Венеция 2 page

— Ты слышал, что произошло? — За туалетным столиком Лора наносила последние штрихи в макияже. — Эта хреновина едва не опрокинулась.

— Он просто вильнул, объезжая собаку. — Я мучился с запонками. После возвращения из Лондона у меня оставалось меньше двадцати минут, чтобы принять душ и переодеться. — Все говорят, никакой опасности не было.

— Сам прекрасно знаешь, что искушаешь судьбу. Ты обещал быть дома.

Теперь сын был для нас всем, но это вовсе не означало, что он подвержен опасностям больше сверстников, в чем я пытался убедить Лору. Нельзя трястись над каждым его шагом. Однако матери не докажешь.

— Если с ним что-нибудь случится… — Не договорив, она через зеркало ожгла меня взглядом, в котором был и суд, и приговор.

— Ты знаешь, зачем я ездил в город, — спокойно ответил я. — Это важно.

На встрече с Филом из «Систем безопасности» я лично передал ему сим-карту моего телефона. Этим я подчеркивал первостепенность моей просьбы отследить звонок у грота.

— Что бы ты ни делал, это всегда «важно». А Джордж? Семья? Как насчет нас?

— Вы — единственное, что имеет значение, — абсолютно искренне сказал я.

Вспышку спровоцировала «ямаха», но я уже чувствовал, что конфликт назревает. Ненавижу склоки. Насмотревшись на ежедневный лай родителей, я дал себе слово не повторять этот иссушающий душу образец. У нас бывали стычки, но мы ухитрялись оставаться цивилизованными, избегать кровопролитных схваток. Разумеется, у Лоры случались закидоны, однако нынче было что-то иное. Она обвинила меня в том, что я пренебрегаю нашим «единственным ребенком», никогда не бываю дома, а работу использую как отговорку, чтобы уклониться от обязанностей. Меня ошеломили глубоко затаенные обиды и горечь, которые теперь всплыли на поверхность. Наверное, лишь инстинкт самосохранения или страх перед непоправимым не дали ей высказать все, что накипело. Она вплотную подошла к этой грани, когда вдруг обернулась и прокричала:

— Тебя нет со мной!

Атака захватила меня врасплох, но я понимал: Лора не так уж далека от истины.

Я просто выключился, и в том была моя защита. Когда уже было нельзя оттягивать встречу гостей, я сказал:

— Поговорим в другой раз, ладно? Это нечестно по отношению к Джорджу и Софи. Если хотим устроить им прекрасный вечер, надо выглядеть, будто мы заодно.

— Ты мастер на подобные штучки. Я так не умею, — ответила жена.

Вряд ли кто-нибудь заметил возникшую между нами напряженность. Друзья, особенно те, кто знал и любил Софи, по-прежнему были к нам внимательны и делали скидку на наше горе. Большую часть вечера мы провели порознь; в своем новом серебристо-сером наряде от Нины Риччи,[36]купленном в нашу последнюю поездку в Париж, Лора выглядела элегантной, но печальной.

Ненадолго оставшись одна, она вышла на террасу. С подноса официанта я взял два бокала с шампанским и, глубоко вздохнув, направился следом. Мы встали у парапета, я протянул ей фужер.

— Вечер удался, — промямлил я.

На террасе за столиками сидели пары, наслаждавшиеся вечерним воздухом. По случаю праздника церковь утопала в огнях, дорожку вкруг озера окаймляли трепещущие факелы.

— Если не считать, что Джордж терпеть не может твою музыку, — пожала плечами Лора.

Словно по сигналу, нас накрыло музыкальной волной: оркестр в шатре грянул оптимистичную классику — «Как сладко».[37]В холмах отдавалось эхо ударных и бас-гитары, похожее на раскат грома. За музыку отвечал я.

— Не думаю, что это мешает ему славно проводить время. Может, потанцуем?

— Не знаю, не сейчас.

