Джонатан 4 page. Самым проворным из нас оказался Бобби

Самым проворным из нас оказался Бобби. Я сроду не делала зарядку. И к тому же была беременна. Да еще в туфлях на каблуках, делавших меня похожей на героиню какого‑то триллера. Эдакая пышнотелая дамочка с ножками маленького размера, которую то и дело приходится выручать из беды. Задыхаясь, я бежала по улице. Расстояние между Бобби и Джонатаном стремительно сокращалось. И слева и справа стояли залитые резким фонарным светом абсурдные дома. Белели посыпанные гравием дворики. Кое‑где окна были освещены, но большинство домов были темные, без штор, явно нежилые. Я слышала свое тяжелое дыхание и ночную музыку пустыни – шуршание песка и шелест ветра.

Когда Бобби настиг Джонатана, я отставала от них на два квартала. Я увидела, как он схватил Джонатана за рубашку и потянул на себя. Какое‑то время Джонатан продолжал по инерции перебирать ногами, как персонаж из мультфильма. А потом развернулся и ударил Бобби – истерический, неловкий удар в живот. Бобби согнулся пополам – как мне показалось, не столько от боли, сколько от неожиданности. А Джонатан бросился дальше. Но далеко он не ушел – опомнившись, Бобби нагнал его и с ревом напрыгнул сверху. После чего оба грохнулись на землю, молотя друг друга кулаками.

– Прекратите, – заорала я. – Придурки! Слышите, прекратите немедленно!

Когда я подбежала к ним, они катались по асфальту, лягаясь и одновременно пытаясь опереться друг на друга, чтобы подняться на ноги. Щека Джонатана была в крови. Я нагнулась, изловчилась и, схватив их за волосы, потянула в разные стороны.

– Прекратите, – взвизгнула я. – Прекратите! Сейчас же!

Они остановились. Но я не отпустила их, пока они не расцепились и не уселись, обалдело уставившись друг на друга, на бархатисто‑черном асфальте. У Джонатана была глубокая царапина на лице и почти оторван рукав. Сквозь прореху проглядывал бледный полумесяц плеча. У Бобби, более крупного и сильного, была порвана брючина на колене и перепачкан лоб.

– Кретины, – сказала я. – Вы что, совсем спятили? Оба?

– Ага, – сказал Бобби.

И вдруг они начали хохотать. Одновременно.

– Как ты? – спросил Джонатан. – Я тебя не ушиб?

– Нет. Со мной все в порядке. Все отлично. А ты как?

– Вроде бы цел.

Он дотронулся до щеки и удивленно поглядел на перемазанные кровью пальцы.

– Смотри, – сказал он с явным удовлетворением. – Кровь.

– Ничего страшного, – успокоил его Бобби. – Это просто, ну, ссадина.

– Я ни разу в жизни не дрался по‑настоящему, – сказал Джонатан. – Никогда никого не бил.

– Я дрался в детстве, – сказал Бобби. – С братом. Но силы были уж очень неравные – он просто смеялся и, типа, отшвыривал меня, как котенка.

– Вы хотя бы понимаете, какие вы придурки? – сказала я.

– Мне кажется, я понимаю, – отозвался Джонатан.

– По‑моему, я тоже, – сказал Бобби.

Они поднялись, и мы пошли назад. Джонатан сказал:

– Простите, что я так себя вел. Сегодня и весь последний год.

– Все нормально, – сказал Бобби. – То есть мне кажется, я тебя понял. По‑моему, понял.

Джонатан взял Бобби под руку. Они шли умиротворенные и самодовольные, как два бюргера, прогуливающиеся по подконтрольному им городку. Джонатан предложил свой второй локоть мне, но я отказалась. Я шла одна, сзади. Побуду на похоронах, решила я, сяду в самолет и улечу от них навсегда.

