Джонатан 2 page. Его лицо закрылось. Лицевые мускулы напряглись

Его лицо закрылось. Лицевые мускулы напряглись. Знакомое выражение! Так бывало всегда, когда он сталкивался с чем‑то неприемлемым или необъяснимым. Его лицо съеживалось и как будто заострялось. Как если бы он пытался заглянуть в замочную скважину с расстояния в несколько метров.

– Все образуется, – сказал он. – Ты еще молод. Пройдет какое‑то время, и все образуется.

– Отчего так? Может быть, ты знаешь. Наверное, было что‑то такое, чего я не помню. У меня нормальная работа, личная жизнь, друзья. Почему же я чувствую себя таким потерянным и одиноким? Почему я чувствую себя неудачником? Может быть, ты что‑то сделал со мной? Я не стану тебя за это ненавидеть. Я просто хочу знать.

Он ответил не сразу – сначала глотнул воздуха. Его лицо продолжало сжиматься.

– Я любил тебя, – сказал он. – Я много работал. Не знаю. Наверное, я делал что‑то не так. Мы с мамой заботились о тебе, как умели.

– Да, я знаю, что вы заботились обо мне, – сказал я. – Я знаю. Но почему же тогда у меня все валится из рук?

– Это неправда, – сказал он, – то есть, если у тебя есть какие‑то проблемы…

– Ты можешь ответить на мой вопрос?

– Я не знаю.

Слегка приоткрыв рот, он не мигая уставился в одну точку. О чем он подумал? Что‑то было, не могло не быть – раздражение из‑за того, что я никак не мог перестать плакать, короткая вспышка ревности. Непроизвольный сбой, обычная мимолетная неспособность к любви, которая на самом деле ничего не объясняла.

Какое‑то время мы молчали, что было для нас нехарактерно. Обычно мы с отцом избегали пауз. Мы оба – и отец и я – умели окружить себя беседой, играми, отрывками песен. По звездному небу скользнул серповидный силуэт ястреба. Пустая жестянка от «7‑Up» блеснула в лунном свете, как жемчужина.

– Папа, послушай, – сказал я.

Он молчал, и только тут я заметил, что он пытается и никак не может вздохнуть.

– Папа! – сказал я. – Что с тобой?

Его лицо посерело, глаза неестественно расширились. Он старался сделать глоток воздуха. Он был похож на удивленную рыбу, выброшенную из воды в безжалостное безвоздушное пространство слепящего света.

– Папа! Ты можешь говорить?

Он отрицательно покачал головой. У меня мелькнула мысль о бегстве. Я мог убежать и все отрицать потом. Никто бы ни в чем меня не заподозрил.

– Папа, – сказал я беспомощно. – Папа, что мне делать?

Он махнул рукой, чтобы я подошел ближе. Я обхватил его за плечи, вдыхая его одеколонный запах, не изменившийся с моего детства. Его легкие издавали скрипучий звук – как будто кто‑то с остервенением тер воздушный шар.

Осторожно, словно он был фарфоровым, я помог ему сесть. И сам опустился рядом с ним на меловую землю.

Вот оно, подумал я. Смерть отца. И я ничего не могу сделать, я даже не знаю, где его похоронить. Я гладил его поредевшие волосы, послужившие когда‑то достаточным аргументом для женитьбы.

Я открыл рот, чтобы что‑то сказать, и понял, что сказать нечего. В голову не приходило ничего, кроме расхожих клише у одра умирающего, которые мог бы предложить любой незнакомец. Тем не менее я их произнес, просто чтобы не молчать.

– Все нормально, – сказал я. – Все будет нормально.

Отвечать он не мог. Его лицо потемнело и как бы увеличилось от усилия вздохнуть.

– Не беспокойся о маме и обо мне, – сказал я. – С нами все будет нормально. Все хорошо. Правда, все хорошо.

Я не был уверен, что он меня слышит. Он весь обратился внутрь, целиком сосредоточившись на работе легких. Я продолжал гладить его по голове и по плечам. Я продолжал убеждать его, что все будет нормально.

