он кричит в нашей боли – это Его мегафон, чтобы слышал оглохший мир».[18] Как бы ни желали мы избежать этих переживаний, разве не были бы мы без них существами мелкими и эгоистичными, которые, в конце концов, утратили бы всякое чувство благородства или стремление помогать совершенствоваться другим?

Подумайте вот о чём: если самое важное решение из тех, что мы должны принять на земле, касается веры, и если самые важные отношения из тех, которые нам надо установить, – это отношения с Богом, и если наше бытие как существ духовных не ограничено тем, что мы можем знать и наблюдать, пока живём на земле, точеловеческое страдание видится совсем в другом контексте. Возможно, мы так никогда и не поймём причин этих болезненных переживаний, но мы можем начать с принятия мысли о том, что такие причины могут быть. В моём случае я вижу, хотя и смутно, что изнасилование моей дочери было для меня призывом попытаться узнать, что на самом деле значит прощать в ужасно мучительных обстоятельствах. Если быть совсем честным, я всё ещё тружусь над этим. Возможно, это для меня было также возможностью понять, что я не мог по-настоящему защитить своих дочерей от всякой боли и страдания: мне надо было научиться вверять их Божьей любви и заботе, зная, что это даст не только иммунитет ко злу, но и уверенность, что их страдание будет не напрасным. А моя дочь сказала бы, что это происшествие дало ей возможность и побуждение консультировать и утешать других женщин, прошедших через такое же насилие.

Такое представление о том, что Бог может действовать через неприятности, вместить нелегко, и оно может прочно укорениться только в мировоззрении, включающем в себя духовную перспективу. Принцип духовного роста через страдание, по сути, почти универсален в великих мировых религиях. Четыре благородные истины Будды из проповеди в Оленьем парке, например, начинаются словами «жизнь есть страдание». Парадоксально, но для человека неверующего осознание этого может стать источником большого утешения.

Например, та женщина, за которой я ухаживал на медицинской практике, и которая бросила вызов моему атеизму кротким принятием своей смертельной болезни, видела в этой последней главе её жизни опыт, приближавший её к Богу, а не удалявший от Него. На большой исторической сцене Дитрих Бонхёффер, немецкий богослов, который добровольно вернулся в Германию из США во время второй мировой войны, чтобы сделать что-то для сохранения реальной церковной жизни в то время, когда организованная христианская церковь в Германии решила поддерживать нацистов, оказался в тюрьме за свою роль в заговоре с целью убийства Гитлера. За два года тюремного заключения, переживая большие унижения и лишение свободы, Бонхёффер так и не поколебался в своей вере или в хвале, возносимой Богу. Незадолго до того, как его всего за три недели до освобождения Германии казнили через повешение, он записал такие слова: «Потерянным я назвал бы то время, в котором мы не жили как люди, не собирали опыт, не учились, не созидали, не наслаждались и не страдали».[19]

Как разумный человек может верить в чудеса?

Наконец, разберём возражение против веры, которое особенно резко звучит для учёного. Как можно примирить с научным мировоззрением чудеса?

В современном обиходе мы обесценили значение слова «чудо». Мы говорим о «чудо-лекарствах», «чудо-диетах» и даже о «Чудесах на льду». Но это, конечно, не тот смысл, который был вложен в это слово изначально. Если выражаться точнее, чудо – это событие, которое представляется необъяснимым по законам природы и причина которого считается сверхъестественной.

Во всех религиях есть вера в определённые чудеса. Переход израильтян через Красное море под предводительством Моисея, когда войско фараона потонуло в море, – это красочный рассказ из Книги Исход о том, как Бог Своим вмешательством предотвратил неминуемую гибель Своего народа. Также и в той истории, где Иисус Навин попросил Бога продлить день, чтобы можно было успешно завершить одну из битв, сказано, что солнце остановилось так, что это можно было бы назвать только чудом.

В исламе написание Корана началось в пещере около Мекки со сверхъестественного наставления Мухаммада ангелом Джабраилом. Вознесение Мухаммада – это тоже явно чудесное событие, когда ему даётся возможность увидеть всё, что есть на небе и в аду.

Чудеса играют особенно важную роль в христианстве – особенно самое значительное из всех чудес, воскресение Христа из мёртвых.