Похороны Неда состоялись на следующий день в четыре часа. Утром из Индианы прилетел брат Неда Эдди. Когда он курил, сигаретный дым, выползая из ноздрей, лез в его водянистые глаза. Я невольно вспомнила своего отца. Мне стало ясно, что проникнуться симпатией к такому человеку я не смогу. Мне вообще никто не понравился на этих похоронах. Даже седенькие соседки. Одну, ту, что покрупнее, звали миссис Коен, другую – миссис Блэк. Активного раздражения они у меня не вызвали, но общее впечатление было скорее отрицательным – ридикюль, набитый салфеточками «Клинекс», хлопья розовой пудры в складках у рта. Впрочем, может быть, дело было не в них, а во мне и в моем недовольстве всем в целом. Мы поехали в крематорий на трех машинах: «олдсмобиль», «хонда», «плимут». И, сохраняя тот же порядок, двинулись от места парковки к церкви. Впереди Джонатан, Элис и Эдди, затем мы с Бобби и, наконец, старушки соседки.

– Как ты думаешь, – шепотом спросила я у Бобби, – почему Элис не захотела, чтобы на похоронах было больше народу?

– Я думаю, больше просто никто не приехал, – прошептал он в ответ.

Мы шли вдоль ослепительно белой бетонной стены, заключенной в раму живых растений. Между зелеными с восковым отливом листьями то тут, то там торчали розовые цветы, похожие на маленькие трубы. Бобби, облачившийся в темный пиджак, обливался потом. Я в предотъездной суматохе сунула в сумку только одну пару очков от солнца – в треугольной ярко‑алой оправе, которые сейчас были бы явно неуместны.

– Ну ведь были же у него еще какие‑нибудь знакомые! – сказала я.

Я взяла Бобби под руку, чтобы не споткнуться. Солнце было таким ярким, что у меня начала кружиться голова. Идти, держась за него, было приятно – не потому, что он мне как‑то особенно нравился, просто это делало меня более полноправным членом нашей небольшой похоронной процессии.

– Он ведь был всего‑навсего владельцем кинотеатра в Кливленде, – сказал Бобби. – В смысле, а кто еще мог приехать? Билетеры, с которыми он последний раз виделся десять лет назад?

– Не знаю, – ответила я. – Кто‑нибудь.

Мы уже почти дошли до церкви, представлявшей собой остроконечное сооружение из витражного стекла и зеркал. Сзади к ней был пристроен крематорий. Когда мы вылезли из машины, я поискала глазами трубы, но разглядела только бетонное здание с плоской крышей. В стенах через равные промежутки были прорезаны вертикальные канавки, как если бы кто‑то провел по еще не застывшему цементу гигантской расческой. Разумеется, трубы производили бы излишне индустриальное впечатление.

Мы разместились на передних скамьях. Тишину нарушал лишь едва слышный стрекот вентилятора. Гроб Неда из темного, сухо поблескивающего дерева был установлен под светящимся Распятием. На гробе лежал одинокий венок из розовых штокроз. Я невольно вспомнила о гирлянде цветов, которую Донна Рид бросает за борт в финале картины «Отныне и навек», и подумала, что Неду как бывшему владельцу кинотеатра это должно было бы понравиться.

Я забилась в самый угол. Рядом со мной сидел Бобби. За ним Джонатан, потом Элис. Джонатан плакал – негромко, но самозабвенно. На один день он, по‑видимому, решил отказаться от своей обычной сдержанности. Царапина у него на щеке затянулась тоненькой коричневой корочкой. Дрожавшая на подбородке слеза повторяла все оттенки витражного стекла. Я дотронулась до своего собственного подбородка, и вдруг из моих глаз тоже хлынули слезы, как будто я нажала на какую‑то кнопку. Мне опять вспомнился отец. Однажды, напившись, он начал выяснять отношения с матерью и уронил меня в сугроб. Мне кажется, это мое самое первое воспоминание в жизни. Я сидела у отца на руках, мать попыталась меня вырвать, отец не отдавал, и в результате я упала в снег. Вообще‑то у отца была крепкая хватка, даже у пьяного. И если бы не эта потасовка с матерью, он бы меня не уронил. Я помню свое ощущение от снега, который был белым, холодным и тихим, как сама смерть. Я провалилась довольно глубоко, и они оба бросились меня выкапывать, понося друг друга на чем свет стоит. Если бы я была дочерью Неда, я бы что‑нибудь сделала, чтобы его жизнь сложилась как‑то иначе и закончилась не так – не этими малолюдными похоронами в пустыне. Слезы текли рекой. Бобби стиснул мне руку. На какой‑то миг мне показалось, что я сестра Джонатана, а Бобби – наш общий друг. Потом я поняла, что на самом деле плачу о себе и о собственных маленьких горестях, а не о большом реальном горе того, кто действительно умер. И от этого разрыдалась еще сильнее.