И через какое‑то время он пришел в себя. Ему удалось заглотнуть воздух, и его лицо мало‑помалу утратило свое паническое выражение. Мы сидели рядом в пыли. Его легкие, ставшие тонкими, как сырная пленка, каким‑то образом опять заработали, обеспечивая доступ кислорода.

Наконец он смог выговорить:

– Похоже, я перенапрягся. Немного перегулял.

– Тебе, наверное, лучше подождать здесь, – сказал я. – Я сбегаю позову кого‑нибудь на помощь.

Он потряс головой.

– Не нужно. Я дойду. Просто пойдем помедленнее, хорошо?

– Конечно, конечно. Папа, прости.

– За что?

Я помог ему подняться на ноги, и мы медленно пошли обратно. Дорога домой заняла у нас больше часа, хотя сюда мы добрались меньше чем за двадцать минут. Над нами падали звезды.

Когда мне было пятнадцать лет, мы с отцом поехали за покупками в Чикаго и на обратном пути попали в грозу. Дождь лил как из ведра. Небо потемнело и приобрело зеленовато‑серый оттенок, предвещающий торнадо. В какой‑то момент двигаться вперед стало просто невозможно, и мы свернули на площадку для отдыха у грязноватого озера, за которым тянулось широкое зеленое поле ячменя. Дождь яростно барабанил по крыше и капоту. Мы молчали, время от времени прочищая горло, пока вспышка молнии не выхватила из темноты желтовато‑серую поверхность озера. И тогда мы начали хохотать. Как будто молния была ударной концовкой искусно закрученного анекдота. Отсмеявшись, мы заговорили о моем будущем, о том, не завести ли нам новую собаку, и о десятке наших любимых кинофильмов. Когда дождь кончился, мы поехали домой, опустив стекла и включив радио. Потом мы узнали, что смерч и вправду пронесся совсем близко от места нашей стоянки, повалив водонапорную башню и разрушив адвентистское кладбище.

Сейчас мы еле‑еле брели по ночной бледно‑голубой пустыне.

– Папа, – сказал я.

– Да, сынок?

– Может быть, сходим завтра в кино. Я слышал, «Лунатик» вроде бы ничего.

– Прекрасно. Ты меня знаешь. Я всегда рад сходить в кино.

Я улавливал негромкое, неумолчное стрекотание неведомых насекомых – сухой вибрирующий звук, наверное, похожий на тот, что, вращаясь, производит сама Земля, и притихни мы все хоть на мгновение, мы бы его услышали. Светились окна жилого комплекса. Совсем близко, но до них нельзя было дотянуться – для этого они были какими‑то слишком реальными. Они были похожи на дыры, проделанные в темноте, чтобы пропускать свет из другого, более одушевленного мира. На какой‑то миг я ощутил, что значит быть привидением: вот так же – только вечно – брести сквозь невероятную тишину, чувствуя близость, но так и не достигая никогда огней родного дома.

Клэр

«Обычный визит к родителям. Чувство вины и походы в кино. Они теперь живут в пуэбло» – вот все, что он рассказал, вернувшись в Нью‑Йорк. Но после этой поездки Джонатан как‑то притих, стал более замкнутым, часто недоговаривал начатой фразы. Дверь в его комнату теперь всегда была плотно закрыта. В марте он объявил, что съезжает.

– Почему? – спросила я.

– Потому что хочу жить свою жизнь, – ответил он.

А когда я спросила, чем, по его мнению, он занят в данный момент, он ответил:

– Жду отмененного рейса.

Было утро. Утро одного из тех подслеповато‑слякотных мартовских дней, которые прибывают один за другим, словно кто‑то разматывает бесконечную катушку. Джонатан смотрел в окно. Произнося слово «рейс», он печально‑манерным движением кончиками пальцев смахнул волосы со лба.

– Солнышко, – сказала я, – ты не мог бы изъясняться понятнее?

