Джонатан. Мы с Бобби приехали на станцию за несколько минут до прихода поезда

Мы с Бобби приехали на станцию за несколько минут до прихода поезда. Мы встречали Эрика. На таких пригородных станциях, обычно состоящих из бетонной платформы да небольшого – в данном случае темно‑вишневого – зданьица размером с сарай, особенно остро ощущаешь всю степень своей заброшенности. Самое главное в прибывающем поезде то, что через пару минут он отправится дальше. Глядя на серебристую змею, огибающую ближайший холм, я уже представлял себе облако пыли, которое состав закружит при отправлении. Кусочки угля и бесхозный бумажный стаканчик взметнутся вверх и снова осядут, и все опять будет как было – тихо и сонно. На другой стороне полотна в зарослях крапивы и рогоза ржавел скособоченный красный автомат для продажи газет.

Я позвал Эрика, потому что мне было одиноко. Нет, неправда. К чему лукавить?! Переезжая в Вудсток, я рассчитывал, что здесь будет больше незанятых голубых. Я рисовал себе картины знакомства в барах и на дворовых распродажах. Но неожиданно выяснилось, что все местные голубые уже разбились на пары. И в конце концов я позвонил Доктору Филгуду и пригласил его на выходные.

Я нервничал и поэтому положил руку на плечо Бобби. Я не видел Эрика больше года. Кроме нас с Бобби на платформе находилась всего одна встречающая – тучная пожилая дама, со все возрастающим раздражением рывшаяся в своей белой соломенной сумке. Поезд выехал на финишную прямую. Персонаж из моей прежней, чуть более предсказуемой жизни должен был вот‑вот посетить меня в моем новом, буколическом мире.

Поезд загрохотал и остановился. С тяжким стоном раскрылись двери. Сошла семья, потом лысый человек в коричневом костюме, за ним молодая полная женщина, которую встречала пожилая толстуха с соломенной сумкой. Я уж подумал, что по каким‑то причинам Эрик вообще не приехал, как вдруг он появился на верхней ступеньке железной лесенки с голубым парусиновым чемоданом в руке.

Я все понял, как только взглянул на него. Когда такой поджарый человек, как Эрик, худеет даже на два килограмма, это и то заметно. А он похудел по меньшей мере на пять. Его кожа приобрела землисто‑серый оттенок.

Он улыбнулся и начал медленно спускаться по ступенькам, словно балансируя невидимым кувшином на голове. Когда он ступил на перрон, Бобби подхватил его под локоть.

– Привет, – сказал Эрик, – вот и я.

– Вот и ты, – сказал я.

Поколебавшись секунду, мы обнялись. У меня было чувство, что я обнимаю связку жердей. Это был ужас. У меня закружилась голова, кровь застучала в висках. Мне захотелось броситься бежать, кинуться с платформы в рогоз. Мир раскололся на куски, перед глазами запрыгали разноцветные искры. В тот момент я был готов столкнуть его вниз, под поезд, чтобы его измололо в ничто. Чтобы он аннигилировался.

Но вместо всего этого я сжал его костлявые плечи и сказал:

– Рад тебя видеть.

Поезд тронулся, разгоняясь в сумасшедшем облаке сверкающей пыли.

– Спасибо, – сказал он. – Большое спасибо за приглашение. Сто лет не был за городом. Привет, Бобби.

Они с Бобби обменялись рукопожатием. Заметил ли что‑нибудь Бобби или нет, сказать было трудно. Во всяком случае, на лице у него ничего не отразилось. Он взял у Эрика чемодан и понес его к машине с равнодушно‑невозмутимым видом старого слуги. Эрик передвигался более или менее нормально, не считая того, что в его походке появилась особая старческая осмотрительность, будто его кости были мягкими и ломкими, как воск.

– Как добрался? – спросил я.

– Замечательно. Очень хорошо. Красивая дорога. Здесь правда красиво, да?

– Да, если в принципе любишь все такое.

Он моргнул. Прямые шутки Эрик понимал, с легкой иронией дело обстояло хуже.

– Нам нравится, – сказал я. – В этом месте есть законченность. Здесь все именно так, как и должно быть за городом: тишина, покой, скука…

– Аа, – сказал он. – Что ж, хорошо. Это хорошо.

