Ахмет ВЕДЗИЖЕВ

ОРДЕН

Рассказ

Все в этот день было празднично и необычно: большой зал, множе­ство людей, статная фигура генерала в президиуме и четко прозвучав­шие в торже-ственной тишине слова указа "За образцовое выполнение боевого задания наградить орденом..." И имя Мухарбека. Затем Мухарбек, все еще не очнув-шись от волнения, стоял в просторном каби­нете генерала. Тот понимающе глянул на смятенное лицо Мухарбека и тяжело опустился на диван.

- Садись, солдат, рядком, да поговорим ладком. Рассказывай, как
жизнь, как работа?

Давно никто не называл Мухарбека солдатом. И все в нем рвану­лось

к тому душевному и мудрому, что он прочел в добрых, по-стари­ковски сощуренных глазах. Генерал положил ему на плечо сухую, в синих прожилках руку:

- Крепкий ты человек и хороший солдат. Потому что знаю - нелег­кой была дорога, по которой ты с фронта возвращался домой.

- Ох, нелегкой, - отозвался Мухарбек. Шел второй год, как он вернулся

с изгнания в родные места.

- О том, как воевал, - знаю, - продолжал генерал. - Расскажи, что тебе пришлось пережить потом.

И медленно, с трудом подбирая слова, впервые Мухарбек начал горький рассказ о пережитой несправедливости.

-...В сознанье я пришел уже в госпитале. Через пару дней меня навестил комбат. "Голова на плечах и грудь в крестах, - радовался он за меня. - К награде тебя представили, пляши, солдат!". После выпи­ски меня направили

в штаб дивизии. Там разговор был короткий: "Поедешь в Казахстан!". Солдатская служба научила не задавать воп­росов, но в душе я подивился: солдату в самый разгар боев в глубокий тыл? Поразмыслив, решил, что посылают меня по особому заданию. Обидно было расставаться с родным батальоном, но приказ есть при­каз.

Стояла поздняя осень 1944 года, когда я приехал в Оренбург. В пути я встретил земляков - их везли из Кустаная в Алма-Атинскую область. От них-то я и узнал о цели своей командировки. Никогда мне не забыть растерянные, запуганные лица стариков, женщин, детей. Они не мог­ли понять, за что их выгнали из родного дома в этот далекий холодный край, и истощенные от голода, усталости и бездомности ждали новых бед. Многие все еще верили - не сегодня-завтра выяснится, что это ошибка, недоразумение. Старик лет 60, высокий, сухощавый, благо­образной и величавой наружности - в Граждан-скую войну он был известным партизаном в Чечено-Ингушетии - сказал мне убежденно:

- Не знает об этом Сталин. Он бы всех нас вернул по домам.

В ту пору и я так думал.

В Алма-Атинском военкомате, проверив мои документы, сказали:

- Идите в НКВД.

- Для чего, я ведь солдат?

- Там объяснят.

Долго дожидался я своей очереди в полутемном бюро пропусков НКВД. Капитан, к которому меня направили, равнодушно оглядел меня и, отобрав документы, велел явиться на следующий день.

- А где мне ночевать?

- Где хочешь...

К горлу у меня подступил ком. "Послушайте, - хотелось мне крик­нуть ему, - ведь я не по своей воле приехал сюда!"

Но капитан склонился над бумагами, давая мне понять, что разго­вор окончен. Постояв с минуту, я молча вышел на улицу. Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким. На фронте мне не раз приходи­лось подолгу оставаться в одиночестве - в разведке, в дозоре. Но это не было одиночест-вом, я знал: товарищи помнят обо мне, придут на помощь, если я попаду в беду. Эта уверенность и превращала нас в героев. Здесь же все вокруг было чужим и враждебным. Не зная, куда идти, я остановился на углу шумной улицы. Мимо меня торопились прохожие - у каждого свои дела, свои заботы. "Какое им дело до меня?" - подумал я. Нехорошее, несправедливое чувство шевельнулось у ме­ня в душе, мне казалось, что между мной и этими людьми - стена. Острое, сосущее чувство голода вывело меня из оцепенения, я вспом­нил, что с вечера ничего не ел. "Нужен ты кому или не нужен, а поесть надо", - с ожесточением подумал я. Случайный прохожий посоветовал пойти на зеленый рынок. Я вытащил из кармана деньги, пересчитал. У меня оставалось две тысячи, совсем немного по тем временам. Над базарной площадью стоял такой шум, что я не сразу разобрал, где продавцы и где покупатели.

