Перекличка

Смотри – они стоят невинны и чисты.

Прислушайся к печальной перекличке.

Лугг, Холм, Лесс, Йорк, Девон,

Твид, Северн, Тайн и Уэллс.

Здесь

Здесь

Молчанье…

…Выбыл

Отмыты дочиста и пахнут влагой, мелом,

и чуточку чернилами на пальцах.

И ваксы тоже – слабый отголосок.

Все встали кучно, словно облака

Над небом Англии, что далеко отсюда.

Там, далеко, они плывут, как рыбы,

плывут по грязным, закопченным окнам.

Плывут… плывут… плывут… Концу навстречу.

Уотерс… Уэллвуд…

Скрип стульев. Перьев визг. Они сидят.

Царапают эссе об Азенкуре.

Но злые лорды, что творят закон

Из тайных слов, имен и ухищрений,

Зовут на перекличку тоже.

Кто ты?! Что ты такое? Говори,

А то еще сильней получишь. Ну?

Червяк? Опарыш? Эти были раньше.

Вонючка? Отпущения козел? Слизняк ничтожный?

Жаба? Мусор? Кто ты?

Молчишь? Не выучил? Сейчас получишь, педик.

Ты – ноль. Ничто. Запомни, если сможешь. Ты трус.

Смазливый трус. Ублюдок. Педик.

Давай, спускай штаны, пригнись, и дальше – терпи,

пока тебя охаживаю розгой.

За мною повторяй: «Я ноль. Я ноль без палки. Я – пустота!

Я – тварь, других ничтожней».

Не дергайся, не хлюпай носом. Будь мужчиной.

Над полем Франции звучит сигнал к атаке.

Все, чисто выбриты и в чистом, салютуют –

Как будто бы они на этом поле в крикет

должны сразиться или в регби.

Постройтесь в ряд. И будьте все вниманье.

Услышав имя – откликайтесь тут же.

Все это – мои люди. Мои парни. Были.

Вот Флетчер – человек‑душа и смелый Билли Ганн,

и длинноногий Найт, отважный рыцарь,

и кучерявый Смит.

О где вы, смельчаки, что ринулись отважно

В пучину боя. Где вы, где вы нынче?

Вы имена на мраморной доске

В часовне школьной,

На именных пластинах гравировка.

Два цвета: красный и зеленый.

Кровь с плотью на траве.

Кровь, что смешалась

С чужою кровью и впиталась в землю, пропав навечно.

Имена

Составлены из букв, а буквы образуют строки в письмах

И в телеграммах, что приносят ужас

Тем, кто остался ждать. И не дождался.

Стучаться бесполезно. Дверь закрыта.

Ее открыть нет сил.

Но все‑таки придется. С болью.

Я помню все: всю радость первой встречи

С юнцами пылкими и умными мужами.

Я помню имена уже ушедших.

Имен парней, что присылают на замену

Погибшим – не запоминаю. Бесполезно.

Вот улыбаются они. Вот хмурят брови.

Не помню их имен – и слава богу.

Они уходят без числа, без края. И без имен –

В гремящий ад. Навечно.

Новых надо

Безжалостной рукой послать на гибель…

…Смотри – они стоят, невинны и чисты…

ОКОПЫ

По лугу летнему ползет колонна, как змея,

И под колесами ее все глубже колея.

О, как колеса тяжелы, как башмаки грубы,

Спасенья нету для травы от этакой судьбы.

И от копыт все глубже шрам, от конских от копыт,

Трава глядит на этот срам, с улыбкою глядит.

Ей снятся рощицы, сады и Райский в том числе –

Где не змеятся никогда траншеи по земле.

Где фрукты и цветы растут и птицы в небесах

Поют от радости, поют, где им неведом страх.

Ей снятся древние леса, ей снятся имена –

Их человек придумал сам в иные времена.