Мы сели в машину и поехали домой. Бобби за рулем, Эрик рядом с ним на переднем сиденье, я сзади, на том месте, куда обычно сажают ребенка. Мы ехали знакомой дорогой, вокруг тянулись луга, на которые уже легла печать надвигающейся зимы, и мне безумно захотелось зарыться, исчезнуть в этих желтовато‑зеленых стеблях. Четырнадцать месяцев назад, когда мы с Эриком последний раз занимались любовью, мы приняли меры предосторожности. Но меньше чем за год до этого вообще никак не предохранялись. Я провел кончиками пальцев по груди, глядя на траву, колышущуюся под широким небом.

– Бобби, – спросил Эрик, – ты перевез сюда свои пластинки?

– Конечно, – сказал Бобби. – Ты меня знаешь. У нас тут и проигрыватель, и все что нужно.

– Я тебе кое‑что привез из города, – сказал Эрик. – Представляешь, оказывается, в финансовом районе есть большой музыкальный магазин.

– Я знаю этот магазин, – сказал Бобби. – Да. Я там бывал.

Мы ехали домой, кое‑как поддерживая спазматический разговор. Я с удивлением отметил, что не спрашиваю Эрика о здоровье из деликатности. Не ужас, а именно чувство неловкости не позволяло мне завести разговор на эту тему, как если бы он вернулся с войны, потеряв руки или ноги. Со своего места я видел его грустную плешь, просвечивающую сквозь редкие волосы. И волосы, и кожа потеряли свой блеск, которым – как обнаружилось лишь теперь – они когда‑то все‑таки обладали. Эрик никогда не казался особенным здоровяком, но сейчас его волосы выглядели какими‑то непредставимо безжизненными и ломкими, а кожа высохла и сморщилась. Я же перед лицом его очевидного увядания держался как ни в чем не бывало: указывал на мои любимые пейзажи, рассказывал о чудачествах местного населения и о нашем недавнем посещении сельской ярмарки, где гордо демонстрировались какие‑то невероятные призовые огурцы и поросята по четыре центнера. Я все продолжал поглаживать грудь. Мы проехали через Гудзон. Баржи бороздили сверкающую коричневую воду. На дальнем берегу стояли желто‑красные деревья, уже прихваченные первыми заморозками. За деревьями торчали облупившиеся усадьбы мертвых миллионеров, уставившиеся в холодное, льдисто‑голубое небо.

Когда мы свернули на гравиевую дорожку к дому, Эрик едва не захлебнулся от восторга:

– Но это же потрясающе! Даже не верится, что это ваше.

Я никогда раньше не слышал у него такой интонации, такого голоса, дрожащего от восхищения. В этом было что‑то неискреннее, фальшивый перебор. Словно он был женой амбициозного клерка, оказавшейся в загородном доме его начальника.

– Подожди, сейчас ты увидишь, каков он внутри, – сказал я. – Там практически еще ничего не готово.

– Нет, это просто фантастика! Фантастика! – воскликнул он. – И уже не важно, какой он внутри.

– Подожди‑подожди, – сказал я.

Клэр с девочкой встретила нас на крыльце. Ребекка, только что выкупанная, уставилась на нас с таким потрясенным видом, словно никогда не видела ничего подобного: трое мужчин вылезают из машины и поднимаются по ступенькам.

– Привет, ребята, – сказала Клэр.

– Привет, – сказал Эрик, – рад тебя видеть. Вы посмотрите, какая малышка!

По лицу Клэр я понял, что она почувствовала неладное. Я почти физически ощущал работу, происходящую сейчас у нее в голове, – ее попытку сопоставить нынешнего Эрика с тем Эриком, которого она видела несколько лет назад. Неужели он и тогда был таким тощим и бледным? А его кожа настолько безжизненной?

– Да, вот познакомься, – сказала Клэр после секундной паузы. – Тебе повезло, сегодня у нас хороший день. Она с самого утра в ангельском настроении. Так что восхищайся ею скорее, долго такое продолжаться не может.

Было видно, что Эрик не знает, как вести себя с детьми. Сохраняя дистанцию в несколько шагов, он произнес:

– Привет, малышка. Привет.

Ребекка, пуская слюни, обалдело глядела то ли на него, то ли мимо. Она уже несколько месяцев как научилась говорить. Дома она могла болтать часами, перемежая общедоступные слова словами своего собственного изобретения. Но при посторонних умолкала и с упорной зачарованностью чуть испуганно смотрела прямо перед собой, ожидая, что произойдет дальше. В этих ее комплексах было что‑то жертвенное, что‑то почти сексуальное. Я кое‑что понял в отцовстве: ребенка во многом любишь именно потому, что видишь его голым. У детей нет тайной жизни. По сравнению с младенцами все остальные кажутся такими закрытыми, закамуфлированными, вечно скрывающими какие‑то маленькие грустные тайны. Спустя полтора года я понял, что в принципе могу себе представить, как со временем Ребекка начнет меня раздражать, сердить, расстраивать, но никогда уже она не сможет стать мне чужой. Ни при каких обстоятельствах – даже если будет весить сто пятьдесят килограммов. Или поклоняться тотему, или совершит преступление с целью наживы. Мы сроднились, и эту внутреннюю связь уже невозможно нарушить.