- "Беломорканал"! А ну, кому "Беломорканал"?

- Манты! Горячие манты!

- Апорт, штука - десять рублей! Сам бы ел, да деньги нужны!

Я не удержался и купил красное яблоко, до того красивое и вкусное,

что душа отогрелась, но я тут же себя одернул: что за мальчишество, давай-ка съешь что посущественнее. За сто рублей купил буханку хлеба, выпил у стойки банку синеватого, заметно разбавленного водой молока, сунул в карман остаток хлеба и зашагал в город. Возле фанер­ной вывески "Дом колхозника" остановился.

- Сколько суток пробудете? - спросила дежурная, забирая солдат­скую книжку.

- Одни.

С минуту она с любопытством разглядывала меня, словно желая что-то сказать. "Скажи хоть ты мне доброе слово, девушка, - взмолился я про себя. - Ведь я из тех краев, где умеют встречать гостей. Но дежурная отвела глаза и только сказала:

- Четырнадцать рублей. Третий номер.

"Ненадолго мне хватит денег", подумал я, пряча квитанцию. Тре­тий номер оказался огромной комнатой, в ней свободно мог бы, как говорят ингуши, джигитовать всадник. Вдоль стен - узкие койки, до низкого потолка легко достать рукой, вокруг стола посреди комнаты сидит несколько человек в военной форме, некоторые из них без погон. На столе - баллон с вином, куски мяса и хлеба. Судя по покрасневшим лицам, баллон не первый. Я присел в сторонке на нетронутую койку. Прерванная моим появлением беседа возобновилась. Со смешанным чувством радости и боли услышал я родную речь. Один из моих зем­ляков сидел ко мне спиной. На плечи его была накинута шинель с капитанскими погонами. По говору я узнал в нем горца, чеченца.

- Представляешь, - говорил он сидящему напротив старшему лей­тенанту, - я прошу его выслушать меня, а он даже и не смотрит на меня. -Сержант, говорю я ему, вам следовало бы быть вежливей со мной хотя бы потому, что я капитан, старше вас по званию. А он в ответ:
- "Нисколько ты не старше меня по званию".

- То есть как, говорю я ему, - и почему вы мне тыкаете? Ведь я капитан, а вы - сержант.

- А так, - отвечает он мне. - Ты не советский, ты чеченский капитан.

Старший лейтенант, побледнев, яростно рванулся с места:

- А ты?

- Спрашиваешь, что сделал я? - с усмешкой в голосе ответил капи­тан. - Хотел поставить его на место, только малость не рассчитал, полетел он у меня вверх тормашками.

- Такого убить мало! - воскликнул старший лейтенант-ингуш, сжи­мая кулаки.

- Рядом оказались наши солдаты, оттащили меня от него, - спокой­но продолжал рассказчик, но по тону я чувствовал, что спокойствие это дается ему нелегко. - Все бы это кончилось для меня плохо: аресто­вали бы, если бы не подвернулся свой брат-фронтовик. Подполковник, в том же управле-нии служит. Он все и уладил. Армейский офицер своего брата в беде не оставит.

Я не выдержал и подошел к столу.

- О, - повернулся ко мне капитан, - нашего полку прибыло!

- Вы артист Рамазанов! – не удержался я, увидев прославленного в наших краях артиста.

- Бывший артист, - грустно ответил он. - Теперь - капитан. Впро­чем, уже не артист и не капитан.

Печаль его ранила меня в самое сердце. Трудно было найти чечен­ца или ингуша, который бы не знал и не любил Рамазанова. Он был славой нашего театра, он раскрыл на сцене душу нашего народа, целый мир чувств и мыслей, без которых не было бы жизни. Сама мысль о том, что его могли оскорбить, унизить, казалась мне чудовищ­ной. Рамазанов взглянул на меня и, казалось, прочел мои пережива­ния.

- Спасибо, - сказал он тихо, и я почувствовал на своем плече дружеское прикосновение его руки.

- Когда прибыл? - спросил меня старший лейтенант.

- Сегодня.

- Ах, так ты новичок. А мы здесь загораем около месяца, а кое-кто и подольше.

- Что говорят нам, фронтовикам? За что выслали народ?

- За то, что мы ингуши и чеченцы, - глухо отозвался Рамазанов. - Не имеете, говорят, права жить на земле... - Он залпом допил стояв­ший перед ним стакан вина и повернулся ко мне: - Тебе когда велели явиться?

- Завтра утром.

