Сцена 4. Соня

Одинокое тело ВАДИМА на каталке, накрытое простыней. Посторонних нет. ГЛАВВРАЧ разговаривает по телефону.

ГЛАВВРАЧ. Нет. Нет. Его увезут сегодня же. Нет, нет. Нет. Боюсь, что на товарища Буркевица это посещение произвело самое тягостное впечатление. Нет. Это невозможно. Мне это запрещено, милая Соня. Отныне вход в госпиталь будет осуществляться строго по пропускам, подписанным товарищем Буркевицем. Нет. И еще раз нет. Встретимся на бульваре. Уже свободен. Уже. Немедленно. Я? Я запру госпиталь. Ради вас я закрою Вселенную на ключ. Уже иду. На этой пыльной скамейке. До встречи, милая Соня.

ГЛАВВРАЧ уходит, запирает дверь в «мертвецкой» на ключ. Тишина. Некоторое время ВАДИМ один. Но вот слышно, как кто-то пытается открыть дверь. Появляются САНИТАРКИ, они везут каталку, на ней — смертельно пьяный ЯГ.

ЯГ. Вадя! Вадька! Спит. Черт! Все такой же красавец! Ведь красавец? А?

НЕЛЛИ. Барин премиленький!

КИТТИ. А ты-то? А я-то?! Сладкий, сладкий барин! А и сами вы — ничего!

ЯГ. Слушай! Вадька! Это девки нам на сегодня! Вставай! Будите его, будите!

НЕЛЛИ. Я — Нелли.

КИТТИ. А я-то — Китти.

ЯГ. Цыц! Настюха и Китюха! Ясно? Что, хороши? Вадька! Сейчас едем быстренько кататься, а потом к ним домой! На всю ночь! Ясно? Вадька! Да проснись же, черт! У вас тут спирту у кого можно взять?

ВАДИМ {окончательно просыпаясь). Яг! Ты откуда? В панаме!

ЯГ. Прямо с вокзала! Еле от папаши! Проходу не дает, ребятушки! {Поет.) Я вас лю-ю-юбил... Сиди с ним в Казани. Кипяти его бизнес! Уж не рад, что гимназию кончили! А ты-то? Как ты-то? Студент? Юридический?

ВАДИМ. Именно. Юридический студент.

ЯГ. Вот такое дело, ребятушки! Студент! А между тем вижу в твоих глазах бессмертную тоску безденежья! Уж ты, Вадька, не взыщи! {Вытащив из кармана пачку сотенных бумажек, он достал одну и протянул ее ВАДИМУ.)

ВАДИМ. Да пошел ты!

ЯГ. Бери, бери! Чай, от русского берешь, дура твоя голова, не от европейца какого-нибудь!

ВАДИМ. Ладно, спасибо, ты... {берет) тебе уж и так много, ты б не пил больше, Яг!

ЯГ. Что? Мы что же, не русские? Чай, не европейцы! Наливай!

ВАДИМ. Где это мы?

НЕЛЛИ. В Орле!

ВАДИМ. Почему... в Орле?

НЕЛЛИ. Потому что здесь водку по чайникам разливают, миленький.

КИТТИ. А ты-то что подумал, барин?

ЯГ. Больше не могу! Не могу больше эту гадость употреблять, Вадька! Эй, братец! Ты бы братец, самогону, нам с собой... Русского, а не какого-нибудь там...

КЕЛЬНЕР. Я б с радостью, барин хороший, дак некуда, он-то у меня в бочке...

ЯГ. Катюха! Настюха! Ищи ведро! Надо вишь, дело какое, ведро где-то спи*ить!

ВАДИМ. Не надо! Не надо! Ты уж и так на ногах еле стоишь!

ЯГ. Я-то? Это я-то? А ты? А кто это только что упал в сортире? Я?

КИТТИ. Я-то, я-то, ведрище-то!

НЕЛЛИ. Ведро нашлось, господа хорошие, сколько ж лить, миленькие мои.

ЯГ. На сто! На сто налей, епть твою Богу в душу... {кидает сотенную, поет) Я вас любил... лю-ю-ю-бовь... Вадька! Кто в сортире упал?

ВАДИМ. Ты! Упал — ты!

ЯГ. А ты? Ты-то, епть твою, что?