Он вздохнул. Он не хотел говорить прямо. С выражением радости, участия и теплоты проблем у него не было. Тут он вполне обходился собственным голосом. Но для проявления недовольства или грусти ему требовалась маска. Я видела, как он возмущается в широкоглазой, полыхающей манере Бетти Дейвис; видела, как он смущается, уставившись в пол и сжав кулаки, как беспризорный мальчишка.

Это меланхоличное гляденье в окно и приглаживание волос было чем‑то новеньким.

– Ну, – сказала я, – говори.

Он повернулся в мою сторону.

– Жизнь, к которой я себя готовил, отменена, – заявил он. – Я думал, что можно оставаться свободным и любить сразу многих. В том числе вас с Бобби.

– Все правильно. Так оно и есть.

– Нет. Наступает новая эра. Все женятся.

– Только не я. Спасибо.

– Ты тоже. Ты теперь с Бобби. И мне нужно найти кого‑то, тем более что, может быть, у меня не так много времени. Клэр, не исключено, что я болен.

– Ты не болен, – сказала я после короткой паузы.

– Ты‑то откуда знаешь? Это иногда годами не проявляется.

– Джонатан, милый, по‑моему, ты сейчас переигрываешь.

– Ты думаешь?

– Да. С тобой все в порядке. Я чувствую. Ты абсолютно здоров. Не надо никуда переезжать, ты разрушишь семью.

– Семья – это ты и Бобби, – сказал он. – Третьему тут делать нечего.

И он опять отвернулся к окну, за которым на другой стороне воздушного колодца молодая пуэрториканка развешивала выстиранные детские шорты и черные мужские носки.

В ближайшее время я должна была забеременеть. Я перестала предохраняться, не сказав об этом ни Бобби, ни Джонатану. Наверное, потому, что мне было стыдно. Мне не хотелось действовать слишком расчетливо, ни тем более исподтишка. На самом деле я хотела бы забеременеть случайно. Непредвиденный недостаток современной жизни в том, что мы теперь обладаем несравненно большими возможностями по контролю над своей судьбой. Сегодня мы почти всё должны решать сами, будучи исчерпывающим образом информированы о возможных последствиях. В другие времена я родила бы уже в двадцать с небольшим, как только вышла замуж за Денни. Я стала бы матерью словно поневоле. Не взвешивая последствий. Но мы с Денни сначала были слишком благоразумными – мы жили на проценты с моего вклада, и, кроме того, у него были большие амбиции, – а потом слишком недовольными друг другом, чтобы заводить ребенка. Однажды я действительно забеременела от одного артиста из Денниной танцевальной группы, долго уверявшего меня, что он голубой. Но я приняла меры. В молодости стараешься избавляться от всего лишнего. Стараешься быть изящной и ничем не обремененной, стараешься сохранить возможность путешествовать.

Теперь мне хотелось ребенка, и я мечтала растить его с Джонатаном. Мы могли бы образовать новую свободную семью с дядями и тетями по всему городу. Но я не могла заставить себя поделиться своими планами. В моей пьесе это должно было произойти случайно.

Чтобы подбодрить Джонатана, я уговорила его пригласить к нам Эрика. Джонатан долго отнекивался. Пришлось брать его измором. На это ушло больше недели. Но я не сдалась, поскольку считала, что это действительно важно. По моим представлениям, чуть ли не все проблемы Джонатана коренились в том, что он разделил свою жизнь на слишком большое количество отдельных секторов. У него была его работа и его жизнь со мной и Бобби. Было несколько друзей из колледжа, была беспорядочная сексуальная жизнь с незнакомцами и продолжающаяся связь с человеком, которого ни Бобби, ни я никогда не видели. Мне казалось, что ему необходимо иметь в жизни больше точек пересечения.

– Почему бы тебе не пригласить Эрика к нам на обед? – спросила я его как‑то пасмурным утром, которое, как ни старалось, никак не могло разродиться дождем. – Ты что, нас стесняешься?