Как можно принимать такие утверждения, называя себя при этом современным разумным человеком? Ясно, что если мы исходим из отрицания возможности сверхъестественных событий, чудес допускать нельзя. Особенно ясный ход мысли на эту тему мы снова можем найти у Клайва Льюиса, в его книге «Чудо». «Всё то вокруг нас, что называется чудом, воспринимают органы наших чувств – мы видим, слышим, ощущаем, обоняем, чувствуем на вкус, а чувства эти могут ошибаться. Если случилось что-то сверхъестественное, мы не всегда вправе считать, что пали жертвой иллюзии. Если вы придерживаетесь философии, исключающей чудеса, вы непременно так и скажете. Мы выносим из опыта то, что нам позволит наша философия; и потому бессмысленно к нему апеллировать, пока мы не решили философских вопросов».[20]

Рискуя отпугнуть тех, кому не нравятся математические подходы к философским проблемам, предлагаю вам такой анализ. О. Томас Байес был шотландским богословом, мало кто помнит его богословские рассуждения, но его очень уважают за то, что он выдвинул конкретную теорему вероятности. В теореме Байеса даётся формула, по которой можно рассчитать вероятность наблюдения определённого события при наличии некоторой исходной информации («априорной») и некоторой дополнительной («условной»). Его теорема бывает особенно полезна, когда имеется два или более возможных объяснений какого-либо происшествия.

Рассмотрим следующий пример. Вас взял в заложники маньяк. Он даёт вам шанс на освобождение – он позволит вам вытащить карту из колоды, положить её обратно, перетасовать и вытащить снова. Если вы оба раза вытащите пикового туза, он вас отпустит.

Хотя вы и относитесь скептически к тому, стоит ли даже пробовать, вы всё же идёте на это – и к своему изумлению вытягиваете два раза подряд пикового туза. Вас отвязывают, и вы возвращаетесь домой.

Если у вас есть математические наклонности, вы рассчитываете, что шансы на такую удачу составляют 1/52 × 1/52 = 1/2704. Очень маловероятное событие, но оно произошло. Однако через несколько недель выясняется, что доброжелатель из числа работников фирмы, выпускающей игральные карты, зная о фантазии этого маньяка, договорился, чтобы одна из каждой сотни карточных колод состояла из 52 тузов пик.

Так что, может, это была вовсе не счастливая случайность? Возможно, знающее и заботливое существо (сотрудник фирмы), неизвестное вам во время вашего заточения, вмешалось, чтобы повысить шансы на ваше освобождение? Вероятность того, что колода, из которой вы тянули карты, была обычной колодой из 52 карт, была равна 99/100; вероятность того, что это была особенная колода из одних пиковых тузов, – 1/100. Для этих двух возможных исходных точек «условная» вероятность вытаскивания двух пиковых тузов подряд составляла бы соответственно 1/2704 и 1. По теореме Байеса можно теперь рассчитать «апостериорную» вероятность и прийти к выводу: вероятность того, что вы тащили карты из «чудесной» колоды составляет 96%.

Такой же анализ можно применить и к событиям в повседневной жизни, которые представляются чудесными. Предположим, вы наблюдали спонтанное исцеление от рака в поздней фазе, которая известна как смертельная почти во всех случаях. Чудо ли это? Чтобы оценить этот вопрос по Байесу, вам надо будет, прежде всего, установить, какова «априорная вероятность» чудесного исцеления от рака. Один шанс из тысячи? Из миллиона? Или же вероятность нулевая?

Тут, конечно, разумные люди разойдутся во мнениях, иногда с шумом. Убеждённый материалист изначально не может допустить вероятности чудес (у него «априорная вероятность» будет нулевой), а следовательно, даже крайне необычное излечение рака не будет принято как свидетельство о чуде, оно вместо этого будет приписано тому, что редкие события в мире природы иногда всё же происходят. Верующий в существование Бога, однако, может, изучив факты, сделать вывод, что никакие известные естественные процессы не могли бы привести к такому исцелению, и, признавая, что априорная вероятность чуда, хотя она и довольно мала, нулевой всё же не является, выполнит свой (очень неформальный) расчёт по Байесу и заключит, что чудо скорее вероятно, чем нет.

Всё это было сказано просто для того, чтобы показать: дискуссия о чудесах быстро сводится к спору о том, можно ли вообще рассматривать какую-либо вероятность чего-то сверхъестественного. Я полагаю, что она есть, но в то же время «априорная вероятность» должна в целом быть очень низкой. То есть, предпочтение в любом конкретном случае должно отдаваться объяснению естественному. Удивительные, но вполне земные события не становятся автоматически чудесными. Для деиста, считающего, что Бог сотворил Вселенную, но потом ушёл куда-то ещё заниматься другими делами, рассматривать естественные события как чудесные не более разумно, чем для убеждённого материалиста. Теист, верящий в Бога, который действует в жизни людей, вероятно, будет применять различные пороги вероятности чудес, в зависимости от восприятия данным человеком того, насколько вероятно вмешательство Бога в повседневные обстоятельства.