Мы еще постояли на террасе. К нам подходили гости, благодарили за прекрасный вечер. Вопреки своему заявлению, Лора легко справлялась с ролью любезной хозяйки.

— Я отлучусь. Надо позвонить Филу… он работает допоздна. — Вопросов мне не задавали, но я добавил: — Я буду в библиотеке. Это минут на двадцать.

— Не бойся, никто не соскучится.

Огни на воде подрагивали в такт смуглым ритмам Кристины Агилеры.[38]Я сделал вид, что не расслышал.

— Не волнуйся, я справлюсь. — Лора улыбнулась, но голос ее дрогнул. — Знаешь, чего бы мне хотелось, Эд? Чтобы ты не выглядел так, словно тебе милее быть где угодно, только не здесь.

Я пожал плечами и отвернулся. Беспрестанные уколы меня уже достали. По правде, с недавних пор я делал над собой усилие, чтобы больше времени проводить в семье. Внезапно меня охватило раздражение не только к Лоре, но ко всем, кто наводнил наш дом. Подъездная дорога превратилась в сверкающую реку дорогих машин; в темноте плавали светлячки сигарет — шоферы болтали, привалившись к своим сияющим колесницам.

Среди освещенных окон одно оставалось темным — бывшая спальня Софи. Сердце мое сжалось: это не просто досадная оплошность.

Лора права: быть дома не хотелось.

Без четырех минут полночь.

Никакой срочности не было. В Вашингтоне почти семь, конец рабочего дня… Словно это что-то меняло. Но в голове засела нелепая мысль: еще можно успеть.

Я врезался в толпу, расчищая себе дорогу. Длинный мощенный плитами вестибюль тонул в мареве багровых ухмыляющихся физиономий. Меня схватила за руку игривая блондинка в чрезмерно облегающем золотистом платье — одна из наших администраторш, помогшая устроить вечер.

— Привет, привет! — На ходу я стряхнул ее с себя.

У лестницы что-то заставило меня обернуться.

Лора тоже вошла в дом и наблюдала за моим тараном. Она усмехнулась и чуть пошевелила пальцами; ничего не оставалось, как ответить ей тем же.

Затворив дверь библиотеки, я прошел к столу. Набрал номер Фила и сел к компьютеру.

Дожидаясь, пока Фил ответит, — я хотел узнать, удалось ли отследить звонок, — я вышел в интернет.

Шансы застать в Сети Джелли были невелики, но я решил оставить ей записку. Я вывел на экран список друзей и охнул.

озорница: привет… как оно ничего?

приблуда: глазам не верю

На автоответчике Фила я оставил просьбу перезвонить и положил трубку.

пр: я… странно, я как чувствовал… ты где оз: все там же пр: у друга?

оз: в компьютерном зале библиотеки пр: библиотеки конгресса?

оз: ну да, где еще девушке передохнуть после изнурительного шопинга?

пр: знаешь, просто невероятно, что мы пересеклись …

Не знаю, что меня ошарашило: случайность встречи или возбуждение, которое она вызвала. Я поспешно закурил.

оз: я тебя не расстроила?

пр: а должна? какой у тебя адрес в бруклине?

оз: хм… давай без таких вопросов пр: почему? боишься, я объявлюсь на пороге?

оз: я не из тех девушек пр: я хотел тебе кое-что послать оз: поберегите деньги, мистер… прошвырнуться не желаете?

пр: давай, куда на этот раз… Марракеш, Самарканд, Венеция?

оз: что ты хотел мне послать?

пр: теперь не узнаешь оз: фу какой… куда нас занесло твое воображение?

пр: в Венецию, в мой самый любимый отель «чиприани»[39]

оз: ну не знаю… улицы в воде, я говорила, я боюсь воды пр: подожди… телефон

Я взял трубку, и тут в коридоре послышался громкий шепот. В дверь библиотеки просунулась голова девушки; я смутно помнил — это чья-то дочь. Увидев меня, девица захихикала:

— Ш-ш-ш! Тут кто-то есть.