После службы гроб поставили на специальную каталку и вывезли туда, где кремируют. А мы сели в машины и поехали домой. Нам сказали, что урну с прахом можно будет забрать на следующий день. Теперь все делается быстро. Возможно, используется какая‑то новая, усовершенствованная технология. Выйдя из церкви, я – чтобы спрятать свои красные глаза – надела очки от солнца.

Все поехали к Элис. То, что было раньше домом Элис и Неда, стало называться теперь домом Элис. Как же, наверное, Элис должна ненавидеть этот дом со скверно покрашенными бетонными стенами и вечно гудящими кондиционерами. Я подозревала, что Нед научился по‑своему любить его. На ироничный манер. У людей, часто ходящих в кино, обычно вырабатывается особое, ироничное отношение к происходящему, спектр смешного заметно расширяется.

Всю обратную дорогу Бобби молчал – как я поняла, уважая мое горе, мои чувства и память о собственных невзгодах, хотя в действительности покойника знала не я, а он. У меня горело лицо. Я окончательно потеряла ощущение реальности. Я повернулась и погладила его по волосам, потом позволила себе уронить руку ему на грудь, на эти широкие мягкие горы мускулов, затянутых жиром. Мне вдруг ужасно его захотелось. Захотелось его доброты и самоотверженности, как если бы эти качества принадлежали не Бобби, а кому‑то еще – некому красивому самодостаточному мужчине, с которым я только что познакомилась. Мне захотелось, чтобы этот сострадательный незнакомец свернул на какую‑нибудь боковую улочку, где мы бы с ним занялись потной, визгливой любовью. В качестве частичной компенсации за свои гнусные мечты я поцеловала Бобби в ухо и прошептала:

– Все в порядке, родной.

Он улыбнулся. Выражения его глаз было не видно. На нем были темные очки с зеркальными стеклами. Он ничего не ответил.

Джонатан, Бобби и я, наша перекрученная полудружба‑полулюбовь, та кривобокая семья, которую мы пытались создать, – все это еще недавно казалось мне просто очередным глупым эпизодом, чем‑то вроде еще одного крашеного бетонного дома. И вдруг я почувствовала неслучайность происходящего, наполненность этого момента. Мы с Бобби ехали по шоссе, по обе стороны которого лежала пустыня, вторыми в этом маленьком похоронном кортеже. Я была беременна. Он был отцом ребенка. Джонатан, неким таинственным и не вполне определимым образом разбивший сердца нам обоим, ехал впереди со своей решительной матерью. По радио, пульсирующему оранжевым светом в неумолимой предвечерней белизне, передавали старую песню Флитвуда Мака.

Когда мы вернулись домой, старушки соседки немедленно отправились на кухню заниматься запеканками и десертом. Ох уж эта человеческая озабоченность едой перед лицом смерти! Я испытала что‑то вроде облегчения, хотя в действительности это нисколько не оправдывало моего неуместного желания жаркого полового акта примерно в то самое время, когда гроб с телом Неда опускали в печь.

Брат Неда Эдди сидел в кресле и курил. От него пахло цветочным одеколоном и всем тем, что этот одеколон был призван устранить. Интересно, где же его жена и дети? Ведь у такого человека не может не быть жены и детей. Меня всегда потрясало, насколько само собой разумеющимися являются эти вещи для большинства людей.