Буассель, Обеспин, Тьепваль,

Умерли все, кто вас называл,

А их дети, должно быть, любили леса,

Различали в лесу разных птиц голоса,

Знали в лесу каждую тварь –

Издавна, издавна, встарь.

Мы копаем траншеи, копаем траншеи,

Ковыряемся в глине и дерн ворошим,

Мы копаем, рисуем, планируем – смеем

Смертоносные планы поведать живым.

Мы копаем траншеи, копаем и роем,

Мы – кроты в башмаках, мы разумны вполне,

Мы укрытия строим себе перед боем –

Это грубые шрамы на нашей земле.

Мы копаем траншеи, копаем траншеи,

Ничего, кроме этого, мы не умеем,

Мы траншеям, не детям даем имена.

Будь же проклята, проклята эта война.

Мы копаем траншеи, копаем, копаем,

Мы – поэты‑убийцы. И мы это знаем:

Наши жизни поделены и сочтены.

Мы назвать хоть траншею, но все же должны.

Мы копаем и роем, копаем, копаем.

Имена – от Адама, наследие рая.

Рай для нас – это дом, наш потерянный дом.

Потому имена мы траншеям даем.

Урожай погиб, воду загрязнили,

Тут вот – «Оксфорд‑стрит»,

Там вот – «Пикадилли»,

«Регент‑стрит», «Оксфорд‑стрит»,

На зубах песок скрипит,

«Бонд‑стрит», «Тотхил‑Филдс» –

Глянь‑ка в яму, глянь‑ка вниз.

Это «Тауэра мост» –

Эх, непрост окоп, непрост!

Это Кентские места –

Укрепленье – красота!

«Дувр», «Танбридж», «Танбридж‑Велл» –

Первый занял – будешь цел.

«Траншея зла», «Холодный Дом».

Страшно остаться в ней или в нем.

И даже самый простецкий гроб

Уютнее будет, чем «Мрачный окоп».

Вспомнил «Алису» – и вот те на!

Придумал новые имена:

Окоп Моржа, окоп Шорьков –

«Картинный лес» почти готов!

А вот Пыряющий окоп –

Копаем мы вблизи Глущоб,

Где «Твиддлди» и «Твиддлдам»

Объятья раскрывают нам.

Вот затесался «Питер Пэн»

Среди окопов «Прах и Тлен»,

Среди «Гнилья», среди «Костей» –

Надежда для живых людей.

«Аллея Смерти», «Черепа»,

И рядом – «Смертника тропа»,

«Помойка», «Кладбище» и «Слизь» –

В укрытие! Поторопись!

В честь женщин, грязи, разных мест

Окопы мы зовем окрест.

В честь крыс, что объедают плоть,

В честь сада, что создал Господь.

Когда мы, милостию Бога,

Костьми усеем все дороги

И наши души легким шагом

Пройдут по «Серному оврагу»

И вступят в «Райский сад»,

Мы позабудем про названья,

И всяк из нас свои страданья

Закончить будет рад.

Бэзилу и Катарине Уэллвуд в эту войну пришлось тяжко. В стране бушевали антинемецкие настроения. Друзья и знакомые Катарины перестали ходить к ней и не приглашали ее на вечера, где все дружно скатывали бинты или вязали для фронта. Стало известно, что их сын не пошел в армию по идейным соображениям, и это тоже бросало на родителей тень. Деревенские соседи были так же агрессивны, как и городские. Уэллвуды беспокоились и за Чарльза, и за Гризельду. Бэзил, кроме того, беспокоился за Геранта Фладда, своего приемного сына из Сити. Герант был где‑то там, где стреляли большие пушки. Иногда он писал. С Соммы – довольно бодро, по мере того, как его пушки тащились дальше по фландрской грязи, – все мрачнее. В феврале 1917 года генерал Людендорф приказал немецкой армии отступить на «линию Зигфрида». До Британии дошли слухи о его операции «Альберих», названной в честь нибелунга, который отрекался от любви, сжимая в руках краденое рейнское золото. Операция «Альберих» заключалась в том, чтобы выжечь землю, изрубить и сжечь все, что можно, отравить колодцы, забить скот и птицу, не оставив ничего наступающим французам или британцам. Встречная женщина плюнула в Катарину на улице. Слуги потребовали расчета. Катарина, и без того худая, похудела еще сильнее.