– А обнять? – сказал я ей.

Клэр с неохотой передала Ребекку мне. Когда я ее взял, она взглянула на меня с упрямым изумлением.

– Привет, мисс Ребекка, – сказал я.

И вдруг она расхохоталась, так неистово, словно я выпрыгнул из коробки, как игрушечный чертик.

Я крепко прижал ее к себе. Я уткнулся носом в ее пухлое плечико и вздохнул.

– Действительно интересно, – сказал Эрик, – в смысле, как вы тут живете. Действительно, очень‑очень интересно.

– Мягко говоря, – сказала Клэр. – Заходи, я покажу тебе твою комнату. Как же мне всегда хотелось сказать кому‑нибудь эту фразу!

Клэр и Эрик вошли в дом, Бобби последовал за ними с чемоданом. Я с Ребеккой остался на улице. В полдневном, золотистом, наполненном особой октябрьской тяжестью воздухе четко вырисовывалось каждое дерево на горном склоне. Между двумя опорами и перилами лестницы был туго натянут шестиугольник паутины, в центре которого сидел толстый крапчатый паук. Сколько мы ни боролись с паутиной, местные пауки – одни яркие, другие бледные, как пыль, – ткали ее снова. Ребекка что‑то забормотала, а потом начала дико бить в ладоши – верный признак приближающегося плача. Я поглаживал ее по голове в ожидании неминуемых слез. У меня мелькнула мысль убежать с ней, просто взять ее с собой в горы.

– Еще очень много дел, – прошептал я. – Надо починить полы. А кухня вообще не начата.

Мы повезли Эрика на экскурсию в ресторан, который к тому времени функционировал настолько хорошо, что мы с Бобби даже могли оставить его на несколько часов на нашу повариху Марлис и ее любовницу Герт, новую официантку. Начиная все это, мы пытались воспроизвести то, чего нам так и не удалось обнаружить на пути из Аризоны в Нью‑Йорк: немного нелепое маленькое кафе, где подавали бы добротные блюда, только что приготовленные своими руками. Как выяснилось, этого хотели не только мы. Наш ресторанчик всегда был набит до отказа, а по выходным очередь из желающих вытягивалась на полквартала. Было и приятно, и немного неловко видеть столько людей, жаждущих такой незамысловатой пищи, как хлеб и картофельные лепешки, суп и тушеное мясо, пироги двух‑трех видов. Иногда я чувствовал себя обманщиком. Ведя перекрученную, невротическую жизнь, мы притворялись наивными простаками, превратившими в профессию украшение салатными листьями яблок, купленных у хозяина сада, находящегося меньше чем в десяти милях от нашего дома. Нашим главным поставщиком джема и консервированных овощей была одна местная старушка. Впрочем, половина посетителей «Домашнего кафе» щеголяла в загородной одежде, заказанной по каталогам, и в грубых свитерах, связанных в Гонконге и Гватемале. Так что я думаю, все всё понимали.

– Это просто великолепно, – воскликнул Эрик.

Ресторан уже закрылся, но несколько человек еще дообедывали. В сердечной теплоте, с которой нас приветствовали Марлис и Герт, как всегда, сквозила едва уловимая ненависть. Я обнаружил, что немного стесняюсь Эриковой бледности и худобы – я словно бы выставил напоказ малоприятную тайну собственной извращенности, которую до сих пор мне удавалось неплохо скрывать под маской невинности.