На мне был халат из розовой шенили; волосы забраны наверх и подвязаны платком с зебровым узором. Я на миг почувствовала себя чьей‑то сварливой женой – руки, сжатые в кулаки, уперты в костлявые бедра. Не слишком привлекательная картинка. Но по крайней мере такая женщина твердо знает, чего хочет. Сомнения не вьются вокруг нее, как назойливые мухи.

– Нет, конечно, – сказал Джонатан. – Я уже тебе говорил. Просто Эрик не сочетается с Хендерсонами.

Я собирался на работу. Он стоял в одном ботинке, отхлебывая кофе. Бобби делал ему бутерброд с маслом.

– А мы не позовем Хендерсонов, – сказала я. – Посидим вчетвером. Обычные люди, слишком озабоченные собственным несовершенством, чтобы замечать чье‑то еще.

– У нас с ним не такие отношения, – сказал Джонатан.

– В каком смысле «не такие»?

– Ну, «приходи, познакомишься с моими друзьями». Ничего хорошего из этого не выйдет. Всем будет только неловко.

– Откуда ты знаешь? Ведь ты ни разу не пробовал. Солнышко, все эти пограничные заслоны существуют только в твоей голове.

Бобби подал Джонатану бутерброд и любовно шлепнул меня по крестцу. Я с ужасом подумала о нашей совместной жизни – вот так день за днем, вечер за вечером…

– Может, ты и права, – сказал Джонатан. – Но сейчас я опаздываю. Прости.

Я вышла за ним в прихожую.

– Мы не будем открывать ему твои тайны, – сказала я. – Не будем отпускать идиотские шутки и показывать слайды, сделанные во время нашей последней прогулки в Национальном парке.

И в конце концов я его добила. Умение настоять на своем, пусть даже практически в каждом конкретном случае приносящее свои временные плоды, едва ли можно было причислить к списку моих достоинств, хотя бы потому, что у меня не хватало терпения развивать достигнутый успех. Моя настойчивость вынудила меня, несмотря на все разумные доводы против такого шага, выйти замуж за мессианского танцора, а потом – завести роман со знаменитой женщиной, пообещавшей освободить меня от склонности к самоедству. Моя способность добиваться своего привела к тому, что я перепродавала поношенную одежду, посещала парикмахерские курсы, занялась буддизмом и современными танцами. Наверное, сходные трудности испытывают бульдоги. Схватив быка за хвост или за ухо, они ошибочно полагают, что дело сделано.

Эрик пришел к нам в пятницу вечером. Мы с Бобби приготовили легкий хрустящий ужин по тогдашней моде: спагетти со свежей зеленью, жареный цыпленок, овощи с трех континентов. Нам хотелось произвести впечатление. Готовя, мы болтали об Эрике.

– Наверное, – сказала я, – он задумчивый, молчаливый и неуравновешенный. О таких вслух говорят «трудный человек», а про себя думают «редкий придурок».

– По‑твоему, Джонатан мог польститься на такого? – спросил Бобби.

– По‑моему, мог, – сказала я, – не забывай, что он его от всех прятал.

Мы с Бобби трудились спина к спине. Он нарезал кубиками желтый перец, я мыла салат. Кое‑как мы освоились в этой тесной кухоньке, наловчившись синхронизировать свои движения.

– Угу, – сказал он. – Может, ты и права. Мне кажется, он криминальный тип.

– Криминальный? Серьезно?

– Ну, не убийца. Не какой‑то кровожадный монстр. А что‑нибудь вроде торговца наркотиками. Понимаешь, да? Так, по мелочи.

– Но ведь он актер, – сказала я. – Это‑то нам известно.

– А я не сомневаюсь, что большинство этих ребят подторговывают наркотиками. Разве нет? А на что, по‑твоему, они живут?

– Ну а как, тебе кажется, он выглядит?

– Темные волосы. Не красавец, но типа «интересный». Как бы такой опрятный хип. Мне кажется, у него хвостик.