ВАДИМ. Я... только побелел.

ЯГ. Извини. Надо, брат, быть европейцем. Я, значит, упал в сортире, а он только побелел? Да?

НЕЛЛИ (с трудом тащит ведро). Вот, полное ведро, видите ли!

КИТТИ (помогает ей). Ой, невмоготу, ой, умру, барин...

ЯГ. Вадька! Тащи ведро!

ВАДИМ. Слушай, а пошел ты!

ЯГ. Вадька! Шалишь... Я тебе утром сотенную отвесил? Тащи ведро! {НЕЛЛИ.) Эй! Поди-ка сюда...

НЕЛЛИ подносит ведро, ЯГ пьет самогон прямо из ведра. Протягивает ведро ВАДИМУ.

ВАДИМ. Пошел ты со своим ведром! Со своими мильонами! Со своей сотенной! Со своим папаней! С пьяной рожей своей!

ЯГ {падает, чуть не плачет). Ва-а-адька! Тащи ведро! Тащи его, миленький! А то Настюха лопнет! Надо, брат, быть европейцем! Тащи его, дура твоя голова! Тащи! Я ва-а-ас лю-ю-ю...

ВАДИМ. Идиот!

ВАДИМ берет ведро. ДЕВКИ ставят ЯГА на ноги. ЯГ, ВАДИМ с ведром, НЕЛЛИ и КИТТИ в коридоре их квартиры.

КИТТИ. Да, вы-то... вы-то... Эй! Не упадите опять, барин...

НЕЛЛИ. Тише, тише... Только, Бога ради, без шума, господа хорошие...

КИТТИ. А то — хозяйка-то проснется... А мы-то... (Хихикает.)

ЯГ. Милая, не сумлевайтесь. Ежели ваши легкие и диванные пружины в исправности — шуму не будет! (Поет.) Я вас лю-ю-юбил... лю-ю-бовь... Вадька! Еще глоток!

ЯГ пьет из ведра, потом ему делается нехорошо.

ЯГ. Где тут у вас на воздух... милая...

КИТТИ провожает его к окну. ЯГА рвет.

ВАДИМ. Идиот! (НЕЛЛИ.) Поди-ка сюда. Не будем пока времени терять, детка.

ВАДИМ целуется с НЕЛЛИ, ведро падает. В наступившей тишине слышны приближающиеся по коридору шаги. Дверь осторожно приотворяется, а потом нагло открывается, и в комнату входит СОНЯ в мужской пижаме.

СОНЯ. Н-ну? Вы, я вижу, очаровательные жилицы. И что же у вас так каждую ночь будет, м-м?

КИТТИ (вужасе). Хозяйка квартиры...

НЕЛЛИ. Софья Петровна... мы...

ЯГ (поет). Я вас люби-и-и-ил... лю-ю-ю-юлю... бовь...

СОНЯ. Ваш товарищ прекрасно поет. Почему он только закрывает глаза? Ах, впрочем, да: чтобы не видеть, как я закрываю уши.

ВАДИМ. Остроумие придает облику женщины то самое, что мужской костюм ее фигуре: подчеркивает имеющиеся у нее прелести и недостатки.

СОНЯ. Боюсь, что только благодаря моему костюму вы оценили мое остроумие.

ВАДИМ. Это из вежливости. Было бы жаль по вашему остроумию оценивать вашу фигуру.

СОНЯ. Вашей вежливости я предпочла бы галантность.

ВАДИМ. Благодарю вас.

СОНЯ. За что?

ВАДИМ. Вежливость беспола. Галантность сексуальна.

СОНЯ. В таком случае спешу вас заверить, что не в моих намереньях ждать от вас галантности. Да, впрочем, и где вам. Для того, кто галантен, — женщина пахнет розой, а для таких, как вы, видно, даже роза пахнет женщиной. А спроси вас, так вы даже и не знаете толком, что такое женщина.

ВАДИМ. Что такое женщина? Нет, почему же — знаю. Женщина это все равно что шампанское: в холодном состоянии шибче пьянит и во французской упаковке дороже стоит.

СОНЯ. Если ваше определение правильное, то я бы имела право утверждать, что ваш винный погреб оставляет желать много лучшего. Впрочем, может быть, мы эту колючую беседу когда-нибудь сможем продолжить. Меня зовут Соня Минц.