- Значит, вместе пойдем. Что-нибудь, наверное, они нам все-таки скажут. Нельзя же так, без всякой причины разбросать народ по Ка­захстану и Киргизии. Муж в одном месте, жена и дети в другом.

- Сорвать с фронта солдат и офицеров и загнать их в глубокий тыл, - добавил я. - Что ж мы, не достойны носить оружие?

Я коснулся больного места. Подавленные, молча сидели мы за столом.

В комнате слышен был только глухой, доносившийся сюда шум базара и грохот проезжавших под окном грузовиков. Неожиданно Рамазанов вскочил, стукнул кулаком по столу так, что задребезжали стаканы:

- Нет, не верю я, что можно так, одним движением пера, перечер­кнуть нашу жизнь. Слышите, друзья, не верю! Не знаю, по чьей злой воле попали мы сюда, но верю - это не надолго. Выпьем за лучшие времена!

Всю ночь я не мог заснуть. Где моя семья, где родители? Эти воп­росы ворочали меня с боку на бок. Меня выслали, ладно, я крепкий, выдержу, доживу до лучших времен. А старик-отец, мать, маленькая сестренка? В темноте то в одном, то в другом конце комнаты вспыхи­вали огоньки папирос. Никто из нас не спал в ту ночь. И в следующие. Много их было впереди, бессонных ночей.

Наутро к бюро пропусков группами и поодиночке подходили мои земляки. Лейтенант в синей фуражке встречал всех одной и той же фразой:

- По коридору налево в зал.

Легкой походкой горца прошел пожилой подполковник с седеющи­ми усами. На груди его в несколько рядов ордена и медали. Он сел впереди меня и приветливо заговорил со своим соседом, молодым солдатом.

- Кто это? - спросил я Рамазанова.

- Подполковник Зауров.

Так вот при каких обстоятельствах довелось мне увидеть легендар­ного Заурова! Сам Серго направил его, героя Гражданской войны в школу красных командиров. На фронте мы, горцы, с гордостью слу­шали рассказы о боевых делах его полка.

Легкий шум в зале сменился напряженной тишиной - в дверях показался майор в синей фуражке, за ним с папкой в руке шел капи­тан. Подойдя к столу, майор некоторое время в упор разглядывал каждого из нас, как будто старался запомнить навсегда.

- Сегодня вы будете направлены к месту постоянного жительства, - начал он, наконец, монотонным голосом. - Направления уже выпи­саны. Сейчас капитан раздаст их вам. Прибыв на место, предъявите направление в спецкомендатуре. Вас поставят на учет, определят на работу, объяснят, что вам делать дальше, - майор сделал паузу и еще раз оглядел зал: - У кого есть вопросы?

Я не мог понять ничего. Какие спецкомендатуры? Пошарив глазами по рядам, майор продолжал:

- Бывший подполковник Зауров, вам пока разрешено остаться в городе. На учет в спецкомендатуре вам нужно встать сегодня же.

- Прежде всего мне надо съездить за семьей, - поднялся Зауров. - Она эвакуирована из Харькова на Урал.

По лицу майора скользнула легкая усмешка:

- Семью вызовете письмом. Без разрешения коменданта ни один спецпереселенец не имеет права выезжать из города.

Я не видел лица Заурова, он стоял ко мне спиной, но сколько она рассказала мне о том, что творилось в его душе! Стройная и прямая, с развернутыми плечами, она словно надломилась. Крепкие плечи опа­ли. Зауров медленно упал на стул.

Порывисто вскочил мой вчерашний знакомец старший лейтенант.

- Товарищ майор, я окончил военное училище, стал офицером, чтобы навсегда остаться в рядах Красной Армии. Почему я...

- Вы освобождены от воинской повинности, - перебил его майор. – Таково решение правительства. Будете жить и работать там, куда вас определят. - И еще раз окинув глазами зал, направился к выходу.

Рамазанов бросился вслед за ним.

- Вы должны меня выслушать, товарищ майор! Я артист, окончил театральный институт...

- Ну и что же? - бросил на ходу майор. - Теперь вам придется менять специальность, - и тоном человека, которому надоело повторяться, сказал: - Поедете туда, куда вас направят.

Капитан начал вызывать нас по списку и раздавать направления. Рамазанов и я попали в один колхоз.

- К месту назначения прибыть в 12 часов завтрашнего дня. Опоз­давшие будут отданы под суд, - капитан сумел произнести эти слова без всякого выражения, тоном, каким на станциях объявляют время прибытия и убытия поездов.