Чтобы честность и рациональность религиозной точки зрения не подвергались сомнению, при интерпретации потенциально чудесных событий важно, независимо от личного мнения, иметь долю здорового скептицизма. Быстрее, чем убеждённый материализм, возможность чудес убьют только попытки придания статуса чудес повседневным событиям, для которых есть простые естественные объяснения. Всякий, кто утверждает, будто раскрытие цветка – это чудо, попирает развивающееся понимание ботаники, которая далеко продвинулась по пути к выяснению всех шагов, направляемых инструкцией в ДНК этого растения, от зарождения семени до цветения прекрасной и благоухающей розы.

Так же злоупотребляет нашей доверчивостью и человек, выигравший в лотерее и объявляющий это чудом, потому что он молился о таком результате. Ведь учитывая широкое распространение, по крайней мере каких-то следов веры в современном обществе, вероятно, что значительная часть людей, купивших лотерейные билеты на той же неделе, тоже мимолётом помолилась о выигрыше. Если это так, то претензия реального победителя на чудесное вмешательство оказывается пустой.

Труднее оценить заявления о чудесном исцелении от медицинских проблем. Как врач, я время от времени видел ситуации, когда люди выздоравливали от болезней, казавшихся необратимыми. Однако я не склонен приписывать эти события чудесному вмешательству, учитывая неполноту нашего понимания болезни и того, как она влияет на человеческое тело. Слишком часто, когда заявления о чудесном исцелении исследовались объективными наблюдателями, эти заявления не оправдывались. Несмотря на эти ошибки и настойчивое требование, чтобы такие утверждения подкреплялись множеством данных, я не удивился бы, если бы услышал, что такие подлинно чудесные исцеления всё же действительно случаются, хотя и крайне редко. «Априорная вероятность» у меня низка, но она не равна нулю.

Таким образом, чудеса для верующего, доверяющего науке как средству исследования мира природы и видящего, что этот мир управляется определёнными законами, не входят в непримиримое противоречие с ними. Если, подобно мне, вы признаёте, что что-то или кто-то может существовать и вне природы, нет никаких логических причин, мешающих этой силе иногда устраивать вторжение в наш мир. С другой стороны, для того чтобы мир не погрузился в хаос, чудеса должны быть очень необычайным явлением. Как написал Льюис, «Господь не сыплет чудес на природу, как перец из перечницы. Чудо – большая редкость. Оно встречается в нервных узлах истории – не политической и не общественной, а иной, духовной, которую людям и невозможно полностью знать. Пока ваша мысль от таких узлов далека, вам нечего ждать чуда».[21]

Тут мы видим не только довод о редкости чудес, но и о том, что они должны иметь какую-то цель, а не просто представлять собой сверхъестественные действия капризного волшебника, совершаемые просто ради удивления публики. Если Бог – это высшее воплощение всемогущества и благости, Он не стал бы играть роль такого фокусника. Об этом убедительно говорит Джон Полкинхорн: «Чудеса надо трактовать не как действия Бога, идущие вразрез с законами природы (ибо сами эти законы суть выражения воли Божьей), но как более глубокие откровения характера отношений Бога с мирозданием. Чтобы заслуживать доверия, чудеса должны нести более глубокое понимание, чем то, к которому можно было бы прийти без них».[22]

Несмотря на эти доводы, скептики-материалисты, не желающие оставлять места для понятия о сверхъестественном, опровергающие свидетельства от Нравственного закона и всеобщего чувства стремления к Богу, несомненно, будут стараться доказать, что рассматривать возможность чудес вообще не нужно. По их представлениям, законами природы можно объяснить всё, даже вещи, крайне невероятные.

Но можно ли до конца обосновать такой взгляд? Есть, по крайней мере, одно уникальное, чрезвычайно маловероятное и глубоко значимое историческое событие, которое, как соглашаются специалисты почти по всем наукам, непонятно и не будет понято никогда, и которое совершенно невозможно объяснить законами природы. Считать ли его чудом? Читайте дальше.

Часть 2. Главные вопросы в человеческой жизни