– Мм… По‑моему, он еще очень молод. Знаешь, из таких накрахмаленных блондинов со Среднего Запада, которые кончают тем, что рекламируют зубную пасту.

– Увидим, – сказал Бобби.

И через полчаса мы действительно увидели.

Джонатан и Эрик приехали вместе. С желтыми парниковыми тюльпанами и бутылкой красного вина. Джонатан пропустил Эрика вперед, а сам замешкался в дверях, словно собираясь улизнуть.

Эрик пожал руку сначала мне, потом Бобби.

– Очень рад, – сказал он.

Он был худым, лысоватым, в джинсах и синей тенниске от Ральфа Лорана – с вышитым красным пони на груди.

– Эрик, – сказала я. – Человек‑загадка.

Его высокий лоб потемнел. У него было угловатое лицо с маленьким треугольным подбородком, остреньким носом и небольшими яркими близко посаженными глазами. Скомканное, перепуганное лицо человека, зажатого между дверями лифта. Он кивнул.

– На самом деле ничего загадочного во мне нет, – сказал он. – Совсем ничего. Жаль, что мы не познакомились раньше. Я… в общем, я действительно очень рад, что мы наконец встретились.

Он рассмеялся – резкий болезненный выдох, как будто его ударили в живот.

– Хочешь чего‑нибудь выпить? – спросила я.

Он сказал, что выпил бы минералки, и Джонатан бросился к холодильнику. Мы расположились в гостиной.

– Хорошая квартира, – сказал Эрик.

– Вообще‑то этот дом – настоящий притон, – сказала я. – Но спасибо. Надеюсь, тебе не пришлось перешагивать через трупы в подъезде, нет?

– Нет… – сказал он. – Нет. А что? Здесь такое случается?

По его тону трудно было сказать, какое впечатление произвела на него эта информация. Голос у него был из таких – бодрых, нечитаемых.

– Последнее время нет, – сказала я. – Стало быть, ты актер?

– Да. Впрочем, я уже и сам не знаю. В данный момент я скорее что‑то вроде бармена. А чем ты занимаешься?

Он устроился в кресле, которое я притащила когда‑то с Первой авеню, – старое чудовище с высокой спинкой, обтянутое зеленой парчой. Он сел так, чтобы занять как можно меньше места, положив ногу на ногу и обхватив колено сцепленными руками.

– Я старьевщица, – сказала я. – Делаю сережки из всякого хлама.

Он кивнул.

– И тебя это кормит?

– В какой‑то степени.

Я никогда не рассказывала незнакомым о своем банковском счете. Иметь незаработанные деньги в то время, как другие выбиваются из сил, чтобы вовремя заплатить за квартиру, казалось чем‑то аморальным. И хотя я никогда особенно не бездельничала, мне все‑таки не приходилось работать на износ, как тем, кто вынужден жить исключительно на собственные доходы.

У меня вдруг возникло смутное чувство, что я проговорилась. Эрик был похож на подсадную утку из ЦРУ. Из тех, кто практически не скрывается; все сами выдают им свои маленькие секреты из чувства психологического дискомфорта.

Джонатан принес напитки.

– За раскрытую тайну! – провозгласила я, и мы выпили за это.

– Ты какую музыку больше любишь? – спросил Эрика Бобби. Эрик моргнул.

– Я? – сказал он. – Разную.

– Тогда я поставлю что‑нибудь, хорошо? – сказал Бобби. – Будут какие‑нибудь заказы?

– Надо посмотреть, что у вас есть, – сказал Эрик. И с неожиданным изяществом выпрыгнул из нашего продавленного кресла и вместе с Бобби направился к кассетнику.

У нас с Джонатаном появилась возможность обменяться взглядами.

– Я тебя предупреждал, – прошептал он одними губами. Бобби присел на корточки перед полками с кассетами.

– У нас, в общем‑то, тут всего понемножку, – сказал он. – По всему спектру.