— Спасибо, что перезвонили, Фил, — сказал я.

За спиной девушки возник Джордж; парочка выглядела слегка встрепанной. «Не Лора ли устроила мне проверку?» — подумал я.

— Пардон, пардон, — ухмыляясь, пробубнил сын. — Пап, это… Кларисса.

— Значит, дела такие, — с ходу начал Фил. — Я говорил, в вашей телефонной компании есть наш крот. Он смог определить сеть, из которой был сделан звонок, но дальше не продвинулся.

— Рад познакомиться, — прошелестел я, закрыв рукой трубку. — Надеюсь, хорошо проводите время. — Я помахал Джорджу; сын обхватил подругу за шею и удалился.

— Этот тип пользуется «Уно». Теперь осталось найти того, кто скажет нам имя абонента. Это сложнее, но мы уже работаем. Вся затея незаконна, так что придется раскошелиться.

— Не важно, сколько это будет стоить, мне нужно имя.

Повесив трубку, я отглотнул шампанского и пошел закрыть дверь, которую Джордж оставил распахнутой.

оз: еще тут?

пр: извини… уже надо идти оз: знаю, хозяину пора вернуться к гостям пр: погоди, минутку… вроде я не говорил про вечер оз: еще как говорил, сказал, день рожденья сына пр: нет, серьезно, тут 150 человек, как ты узнала?

оз: иногда я «чувствую» тебя, твою ситуацию, твои мысли, вот сейчас ты думаешь: жена гадает, куда это я подевался пр: знаешь, я старался представить твое лицо, когда ты это писала, это важно, джелли. как ты узнала про вечер?

оз: ты что, не слышишь? ты сам сказал

Я решил позже проверить. Почти все наши разговоры я сохранял. Возникла необычно долгая пауза, затем Джелли написала:

оз: ну ладно, во вторник я возвращаюсь в нью-йорк пр: хорошо, тогда и поговорим, береги себя оз: я в библиотеке хренова конгресса… что может случиться?

пр: я вот думаю, может, как-нибудь пересечемся и пропустим по стаканчику оз: не надо, эд… и все, больше ни слова

Еще минуту я смотрел на экран, стараясь представить ее за компьютером в корпусе Томаса Джефферсона[40]на Капитолийском холме. Было нечто будоражащее в том, что Джелли находится в месте, которое я хорошо знаю: наши следы соединились в реальном мире, и мы стали чуточку ближе друг к другу. Я не шутил, когда говорил о том, чтобы пересечься. Теперь я хотел с ней встретиться.

Перед тем как вернуться к семейным дрязгам, я налил себе еще шампанского и открыл музыкальные файлы, присланные Джелли; смежив глаза, через наушники я слушал, как она играет на фортепьяно.

Не мне судить о таланте (я занимался денежной стороной музыкального бизнеса), но Джелли явно обладала способностями, и хотелось ее поддержать. Я понимал, что она категорически запретит мне вмешиваться. Но что плохого, если ее исполнение услышит кто-нибудь, действительно разбирающийся в этом деле. Я уже сделал несколько осторожных звонков, и результатом стала договоренность о послезавтрашней встрече в консерватории. Так и так я собирался в Париж.

Я не лукавил перед Уиллом: мы с Джелли были друзьями, не более того. Но за последние дни — точно не знаю, когда и как это произошло, — что-то изменилось. Я бы первый высмеял мысль, что я увлекся. И без того моя жизнь была достаточно сложной, меньше всего я желал впутаться в непропеченный виртуальный роман. К тому же я не верю, что можно влюбиться в экранный образ. Но вот проглядываю архивы и понимаю, что происходило постепенное, почти неуловимое развитие отношений (повышение ставок), и в какой-то миг — пусть это кажется вздором — я на нее запал.

Не сказать, что я без памяти влюбился. Просто все время думал о ней.