– Была хорошая служба, – сказал он.

– Наверное, – отозвалась Элис.

Соседки выжили ее из ее же собственной кухни, и теперь она бесцельно бродила по комнате, время от времени внося мелкие усовершенствования. Например, поправила фотографию, и без того висевшую абсолютно ровно. На ней было черное вечернее платье, по‑видимому сохранившееся еще с кливлендских времен. В пустыне ходить в таком платье ей было некуда. Наверное, собираясь переезжать, она упаковала его, имея в виду нынешний повод.

Меня посетило видение: Элис пакует вещи в своей огайской спальне. Вот она перебирает свою одежду, откладывая что‑то в сторону для Армии спасения. Вот натыкается на это платье. Она чувствует, что когда‑нибудь оно ей пригодится. Она сидит на кровати, разглядывая эту скользкую темную ткань с некоторым недоверием. Платье как платье, случайно купленное в торговом центре, не слишком дорогое, ничего особенного. Несколько минут она неподвижно сидит на белом шелковом покрывале, в джинсах, с черной материей, лежащей у нее на коленях. Затем своими четкими, выверенными движениями складывает платье и засовывает в чемодан между купальниками и шортами.

Эта картина так ясно стояла у меня перед глазами, что мне даже пришлось слегка потрясти головой, чтобы избавиться от нее.

– Больше никого не осталось, – сказал Эдди. – Только присутствующие в этой комнате. Как же так? Где же все?

– В этом мире не всегда получается обзавестись множеством друзей, – ответила Элис.

Она послюнявила палец и стерла пятнышко пыли с листа филодендрона.

– Работаешь, растишь детей, живешь в своем доме, и все. Ни Нед, ни я никогда не были особенно компанейскими.

– Но мне казалось, в Кливленде вокруг вас всегда были какие‑то люди, – сказал Эдди.

– Соседи, – сказала Элис, – среди них были очень симпатичные. Но мы же уехали. Все они прислали цветы.

Она быстрым шагом пересекла комнату и раздернула занавески. Вспыхнул свет, словно зажгли электричество. Джонатан вздохнул и сказал: «Простите», словно совершил что‑то неприличное. Я подумала, что Элис с Недом, по‑видимому, относились к парам типа «все‑любят‑его‑никто‑не‑выносит‑ее»; подумала, что, если бы я была женой Неда, у него нашлись бы приятели, достаточно ценившие его для того, чтобы раскошелиться на авиабилет до Аризоны. Я почувствовала, что слезы опять наворачиваются на глаза, и сжала, кулаки, чтобы их остановить. Я пересела поближе к Бобби. «Прости, Нед», – сказала я про себя. На мгновение Бобби и Нед слились у меня в голове. Мне померещилось, что мне шестьдесят пять лет и я сижу рядом с Бобби, моим покойным мужем, вышедшим из могилы, чтобы изобличить меня в моих грехах. Из кухни доносился спотыкающийся разговор старушек, разбавляемый время от времени обрывками мелодий, выбиваемых ложками о кастрюли. Я стала расспрашивать Эдди о его жизни, просто чтобы не молчать. Его жена умерла. У него были две взрослые дочери (обе замужем), не сумевшие – как он выразился – выбраться на похороны. Он был ветераном размеренной жизни, непрерывной череды рождений и смертей в Манси, штат Индиана. Целиком сосредоточиться на рассказе Эдди мне мешали собственные воспоминания, наплывавшие на меня помимо воли. Под аплодисменты толпящихся вокруг мужчин отец ставит меня на стойку бара. Мне около четырех лет. Накануне отец купил мне платье, украшенное рюшем и оборками. Возмущенная мать заявила, что я выгляжу в нем как потаскуха, и довольно долго я, приняв это за сдержанный комплимент, считала, что «потаскуха» – это такая девушка, которая утаскивает сердца у мужчин. Мой отец был широким и безалаберным человеком. Мать считала, что главное в жизни – труд. Только повзрослев, я поняла, что в ее позиции тоже есть своя правда. Отец сквернословил, рыдал, падал с лестницы, разбивал машины и в конце концов начал обвинять меня в тайном сговоре с матерью. Его сделалось как‑то слишком много, и я перестала чувствовать себя с ним в безопасности. Будь в матери хоть чуть‑чуть побольше беззаботности, я бы и вправду встала на ее сторону. Мне вспомнилось, как отец, совершенно голый, спотыкаясь идет мне навстречу по коридору. Он что‑то бормочет, но что, я не могу разобрать. А потом – вскоре после этого случая – он исчез. Мать переклеила обои в спальне – на новых были яркие бесполые маргаритки – и сказала: «Теперь все наладится».