Марлис увела Бобби в кухню, чтобы сообщить ему, что из продуктов нужно перезаказать, и продемонстрировать течь в посудомоечной машине, которую ей каким‑то образом удалось временно заделать. Как выяснилось, даже небольшой и довольно популярный ресторан функционирует в обстановке перманентного кризиса. Оборудование ломалось, загоралось и выходило из строя в самый неподходящий момент. Продукты доставляли побитые или неспелые, в муке заводились черви. Предпочтения посетителей следовали жесткой, но совершенно непредсказуемой схеме. Продукты, которых мучительно не хватало на одной неделе, на следующей вдруг оказывались никому не нужны и портились, лежа на полках. Прибыль была довольно постоянной, но маленькой, и все время казалось, что чего‑то не хватит и нужно еще печь пироги, резать новую порцию картошки, срочно звонить поставщику овощей и скандалить из‑за коробки вялого салата. Иногда я заглядывал в зал и с удивлением отмечал, что все столы заняты и люди едят, как ни в чем не бывало обсуждая свои дела. Они верили, что это нормальный ресторан, и даже не задумывались о нашей постоянной борьбе с гниением, паразитами, бесконечным мелким жульничеством поставщиков, о всем том, что предшествовало попаданию этой простой пищи на их белые керамические тарелки. В тех редких случаях, когда поступали жалобы, что недожарен бекон или переварены яйца, я едва сдерживался, чтобы не закричать: «Неужели вы не понимаете, как вам повезло, что вы вообще что‑то получили? Неужели вы этого не понимаете? Где, черт побери, ваша благодарность?» Я оценил привлекательность сверхбыстрого замораживания продуктов, которые можно просто разогреть в микроволновой печи. Вкус почти тот же, и при этом никаких забот. Все уже нарезано кубиками или замешено, свернуто в трубочку или нарублено. Нет риска, что сгниет. И хранится сколько угодно. Еще два года назад мы смотрели на владельцев всех этих ярко освещенных безлюдных придорожных кафе как на личных врагов, продающих некачественную еду из жадности и лени. Теперь я скорее видел в них жертв. Они просто не выдержали искуса соблазнительной практичности.

Герт предложила нам с Эриком перекусить. Кофе горячий, и вроде бы оставалось еще два куска брусничного пирога. Может быть, она догадалась, что Эрик болен? Может быть, именно в этом заключалась подлинная причина ее заботливости? Эрик был явно очарован Герт, которая и вправду была очаровательна: румяная, с сильным лицом и длинными пепельными волосами. Она бросила хорошую работу в издательстве, предпочтя здешнюю жизнь с Марлис. Она одевалась под фермершу – ситцевые платья, длинные вязаные кофты с пуговицами, – но при этом была очень хорошо образованна: знала русский, когда‑то редактировала книгу большого поэта. Когда мы ответили «Спасибо, нет» на ее предложение о кофе с пирогом и она снова вернулась в зал, я еле сдержался, чтобы не прошипеть: «Мы сильно подозреваем, что она подворовывает».

– Здесь все так мило, так по‑домашнему, – сказал Эрик своим новым, восторженным голосом.

– Без этого нельзя, – отозвался я. – Интегральный аспект нашего метода привлечения посетителей.

– А кто эти дети? – поинтересовался он, указывая на фотографии на стенах.

– Понятия не имею. Мы купили их по цене доллар – пять снимков в комиссионной лавке на Гудзоне. Наверное, к сегодняшнему дню большинство из них спились, превратились в попрошаек или отбывают срок в исправительных учреждениях. Другие живут на трейлерных стоянках с шестью детьми.

Эрик одобрительно кивнул, словно такую будущность можно было признать вполне благополучной. Из кухни появился Бобби, сопровождаемый Марлис, крупной, веснушчатой, с волосами абрикосового цвета.

– Похоже, – сказал Бобби, – посудомоечная машина долго не протянет. Выглядит она, честно говоря, неважно.

– Только этого нам и не хватает, – отозвался я. – Доставка новой займет несколько недель как минимум.

Марлис, глядя на меня, изобразила в воздухе что‑то вроде боксерского апперкота.

– Здорово, мясничок, – сказала она. Я поднял руки над головой:

– Только не бей.

Это был выработанный нами с Марлис способ совместного прохождения сквозь запутанный лабиринт сексуальности и отношений начальник – подчиненный. Мы платили Марлис совсем неплохие деньги, и при этом она постоянно отвешивала нам подзатыльники, щипала за щеку, со всего размаху шлепала по заду. Я был ее начальником, и в то же время мне приходилось симулировать нешуточный ужас перед физической расправой, что, впрочем, учитывая вышесказанное, было не так уж сложно. Марлис была ширококостной, спокойной, с богатым и разнообразным жизненным опытом. Она как‑то починила посудомоечную машину в самый разгар утренней суеты. Она была прекрасной пловчихой и горнолыжницей, знала названия деревьев и трав.