Закончив разговор, Джелли удалила схему и фотографии залов библиотеки конгресса, которые перед тем вывела на экран, чтобы почувствовать тамошнюю атмосферу. Пару секунд она задержалась на виде из верхних окон корпуса Джефферсона. Зимний пейзаж от фонтана «Двор Нептуна» до Капитолия и припорошенной снегом Эспланады выглядел весьма симпатично, чтобы появилось желание когда-нибудь съездить в Вашингтон.

Тихонько вздохнув, она свернула окно и вышла из Сети. А если б Эд сообразил, что в субботу библиотека закрывается раньше? Пришлось бы выкручиваться. Джелли пошла расплатиться. Из комнаты за стойкой доносился мужской голос, на арабском говоривший по телефону.

Интересно, что сейчас делает Эд? Удалось представить загородный особняк, залитые светом лужайки, танцы, но не его самого.

— Накапало пятнадцать.

Реальный мир вновь обрел очертания.

— Ку-ку! — Марокканец Хассан, которого она терпеть не могла, помахал рукой перед ее глазами, будто выводя из транса.

— Я чуть не заснула, тебя дожидаясь.

— Гони пятнашку.

— Сколько?!

— Кофе с плюшкой и два часа в Сети…

— Какие два? Я с работы вышла в начале шестого.

— Пятнадцать, крошка.

— Хер с бугра тебе крошка!

Джелли шваркнула на стойку десятку, но хмырь не спускал с нее тяжелого взгляда, и она нехотя добавила еще пять баксов. Хассан вечно облапошивает дамочек, но с ней это больше не пройдет.

Она показала говнюку средний палец и, одарив слащавой улыбкой, вышла в жару и шум Флэтбуш-авеню.

Пришлось выбирать: либо нырнуть в угловой мини-маркет за содовой, либо умереть от жажды. После работы Джелли собиралась поехать к матери и на ее инструменте еще раз прогнать пьесу Шуберта, которую предстояло сдавать на понедельничном уроке. Но к матушке тащиться десять кварталов, а в семь назначена встреча с Тачел — времени оставалось всего ничего.

Ладно, репетиция подождет до завтра.

Приезжая поупражняться, чаще всего Джелли оставалась обедать, и соблазнительная мамина стряпня служила дополнительной мотивацией для дальнейших занятий музыкой. Когда-нибудь у нее появится собственный инструмент, мечтала Джелли, и не какая-то бренчалка, а что-нибудь вроде чудесного старинного кабинетного рояля «Chas. M. Stieff», на котором она играла в детстве, — такой звук современным пианино даже не снился.

Джелли медленно брела по улице; в наушниках МРЗ-плеера звучали замысловатые фразы анданте, и она мысленно следила за ними по партитуре, точно зная момент, когда перевернуть воображаемую страницу. Оттачивать технику, играть упражнения и гаммы — вот что ей нужно, а не забавляться с чертовым компьютером. Она все еще злилась на себя за то, что просвистала пятнадцать баксов — половину денег, отложенных для оплаты учителя музыки, миссис Като.

Словно на «русских горках», настроение то взлетало в беспечность, то ухало в уныние. Всего-то хотела — проверить почту, но вдруг объявился Эд, она разболталась и как-то забыла о времени. Блин, ведь вранье об отъезде в Вашингтон с тем и затевалось, чтобы дать себе передышку в ситуации, которая, ежу понятно, была нездоровой.

Джелли выдернула наушники и улыбнулась. Перед входом в метро она разглядела Тачел — подруга старалась держаться подальше от ямайцев в припаркованном у обочины старом «понтиаке», из которого наяривал даб-микс. Высокая и щедро одаренная формами, составлявшими ее гордость, шоколадная Тачел была в облегающих белых джинсах и алом топике, который подчеркивал ее богатство, заявляя: вот что бывает, если попросить у Бога титьки. Она изнывала от жары. Вся эта сцена казалась необъяснимо забавной и милой.

Поравнявшись с подругой, Джелли дурашливо исполнила нечто вроде сальсы и засмеялась.

— Рехнулась, что ли? — буркнула Тачел.