ЯГ {тихо поет). Я вас лю-ю-ю-бил... лю-ю-ю-бовь...

СОНЯ. Собственно, господа, я не имею ничего против вашего пребывания в моей квартире, однако же прошу вас вести себя потише. Спокойной ночи, господа.

СОНЯ выходит. ВАДИМ стоит столбом, тупо смотря ей вслед. ЯГ мгновенно протрезвел и стал собираться.

ЯГ. Милые, просьба соблюдать тишину.

КИТТИ. Ба-а-рин, куда ж вы, куда?

ЯГ. Тс-с-с! Катька! Где моя панама?

НЕЛЛИ. Вот она... Да что же вы, премиленькие, постойте...

ЯГ. Тс-с-с-с! Вадя, идем. (Он выгреб из кармана горсть мелочи и положил на стол.) Такая вот история... Здесь два червонца, думаю, будет. Прощайте, милые... Я ва-а-а-с лю-ю-юбил...

ЯГ и ВАДИМ быстро уходят. НЕЛЛИ и КИТТИ смотрят им вслед с недоумением. Потом надевают халаты и начинают убирать мусор, мыть полы...

САНИТАРКА (старая). Пш... пш... ишь... их пусти... других пусти... как бы не так... господа хорошие... а доктор-то?..

Тихонечко в мертвецкую входит СОНЯ, о чем-то шепчется с САНИТАРКОЙ.

САНИТАРКА. Ладно уж... Сиди уж... Пш... как бы не так (на предложенные СОНЕЙ деньги).

ВАДИМ. Ня-я-я-нька! Нянька! Ня-нянька! Поди ко мне! Немедленно. НЯНЬКА. Что это, Вадичка, ни свет ни заря кричишь так? Только барыню разбудишь.

ВАДИМ. Ты что же, чертова кукла, теперь летом в валенках ходишь? НЯНЬКА. Очень ноги болят, Вадичка... Только затем и звал? ВАДИМ. Да-да, только затем...

Тут же ВАДИМ бешено выпрыгнул из кровати, топающими босыми ногами изображая преследование в страхе бегущей НЯНЬКИ.

ВАДИМ. Пш! Пшла-а-а! Эй, догоню! Улю-юлю! Брысь отсюда! Брысь! И это еще не все! Это было только начало представления, которое я в то утро разыгрывал перед твоими воображаемыми мною синими глазами, Соня!

СОНЯ. Это было чудное представление? М-м-м-м...

ВАДИМ. Да! Я полагаю, ты следила бы за мной с восхищением, ибо с нынешнего утра я переменился совершенно!

МАТЬ. Вадя, ты какую сегодня рубашечку наденешь?

ВАДИМ. Шелковую. Шелковую рубашку давай! Она чистая?!

МАТЬ (подает рубашку). Чистая, мальчик. Смотри! Вадя, Вадя, что ты?

ВАДИМ топает рубашку ногами.

ВАДИМ. Я бросил эту новую лучшую рубашку и топал ее ногами потому, что на плече чуть-чуть разошелся шов.

НЯНЬКА. Барыня, я зашью, сей же час... вы только заберите от него... барыня...

МАТЬ. Вадя... Вадя... Зашьем... сейчас же отдай!

ВАДИМ. Пора! Пора быть европейцем, старые перечницы! Нерадивые мои, ленивые мои старые перечницы! Пора!

ВАДИМ хватает МАТЬ на руки, кружит ее. НЯНЬКА выхватывает рубашку.

МАТЬ. Вадя, Вадя. Ну, хватит, ну, мальчик, ну пусти меня, ну...

НЯНЬКА. Вадя! Барыню уронишь! Вадя! Барыню уронишь! Ишь ты! А я-то! А он-то! Кофей убегает. Кофей убегает! А я-то!

ВАДИМ. Уже на улице во мне возникло желание послать тебе цветы. Сперва я представил, что пошлю тебе корзину за десять рублей.

СОНЯ. О-о-о-о!

ВАДИМ. Потом за двадцать, потом за сорок...

СОНЯ. Ну, нельзя ж так мотать! М-м-м-м...