Пришло письмо. С красным крестом, адресованное в квакерском стиле, без церемоний, «Бэзилу и Катарине Уэллвуд». В письме говорилось: организованное Друзьями подразделение скорой помощи с великим прискорбием сообщает, что их друг, Чарльз Уэллвуд, пропал без вести и считается погибшим. Его храбрость была образцовой. Он ходил в такие точки на поле битвы, куда многие санитары боялись заходить. Он притаскивал раненых – и англичан, и немцев, перевязывал и утешал их с истинной добротой. Он казался неутомимым. Сотрудники и спасенные им раненые очень уважали его и будут остро ощущать его отсутствие.

– Он только пропал, – слабо и устало произнесла Катарина. – Может быть, он еще вернется.

– По‑моему, тот, кто писал это письмо, так не думал, – сказал Бэзил. И добавил: – У нас осталось письмо… которое он нам дал, чтобы вскрыть… если он… погибнет.

– Но, может быть, он жив.

– Ты хочешь оставить письмо так?

– Нет. Нет. Я думаю, правильно будет его открыть.

Им было страшно вскрывать конверт. Вряд ли там будут просто уверения в любви к родителям. Это не похоже на Чарльза‑Карла: он и без того знал, что родители знают, что он их любит. Письмо раскроет какую‑то тайну, которую, может быть, они вовсе не хотят знать.

Дорогие мама и папа!

Если вы это читаете, значит, меня уже нет на свете. Надеюсь, я успел спасти несколько чужих жизней, прежде чем лишиться своей. Вы знаете, что я все время думал о вас, с большой любовью и уважением – не в последнюю очередь за то, что вы позволили мне идти своим путем, жить такой жизнью, которую вы сами для меня не выбрали бы.

У меня была от вас одна тайна. Я женат. Вы незнакомы с моей женой. Ее зовут Элси, и она в конце концов согласилась за меня выйти только потому, что я уходил на фронт. Нас обвенчал Фрэнк Моллет в церкви Св. Эдбурги. Мы должны были сказать вам об этом, поделиться с вами, но не успели.

Элси – сестра горшечника Филипа Уоррена. Она учится, чтобы стать учительницей, и, если бы я остался жив, я хотел бы, чтобы она могла учиться дальше и узнать больше.

Я с любовью и с замиранием сердца прошу вас отправиться к Элси и позаботиться о ней как о моей жене. Она очень независима – вы сами увидите. Заботиться о ней тяжело, я знаю это по опыту.

Она «не нашего класса». Но я всей душой верю, что это окажется неважно. Что важнее – она, скорее всего, не поверит, что вы готовы ее принять или признать. Но я верю в вас – в вас обоих. Она не знает вас так, как я. Вы благородны и щедры, и справедливы, и увидите истинную суть Элси, как вижу ее я.

Напоследок повторю, что я люблю вас. Я не хочу умирать, я надеюсь вернуться домой и сжечь это письмо непрочитанным.

Если это не суждено – пожалуйста, простите меня и позаботьтесь об Элси.

Ваш сын Чарльз‑Карл

Прошла неделя, прежде чем они сели в «Даймлер» с престарелым шофером и пустились в путь, к домику на краю Дандженесса. Бэзил хотел заехать в дом священника и спросить у Фрэнка Моллета, что он думает об этой Элси. Катарина возразила, что это будет несправедливо, из чего Бэзил заключил, что она ждет от священника неблагоприятного отзыва. Они действительно проехали через Пакета, но священника не оказалось дома, а Доббин трудился где‑то далеко на военных огородах. Так что Уэллвуды поехали дальше, в единственную английскую пустыню.