Эдди продолжал дымить. Пятьдесят лет курения не прошли даром – его глаза были мутно‑желтыми от въевшегося дыма.

– Да… вот уж не думал, что переживу его, – сказал он. – Хоть он и был старшим, как ты знаешь. Но все равно…

– Да, – тихо сказала Элис. – Я знаю.

Из кухни вышли миссис Коен и миссис Блэк. Одна из них – я так и не смогла запомнить, кого как зовут – вытерла руки полосатым кухонным полотенцем.

– Пусть ему земля будет пухом, – сказала другая.

– В общем‑то, он прожил неплохую жизнь, – сказал Эдди. – Он с детства любил кино и в конце концов стал владельцем собственного кинотеатра. Это все‑таки кое‑что.

– Он был очень добрым человеком, – сообщила старушка с кухонным полотенцем в руках. (Кажется, миссис Коен, а может, миссис Блэк.) – Мне было как‑то спокойнее спать по ночам, потому что я знала, что в любой момент могу ему позвонить и он тут же приедет. Слава богу, мне этого не потребовалось, но если бы что‑то случилось, он бы обязательно помог.

– Да, он был очень сердечным человеком, – поддакнула другая. Джонатан прошаркал к креслу. Бобби пристроился рядышком – ляжкой на подлокотнике. Я подумала, что если бы из них можно было составить одного человека, то этому человеку неплохо бы жилось на свете.

– Спасибо вам за труды, – обратилась Элис к соседкам. – Сейчас, наверное, уже шестой час. Почему бы нам не выпить по одной, по две, а может, и по три рюмочки?

– Нет, нет, я не пью, – сказала старушка с полотенцем. – Мне делали операцию на почке. Теперь у меня только одна почка – моей сестры.

– Все правильно, – сказала вторая соседка. Может быть, они сестры, подумала я.

После обеда соседки ушли к себе, а Эдди – в гостиницу, пообещав еще заскочить перед сном.

– По‑моему, ребята, – сказала Элис, – вам стоило бы пообщаться друг с другом наедине. Может быть, съездите куда‑нибудь вдвоем, посидите в кафе?

– Не знаю, – сказал Джонатан. – Как ты думаешь?

Он вопросительно покосился на Бобби, а тот – на меня. Интересно, а я‑то тут при чем? Я незаметно кивнула.

Джонатан спросил, нужно ли ему взять пиджак. Бобби посоветовал взять.

– Отличная парочка, – сказала Элис.

Я еще никогда не видела, чтобы кто‑нибудь был так растерян, как сейчас Джонатан.

Выходя из комнаты, Бобби чмокнул меня в щеку – быстрый мокрый поцелуй.

– Мы ненадолго, – шепнул он.

Я отмахнулась от него, как от мухи. Я снова перестала понимать, что происходит. Почему‑то я сидела в этом дурацком доме с резкой, неприятной, практически незнакомой мне женщиной. Ладно, скоро это все закончится. Очередная идиотская история в моей жизни.

Джонатан задержался в дверях.

– Пока, – сказал он. – Мы скоро вернемся.

– Иди, иди, – сказала я.

