Глава 9. Работа в детском саду явно хорошо оплачивалась, подумала я, останавливаясь перед домом Абигайль Хетэвей

Работа в детском саду явно хорошо оплачивалась, подумала я, останавливаясь перед домом Абигайль Хетэвей. Это огромное здание в стиле Тюдоров располагалось в каньоне Санта‑Моника, одном из самых престижных районов Вест‑Сайда. От окованной медью входной двери до тротуара тянулся аккуратно подстриженный газон. По нему, между ухоженными клумбами зимних цветов, вилась кирпичная дорожка. Перед домом стояли две машины – ярко‑синий джип и двухместная «БМВ», вроде тех, что покупают некоторые мужчины средних лет. Как только они видят на голубом экране Джеймса Бонда, рассекающего на такой машине, тут же чувствуют необходимость обзавестись чем‑то подобным.

«Вот так‑так! – подумала я. – Интересно, какая из них принадлежит Дэниелу Муни».

Я выбралась из своей груды металлолома, типичной для пригородных матрон, стараясь не помять голубой комбинезон для беременных, который нашла скомканным в глубине шкафа и даже сумела выгладить, готовясь к вторжению на территорию Муни. Я выглядела ужасно милой и совершенно безобидной.

Я протянула руку к заднему сиденью и схватила полиэтиленовый пакет, где лежала любезно приготовленная Питером лазанья со шпинатом и фетой. Подойдя к двери и натянув на лицо приторную улыбку, я быстро постучала и, пока не открыли, достала из пакета лазанью, лежавшую в поддоне из фольги, тут дверь открылась – резко, без предупреждения, и я подпрыгнула от испуга. Совсем чуть‑чуть, но этого хватило, чтобы лазанья наклонилась, и из‑под фольги прямо на мой комбинезон полилась струя томатного соуса.

– Ой, – сказала я.

В дверях стояла дочь Абигайль Хетэвей.

– О господи! – воскликнула она и вытянула руку, чтобы придержать поддон. – Вы все на себя пролили!

Я посмотрела на красные брызги, украсившие мою грудь и живот.

– Отлично. Просто восхитительно, – сказала я удрученно.

– Мне так жаль, – отозвалась девочка.

– Нет, нет, ты не виновата. Не извиняйся. Это все я. Я такая клуша. Это мне надо извиняться. – Я показала на залитый соусом поддон. – Это для тебя и твоего… твоего отца.

– Спасибо, – сказала она, совершенно не имея это в виду.

– Это лазанья.

– Отлично. – Она осторожно, с явным отвращением взяла поддон у меня из рук. – Вы не хотите зайти и отмыть это?

– Это было бы здорово. Меня зовут Джулиет Эпплбаум. Я знала твою маму.

Дочь Абигайль Хетэвей заплакала, стоя в дверях с лазаньей. Она плакала не как взрослая женщина, на которую походила, а как ребенок, которым была. Ее узкие плечи сотрясались от бурных рыданий, ей не хватало воздуха, по лицу катились слезы. У нее потекло из носа, и, поскольку руки были заняты лазаньей, она повернула голову, безуспешно пытаясь вытереть сопли о рукав. Когда Одри подняла плечо, чтобы утереть нос, поддон выскользнул у нее из рук и с громким всплеском плюхнулся на пол, забрызгав ее туфли томатным соусом.

– Нет, нет, нет! – прорыдала она, упав на колени и пытаясь остановить поток соуса, направляющийся к бело‑розовой восточной ковровой дорожке.

Я огляделась в поисках какого‑нибудь куска ткани, чтобы остановить жидкость, прежде чем она испортит явно дорогой ковер. Неудивительно, но там ничего не нашлось. Я посмотрела на свою рубашку и, беспомощно пожав плечами, сняла ее через голову. Присоединившись к сидящей на полу Одри, я вытерла рубашкой пролитый соус. От удивления девочка перестала плакать. Я закончила вытирать пролитое, бросила перепачканную рубашку на поддон с лазаньей и поднялась на ноги, держа в руках свое подношение, которое к тому времени приобрело крайне отталкивающий вид.

– Где мусорное ведро? – спросила я.

– На кухне. Это там, – она показала рукой.