Когда они проезжали армейский лагерь на окраине Лидда, их остановил патруль. И действительно, с этого места были слышны артиллерийские залпы – солдаты упражнялись на полигоне среди гальки и растерзанных кустов. Патрульные сказали, что это военная территория, и потребовали ответа: по какому делу едут Уэллвуды? Они же слышат залпы. Лучше всего им повернуть назад.

Бэзил был не склонен болтать о своих делах. Он сказал, что у него личное дело к даме, живущей в коттедже ближе к Дандженессу. Его высокомерие разозлило патрульного, и тот заявил, что нынче, чтоб разъезжать в этих местах, нужен пропуск. Бэзил сказал, что едет к учительнице, но патрульный возразил, что школу заняла армия, и все учителя уехали.

Катарина показала им письмо.

– Тут написано, что наш сын погиб. Мы обнаружили, что учительница – его жена. Мы должны с ней повидаться.

Акцент Катарины оказался еще более подозрительным, чем высокомерие Бэзила.

– Откуда мы знаем, что вы не шпионы? Вы говорите как немка.

– Я немка. Я прожила в Англии почти всю свою жизнь. Я считаю себя англичанкой, но это никого не интересует. Пожалуйста, пропустите нас, мы должны найти эту женщину. Наш сын пропал без вести во Фландрии. Его считают погибшим. Там сейчас очень плохо.

В беседу вмешался шофер с кентским выговором:

– Вы ж увидите, куда мы поедем. Можете приглядеть за нами. Увидите, как мы будем возвращаться. Тут некуда поехать, чтоб вы не увидали, место голое.

Так что они поехали дальше. Катарина представила себе (и не ошиблась), как Чарльз‑Карл едет по этой каменистой тропе на велосипеде. Они подъехали к домику.

У домика молодая женщина вешала белье.

Шофер открыл дверь, и Катарина в шляпке с вуалью и автомобильном пальто вышла из машины.

– Мы ищем мисс Элси Уоррен.

– Ну так вы ее нашли, – сказала Элси, прищепляя к веревке мокрое полотенце.

Катарина дрогнувшим голосом сказала:

– Можно нам войти? Присесть? Пожалуйста.

– Заходите, если надо.

Бэзил вылез из машины, поклонился и запахнулся в плащ. Элси подняла корзину с бельем, пристроив ее на бедро, и открыла дверь. Все вошли в дом. Элси предложила чаю, но Катарина подумала, что не сможет сидеть, распираемая новостями, и ждать, пока будет готов чай. Она попросила воды, и Элси принесла воду для всех.

– Мы получили письмо, – сказала Катарина. – В нем сообщается, что наш сын Чарльз пропал без вести. Там написано – мы можем считать, что он мертв.

Элси глотнула воды. Она словно окаменела.

– У нас было письмо от него, – продолжала Катарина. – На случай… на такой случай. Он просил найти вас.

– Это правда, – тонким, ровным голосом сказала Элси. – То, что он сказал. Мы поженились перед его уходом. Священник покажет вам приходскую книгу. Не беспокойтесь. Мне ничего не нужно. Я не буду вас беспокоить.

– Он нас об этом предупреждал. «Она очень независима. Заботиться о ней тяжело, я знаю это по опыту».

– Да, в этом он весь, – сказала Элси. Одинокая слеза скатилась у нее по щеке. – Я жила здесь с миссис Оукшотт. Робином и Энн. Робина убили во Франции. Как и Робина миссис Уэллвуд. Поэтому, когда школу закрыли, миссис Оукшотт пошла работать в госпиталь в Хоуве. Военные хотели забрать этот коттедж – под жилье для солдат, – но я должна была оставаться здесь и присматривать за Энн. Филип во Фландрии – это мой брат. Чарльз однажды приходил в отпуск – через некоторое время после того, как Робина убили. Он оставил немного денег. Мне нужно искать работу. Энн уже почти взрослая. Ей тоже придется пойти работать.