Я подошел к столу:

- Объясните, как нам найти наши семьи?

- Вопросами розыска занимается спецкомендатура, - ответил капи­тан скороговоркой...

- Ты знаешь, как это называется? - бушевал Рамазанов, когда мы собрались в нашей комнате на ночлег. - Это называется произвол.

Он то метался по комнате, то, уронив голову на руки, подолгу сидел молча.

- Скажите, в чем моя вина? - как в бреду спрашивал он. - Отца моего убили деникинцы... Вырос я в детдоме... Институт, театр... Война. Начал рядовым, дослужился до капитана... Что плохого я сделал за свою жизнь? Где моя жена, дети?

Все мы были в том же состоянии - полная сумятица в голове, боль в сердце. Безжалостная, злая сила, исковеркавшая нашу жизнь, не имела для нас в ту пору ни имени, ни облика...

Колхоз куда мы попали, был в 60 километрах от Алма-Аты. В низень-ком домике под соломенной крышей размещалась спецкомен­датура. Жарко пылал в печи саксаул, за столом против двери сидел человек с сержантскими погонами, такой маленький, что его трудно было принять всерьез. На крохотном, не больше кулака лице пылал большой нос. "А ты не дурак выпить", - сразу понял я.

- По-моему, он у него приклеенный. Хочешь, проверю? - серьезно сказал по-чеченски Рамазанов. Мы рассмеялись. Человечек выпря­мился на своей табуретке и строго спросил:

- Чего смеетесь? Кто такие?

Мы предъявили ему свои бумаги. Над головой сержанта висел пор­трет Сталина, по бокам - портреты Берия и Молотова. Под портретами в рамке висело Постановление о спецпереселенцах. Я подошел ближе и прочел подпись "В.Молотов". "Может ли Сталин не знать, что делает Молотов?"

От этой мысли мне стало страшно. Рушилось то, во что я безоговорочно верил с детства.

- Изучаете Постановление? - одобрительно хмыкнул сержант. - Изучайте, изучайте, это полезно.

Большого ума для составления этого документа не понадобилось, - как бы про себя, ни к кому не обращаясь, проговорил Рамазанов.

Заплывшие глазки сержанта сузились, как у кошки, углядевшей мышь:

- Так, так. Значит, ты не одобряешь постановление правительства?
Значит, по-твоему, "правительство неумное"?

- Вряд ли мне удастся вам что-нибудь объяснить, сержант, - не скрывая насмешки, ответил Рамазанов. - Чтобы мотор работал, тре­буется смазка, а ее-то, - он постучал пальцем по лбу, - у вас явно не хватает.

- Эй, ты! - сержант стукнул кулаком по столу. - Не забывайся!

Рамазанов побледнел:

- Забываетесь вы, сержант. Здесь не написано, что вы имеете право
говорить мне "ты", - дрожа от гнева, он двинулся на сержанта.

- Что за шум, а драки нет! - раздался за моей спиной приятный голос.

Я оглянулся - в дверях стоял высокий, худой, как мальчишка, человек лет 28. Левый пустой рукав шинели был заправлен за пояс, большие светлые глаза смотрели с веселой насмешкой.

- Сержант Муха, ты опять шумишь? - спросил он, протягивая всем нам по очереди свою единственную руку. - Давайте знакомиться - председатель здешнего колхоза Царапин Тимофей Васильевич. А ты, сержант, усади нас. Мне надо с людьми поговорить.

Муха смотрел на вошедшего глазами ластящегося к хозяину щенка. Важность с него как ветром сдуло. "Уважает он его или боится?"- подумал я. Старательно, будто он дело делал, расставил сержант та­буретки, и мы уселись вокруг Тимофея Васильевича.

- Работаю я здесь уже второй год, - начал Царапин, - откуда при­был, сами догадаетесь, - показал он на пустой рукав. - Места неплохие,
жить можно, только с людьми трудно. Работать в колхозе некому:
остались одни женщины да дети. Прислали ваших земляков, тяжко им
здесь. Климат непривычный, голодно, а приехали они, сами знаете,
налегке. Местные стараются им помочь, да что у них самих-то есть?
Все взяла война. Теперь колхоз рассчитывает на вас, фронтовиков...
Вы, ребята, духом не падайте, - добавил он тихо - работать во время
войны в колхозе - тоже подвиг.