– Ну, пока совсем не сломается, придется обходиться тем, что есть, – сказал Бобби. – А в крайнем случае будем мыть вручную… до первого санинспектора.

– Роскошная жизнь хозяина ресторана, – сказал я Эрику, который согласно кивнул.

Обедали мы дома, разговаривая преимущественно о ребенке.

Мы с Клэр воспользовались присутствием Эрика как лишним поводом обсудить интересующие нас подробности детского воспитания. Передавая по кругу блюда с кукурузой, помидорным салатом и гамбургерами, мы, перебивая друг друга, рассказывали разные истории, высвечивающие ту или иную особенность характера Ребекки, сетовали на обилие моральных и физических проблем, связанных с родительством, и, наконец, представили свою тщательно разработанную стратегию, как с наименьшими потерями ввести ее в мир любви и зарплат. Идеально воспитанный Эрик, обладавший, казалось, генетически запрограммированной вежливостью, изображал невероятный интерес к обсуждаемым вопросам. Степень искренности определить было невозможно.

Уложив Ребекку, мы посмотрели фильм, взятый Клэр в видеопрокате. («Мы не должны, – рассуждала она еще до приезда Эрика, – полагаться исключительно на разговоры. Надо смотреть фильмы, играть в какие‑нибудь игры, что‑нибудь делать. Если бы могла, я бы пригласила артиста с дрессированной собакой».) После фильма все начали потягиваться, зевать и жаловаться на жуткую измотанность, что, в общем‑то, соответствовало действительности. Да, решили мы, пора ложиться спать. Эрик, сжавшись, сидел на стуле, засунув ладони между коленями, как будто в комнате стоял жуткий холод. Он был таким сморщенным, таким подчеркнуто непритязательным, таким заранее на все согласным! Он был из породы гостей, чьи желания неизменно совпадают с желаниями хозяев. И тут неожиданно для самого себя я спросил:

– Эрик, ты давно такой?

Он поглядел на меня удивленно‑осуждающе, часто моргая. А ведь он может считать, что это я его заразил, подумал я. Что не исключено.

– Мне казалось, что это незаметно, – сказал он.

Его голос звучал едва слышно, чуть громче гудения батареи. Но при этом он сердито моргнул и еще крепче сдавил ладони коленями.

– Мне последнее время уже лучше, – сказал он. – В смысле, я думал, я выгляжу как обычно.

– Сколько ты уже болеешь? – спросила Клэр.

Перед тем как я задал свой вопрос, она встала, чтобы заварить чай, и так и застыла возле кровати. Бобби сидел молча. Эрик задумался, словно припоминая.

– Уже больше года, – сказал он. – Сначала я не мог в это поверить. Как‑то странно – так ясно представлять себе симптомы, а потом и вправду начать их испытывать. Какое‑то время я думал, это просто нервы. Ну а потом… Пять месяцев назад мне поставили диагноз.

– Почему же ты не позвонил? – спросил я.

– А что бы от этого изменилось? – сказал он новым голосом, совершенно потерявшим вежливую приподнятость и звучавшим теперь резко и зло. Такой интонации я еще никогда у него не слышал. – Лекарств нет, – сказал он. – Все равно ты бы не мог мне помочь, только бы дергался.

– Я был у тебя, когда ты уже знал, что болен. И ты даже не упомянул об этом, – сказал я и тут же вспомнил, что в нашем случае вообще трудно говорить о каких бы то ни было отношениях. Общение практически целиком сводилось к сексу и разделенному одиночеству.

Он посмотрел на меня. Было что‑то невероятно страшное в его глазах.

– Честно говоря, – сказал он, – мне было стыдно. Когда я раньше думал об этом, когда я, ну, как бы представлял себе, что со мной может такое случиться, я понимал, что буду испытывать страх, злобу, вину. Это понятно. Но мне почему‑то еще и стыдно.

– Солнышко, все нормально, – сказала Клэр. Эрик кивнул.

– Разумеется, – сказал он. – Конечно нормально. А как же иначе?

– Никак, – сказала Клэр. – Извини.

– В сущности, мне всегда хотелось иметь что‑нибудь вроде такого дома, – сказал он. – Я в общем‑то ради этого и старался – думал, заработаю денег и тоже уеду в какое‑нибудь такое место.

– Здесь очень долгие вечера, – сказала Клэр.

– Это рай, – сказал он. – И не надо морочить мне голову. Рай, и вы это прекрасно знаете.