Если бы я была сестрой Джонатана, я бы не позволила Элис вот так выпить из него все соки. Я бы быстренько поставила ее на место и научила Джонатана стоять за себя.

– Пока, мам, – сказал он.

Элис взяла его за подбородок своими ловкими пальцами естествоиспытателя. Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Пока, сынок, – сказала она. – Я тебя люблю.

Они ушли, и Элис повернулась ко мне.

– Можно за вами поухаживать? – спросила она солнечным голосом хозяйки дома, как бы напоминая тем самым, что я всего лишь гостья.

– Нет‑нет, спасибо, – ответила я. – Может быть, я могла бы чем‑то вам помочь?

– Нет. Хочу немного прибраться на кухне.

– Я помогу.

– Нет, спасибо, – сказала она, холодно улыбаясь. – Я сама. Вы отдыхайте.

Честно говоря, меня это вполне устраивало. Теперь ни Элис, ни мне не придется подыскивать темы для разговора. Когда Элис ушла в кухню, я просто включила телевизор без звука, чтобы не мешать ее мыслям, и уставилась на экран.

То, что я никогда не видела этой программы и соответственно ничего не понимала, меня не смущало. Я и дома часто смотрела телевизор только ради того, чтобы чувствовать, что что‑то происходит. Я убирала звук и включала магнитофон, чтобы не прислушиваться к тому, что один неведомый персонаж говорит другому.

Элис исчезла надолго. Кончилась одна передача, потом еще одна. Я то поглядывала на экран, то листала журналы. Просто чтобы убить время. Наверное, Бобби с Джонатаном сидят сейчас в какой‑нибудь придорожной забегаловке, напиваются и обсуждают друг друга, Элис и меня. Я почувствовала укол ревности – скорее даже не к их сегодняшней преданности, а к их общему прошлому. К непреложному факту их внутренней связи. Я подумала, что скоро я, как более здравомыслящая и сформированная личность, вернусь в Нью‑Йорк и начну новую жизни. Я рожу ребенка одна. В моем союзе с Бобби и Джонатаном не было никакой неизбежности, ничего рокового. Я листала «Аризона хайвейс» и «Нэшнл джиогрэфик».

Вдруг из кухни донесся звон разбитой посуды. Я не знала, что правильнее: заглянуть туда или нет? Может быть, у Элис небольшой нервный срыв и ее сейчас лучше не трогать? Мне не хотелось проявлять бесцеремонность. В телевизоре огромный детский хор беззвучно пел славословие кока‑коле. Я знала слова. Это была старая реклама, которую опять стали крутить неизвестно зачем. И все‑таки я решила проведать Элис, подумав, что никак, не отреагировать будет просто невежливо.

Элис стояла в кухне с двумя половинками тарелки в руках.

– Уронила, – сказала она с какой‑то особенной, почти торжествующей улыбкой, словно это было большое достижение.

– Обидно, – сказала я.

– Ничего страшного. Они продаются за доллар девяносто восемь центов в ближайшем супермаркете. Можно в любой момент купить точно такую же.

– Ну тогда все в порядке, – сказала я.

– Вы так думаете?

Она продолжала сжимать в руках половинки тарелки в форме двух идеальных полумесяцев. Через какое‑то время она уронила их снова.

– Простите, – сказала она. – Простите. Идите, пожалуйста, в комнату смотреть телевизор. Со мной все нормально.

Она повернулась и вышла во двор через заднюю дверь, захлопнувшуюся за ней с хрупким алюминиевым звуком.

Я наклонилась и начала подбирать осколки. На этот раз тарелка разбилась на много толстых треугольных черепков. Я выбросила их все в пакет с мусором. Мне не хотелось, чтобы они раскрошились на еще более мелкие кусочки. Какое‑то время я стояла в опустевшей тихой кухне, испытывая только одно желание – чтобы Бобби с Джонатаном поскорее вернулись домой. Я почти уже собралась снова отправиться в гостиную и усесться перед телевизором, как мне было сказано, но в последний момент все‑таки передумала. Я решила выйти к Элис и еще раз неназойливо предложить ей свою помощь. В конце концов я действительно была всего лишь гостьей.