– Энн? – переспросила Катарина.

– О, нет. Даже не думайте. Энн шестнадцать лет. Она не… не ваша внучка.

– Так вы до этого были замужем? – спросил Бэзил Уэллвуд.

– Нет. Не была. Энн была… ошибкой. Он не рассказал вам об Энн.

– Нет, не рассказал.

– Когда мы венчались, Энн была подружкой невесты. Он очень любит Энн. Любил.

Они сидели и маленькими глотками пили воду, окутанные туманом подозрительности.

– Не волнуйтесь, – сказала Элси. – Мы с Энн вас беспокоить не будем.

Тут Катарина Уэллвуд удивила самое себя.

– Кроме вас и Энн, есть еще кое‑кто. Верно ведь?

– Не пойму, как вы увидели. Еще ничего не заметно.

– Вы так держите руки… – объяснила Катарина. – Вы не должны скрывать от нас нашего внука.

Еще одна слеза скатилась по лицу Элси.

– Вы не имеете права у меня его отобрать. Это все, что у меня осталось… от него. Не имеете права.

– На что мы не имеем права? – спросил Бэзил, не такой проницательный, как его жена.

– Не имеете права отобрать моего ребенка и вырастить из него расфуфыренную даму или лощеного бездельника. Пожалуйста, уйдите отсюда, я не знаю, что мне делать.

– Вы очень несправедливы, что думаете о нас так плохо, – сказала Катарина Уэллвуд. – Чарльз‑Карл просил позаботиться о вас, и именно это мы намерены сделать. Женщины в положении не должны работать на военных заводах, и мы… я хотела сказать «не позволим», но, конечно же, мы понимаем, что вы сама себе хозяйка. Но чего я хочу… больше всего на свете… это забрать вас и, конечно, Энн к нам в загородный дом. Чтобы вам было удобно. Карл написал нам… погодите, сейчас я прочитаю… «Она учится, чтобы стать учительницей, и, если бы я остался жив, я хотел бы, чтобы она могла учиться дальше и узнать больше».

Тут Элси заревела всерьез. Катарина сказала:

– Вы знаете… Элси, можно я буду называть вас Элси? – мы ведь его родители. Он наш сын… был нашим сыном. Мы не так уж не похожи. Пожалуйста, поезжайте с нами.

– Вы не понимаете. Ваши друзья будут презирать меня и смеяться над вами. Я не вашего класса и никогда не стану вашего класса, хоть как меня разоденьте.

– Я уже потеряла большинство друзей, они презирают меня и смеются надо мной, потому что я немка. Мы это переживем. Это и неважно, и ужасно. Вы – жена моего сына.

Бэзил странно хрюкнул. И сказал:

– Она права… гм… Элси. Она права. Мы будем счастливы, если вы поедете с нами. И очень несчастны… да, несчастны… если вы не поедете.

– Это будет неправильно.

– Хватит спорить, – сказал Бэзил.

Ему понравилось, что она спорила.

Вошла Энн – маленькая, худая, длинноногая, с лицом как болотный огонек. Глядя на нее, казалось, что ее можно сдуть одним дыханием или переломить пополам, как прутик. Она неуверенно улыбнулась.

– Это его папа и мама… Чарльза‑Карла. Они зовут нас к себе.

Энн серьезно кивнула.

– Мы попробуем, Элси, – сказала Катарина. – А если вам будет плохо, мы придумаем что‑нибудь другое.