В комнате, где мы сидели, горел свет, тикали часы. Единственное, о чем, вернее, о ком я мог думать в этот момент, была Ребекка. Подобно тому, как раньше я мечтал спрятаться в высокой траве, теперь мне хотелось только одного – войти в ее комнату, разбудить ее и приласкать. Я думал о ее удивительных маленьких ножках и о ее привычке сосать большой палец, а другой рукой тянуть себя за волосы. Интересно, думал я, сохранится ли какой‑то след от этой привычки лет через двадцать пять. Будет ли она играть своими волосами, когда устанет или разнервничается? Будет ли кому‑то нравиться, как она машинально наматывает, разматывает и снова наматывает на палец темно‑каштановую прядь? Или это будет кого‑то раздражать? И, может быть, глядя на ее неутомимые, неспокойные пальцы, кто‑то скажет про себя: «Все, с меня хватит».

– Пойду взгляну на Ребекку, – сказал я.

– Она спит, – сказала Клэр. – Все тихо. Ни звука.

– Ну, все равно проверить не помешает.

– Джонатан, – сказала Клэр, – с ней все в порядке. Правда. Все в порядке.

Эрик спал один в моей кровати. Хотя я заявил, что лягу внизу на матрасе, кончилось тем, что я забрался в кровать к Бобби и Клэр. Я лежал между ними, скрестив руки на груди.

– Знаете, отчего мне действительно хреново? – сказал я. – Что я беспокоюсь не за него, а за себя. Он болен, и мне его жаль, но эта жалость так… вообще… где‑то на периферии сознания. Если мое беспокойство за себя – это марш Сузы,[52]то реальная болезнь Эрика – пикколо на заднем плане.

– Довольно естественно, – сказала Клэр. – Но послушай, я думаю, с тобой все в порядке. Ведь уже больше года прошло с тех пор, как вы с Эриком последний раз…

– Инкубационный период – пять лет, – отозвался я. – А по последним данным, может, и все десять.

Клэр кивнула. Что‑то было не так. Я ожидал от нее другой реакции, более легкомысленной и определенной. Клэр была какая‑то не такая. Бобби молчал. Практически с самого ужина.

– Бобби! – сказал я.

– Угу?

– Что происходит? Что ты молчишь?

– Ничего не происходит, – сказал он. – Я просто думаю.

Клэр сжала мне локоть. Я понял, что она имеет в виду: не трогай его сейчас, дай ему время разобраться в собственных чувствах. У Бобби была замедленная, полусонная реакция на сюрпризы судьбы. Когда‑то мы с Клэр, даже договорились между собой, что в случае пожара кто‑то из нас поможет ему выбрать, в какое окно прыгать.

– Нелепость какая‑то! – сказал я. – Как мне теперь жить, не проверяя себя каждые пять минут на симптомы?

– Солнышко, скорее всего с тобой все в полном порядке, – сказала Клэр, но убежденности в ее голосе не было.

В качестве компенсации она погладила меня по груди. После рождения ребенка Клэр чуть охотнее шла на физический контакт, хотя ее прикосновения по‑прежнему оставались мимолетными, словно она опасалась, что чужая плоть может обжечь ей пальцы.

– Бобби, а ты что думаешь? – спросил я.

– Я думаю, с тобой все нормально.

– Хорошо. Я рад, что ты так думаешь.

– Интересно, – сказала Клэр, – как Эрик собирается со всем этим справляться. Мне кажется, у него почти нет друзей.

– Почему? У него есть друзья, – сказал я. – Он что, по‑вашему, живет в вакууме? По‑твоему, он просто какой‑то жалкий актеришка без собственной жизни?

– Откуда мне знать? – сказала Клэр.

Я почувствовал по ее голосу, что она осуждает меня за мою неспособность любить Эрика. С тех пор как родился ребенок, она во многом отказалась от былого цинизма и начала склоняться к тому, что мир в большой степени заслуживает сдержанной нежности.

– Пожалуйста, не надо на меня нападать, – сказал я. – Хотя бы сейчас. Прибереги свое раздражение до другого раза.

– Я на тебя не нападаю, – сказала она.

Характерная ситуация. Она никогда не признавала того, в чем ее обвиняли. Я подумал тогда, что она может испортить ребенка. Какой вырастет Ребекка с матерью, кричащей: «Я не кричу!»?

– Понятно. Ты на меня не нападаешь. Ты вообще всегда все делаешь правильно. Значит, у меня слуховая галлюцинация.

– По‑моему, нам не стоит сейчас начинать ругаться, – сказала она. – Если только тебе этого очень хочется…

– Может быть, хочется. Я чувствую, ты осуждаешь меня за то, что я не люблю Эрика, так, да?