Мы поняли все, о чем не договаривал Тимофей Васильевич. Иск­ренность и простота сразу расположили нас к нему. Сержант Муха забрал у нас документы и, деловито сопя, выписал каждому удостове­рение переселенца. Тушью в нем было выведено: "Выезд за пределы села запрещается". "Трудно будет стерпеть", - подумал я. Отныне на­шей судьбой распоряжался красноносый сержант Муха. Об этом напо­минали нам его начальственные окрики, выданное им удостоверение и постановление, скрепленное подписью Молотова...

Прошло три месяца с тех пор, как мы приехали в колхоз. Я работал в кузнице молотобойцем, Рамазанова направили вначале в контору секре-тарем, но он сбежал оттуда через неделю.

- Что я, барышня, что ли, пером скрипеть? - отвечал он на наши
уговоры, что там ему будет легче. - Мужиков не хватает, а они меня в
контору посадили. Пусть меня назначат возить сено с гор.

Всю зиму, а она была в тот год суровая, выезжал Рамазанов с рас-светом, а возвращался поздно ночью. Я видел, как ему трудно, но он умел скрыть недомогание и усталость за веселой шуткой - недаром он был артистом.

- Были в моем репертуаре монологи, были в моем лексиконе боевые команды, теперь он обогатился бессмертным "цоб-цобе!", - шутил он.

Поселились мы с ним вместе у Полины Михайловны, женщины лет 55. Незадолго до войны она потеряла мужа, единственный ее сын был на фронте. Не встреться нам эта простая добрая женщина, вряд ли мы пережили бы голодную вьюжную зиму. Чуть свет уходила она в поле собирать из-под снега колосья, терпеливо перемалывала их на ручной мельнице и, когда мы, замерзшие, падая от усталости, возвращались с работы, на столе дымилась горячая каша или - уже настоящий праз­дник! - сладковатая мороженая картошка.

- Ешьте, дети, ешьте, - заботливо подкладывала нам Полина Ми­хай-ловна, - может, и мой сын попал в беду на чужой стороне. Дай бог, чтобы его накормила чья-нибудь мать.

Вера людей, что мы ни в чем не виноваты, было самым нужным и дорогим для нас в ту пору. Жизнь наша под крылом Полины Михай­ловны была бы сносной, если бы не зуд, еженощно одолевавший Муху, напоминать нам, что мы целиком в его власти. Подвыпив, Муха, являлся к нам чуть ли не каждую ночь с проверкой. В ту памятную ночь Муха вошел без стука, сдвинув на затылок фуражку, уселся посреди комнаты на табуретку. В комнате противно запахло водочным перегаром.

- Зачем пожаловал? - приподнялся на постели Рамазанов.

- Проверочка.

- Ты же был вчера?

- Был вчера, пришел сегодня.

Полина Михайловна свесила с печи седую голову:

- Сынок, - сказала он миролюбиво, - они же люди. С утра до вечера
на работе, дай им хоть ночью отдохнуть.

- Люди мне, тоже, - презрительно процедил Муха, не глядя в ее сторону. - Не нравится, что я прихожу, гони их с квартиры.

- Уходи, - сдавленным голосом проговорил Рамазанов.

Я видел, что он едва сдерживает себя. "Остановись!" - хотел я крикнуть ему, но не успел. Бросившись к Мухе, он смял его, как котенка. Мы

с Полиной Михайловной с трудом оттащили от него Рамазанова. До утра я не спал, зная, что эта история кончится плохо.

Утром приехал спецкомендант района. Окинув нас взглядом, не обещающим ничего хорошего, он кивнул на перевязанную голову Мухи:

- Это вы вчера покушались на коменданта? - Голос у районного был
сытый, свежевыбритые щеки лоснились. Муха шепнул ему что-то на ухо. - С жиру беситесь? Так отправим вас туда, куда Макар телят не гонял.

Участковый милиционер отвез нас в райцентр. "Не видать нам больше Полины Михайловны, - думал я, трясясь в кузове машины. - И с Тимофеем Васильевичем не попрощались. Нехорошо, все нехоро­шо". На третий день, к моему великому удивлению, меня выпустили. Возле КПЗ ждала меня Полина Михайловна.