Я открыла дверь и ступила в прямоугольник фонарного света. В небе сияли звезды, которых не смогли затмить даже огни жилого комплекса. Задний дворик был совсем крошечным. Просто небольшой островок травы с клумбой и двумя шезлонгами, окруженный стеной из необожженного кирпича. Элис стояла возле клумбы, спиной к дому. Обеими руками она держалась за голову, раскачиваясь из стороны в сторону. Как раз когда я сделала шаг в ее направлении, она издала что‑то вроде стона, обратившегося в долгий свистящий выдох. Потом вырвала у себя клок волос. Я услышала характерный скользкий звук.

– Элис! – сказала я.

Она повернулась, сжимая в кулаке вырванные волосы. Вьющаяся прядь около тридцати сантиметров длиной поблескивала в электрическом свете.

– Вам не нужно всего этого видеть, – сказала она. – Это не ваша жизнь. Идите в дом.

– Может быть, я все‑таки могла бы что‑то сделать для вас? – спросила я. Она рассмеялась.

– Да, дорогая. Пожалуйста, сбегайте в супермаркет за новой тарелкой. И новым мужем.

Мы стояли друг против друга. Наверное, она ожидала, что я обиженно вернусь в гостиную. Но я не сделала этого из духа противоречия. Может быть, потому, что я действительно чувствовала себя обиженной.

Минуту спустя она взглянула на вырванный клок волос.

– Вот все, что у меня есть, – сказала она. Я промолчала, не сдвинувшись с места.

– Я не хотела бы, чтобы мальчики видели меня в таком виде, – сказала она. – Особенно Джонатан. Он этого просто не вынесет.

– Не беспокойтесь, – сказала я.

– Однако я беспокоюсь. Вы – другое дело. Вы фактически только такой меня и знаете. Но вы – это другое. В конце концов ведь это естественно, да?

– Да, – сказала я. – Конечно.

Она подняла свободную руку и снова вцепилась себе в волосы. Я схватила ее за запястье.

– Не надо, – сказала я. – Не нужно так.

Я никогда бы не подумала, что осмелюсь до нее дотронуться.

– Не надо? – переспросила она. – Не надо?

– Нет, – сказала я.

Она вздохнула. Я продолжала сжимать ее кисть. Я держала крепко. Какая‑то часть моего существа ждала следующего шага Элис, другая – прислушивалась к растущему во мне ребенку, с которым я была связана сложными взаимопереплетениями любви и ненависти. В моей голове тысячи детей пели о кока‑коле – громко и четко, как в телевизоре.

– Понимаете, я больше, чем это, – сказала она. – Как и все люди. Нет, не то. Человечество тут ни при чем! Я говорю о себе, мне себя жалко. Даже Нед тут ни при чем. Я больше, чем это. И как нам теперь быть с бедным Недом? Что делать, чтобы не превратиться в посмешище?

– Вы не посмешище, – сказала я.

– Я не нуждаюсь в вашем снисхождении. Хотите знать один секрет?

Я ничего не ответила. Я продолжала держать ее за тонкое запястье.

– Я собиралась уйти от Неда, – сказала она. – Я уже решила. Я думала, как лучше ему об этом сказать, а тут он упал и умер по дороге к почтовому ящику.

– О господи, – пробормотала я и опять замолчала, не зная, что еще добавить.

– Самое смешное, что я собиралась от него уйти все последние тридцать лет. Я только не понимала, как и что я буду делать. Я разучилась жить одна. И потом, наш дом, тот кливлендский дом, всегда казался мне таким вечным.

– Но ведь вы же могли выгнать его, – сказала я.