– Я вижу, у вас есть Колтрейн, – сказал Эрик. – О, у вас есть «Дорз»!

– Ты любишь «Дорз»? – спросил Бобби.

– Когда я был помоложе, – сказал Эрик, – я хотел быть Джимом Моррисоном. Я выходил на задний двор и отрабатывал все его жесты. Каждый день. Так, чтобы даже движения губ совпадали. Но потом я понял, что мне не хватает самого главного.

Он рассмеялся – опять тот же пугающе резкий выдох.

– Ну, тогда давай его и поставим, – сказал Бобби и воткнул кассету в плейер.

– А Боб Дилан тебе нравится? – спросил он у Эрика.

– Конечно. Им я тоже хотел быть.

– Я привез из Огайо немножко пластинок, – сказал Бобби. – Среди них есть даже довольно редкие. А Хендрикса ты любишь?

– Еще бы! Лучше него вообще никого не было.

– Некоторые пластинки дублируются на кассетах. Но некоторых уже нигде не достанешь. Хочешь посмотреть?

– Да. Конечно. Конечно хочу.

– Мы их не слушаем, – сказал Бобби. – У нас тут нет проигрывателя. Надо купить. Хоть они и выходят из моды.

– У меня есть проигрыватель, – сказал Эрик. – Если хочешь, можешь зайти как‑нибудь и послушать свои пластинки у меня. Если хочешь, конечно.

– Здорово! Отлично! Пойдем. Пластинки в другой комнате.

– Вы на нас не обидитесь? Мы на минутку, – обратился Эрик к нам с Джонатаном.

И вдруг я поняла, каким он был лет в восемь‑девять: услужливый, чрезмерно восторженный, глаза на мокром месте – загадка для родителей.

– Пожалуйста, пожалуйста, – сказала я.

– Похоже, дети подружились, – шепнула я Джонатану, когда они вышли. Он покачал головой.

– Я тебе говорил, что это будет катастрофа. Ты меня не послушала.

– Чушь! Никакая это не катастрофа. Бобби уже в него влюбился.

– А ты, конечно, думаешь, что он прохвост и зануда.

– Ничего я не думаю! Я с ним и пяти минут не знакома.

– Вполне достаточно. Ничего более интересного ты не увидишь. Единственный способ узнать его получше – это с ним переспать.

– Непонятно, зачем ты с ним встречался все эти годы, если он тебе так активно не нравится?

– Секс, – отозвался Джонатан. – Плюс мое безумие. Наверное, я даже люблю его в некотором неромантическом смысле. Просто мне никогда не хотелось смешивать мои отношения с ним с остальной жизнью, и я был прав.

– Ты странный человек, – сказала я.

– Неужели?!

Когда Бобби с Эриком вернулись в гостиную, я предложила взять бокалы и подняться на крышу посмотреть закат. Паузы на этой вечеринке были недопустимы. Темп нельзя было терять ни при каких обстоятельствах. Вечер был не по‑мартовски теплым, что могло быть вызвано одним из двух: либо ранней весной, либо воздействием на климат ядерных испытаний.

Все согласились. Впрочем, Бобби и Эрик без большого энтузиазма. Я понимала почему. Если мы полезем на крышу, они не смогут послушать вторую сторону «Strange Days».

– Мальчики, – сказала я. – Музыка от нас никуда не денется. Мы ее опять включим, как только вернемся.

И сама поразилась своему взрослому тону. Настоящая мамаша!

Мы вылезли на крышу – гудроновое плато, ограниченное зубчатым бетонным парапетом. На горизонте в районе Нью‑Джерси опускалось оранжевое солнце. Телеантенны отбрасывали свои тонкие, птичьи тени. Окна небоскребов верхнего города отливали бронзой и янтарем. Над Бруклином, вбирая в себя последние отсветы дня, висело толстое розоватое облако. Каждая его линия, каждый завиток были невероятно четкими, словно вырезанными из кости. Из открытого окна дома напротив вырывались гофрированные занавески и латиноамериканская музыка. Мы стояли лицом на запад, отбрасывая десятиметровые тени.