- А ты, верно, думал, сынок, нам уж и Мухи не осилить? - спросила
она меня, как только мы вышли на дорогу, и лицо ее помолодело от
лукавой улыбки. - Тимофей Васильевич, как я ему рассказала все, говорит: "Не горюй, Михайловна, привезу твоих квартирантов" - уехал в райком, выписав полпуда муки да молока литров пять, чтобы я вам передачу свезла. А Муху он разделал под орех. Изверг, ты, говорит, вовсе человеческое подобие потерял! Посиживаешь, говорит, за столом, бумагу переводишь, а люди с утра до ночи работают, чтобы тебе чего поесть было. И ты же над ними измываешься. Покажи, говорит, постановление, что им по ночам спать нельзя. Тот только лопочет что-то невразумительное. Это он с вами грозен. А перед Ти­мофеем Васильевичем Муха - муха и есть.

Рамазанова продержали под арестом десять суток - ни суда, ни проку-ратуры для этого не потребовалось. Вернулся же он сияющий, счастливый.

- Можно подумать, что ты из санатория, - удивился я.
Рамазанов вытащил из кармана какую-ту бумажку и помахал ею:

- Не было бы счастья, да несчастье помогло! Семья нашлась, пони­-
маешь ты, семья! Жена писала, писала в Москву, пока не отыскала меня. Живет она в Акмолинске.

Я взял из его рук бумагу. Это было разрешение на выезд в Акмо­линск. Весь вечер Полина Михайловна хлопотала, собирая его в дорогу.

- Не горюй, и тебе недолго ждать, - утешала она меня, - отыщешь
и ты своих. А там и на родину вернетесь. А я к вам в гости приеду...

И от сердечной воркотни нашей приемной матери на душе стано­вилось легче.

На следующее утро мы провожали Рамазанова. Тимофей Василье­вич дал ему лошадь доехать до станции, снабдил продуктами на доро­гу, на прощанье обнял единственной рукой.

- Извини уж, если что не так - сам понимаешь, времена сложные. Авось доведется всретиться когда-нибудь при других обстоятельствах.

- Вы в это верите? - спросил Рамазанов.

- Верю, - твердо ответил Тимофей Васильевич.

Долго смотрел я вслед уезжающему товарищу. Вот он проехал деревню, свернул на дорогу, обогнул холм и исчез. Я остался один. Потянулись томительные, похожие один на другой дни, пустые вече­ра.

Муха перестал являться по ночам - на меня он обращал мало внимания.

Как-то мы столкнулись с ним возле кузницы.

- Ну как он, уехал? - спросил Муха, точно не зная об отъезде
Рамазанова. - Его счастье, что ушел из моих рук. Я бы ему дал жизни.
И убежденный в том, что нагнал на меня страху, ушел важный, как петух.

Я смотрел ему вслед и невольно улыбался, вспоминая, как перепу­гался Муха в ту ночь.

Шли дни, прошел месяц, а от Рамазанова все не было вестей. Чего только не передумали мы с Полиной Михайловной, объясняя его мол­чание. Наконец, возвращаясь однажды с работы, я увидел спешащую мне навстречу Полину Михайловну. Запыхавшись от волнения, она вручила мне долго-жданное письмо - первое за все время изгнания, весть от близких. Рамазанов сообщал, что отец мой находится под Акмолинском в селе Кийма. Как я бежал к сержанту Мухе с письмом Рамазанова, как надеялся, что он тут же выпишет мне разрешение на выезд! Но Муха только презрительно оттопырил губу, взглянув на письмо:

Тоже мне документ - цидулка какого-то Рамазанова! - закричал он, багровея. - Не будет тебе разрешения, пока не придет подтвержде­ния от спецкомендатуры, где состоит на учете твой отец. Подождешь, ничего с тобой не случится. - И явно подражая кому-то, был и у Мухи свой идеал, отчеканил: - У меня все!

- Послушайте, сержант, - сказал я, дрожащими руками складывая письмо, - у вас есть отец?

Муха удивленно шевельнул рыжими кустиками бровей:

- У меня? Ха-ха, сравнил! Да мой отец... - от возмущения он не находил слов.

- Что ваш отец?

- Мой отец, - Муха вспомнил, наконец, слышанное где-то выраже­-
ние, - благонадежный гражданин. - Он помахал перед моим носом
короткопалой рукой. - Чтобы никаких сравнений я больше не слышал!

- И я решил ехать к отцу, не ожидая разрешения спецкомендатуры. Решение бежать пришло мгновенно, и я уже знал, что ничто меня не оста-новит, иначе я поступить не мог. "Покориться Мухе, - думал я, шагая по пустой заснеженной улице, - это предать все, что мне дорого: отца, мать, выброшенных на старости из родного дома, своих друзей, светлые годы юности, забыть о чести, о человеческом достоинстве. Такие, как Муха, хотят, чтобы мы забыли, что мы люди, что мы мечтали, учились... Забыли, что у нас есть наши горы, наши песни! Не выйдет! - повторял я исступленно, - Не выйдет, Муха!"