Бельгийский пейзаж ровен и водянист: польдеры с хлебными и капустными полями, отвоеванные у Северного моря с помощью дамб. Дальше в глубь суши поля и дома покоятся на толстом слое глины. Там тоже есть вода – в прудах и рвах, в маленьких bekes (ручейках), в каналах. Здесь часто бывают паводки, потому что вода не может пройти через глину и уйти в землю. В 1914 году бельгийцы, после неожиданно яростного сопротивления наступающим немцам, отошли к побережью. Они открыли шлюзы и затопили землю, впустив в нее Северное море и создав непроходимые водные равнины между немцами и побережьем. Деревни вокруг песчаных холмистых гряд, которые армия могла использовать как высоты, были растерты в порошок артиллерийским огнем и втоптаны в глину колесами и копытами, ногами марширующих солдат и хромающих, скачущих на костылях, ползущих раненых. Летом 1917 года генерал Хейг приказал наступать. В начале осени, когда генералы согласились, что наступать следует через Пашендальскую гряду, шел дождь. Тучи обложили небо, и разведка с воздуха была невозможна. Холодный дождь хлестал горизонтально над плоскими полями и превращал глину в жидкую грязь, углубляя ее слой, так что передвигаться можно было только по «рубчатой дороге» – дощатому настилу поверх глины. Солдаты лежали, скрючившись, в ямах, частично заполненных водой: она была чудовищно холодная и все время поднималась. Трупы и куски трупов разлагались в окопах и рядом с ними, и запах разложения царил повсюду. С ним часто смешивался запах горчичного газа, которым были густо пропитаны шинели солдат и который вдыхали доктора и медсестры, отчего страдали их глаза, легкие и желудки, а волосы приобретали горчично‑желтый цвет. Мирные польдеры стали болотами зловонной, густой, засасывающей глины, истоптанной и смешанной с костями, кровью и клочками мяса.

Герант и его артиллерийский расчет тащили пушку по «рубчатой дороге» меж обломанных, растресканных, обугленных пней, по грязи, через вонючие лужи. Герант получал письма из невообразимой Англии. Имогена писала, что Помона объявила о своей помолвке с одним из раненых, капитаном Перси Армитеджем, потерявшим обе ноги и большую часть зрения в одном глазу. «Она, кажется, искренне счастлива», – писала Имогена. Она приложила фотографию светленькой хорошенькой дочки, от которой, это бросалось в глаза, с неделикатной деликатностью отрезала изображение другого ребенка.

Герант не очень расстроился. Он плохо соображал среди грома пушек и разрывов снарядов, так как в последние сутки не спал вообще, а в предшествующие – только два часа. Солдаты – возможно, от усталости – не справились с мулом, который тащил свой конец пушечного лафета по доскам. Пушка опрокинулась. Герант оказался под ней и умер мгновенно – его вдавило в грязь. Никто не остановился, чтобы его выкопать. Был приказ – не останавливаться и не вытаскивать людей, упавших с дощатого настила.

По мере того как пейзаж все больше напоминал первородный хаос, люди становились отчаянней, дисциплинированней и изобретательней. По ночам колонны носильщиков доставляли на передовую боеприпасы, воду и горячую еду в теплоизолированных рюкзаках. Они напоминали Христиана из «Пути паломника», который с тяжелой ношей пробирался через Трясину отчаяния. Отряд мотоциклистов вез, балансируя, странный груз: плоские силуэты солдат в натуральную величину, раскрашенные в Англии бывшими расписчицами фарфора. У солдат были вполне натуральные лица, усы, очки и каски. Это были марионетки. За ними тащились по грязи плоские бечевки, за которые тянули солдаты‑кукловоды, спрятанные в окопах и воронках. Кукольные солдаты потягивались, поворачивались, вставали и падали. Они изображали «китайские атаки»: их размещали сотнями под прикрытием дымовой завесы, чтобы немцы, стреляя в них, выдали свои позиции. Один человек, сидя в воронке, мог управлять четырьмя или пятью такими «солдатами».