– Красиво, – сказал Джонатан. – Как только начнешь подумывать о том, чтобы уехать куда‑нибудь подальше от цивилизации, город обязательно выкинет что‑нибудь в этом роде.

– Обожаю крышу, – сказала я.

И вновь поразилась своему тону. И когда только я успела превратиться в такую матрону?

– В моем районе такой музыки не услышишь, – сказал Эрик. – В смысле, всей этой мексиканщины.

– Мне она, в общем‑то, нравится, – сказал Бобби.

– Мне тоже, – отозвался Эрик.

Бобби повел в такт музыке бедрами и начал танцевать.

Наблюдая за этим добродушным увальнем в течение дня, я невольно забывала о его танцевальных талантах. Это было одним из его сюрпризов. Стоило зазвучать музыке, в его движениях появлялось что‑то удивительно грациозное, он становился невесомым, бесплотным, как бы растворяясь в звоне гитары или рыданиях трубы. На пластинке женский голос под аккомпанемент трещоток и гитар по‑испански исполнял что‑то бесстыдно‑сладострастное. Бобби, любивший всякую музыку, и плохую и хорошую, без разбора, танцевал в лучах заходящего солнца.

Эрик покосился на нас с Джонатаном. Я угадала ход его мыслей.

– Вперед, – сказала я.

И, смущенно улыбаясь, он тоже начал танцевать.

И хотя танцевал он гораздо хуже Бобби, его ноги не сбивались с такта, и он вполне умело подергивал руками. Бобби повернулся к нему лицом. Темнело. С неба исчезли последние полоски голубизны, и на расширяющемся фиолетовом фоне в восточной части проступила первая бледная звезда.

Мы с Джонатаном наблюдали за ними с бокалами в руках.

– Я не собираюсь играть роль дуэньи на этом балу. А ты? – сказал Джонатан.

– Пожалуй, нет, – ответила я.

Джонатан поставил бокал на парапет и присоединился к Бобби и Эрику. Он был сдержанным, но элегантным танцором. Он двигался внутри строго очерченного небольшого пространства, не нарушая его незримых границ. Я смотрела.

На какой‑то миг, всего лишь на миг, я почувствовала себя брошенной. Я как бы увидела себя чужими глазами, в тающем закатном свете – стареющую, в ярко‑алом платье с барахолки, наблюдающую за танцующими молодыми людьми. Это был не обычный момент. И все‑таки мне показалось, что когда‑то такое со мной уже было.

Чтобы вернуться к реальности, я тоже начала танцевать.

А что еще мне оставалось делать? Мои туфли на каблуках, соприкасаясь с гудроном, издавали негромкий чмокающий звук, и в конце концов я их скинула.

– Ладно, – сказал Джонатан. – «Вестсайдская история». Ария на крыше. Все готовы?

– Как начинается? – спросила я.

– Сейчас… I like to be in America.

– O'kay by me in America.

– Everything free in America!

– For a small fee in America.[36]

Мы орали и хлопали в ладоши. Когда мы допели, я сделала подряд три идеальных колеса. Последний раз я проделывала такое по меньшей мере лет пятнадцать назад. Но все получилось: мои ноги мелькнули в воздухе как ножницы.

– Я когда‑то собиралась стать лидером группы поддержки, – сказала я. – До того, как решила просто отправиться ко всем чертям.

Что‑то нашло на всех нас на этой крыше. Я вспомнила мои детские ощущения, когда игра достигала своей кульминации, Бобби расстегнул рубашку, и она пузырилась на ветру. Мы все танцевали, не щадя сил, как артисты бродвейского мюзик‑холла – с прыжками и вращениями. Когда оборвалась мексиканская музыка, мы начали петь. Мы исполнили, что смогли вспомнить, из арии «Ракет» и «Officer Krupke».[37]Мы пропели от начала до конца «Hair».[38]

– Мой брат, – сказал Бобби, – ставил эту пластинку по десять раз в день. Пока мать ее не выкинула. Тогда он пошел и купил еще одну. После чего мать выбросила проигрыватель.