– Но что бы я делала в Кливленде одна? Это жуткое место. А потом я думала: «Если я уйду, у меня уже никогда не будет этой кухни, этих тарелок, так удобно стоящих в угловом шкафчике, не будет этого света по утрам». Я кое‑как могла представить себе вещи более общего порядка: одинокие ночи, хождение на работу. Но с чем мне действительно трудно было расстаться, так это вот с такими мелочами. А потом пора было готовить обед, и незаметно проходил еще один день.

– На самом деле то, что вы не ушли, вызывает у меня только уважение, – сказала я. – Мой отец нас бросил, и, честно говоря, я до сих пор от этого не вполне оправилась.

– А я всегда считала, что это просто трусость, – сказала она. – Я терроризировала Джонатана, потому что мне хотелось, чтобы хоть он был со мной, и когда я увидела, что он влюбляется в Бобби, я попыталась их развести. А то, что Нед большую часть времени проводил в своем кинотеатре, меня вполне устраивало, поскольку, как вы, наверное, сами догадываетесь, мы не слишком подходили друг другу в сексуальном смысле. Романы на стороне были не по его части. Он просто спрятался в своих фильмах. А теперь я уже старая, Нед умер, а бедный Джонатан совсем запутался.

Я заметила самолет, беззвучно плывущий над нашими головами.

– Мне нечего сказать, – призналась я в конце концов.

– А что здесь скажешь? Вы очень сильно давите. У меня пальцы немеют.

– Простите.

Я отпустила ее, и вдруг, к моему удивлению, она сама взяла меня за руку.

– Мы не подруги, – сказала она. – И даже не особенно нравимся друг другу. Наверное, это хорошо. Со знакомыми такой разговор был бы невозможен. Спасибо, что вы не убежали.

– Только, ради бога, не надо сейчас ничего больше говорить, – сказала я с внезапной горячностью в голосе. – Если вы сейчас начнете меня благодарить, мы завтра вообще не сможем смотреть друг на друга. Любой на моем месте поступил бы так же.

– Но вы здесь, – сказала она. – Вы пролетели две тысячи миль, чтобы быть сейчас рядом со мной. Вот за это я вам и благодарна.

– Это все ерунда, – сказала я.

– Нет, это не ерунда.

– Ну, – сказала я, и мы обе сконфуженно умолкли, держась за руки, как оробевшие подростки на свидании.

Прошло около минуты, а потом Элис сказала:

– У меня к вам одна просьба. Возможно, она покажется вам странной.

– Да?

– Вы не могли бы меня обнять? Только очень крепко. Изо всех сил.

– Обнять?

– Да, – ответила она. – Пожалуйста.

Я неловко обхватила ее за плечи. Я не могла ей отказать – для этого я слишком плохо ее знала. Я почувствовала сухой запах ее волос.

– Пожалуйста, как можно крепче, – попросила она. – Не надо со мной церемониться. Не бойтесь. Я хочу, чтобы меня последний раз в жизни обняли, не нежничая.

Я сделала глубокий вдох и прижала ее к себе. Я ощутила ее небольшие груди в бюстгальтере, ее ребра, позвоночник. Хребет у нее был, теперь я в этом не сомневалась.

– Хорошо, – сказала она. – Еще сильнее.

Я свела руки в борцовский замок и сжимала ее до тех пор, пока не услышала, что она начала хватать ртом воздух, чтобы вздохнуть. Она тоже обняла меня.

– Господи, – прошептала она. – Еще крепче. Только не отпускайте.

Мы стояли обнявшись, когда я услышала, что к дому подъехала машина.

– Ребята вернулись, – сказала я, ослабляя хватку.

– Ой, нет, – прошептала она. – Я еще не готова.

Я услышала, как открылась входная дверь. Спрятаться было негде. Двор был окружен стеной, за которой торчали дома, как две капли воды похожие на дом Элис.

– Идемте, – сказала я и за руку потащила ее в самый дальний и хуже всего освещенный угол двора. – Просто постойте здесь, – сказала я, подведя ее к самой стене.

Я услышала, как Джонатан зовет мать. В окне вспыхнул свет.

– Я ведь не плачу? – спросила Элис. – Не плачу?