— Просто рада тебя видеть.

Подруга закатила глаза.

— Че так долго? Опоздаем же на концерт.

— Была у матери, заигралась и проглядела время.

Вранье слетело с языка удивительно легко. С Тачел они дружили еще со школы и могли рассказать друг другу почти обо всем. Обе не умели долго хранить секреты, однако Джелли не удосужилась поведать о том, что по-прежнему общается с англичанином, который не оставляет ее в покое, но все настойчивее предлагает увидеться живьем. Она боялась, что подруга ее высмеет.

Конечно, лучшим решением было бы удалить Эда Листера, просто вычеркнув его из списка контактов. Не получалось. Она сочувствовала его горю и ничего от него не ждала (Эд опять заговорил о Париже, намекнув, что мог бы помочь в устройстве ее музыкальной карьеры), но с удовольствием слушала его рассказы о чарующей жизни миллионера.

Джелли ответила, что справится сама либо вообще похерит затею.

Во время разговора она глянула, что это за отель «Чиприани». Небольшие номера выглядели славно, только непонятно, с ванной они или без.

Тачел смерила ее взглядом:

— Не знай я тебя, решила бы, ты со свиданки.

Джелли покачала головой, боясь, что слова прозвучат фальшиво. Подруга видела ее насквозь. Они направились в душный сумрак подземки.

— Что ж, если это не любовь, — сказала Тачел, — значит, вам, девушка, надо срочно перепихнуться.

Загрохотал приближавшийся поезд.

— Тише ты! — Джелли напоследок окинула взглядом улицу. — Проблема не столь запущена, чтобы ее не решил комплект батареек.

Ямайцы в ржавом «понтиаке» укатили, скрывшись в лучах заходящего солнца; похожее на карнавальный буй, светило опускало свою сверкающую задницу на Оушен-бульвар. Поезд манхэттенской линии «Д» с шипеньем распахнул двери.

— Кстати, угадай, кто вернулся? — прогудела Тачел. — Спрашивал о тебе.

Париж

Чтобы никто не мешал, Сам Меткаф заперлась в кабинке вокзального туалета. Устроив ноутбук на коленях, она сидела на крышке унитаза и вглядывалась в фотографию, заполнившую экран. Классический отпускной снимок был сделан два часа назад в венском парке: жизнерадостные Ферн и Балф Риверс в вальсирующей позе застыли перед памятником Иоганну Штраусу.

Высокий Балф, хищный красавец в стиле Сэма Шепарда,[41]и маленькая изящная Ферн со скукоженной мордочкой пекинеса представляли странную пару. Однако Сам интересовали не попутчики и не золоченая статуя композитора, под аркой с резвящимися нимфами играющего на скрипке. Внимание приковала фигура на заднем плане.

Скользнув курсором по экскурсантам в тени памятника, Сам увеличила смазанное изображение человека, покидавшего группу. Именно вороватость его движений привлекла внимание. Увеличенная до двухсот процентов, картинка развалилась на нечитаемые пиксели, и Сам уменьшила масштаб до ста пятидесяти, удовольствовавшись точечным эффектом. Фигура мужчины, частично перекрытая постаментом, была не в фокусе; он отвернулся… лица не разглядеть.

Но что-то в нем казалось знакомым.

За время беззаботной поездки по Северной Италии Сам сделала кучу фотографий, которые каждый вечер сбрасывала в компьютер, озаглавливая папки по названиям тех мест, где они останавливались: «Тревизо», «Падуя», «Асоло», «Грац».

Откинув с глаз челку, она щелкнула по первому альбому и запустила режим слайд-шоу. Времени было в обрез. Ночной парижский поезд уходил через тридцать пять минут, и Риверсы, наверное, уже беспокоились. Но если и впрямь кто-то за ней следил — в животе екало в ритме менявшихся слайдов, — был слабый шанс, что этот человек попал в кадр.

Если два часа назад неизвестный действительно был в парке, возникал совсем нежелательный вопрос: где он сейчас?