Я сначала проверила, нет ли на моей обуви соуса, а затем прошла через прихожую в прекрасно обставленную кухню. По дороге я бросила взгляд в зеркало в золоченой раме и пришла в ужас, обнаружив себя в черно‑белом пятнистом лифчике для кормления. Руби называла его «лифчик моей коловы». Мой живот вываливался из леггинсов, а пупок выступал под черной тканью. Содрогнувшись, я бросилась на кухню и сунула поддон с лазаньей, рубашку и все остальное в мусорный бак из нержавеющей стали под мойкой. Потом нашла на стойке рулон бумажных полотенец, оторвала большой кусок и намочила его теплой водой. Аккуратно отжав полотенце, я вернулась к Одри, которая все еще стояла на коленях в прихожей. Она не шевелилась, но и не плакала больше. Я нежно, одну за другой, вытерла ее руки, а потом почистила ей ботинки и вытерла остатки соуса с пола. Затем вернулась на кухню, выкинула грязные полотенца и снова вышла в холл. Одри так и не шевельнулась.

Я со стоном опустилась рядом и протянула к ней руки. Одри осторожно придвинулась ко мне и неуклюже устроилась в моих объятиях, пристроив голову у меня на груди. Она снова начала плакать, но не так яростно, как вначале. Теперь слезы текли быстро и тихо, и мой лифчик промок. Я нежно баюкала ее, гладя по голове.

Так мы просидели несколько минут. Наконец Одри выпрямилась.

– Простите, – сказала она. Похоже, ей часто приходится это повторять.

– Не извиняйся, милая. Тебе не за что извиняться.

– Я скучаю по маме.

– Я знаю, дорогая. Знаю.

– Вы ее подруга? Я вас раньше не видела.

– Ну не совсем. Не подруга. Мы с твоей мамой встретились прямо перед тем, как… Перед тем, как она умерла. Моя дочь пыталась поступить в ее детский сад.

Она посмотрела на меня, очевидно, не понимая, что я тут делаю.

А что я там делала? О чем я вообще думала?

– На самом деле, я совсем не знала твою маму. Она даже не приняла мою малышку в «Любящие сердца». Я узнала о случившемся и просто подумала, что вам с отцом вряд ли сейчас хочется готовить, – сбивчиво пробормотала я и посмотрела на разорение, причиненное моему костюму и ее дому.

Я ничего не могла с собой поделать и рассмеялась. Одри выглядела удивленной.

– Ты только посмотри на меня! – выдавила я, задыхаясь от хохота.

Она взглянула на меня так, словно увидела впервые, и вдруг засмеялась тоже.

Мы поднялись с пола, вытирая слезы.

– Можешь себе представить, как я еду в таком виде по бульвару Санта‑Моника? – спросила я.

– Вас, наверное, арестуют!

– За растление! Коров!

Мы снова расхохотались.

Когда мы, наконец, успокоились, Одри протянула мне руку:

– Меня зовут Одри.

– Я знаю. А меня Джулиет.

С минуту мы молча смотрели друг на друга, а потом я кое‑что вспомнила.

– Господи, твой отец! Нельзя, чтобы он меня застал в таком виде.

– Не отец, а отчим. И не беспокойтесь, его тут нет.

– Ты здесь одна? – я была поражена. Как можно оставить ребенка одного всего через несколько дней после смерти матери?

– Ага. Ему надо было уйти, но скоро он вернется. Я поищу для вас что‑нибудь.

– Это было бы здорово, хотя мне страшно неудобно тебя беспокоить.

Мы одновременно взглянули на мой живот.

– Я думаю, это должно быть что‑то вроде большой рубашки, – сказала она.

– Ну да, очень большой.

– Подождите минутку, ладно? – она взбежала вверх по лестнице и скоро вернулась с мужской оксфордской курткой на пуговицах, с обтрепанным воротничком и манжетами. Я с сомнением посмотрела на куртку.

– Это твоего отчима? Думаешь, он не будет против?

– Она моя, а когда‑то была папина. Моего настоящего отца, а не Дэниела, – она произнесла имя отчима так, словно вкус оно имело отвратительный.

– А ты не возражаешь, если я это одолжу? – спросила я. – Выглядит как что‑то особенное.

– Я не против.

– Обещаю выстирать ее и вернуть завтра же.

– Ладно.

Мы неловко смотрели друг на друга еще с минуту. Мне было неудобно там находиться, но я не хотела оставлять девочку в полном одиночестве. Кто‑то должен о ней позаботиться, и ждать этого от ее отчима определенно не приходится.