ВАДИМ. Да, именно так я и представлял, что зависимости от цены корзины растет твое радостное изумление. Все. Когда я переступил порог цветочного магазина — я совершенно укрепился в необходимости истратить на цветы все имеющиеся у меня сто рублей Яга.

СОНЯ. Но ты же их не истратил?

ВАДИМ. Нет.

СОНЯ. Да почему же?

ВАДИМ. Да потому что в магазине стояла ты.

СОНЯ. Я? И я не узнала тебя?

ВАДИМ. На мне была старая, еще гимназическая фуражка, старые, с выбитыми коленями брюки. У меня нехорошо тряслись ноги, а ты шла прямо на меня.

СОНЯ. Ты лжешь! Как я была одета?

ВАДИМ. Серый костюм, пучок суконных фиалок был скверно приколот и морщил борт, ботинки без каблуков. Ты шла прямо на меня и улыбалась.

ПРОДАВЩИЦА. Угодно ли мсье корзину или букет?

СОНЯ. Невероятно, но я прекрасно помню, что ни единого человека не было в магазине.

ПРОДАВЩИЦА. Гвоздики. Перистые по тридцать копеек. Красные по сорок. Хризантемы... Бромелии... Розы. Вот эти — палиантовые — рубль пятьдесят.

ВАДИМ. Я это понял, когда ты прошла прямо мимо меня к кассе. Ты улыбалась вовсе не мне или не тому, кого ты видела. Ты улыбалась тому, о ком ты думала, Соня.

ПРОДАВЩИЦА. Иберис. Гиацинт. Вергинская лилия. Аир. Клематис. Чайные испанские розы. Вот эта корзина — всего сорок рублей.

СОНЯ. Пожалуйста, цветы пошлите сейчас же, а то господин может уйти, и будет очень досадно.

ПРОДАВЩИЦА. Конечно, конечно, курьер уже ушел, барышня.

ВАДИМ. Ну, наконец-то. Все утро я никак не мог вспомнить твой голос, этот особенный голос с трещинкой... Пожалуйста, повтори, что ты тогда сказала.

СОНЯ. Пожалуйста, мои цветы пошлите сейчас же, а то господин может уйти, и будет очень досадно. Еще раз?

ВАДИМ. Нет. Теперь я его вспомнил... Твой особенный голос. Теперь...

СОНЯ. И ты не купил цветы?

ВАДИМ. Купил. По дороге домой я все высматривал местечко, куда бы мне выбросить эти несколько гвоздик, купленных приличия ради. Хочешь, забирай.

Он отдает СОНЕ гвоздики.

СОНЯ. Но ведь между нами в ту ночь совершенно ничего не было. Еще ничего решительно.

ВАДИМ. Я знаю. Но во мне-то все уже было.

СОНЯ. И что же? И что ты мог ожидать?

ВАДИМ. Ничего. Ты посылала цветы какому-то господину. Ровно в эту минуту все было кончено между нами. Знаешь, даже в самом скверненьком человеке подчас родятся такие чувства, такие непримиримо гордые и требующие безоговорочной взаимности...

СОНЯ. А тут она посылает цветы какому-то господину...

ВАДИМ. Да! И страдание горького одиночества представлялось этому человеку милее радости успеха, достигнутого посредничеством разума... В ту минуту между нами все было кончено, Соня.

СОНЯ. Вот и прекрасно. Это было б просто прекрасно. Прощай, Вадим.

ВАДИМ. Прощай. И что это за господин такой? Что это такое за слово? Барин — да, это понятно, убедительно... А господин? Это же финтифлюшка какая-то.

Входит ГЛАВВРАЧ. В руках у него пакет из белой шелковой бумаги, заколотый по шву булавками.

ГЛАВВРАЧ. А... это вы опять? Опять за старое? Волнения? Разговорчики? Беготня?

ВАДИМ. Пропустите, я хочу лечь.

ГЛАВВРАЧ. Вот это правильно, товарищ Масленников! Кстати, вам просили передать.

ГЛАВВРАЧ подходит к ВАДИМУ и кладет ему на грудь пузатый пакет. Тишина. Неожиданно ВАДИМ вскакивает. Вскрывает пакет. Там — букет цветов.

ВАДИМ. Что это? Это же Сонины цветы.

ГЛАВВРАЧ. С запиской и с просьбой встретиться сегодня же вечером.