Вроде ничего особенного не произошло, но со вчерашнего дня Сам чувствовала себя крайне неуютно. В Вене предстояло расстаться с Риверсами — через Альпы супруги ехали на север, она же поездом направлялась в Париж.

Сам уже привыкла к заботе этой искренней и сердечной пары. Оба предпенсионные педагоги, они чуть-чуть напоминали ее родителей. Манера Балфа называть ее «малышкой» и «деткой» раздражала, но это возрастное, а насчет кобелиного блеска в глазах она ошиблась. Старикан был безобиден.

В виде прощального угощения вчера они повели ее в Государственную оперу на «Дон Жуана» Моцарта; захваченная вокалом, декорациями и роскошью постановки, Сам вдруг поняла: она не хочет возвращаться в Штаты. Приехав изучать искусство, в Европе она нашла то, чего не хватало Америке, — многослойное понимание того, как надо жить. Но менять решение было уже поздно.

После оперы состоялся ужин в кафе «Ландтманн» — любимом прибежище Зигмунда Фрейда,[42]сказал Балф. Перед тем как войти в прославленное заведение, Сам удостоверилась, что за ней не следят из припаркованной машины или из темной подворотни на другой стороне улицы. Из-за ее повышенной бдительности мягкие добрые лица венцев казались хитрыми и зловещими, повсюду цепляли их взгляды.

Ноутбук остался в гостиничном сейфе.

— Где еще лучше провести последний вечер с дочерью Х. Л. Меткафа! — сказал Балф, галантно придерживая дверь.

Сам выдавила слабую улыбку. Ее отец был психиатром.

Медленная педантичная церемония трапезы, мраморные столики и бархатные банкетки, почтенные венцы, читавшие газеты возле окон во всю стену, лишь усугубляли напряжение. Когда Ферн спросила, все ли в порядке, Сам едва не расплакалась. Она хотела поведать о флорентийском убийстве и своих страхах, но сдержалась. И без того грызла вина, что она пользуется добрыми Риверсами как щитом.

По телефону Сам рассказала о них матери, но та никак не могла их вспомнить.

Когда за шлагтортом и меланжем[43]выяснилось, что супруги не против изменить свои планы и поездом отправиться в Париж, это показалось нежданной милостью, услышанной молитвой.

Утром благодарная Сам позволила обменять свой билет в купейный вагон на спальный, чтобы ехать всем вместе.

Сам глянула на часы панели инструментов. Восемь двадцать. Риверсы уже в вагоне и нервничают. Серийное траленье фотографий выдало пару подозрительных видов, но ничего определенного.

И тут она его увидела. Сам остановила просмотр на снимке рыночной площади в Асоло. Лица по-прежнему не видно. Но она была абсолютно уверена — это тот самый человек. Еще секунду Сам безнадежно вглядывалась в смутную фигуру и уже собралась закрыть ноутбук.

Вдруг под чьим-то напором снаружи дверная ручка кабинки медленно повернулась; волной подкатила тошнота.

Сам сдавленно кашлянула.

— Entschuldigung,[44]— пробормотал женский голос.

Протопали удаляющиеся шаги (а ведь подошли неслышно), через две-три кабинки хлопнула дверца. Пустяки, уговаривала себя Сам, случайность.

С перепугу захотелось писать. Сам закрыла ноутбук и стянула джинсы. На миг стало легче. Но неотвязное чутье говорило: за ней следят.

Пришла мысль заявить в полицию. В центральном вестибюле вокзала Сам видела будку с надписью «Polizei». Но отпугивала перспектива общения с туповатыми австрийскими служаками, которым нужно все растолковывать. Какие доказательства, что за ней следят? Пусть даже она убедит полицейских, что пара смазанных фотографий представляет невнятную угрозу, — что они смогут сделать?