Своими планами я поделился с Полиной Михайловной.

- А вдруг задержат? - спросила она дрогнувшим голосом.

- А вдруг не задержат? Почему меня обязательно должны задер­жать? Что, у меня на лбу написано, что я... - Я не договорил.

- Да ведь пропуск везде спрашивают, - пыталась образумить меня старушка.

Но вечером Полина Михайловна принялась латать мою одежонку.

- Никак вы меня в дорогу собираете, Полина Михайловна?
Она подняла на меня печальные глаза в густой сети морщин:

- Да разве тебя удержишь? - и добавила уже веселее: - Свет не без
добрых людей, сынок, может, и обойдется.

Милая Полина Михайловна! Такие люди, как она, Тимофей Ва­сильевич, сами того не ведая, вернули мне веру в добро и справедли­вость. А с этой верой уже ничего не страшно, даже с волчьим удостоверением в кармане.

На другой день старушка проводила меня до околицы... Три дня я трясся на третьей полке душного переполненного вагона. Старый про­водник довез меня до Новосибирска. Когда я, прощаясь, протянул ему деньги, он сердито мотнул головой:

- Спрячь, самому пригодятся.

Много на свете добрых людей! Пробираясь сквозь вокзальную тол­пу, я жадно всматривался в лица измученных людей, и горькое чувст­во с новой силой захлестнуло сердце: насколько легче была бы наша жизнь, если бы не страшная власть, данная разновеликим ничтожным Мухам. Неожиданно в голову пришла мальчишеская мысль написать ему. Минуту спустя я сидел в тесном почтовом отделении вокзала и выводил издевательски четким почерком: "Тов. сержант Муха! Когда я вышел на дорогу, меня встретил райспецкомендант. На вопрос, куда я еду, я ответил, что еду по Вашему, сержант Муха, разрешению. Райспецкомендант поверил мне. Прошу Вас лично подтвердить, что это правда, ведь это так и есть. Разве бы я решился выехать без вашего разрешения? Со спецпереселенческим приветом..." Подумав, я доба­вил: "Извините, что письмо доплатное - издержался в дороге". Я раз­веселился, представив, как будет бесноваться Муха, читая его. А еще лучше, если бы письмо попало в руки его начальства.

Спецпереселенец мог голодать, болеть, умереть - за это никто не отвечал.

Но если бы он исчез - тогда бы Муха наверняка распростился со своей должностью.

От Новосибирска до Челябинска я добрался воинским эшелоном. "Без билета, браток, путешествуешь?" - крикнули мне солдаты, заме­тив, как я мечусь от одного состава к другому, уламывая проводников. И едва я успел сказать: "Подвезите, ребята!" - как подхваченный крепкими руками, уже сидел в теплушке. Эх, солдатская жизнь - жестяночка, какой сладкой показалась она мне, когда я снова очутил­ся среди едущих на фронт ребят. Поезд мчался без остановок мимо городов и деревень, ребятишки махали нам вслед руками, туманились слезами глаза женщин, и вся до капельки любовь, вся надежда страны была с нами. На время я почти забыл о своих горестях... Снова, каза­лось мне, вышел я победителем из поединка с сержантом Мухой.

На шестой день пути добрался я до станции Джалка. До Киймы, где находился мой отец, оставалось сто километров. Долго плутал в предрас-светной мгле, увязая в снегу по колено, между базами и скла­дами поселка в поисках оказии. На морозном сквозном ветру шинель топорщилась на мне колом, хрустел под солдатскими сапогами снег. Наконец, разыскал я базу киймовского колхоза. Возле саней, гружен­ных зерном, стояла молодая женщина, ездовой.

- Отчего же, довезти можно, - ответила она мне, - только есть ли у вас разрешение туда ехать?

Я сделал вид, что шарю в кармане.

- Ладно уж, пропуск – это ваша печаль, а вот в шинельке я вас
живым не довезу. Берите тулуп.

Она усадила меня сзади себя, на свежее пахнущее сено.

- В Кийме ваших немало, - рассказывала женщина дорогой, - только очень трудно им. Приехали без вещей, без денег, без продуктов, а зима, как на грех, до сорока градусов доходит.

Сердце сжалось у меня от страшного предчувствия. Я спросил, не знает ли она таких-то.