Одри убрала с лица фиолетовый локон. Я улыбнулась и сказала:

– Мне нравятся твои волосы.

Она покраснела.

– Моя мама их ненавидит… то есть, ненавидела.

– Могу себе представить.

– Краска нестойкая, или как там это называется. Она смывается через какое‑то время.

– Ты сама сделала прическу?

– Ага. То есть, красилась сама, а стриглась на Мелроуз.[22]

Она потрогала стриженую половину головы. С тех пор, как я видела Одри на похоронах, на выбритом участке отрос симпатичный ежик.

– Можно, я потрогаю? Мне очень нравится, какие они на ощупь.

Она подставила голову, и я провела ладонью по мягким волоскам.

– Как приятно.

Она улыбнулась.

– Послушайте, может, хотите что‑нибудь выпить? Чаю, например?

– Конечно.

Пока Одри возилась на кухне – ставила чайник и опускала чайные пакетики в симпатичные керамические кружки, я взгромоздилась на табуретку возле стойки.

– Дорогая, тебе чем‑нибудь помочь? У тебя все хорошо?

Дурацкий вопрос. Разумеется, у нее не все хорошо.

– Нет. То есть, да. Кажется, у меня все нормально. Мне ничего не надо.

Следующие минут пятнадцать я сидела у стойки в кухне Абигайль Хетэвей рядом с ее горюющей дочерью и пила чай. Мы почти не разговаривали, только обсудили чай (с персиком и женьшенем) и погоду (для Лос‑Анджелеса слишком прохладно). Но при этом нас объединяло какое‑то странное ощущение. Между нами установилась некая связь – не как между подругами и уж точно не как между матерью и дочерью, но она была. Казалось, что Одри успокаивается, когда я рядом. Может, дело и не во мне, просто девочка так одинока и несчастна, что ей хватило бы присутствия любого живого, дышащего существа. Так что к тому времени, когда я собралась уходить, я почувствовала, что меня и этого неуклюжего грустного ребенка связывают какие‑то узы.

Моя чашка давно уже опустела, когда я, наконец, поцеловала Одри на прощанье, дала ей номер своего телефона и ушла. Отъезжая от дома, я оглянулась и увидела, что она стоит на пороге и смотрит мне вслед. Я помахала ей, и она на мгновение подняла руку, а потом скрылась в доме.

Я проехала по Тихоокеанскому шоссе, вырулила на автостраду Санта‑Моника и уперлась в неприступную стену из машин. Поскольку двадцатиминутная поездка растянулась на целый час и даже больше, у меня было достаточно времени, чтобы обдумать свои действия за последние дни. Мне явно по силам расследовать убийство Абигайль. Более того, это, пожалуй, необходимо сделать. Встреча с Одри Хетэвей все изменила. Я неожиданно столкнулась с тем, что должна была понять с самого начала. Это ведь не история из книжек про Нэнси Дрю,[23]а настоящая трагедия из реальной жизни. Смерть Абигайль – не повод отвлечься для скучающей домохозяйки, а самая ужасная вещь, какая может случиться с девочкой‑подростком. Как я посмела даже пытаться вести «расследование»? Как самонадеянно – думать, что я достаточно компетентна, чтобы раскрыть это преступление! Кем я себя возомнила: бегала по городу, допрашивала нянек, скандалила с президентами киностудий, являлась на похороны без приглашения? Мне было ужасно стыдно за бесцеремонное вторжение в дом этой несчастной девочки, да еще с троянским конем в виде лазаньи со шпинатом и фетой.

Подъезжая к дому, я уже твердо решила забыть о своих детективных достижениях. Я собиралась оставить это тем, кто действительно знает, что делает – то есть, полиции. Войдя в дом, я сгребла свою малышку в охапку и обняла так сильно, как могла. Пока Руби протестовала, извиваясь и завывая, я вдохнула щенячий запах ее волос и мысленно пообещала, что никогда не оставлю ее, как Абигайль свою дочь. Моей девочке никогда не придется настолько сильно нуждаться в материнской заботе, чтобы рыдать в объятиях чужого человека.

Я поцеловала Питера в щеку и хотела сообщить ему о своем решении бросить расследование, но тут он протянул мне клочок бумаги со следующим посланием:

«Звонила Лили. Сказала: „Золотая жила“. Перезвони как можно скорее».