Может, все померещилось? Сам вспомнила свою панику, когда заблудилась на улочках Венеции. Возможно, она психует из-за ерунды. Надо позвонить Джимми. В тот вечер он прислал эсэмэску, что уезжает на побережье Амалфи и позвонит, когда вернется. Потом она встретила общего знакомого, который недавно с ним разговаривал. Тот рассказал, что Джимми хорошо проводит время, — он был немного пьян, но весел, а в трубке во всю мощь гремела «Поди знай» Чака Берри.[45]

Джимми слушает старый рок-н-ролл? Это было смешно.

Сам набрала его мобильник. Абонент недоступен.

Крепко зажав меж щиколоток сумку с ноутбуком, Сам эскалатором поднималась на верхний уровень вокзала. Из прозрачной трубы она взглядом обшаривала людный вестибюль, чувствуя себя уязвимой, будто голая вышла из ванной. Современное здание Западного вокзала — стекло и бетон — хвасталось огромными, в три этажа, окнами, через которые открывалась панорама города. Значит, с улицы ее видно.

Где-то он стоит и смотрит, думала Сам.

За десять минут до отправления поезда она вышла на четырнадцатый путь, где оставила Риверсов с носильщиком, помогавшим добраться к вагону.

Басовито урчал локомотив экспресса «Евроночь», одетого в бело-голубую ливрею. Сам припустила по длинной платформе. Из-под защиты станционного навеса состав изгибался в сгущавшийся сумрак. Сам отмеряла свое продвижение по интервалам между мутными лужицами света от высоких фонарей.

Перед купейными вагонами топтались последние группки пассажиров, впереди платформа была почти пустой — лишь пара проводников у спальных вагонов. Услышав за спиной торопливые шаги, Сам подавила желание оглянуться.

Топот отстал и смолк. Хлопнула вагонная дверь.

Сердце билось о ребра. Если он даст мне уехать из Вены, подумала Сам, я спасена. Каково же было Софи, когда она поняла, что выхода нет?

Какого черта она связалась с ее отцом и впуталась в эту историю… Увидев таксофон, Сам замешкалась — чутье говорило, что нельзя звонить Эду Листеру, нельзя доверять мобильнику, — и полезла за адресной книжкой.

Она сама не знала, что заставило ее изменить решение.

Но понимала, что должна кому-нибудь все рассказать, а Эд был единственным на свете, кто ей поверит.

Первые напыщенные такты «Грез» из цикла «Детские сцены» Роберта Шумана наполнили белый класс. Заложив руки за спину, я стоял у окна и смотрел на сказочную, но слегка запущенную территорию Музыкального городка.

— Trop fort, trop fort, pardon.[46]— Лука Норбе потянулся к регулятору и уменьшил громкость.

— Официально она нигде не училась. — Я будто за что-то извинялся. — Заметно, что нет уверенности. Волнуется. Надеюсь, вы это учтете.

— Однако начальные такты должны быть медленными, мсье Листер… лентиссимо!

Он одарил меня обнадеживающей улыбкой и что-то черкнул в блокноте. Далеко за пятьдесят, голубые виноградины глаз, безупречная детская кожа и фирменная копна белоснежных волос — Лука выглядел именно так, как надлежит профессору музыки. Заструилась мелодия Шумана, и он, откинувшись в кресле, воззрился в потолок.

В следующие полчаса Лука прослушал репертуар из файлов, которые Джелена неохотно позволила скачать. Если б я сказал, что собираюсь продемонстрировать его педагогу, отвечающему за прием в парижскую консерваторию, она бы почти наверняка заартачилась. Но учиться здесь было ее честолюбивой мечтой. Я просто хотел помочь.

Я представил Джелену за черным роялем, который стоял в углу: голова чуть наклонена, тонкие пальцы бегают по клавиатуре. Когда мы слушали ее интерпретацию «Фигового листка» Скотта Джоплина,[47]лицо Луки медленно расползлось в громадной ухмылке. Он не скрывал своего удовольствия, и сердце мое разбухло от радости; в присутствии второго слушателя Джелена будто играла живьем.