– Моя двоюродная сестра играла в «Hair», – сказала я. – Пару лет назад во Флориде.

Мы спели несколько вещей из «South Pacific»[39]и все, что нам удалось вспомнить из «Моей прекрасной леди». Мы танцевали под аккомпанемент собственных голосов. Выбившись из сил, мы сели на еще не остывший от солнца гудрон, вдыхая его кисловатый запах чернозема, пропитанного химикатами. Мы продолжали петь. Когда мы пели «Get Me to the Church on Time»,[40]я нечаянно поймала на себе взгляд Джонатана. Это был новый взгляд. В нем читались обида, печаль и злоба. Когда наши глаза встретились, он сразу же отвернулся и уставился в небо. Мы спели «I Heard it Through the Grapevine»[41]и «Norwegian Wood».[42]Бобби с Джонатаном исполнили пару вещей из репертуара Лоры Найро, но я быстренько заставила их переключиться на что‑нибудь более известное. Мы сидели на крыше и пели, пока небо не стало совсем черным и город не расцветился огнями десяти миллионов вечеринок.

Бобби

На следующий день после наших танцев на крыше Джонатан выскользнул за грань своего привычного существования. На столе под солонкой мы нашли записку: «Дорогие Б. и К., будьте счастливы! Звучит так банально, да? Я хочу попробовать начать все сначала в другом месте. Еще не знаю где. Честно. Когда‑нибудь позвоню. Мои вещи возьмите себе. То, что не нужно, раздайте. Целую. Д.»

Мы с Клэр несколько раз перечитывали эти строки, как если бы они были только шифром, скрывающим более осмысленное сообщение. Клэр позвонила в газету и выяснила, что утром Джонатан совершенно неожиданно для своих коллег уволился с работы. Его нового адреса никто не знал. Его комната была такой же пустой и необитаемой на вид, как обычно. Из одежды он почти ничего не взял.

– Сволочь, – сказала Клэр. – Какая сволочь! Как же так?

– Не знаю, – сказал я. – Но он это сделал.

Клэр была в ярости, я – в прострации. Расставания ставили меня в тупик – мое сознание как бы затуманивалось. Когда кто‑нибудь исчезал, я терялся. Вот и сейчас я был совершенно сбит с толку: обволакивающее, немного покалывающее ощущение, похожее на воздействие наркотика. Что‑то вроде психического ступора. Того, кто только что был, больше нет. Я не мог этого вместить.

– Джонатан, ты скотина, – сказала Клэр. – Только‑только все стало налаживаться.

Она скомкала записку и швырнула ее в пакет с мусором, но потом опять вытащила, как будто этот клочок мог пригодиться в качестве улики.

– Он вернется? – сказал я. Я хотел произнести это с утвердительной интонацией, но получился вопрос.

– Да что же это такое с мужчинами? – воскликнула Клэр.

Она стояла на ковре в гостиной, сложив руки на груди и выставив вперед нижнюю челюсть. Я увидел, что в другой жизни она вполне могла бы быть безумной школьной учительницей, одной из тех неистовых старых дев, которые поначалу кажутся излишне патетичными, но в конце концов меняют вашу судьбу. Я ничего не ответил. Я сидел, засунув ладони между коленями, на вытертом бархатном стуле, который мы когда‑то приволокли с угла Пятой и Восемнадцатой.

– Серьезно, – сказала она. – Я правда хочу понять. У тебя есть какие‑нибудь соображения? Что творится у них в головах? Чего они хотят?

Я пожал плечами. Если она рассчитывала на какие‑то объяснения с моей стороны, то зря. В ее классе я наверняка был бы худшим учеником, не способным ответить даже на самые элементарные вопросы, с которыми она бы изредка ко мне обращалась.

Date: 2015-12-12; view: 360; Нарушение авторских прав