– Когда она звонила? – спросила я.

– Две минуты назад.

Мне нужно было хотя бы узнать, что она там раскопала. Я позвонила и попала на автоответчик.

– Лили, ты там? Это Джулиет. Возьми трубку. Я знаю, ты там, Питер передал, что ты только что звонила. Возьми трубку, возьми трубку, возьми трубку, возьми трубку!

Ко мне присоединилась Руби – она танцевала по комнате и вопила: «Возьми тлубку!»

Наш номер песни и пляски прервал сердитый голос Лили:

– Ладно, я слушаю. Ради всего святого, замолчите!

– Привет.

– И тебе привет. Слушай, ты мне должна по гроб жизни. Это был самый ужасный обед в мире. Эта баба притащила с собой фотоаппарат и все время просила официантов снять нас вместе. Она наснимала на целый альбом еще до десерта.

– Прости, что заставила тебя пройти через это, – сказала я со смехом.

– Ерунда. Но я узнала для тебя кое‑какие слухи.

– Отлично! – сказала я и тут же вспомнила о своем решении. – Хотя я вроде как решила перестать в это лезть.

– Что?! – она определенно разозлилась. – Ты хочешь сказать, что я зря вытерпела два часа подлизываний Гермы Ванг? Я так не думаю, подруга.

– Прости. Понимаешь, я встретила дочь Абигайль Хетэвей. Ей на самом деле очень плохо, и я почувствовала себя виноватой из‑за всех этих игр в Агату Кристи. Я должна оставить это копам, разве нет?

– Послушай. Я думаю, что ты этой девочке одолжение делаешь. Ты ведь можешь найти убийцу ее матери! Твой гражданский долг – сделать все возможное, чтобы помочь раскрыть это убийство. Даже больше, ты ведь сама заварила эту кашу, вот и расхлебывай теперь. По крайней мере, послушай, что у меня есть. Ты ведь всегда можешь позвонить в полицию и передать им эти сведения.

– Думаю, ты права. И потом, я умираю от любопытства! Ужасно хочу узнать, что Ванг тебе сказала. Не могу поверить, что она действительно рассказывала! Разве она не давала что‑то вроде клятвы о неразглашении? Неужели у этой женщины нет никакой морали?

– Очевидно, нет. Правда, она не сообщила мне какие‑то совсем личные сведения и даже не подтвердила прямо, что Абигайль Хетэвей к ней ходила.

– А что именно она тебе сказала?

– Что у нее была клиентка по имени Абигайль, никаких фамилий. В основном, Ванг общалась с ней, но некоторые вопросы разбирали всем семейством. Ты была права, у Абигайль и Дэниела – тоже без фамилии – были проблемы, и, если верить Ванг, серьезные. Она не сказала, какие именно, но сообщила, что дело шло к разводу.

– Я знала, знала!

– Это еще не все. По‑видимому, она несколько раз видела и дочь. Там тоже не все в порядке.

– Я тоже так решила. Я сегодня заглянула к Абигайль домой и обнаружила там Одри, ее дочь, совсем одну. Ее мать только умерла, а отчим даже не думает побыть с ней вместе.

– Ужасно.

– Ага. Ванг не намекала, как у Одри с отчимом? Может, он к ней приставал или еще что?

– Она не говорила. Сказала только, что они все друг с другом не ладили, и это куда серьезнее, чем обычные семейные проблемы и переходный возраст.

– Лили, ты превзошла себя. Это все ужасно интересно. Я не уверена, что здесь есть мотив для убийства, но это определенно выставляет страдающего вдовца в несколько ином свете. Я с первого взгляда поняла, что он мерзкий тип, а мои первые впечатления всегда оправдываются.

– Знаешь, что я больше всего в тебе люблю, Шерлок?

– Что, Ватсон?

– Твой скромный характер.

– А разве я не скромная?

Я поблагодарила Лили за потраченное время, пообещала вскоре с ней встретиться и повесила трубку.

– Что я слышу? – сказал Питер. – Бросаешь работу частного детектива?

– Не знаю, – вздохнула я. – Думаю, да. Когда я встретилась с Одри, дочкой Абигайль, я почувствовала себя ужасно виноватой. Бедняжка рыдала у меня на груди.