- Не встречала, - ответила она и оглянулась на меня. - Да что ж я
наговорила такого, что на тебе лица нет! Ты о плохом не думай, думай
о хорошем. Горе оно нас без приглашения найдет.

Всю остальную дорогу я ехал молча, кутаясь в необъятный тулуп. Стокилометровый путь на волах в сорокоградусный мороз был беско­нечным. Изредка откидывая воротник тулупа, видел я вокруг все ту же неоглядную белую степь, производившую на меня, горца, странное впечатление. Снег переливался на солнце, и от этого блеска ломило глаза. "Солнце светит, а не греет, зря у бога хлеб переводит", - вспом­нил я цыганскую пословицу. На всем пути нам встретилось только одно село. Там мы и заночевали.

На другой день к вечеру один из моих спутников тряхнул меня за плечо:

- Вот и Кийма.

В холодном блеске зимнего солнца лежало перед нами затерявше­еся в степях село. Над приземистыми домами вились дымки.

- Вон в том доме направо живут ваши, - указал мне человек, встречен-ный в центре села.

Я скинул тулуп, распрощался и, не чувствуя от волнения ни моро­за, ни пронизывающего ветра, заторопился к дому. На полпути меня окликнули

по-чеченски. Я обернулся и узнал соседа. Мы бросились друг к другу и молча обнялись.

- Ничего хорошего я тебе не сообщу, - сказал он, не дожидаясь вопро-
сов. - Отец твой тяжело болен. Мать и сестренка умерли.

Все вокруг меня закачалось и поплыло, как в тумане. Казалось, огромная тяжесть навалилась и тянет, и тянет меня к земле. В детстве, заметив у меня на глазах слезы, отец говорил сурово:

- Горцы не плачут.

А мать, прижимая меня к коленям, утешала:

- Когда-нибудь он научится не плакать.

Сейчас я ждал слез как спасения. "Мама!" - хотел я крикнуть. - Ты видишь, мама, горцы разучились плакать!"

- Возьми себя в руки, - услышал я как сквозь сон, - твой отец ждет
тебя...

Он лежал в чужом доме, среди чужих людей, такой непохожий на себя от истощения и пережитых страданий. С трудом различал я зна­комые черты на желтом обострившемся лице. Я сидел рядом, ожидая от него слова, взгляда. Но глаза его беспокойно, с каким-то удивлени­ем смотрели вокруг. Мой отец умирал. И все, что я мог сделать для него - это сидеть рядом. Наконец, он остановил блуждающий взгляд на мне, смотрел долго, пристально - узнал ли? - и вздохнув, навеки закрыл глаза.

- Не отчаивайся, сынок, - утешала меня хозяйка, пожилая русская
женщина. - На все воля божья.

На второй день с утра до вечера я, сын хозяйки и несколько земля­ков рыли могилу. Ломы и топоры со звоном ударялись о мерзлую землю...

А на третий день в дом зашел человек от коменданта.

- Следуйте за мной,- сказал он.

В райспецкомендатуре меня ждал лейтенант.

Я протянул справку от председателя колхоза. Лейтенант швырнул ее в корзину.

- Что ты прикидываешься дурачком? Где разрешение спецкомен­датуры?

- Я приехал, узнав, где моя семья.

- Семья, семья! - передразнил меня лейтенант. - До чего вы все любите болтать. Я спрашиваю разрешение.

- Семьи нет, - ответил я. - Отец, мать, сестра - все умерли. Отца похоронил вчера.

- Так что же ты, воскрешать их приехал?

"Волчица тебя родила или женщина?" - чесался у меня язык, но я его прикусил.

Комендат достал из ящика чистый бланк. Жирными черными бук­вами на нем было отпечатано: "Постановление об аресте". Со стены на меня смотрел из золоченой рамки Сталин в мундире генералиссимуса. "На все воля божья" - вспомнил я слова хозяйки. И подумал: "Но здесь-то не божья, а Сталина воля". Лейтенант положил передо мною заполненный бланк:

- Распишись...

- Хотел ты мне рассказать о себе, - сказал генерал на прощанье
Мухарбеку, - а рассказал о своем народе. В самых жестоких испыта­ниях сохранял он ясный ум и чистое сердце. Плохое не уживается в
народе, а доброе, - генерал коснулся ордена на груди солдата, - доброе
за ним не пропадает...

1960.

Перевод с ингушского Светланы АЛИЕВОЙ

Date: 2016-02-19; view: 654; Нарушение авторских прав