– Конечно нет. Разве можно за это кого‑то осуждать? Тут либо любишь, либо нет.

– Неужели? А мне казалось, что мы, трое, привыкли к меньшей определенности. Разве нет? Скажи честно, тебе кажется, что я сам угробил свою жизнь? По‑твоему, есть что‑то неправильное в том, чтобы любить тебя и Бобби и при этом поддерживать отношения с Эриком, отношения, в которых нет ничего, кроме секса?

– Я этого не говорила, это твои слова, – ответила она.

– Но мне бы хотелось знать, что ты думаешь. Наверное, тебе кажется, что я какой‑то недоделанный, да? Что каждый из нас с Бобби – это полчеловека? Поэтому мы тебе и нужны вдвоем. Получается один целый человек. Правильно?

– Прекрати. Ты просто расстроен. К чему сейчас все эти выяснения?

– Я этого не хотел, – сказал я. – Так вышло. Клэр, не нужно нападать на меня. Клэр, прошу тебя. Мне действительно страшно.

– Я не… – начала она, но осеклась и сказала: – Может быть, ты прав. На самом деле мне тоже страшно.

– Но ведь не должен же я любить Эрика просто потому, что он болен? – сказал я. – Не должен же я вдруг взять всю ответственность на себя?

– Нет, – сказала она. – Наверное, нет.

– Черт, зачем я его пригласил?

– Джонатан, милый, – сказала она, – приезд Эрика сам по себе ничего не меняет. Тебя послушать, получается, что ты пригласил вместе с ним какой‑то микроб.

– А разве нет? Раньше я мог вообще об этом не думать. А теперь это невозможно.

– В том, что ты сейчас говоришь, нет никакого смысла, – отозвалась она. – Точнее, есть, но какой‑то перевернутый. Я тебя понимаю. Но только ты не должен ни в чем его обвинять. Он не виноват.

– Я понимаю, – грустно сказал я. – Это я понимаю.

Мне мешала собственная рассудительность. Я был слишком уравновешенным, слишком воспитанным. Будь я другим человеком, я бы помчался по дому, сбрасывая с полок посуду и срывая картины со стен. Это, разумеется, ничего бы не изменило, но могло бы принести облегчение – во всяком случае, никакого другого способа снять напряжение я в тот момент придумать не мог. Мысль о сексе была невыносимой, так же как и утешения друзей, знавших, что с их кровью все в порядке. Единственным моим желанием было начать с диким криком носиться по дому, сдергивая занавески, ломая мебель, разбивая вдребезги стекла.

– Постарайся уснуть, – сказала Клэр. – Что толку думать обо всем этом сейчас?

– Да‑да. Я постараюсь.

– Хорошо. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Она обняла меня, положив руку мне на живот и притянув поближе к себе, внутрь своей теплой и душистой ауры. С другого боку тихо дышал Бобби. Я понимал, что мне бы следовало почувствовать себя утешенным, и так оно почти и было, но все‑таки реальное чувство покоя дрожало где‑то вне досягаемости. Я находился в далеком‑далеком месте с людьми, чья жизнь не изменится, если я умру. Я лежал между Клэр и Бобби, прислушиваясь к Ребекке. Если бы она проснулась и захныкала, я бы бросился в ее комнату и приголубил ее. Я бы согрел бутылочку и подержал ее, пока она пьет. Я лежал прислушиваясь, но все было тихо.

Бобби

Было уже за полночь. По небу на своем долгом пути к Атлантическому океану из глубины континента скользили облака. В окне нашей спальни висела полная луна. Пересекая залитые бледным светом половицы, я остановился поглядеть на спящих Джонатана и Клэр. Она тихо посапывала, выдувая невидимые воздушные пузыри. Он лежал, отвернув от нее голову, словно боялся ее разбудить, словно ему снилось, что он ужасно шумит во сне.

Я вышел в коридор, сделал несколько шагов и тихо постучал в дверь, но не стал дожидаться ответа. В этой комнате, находящейся на другой, безлунной стороне дома, было гораздо темнее. Я постоял несколько секунд на пороге, а потом прошептал:

– Эрик!

– Да?

– Ты спишь?

– Нет. Нет, правда не сплю.

– Просто я хотел типа убедиться, что тебе удобно.

– Да, – сказал он. – Это хорошая кровать.