– Черт возьми. Я слышал, что ты говорила Лили об отчиме. Кажется, он просто гад ползучий.

– Безусловно, – согласилась я.

Мы с Питером и Руби сыграли в «Горки и лестницы».[24]Я играла рассеянно, все время пытаясь решить, что делать с информацией, полученной от Лили. Всякий раз, когда я попадала на ворующего печенье мальчика или рисующую на стене девочку и нужно было спустить свою фишку по горке на проигрышную позицию, мне казалось, будто кто‑то пытается что‑то мне сообщить. В конце концов я решила, что единственный приемлемый вариант – сообщить обо всем полиции и остановиться. Пусть детектив Карсвэлл делает свою работу.

Как всегда, проиграв Руби (Питер финишировал третьим с большим отрывом), я позвонила детективу. Каким‑то чудесным образом мне удалось застать его на месте.

– Детектив Карсвэлл? Это Джулиет Эпплбаум. Если помните, мы говорили с вами о деле Хетэвей.

– Да, миссис… эээ, мисс Эпплбаум. Я помню наш разговор.

– У меня есть кое‑какие сведения.

– Важные?

Интересно, этот парень такой язвительный только со мной или со всеми, с кем имеет дело?

– Да, важные сведения. По крайней мере, я считаю, что это важно, – ответила я, стараясь говорить как можно спокойнее. Детектив явно считал меня истеричной дурочкой, и я не хотела подливать масла в этот ехидный огонек.

– Может, вы позволите мне судить о важности информации? – сказал детектив.

Я раздраженно стиснула зубы. Почему некоторые мужчины думают, что если женщина стала матерью, это обязательно значит, что она идиотка? В прошлой жизни, будучи федеральным защитником, я добилась того, что меня воспринимали всерьез, и очень всерьез. Прокурорам могло не нравиться то, что я говорила, и они могли неохотно идти на нужные мне сделки с клиентами, но они никогда не обращались со мной снисходительно. И вдруг, только потому, что я сняла адвокатский парик и облачилась в фартук домохозяйки, люди вроде детектива Карсвэлла решили, будто могут погладить меня по головке и отправить заниматься своими делами.

– Хорошо, детектив Карсвэлл, как вы оцениваете значимость того факта, что у Абигайль Хетэвей и ее мужа Дэниела Муни были серьезные семейные трудности и они фактически подумывали о разводе?

Это его заинтересовало.

– Откуда вы знаете? Кто вам рассказал? Можно ли доверять вашему источнику? – вопросы из него так и посыпались.

Так, так, так. Теперь я уже человек, у которого есть источники.

– Информация надежная. Мисс Хетэвей и ее муж посещали консультанта по вопросам брака. Ее зовут Герма Ванг. По словам доктора Ванг, у них были серьезные проблемы, и это даже могло привести к разводу.

– Вы говорили с доктором Ванг?

– Нет, я с ней не разговаривала. Наша общая подруга, и заодно ее бывшая пациентка, говорила с ней и узнала об этом.

– Психотерапевт обсуждала этот случай с вашей подругой?

– И да, и нет.

– Как это понимать?

– Да, они говорили об этом деле, но доктор Ванг, которая, кстати, психолог, сделала беседу условной. Однако было понятно, о ком она говорит.

– Кому было понятно?

– Моей подруге.

– И кто же эта подруга?

– Боюсь, я не могу разглашать эту информацию. Я обещала своему источнику анонимность.

– Мисс Эпплбаум, это расследование убийства, и вы мешаете мне его расследовать. Вы это понимаете?

Это окончательно вывело меня из себя.

– Мешаю? Мешаю?! Как получается, что вам мешает нечто, чего вы определенно не знали, и что явно может вам помочь? Мне кажется, тут прямо противоположный случай!

Осознав, что детективу больше хочется выяснить, кто сообщил мне о разговоре с доктором Ванг, чем разобраться, могут ли предоставленные мной сведения послужить ключом к разгадке убийства Абигайль Хетэвей, я решила закончить разговор.

– Послушайте, детектив, я не собираюсь сообщать, кто рассказал мне о психотерапевте. Вам придется вызвать меня в суд, чтобы это узнать. Я вешаю трубку.

Так я и поступила. Я уже сообщила полиции более чем достаточно, и теперь им решать, что со всем этим делать.