Последней пьесой на компакт-диске была бетховенская «Багатель ля минор “К Элизе”»; мина Луки говорила о том, что ему слишком часто приходится выслушивать сие «любимое произведение». После нескольких тактов он выключил проигрыватель.

— Позвольте узнать, мсье Листер, сколько лет вашей крестнице?

— В сентябре будет двадцать шесть.

— Ага, вот чего я боялся. — Лука театрально вздохнул. — Мы не принимаем на фортепьянное отделение тех, кому к началу учебного года перевалило за двадцать два. На другие, менее популярные отделения, — пожалуйста, а фортепьянное всегда переполнено.

— Кажется, я уведомил, что она… взрослая, — спокойно заметил я.

Лука покачал головой. Я еще не определил, что это: подлинная загвоздка или тактический ход. Какофония голосов и инструментов в классах музыкального Вавилона стала громче и блистательно виртуозной.

— Если у нее есть какой-нибудь диплом, то могу предложить курс «усовершенствования» для зрелых студентов до тридцати лет.

— Диплома нет.

Лука нахмурился.

— Знаете, что меня удивляет? В Нью-Йорке есть Джуллиард,[48]Бруклинская музыкальная академия и много Других отличных школ. Она может получить стипендию. Зачем ехать в Париж?

Точного ответа я не знал, но исходил из того немногого, что Джелли рассказала о своем детстве: бедная семья на Мартинике, отца вечно нет дома, обожаемая бабушка учит играть на пианино и поощряет мечту поступить в лучшую на свете школу… ну и так далее.

— Вы сказали, девушка хочет быть учителем музыки?

— Она молода и еще не утратила идеализма.

— On sati jamais,[49]— бросил взгляд Лука. — Что-то в ней есть, особенно в том, как она играет Скотта Джоплина. Есть куда двигаться.

— Я бы хотел этому способствовать.

Лука неторопливо спрятал диск в футляр и положил на стол.

— Иногда в виде исключения мы принимаем студента, не соответствующего всем критериям, — наконец сказал он. — Обычно его финансирует какое-нибудь учреждение.

Лука не сводил с меня взгляда. Я уже сообщил ему о фонде имени Софи, учрежденном для того, чтобы талантливые, но бедные художники и музыканты могли развить свои способности. Я также разъяснил, что наша с Лорой благотворительность и мое желание помочь девушке никак не связаны — последнее надо воспринимать как частное дело.

— В случае с вашей крестницей…

Я уж не помню, как он это изложил. Французы непревзойденные мастера по части подобных деликатных маневров. Мне намекнули, что взнос в консерваторский фонд пожертвований обеспечит моей «крестнице» собеседование и официальное прослушивание, если не автоматическое зачисление. Мы заключили сделку, но она бы вряд ли состоялась, если б Джелли не обладала подлинным талантом.

— Экзамен может быть строгим. — Вероятно, Лука хотел себя обезопасить.

Я выписал чек (нули проделали изрядный путь на восток) и напомнил, что необходима конфиденциальность — никто, тем паче сама девушка, не должен знать о покровителе. Наверное, вопрос, могу ли я полагаться на сдержанность собеседника, показался диким.

Глаза Луки округлились, когда он взглянул на чек.

— Маленькая деталь, мсье Листер. — Мы ждали лифта, и он коснулся моего плеча. — Как нам связаться с вашей крестницей? — Лука смущенно улыбнулся. — Я не знаю… ее имени.

В этом мы были схожи. Разъехались двери лифта.

— Она сама с вами свяжется, — ответил я.

Такси, в котором я покинул Музыкальный городок, проезжало по авеню Жан-Жоре, когда я набрал свой домашний номер, но тотчас дал отбой — забыл о часовой разнице во времени. Лора во всем любила распорядок и сейчас, наверное, выгуливала Джуру — нашего старого черного Лабрадора. Я представил их на любимой тропинке, уводившей к холмам позади особняка.

Был вторник, со дня рождения Джорджа прошло три дня.