Его голова казалась колеблющимся темным пятном над краем яркого стеганого одеяла. Я видел только отдельные фрагменты: глаза, высокий лоб. Запаха болезни в комнате не чувствовалось.

– Когда‑то это была кровать Клэр, – сказал я. – Ну, в смысле наша с Клэр. Теперь на ней спит Джонатан, а мы купили другую.

– Хорошая кровать. Не мягкая. А то, знаешь, за городом любят такие, слишком мягкие…

– Бывает, сюда забегает мышь, – сказал я. – Мы всё собирались поставить мышеловку, но руки так и не дошли. Знаешь, на самом деле я не уверен, что мы рождены для загородной жизни. Для этого мы какие‑то недостаточно основательные.

– Может быть, здешние мыши чище, – сказал он. – Они тут просто как обычные дикие животные.

Он умолк, и в наступившей тишине мы услышали, как в стене скребется мышь. Мы расхохотались.

– У тебя есть знакомые в Нью‑Йорке, которые бы могли типа, ну, помочь тебе если что? – спросил я.

– Кое‑кто есть, – ответил он. – А если станет совсем худо, в крайнем случае можно будет обратиться в одно из этих специальных агентств.

– А твои родные?

– Они меня списали.

– Они что, не будут за тобой ухаживать?

– Они даже разговаривать со мной не хотят. Моя сестра боится находиться со мной в одной комнате, чтобы ее дети не заразились.

– А работа у тебя есть? – спросил я.

– Нет. Меня уволили пару недель назад после того, как я в очередной раз загремел в больницу с пневмонией.

– А как твои друзья?

– Несколько человек умерли в прошлом году. Просто ушли один за другим. Трое за последние полгода. Парню, которого я всегда считал своим лучшим другом, еще хуже, чем мне. Он в больнице. Изредка бывают улучшения, а так он уже никого не узнает.

– Тебе страшно? – спросил я.

– А как ты думаешь?

– Да… мне бы тоже было страшно.

Он вздохнул.

– А иногда я не боюсь, – сказал он. – Это, знаешь, вроде как приходит и уходит. Но теперь все по‑другому. Даже когда страха нет, все равно. Я чувствую себя, нет, это невозможно объяснить. Ну просто по‑другому. Раньше случалось, что я как бы забывал о своем теле. Сливался с улицей, по которой иду. А теперь этого никогда не бывает.

– Мм…

– И, знаешь, рисуя себе все эти картины, я представлял, что я уже старый и ни о чем не жалею. Понимаешь? Я представлял себе знаменитого старца, возлежащего на постели, окруженной поклонниками, и как он говорит: «Я ни о чем не жалею». Бред, да? Чудовищный бред.

– А о чем ты жалеешь? – спросил я.

– Я? Да в общем‑то ни о чем. То есть, ну, мне казалось, что я все‑таки больше успею сделать в этой жизни. Мне казалось, у меня больше времени. Я надеялся прославиться и потом уйти на покой, поселиться в таком вот доме.

– Ну да. Но знаешь, эта жизнь не для всех, – сказал я. – Здесь только один кинотеатр. Да и хорошую музыку послушать негде.

Он рассмеялся, и я различил негромкий скребущий звук, как будто чистят картофелину. Это был смех больного.

– Я и в Нью‑Йорке‑то не особенно ходил на концерты, – сказал он. – Я просто, ну, как сказать, просто играл своей жизнью. Да, наверное; так. Надеялся, что все образуется. Думал, что просто нужно трудиться и верить.

Я подошел к его кровати. Мышь продолжала возиться в стене.

– Мм, послушай, а что, если я немного полежу с тобой? – спросил я.

– Что?

– По‑моему, неправильно, что ты один, – сказал я. – Ты не против, если я залезу к тебе под одеяло и просто полежу рядом?

– На мне ничего нет, – сказал он.

– Не важно.

– Что с тобой? – спросил он. – Ты хочешь побыть со мной потому, что я болен?

– Нет, – ответил я.

– А если бы я не был болен, ты бы тоже этого хотел?

– Не знаю.

– Послушай! Уйди, пожалуйста. Я тебя прошу.

– Прости. Я не хотел тебя обидеть.

– Я понимаю. Но все равно уйди. Пожалуйста.

– Хорошо.

Я вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Я чувствовал неприятную тяжесть в ногах, удручающее ощущение стыда и досады. Я не собирался посягать на его частную жизнь. Я просто хотел обнять его, притянуть его голову к своей груди. Я просто хотел подержаться за него в то время, как его тело медленно, но верно отступало в прошлое.