Женский госпиталь в отеле «Кларидж» в Париже закрыли в 1915 году; женщин ненадолго перевели в Вимере, а потом обратно в Лондон, где они успешно организовали госпиталь еще большего размера на Энделл‑стрит. Но кареты скорой помощи и полевой лазарет остались на фронте – за их содержание платили женские колледжи, и работали в них женщины. Дороти и Гризельда решили остаться. Дороти считала: чем скорее и лучше обработана рана, тем больше шансов на выживание и на то, что раненый сохранит руку или ногу, ступню или другую часть тела. Гризельда по‑прежнему беседовала с ранеными. Как‑то вечером женщины сидели в убежище и пили какао – насыщенный вкус густой жидкости воскрешал в памяти годы учебы, тишину библиотеки, розы в саду Ньюнэма не хуже, чем прустовские мадленки – детство в Камбрэ. Гризельда как бы между делом сказала, что пленные вон в той палатке – баварцы из армии принца Рупрехта. Она небрежно упомянула, что один из них, кажется, месяц назад видел Вольфганга Штерна живым и, насколько это возможно, невредимым.

– Ты им всем задаешь этот вопрос?

– Нет, – ответила Гризельда, – конечно, нет. Только тем, кто может что‑нибудь знать.

– Я так и не разобралась, насколько тебе нравился Вольфганг.

– Это все уже так далеко. И все эти смерти. Я думаю, что… очень нравился. Иногда мне казалось, что он… О, какое это имеет значение, когда мы сидим в этой грязи и пытаемся его убить. – Она резко засмеялась. – Плохо быть наполовину немкой. Моей матери тяжело приходится. Она прислала мне какое‑то странное письмо, когда Чарльз‑Карл пропал – написала, что собирается ехать в Дандженесс искать его жену.

– Жену?!

– Да, она так написала. Не вдаваясь в подробности. Я и про него тоже спрашиваю, но безуспешно. Солдаты, как правило, не ненавидят друг друга. Ходячие раненые друг другу помогают. Как только становится ясно, что им больше не надо друг друга убивать. Все это – безумие. Безумие, грязь, зло и кровь. Я даже не знаю – может, лучше уже не надеяться насчет Карла. И Вольфганга.

Они уже собирались ложиться спать, когда показалась партия медленно и тяжело ступающих санитаров с ранеными на носилках. Ночи редко выдавались спокойными: длинные змеящиеся колонны людей и животных двигались в темноте, и в этой темноте на них падали снаряды, раня и убивая. На этот раз на носилках оказался человек, почти невидимый из‑за глиняного футляра или саркофага, который быстро высыхал прямо на теле. Носильщики сказали, что он упал с настила. Снаряд разорвался совсем рядом, взметнул тучу земли и всего такого и повредил мостки. Этот человек нес на спине тяжелый груз, потерял равновесие из‑за взрыва, свалился боком в грязь и ушел в нее с головой. Товарищи вытащили его. Был приказ не вытаскивать тех, кто свалился, потому что их, как правило, не удается спасти. И это задерживает всю колонну. Те, кто шел следом, ругались и кричали: «Да бросьте вы этого говнюка», прошу прощения, мэм. Мы проходили мимо, возвращались с носилками, и раненый, которого мы несли, умер прямо по дороге. И мы его только сбросили, когда этого вытащили – повезло ему. Он потерял штаны – глина их засосала. Конечно, они хотели спасти его груз. Горячий паек. Этот дышит. Видно, контужен. Паек они спасли. Он весь в грязи и снаружи, и внутри, но, как мы надеялись, все еще там и все еще горячий. Заберите у нас этого, пожалуйста, нам нужно идти обратно.

Человека в глиняном футляре скатили с носилок на временную госпитальную койку. Дороти огляделась в поисках санитарок. Те все были заняты. Она нашла ведро и принялась счищать глину, которая поначалу отваливалась кровавыми кусками. Гризельда помогала. Лицо было как у голема; санитары проделали в нем дырки для дыхания и для глаз, но волосы засохли, как кирпич, брови стали глиняными гусеницами, губы – толстыми и коричневыми. Дороти отковыривала и вытирала. Гризельда заметила:

– Его ударило шрапнелью вот тут, где были брюки. Я сняла с него кальсоны – похоже, дело плохо.

Раненый вздрогнул. Дороти сказала:

– В спине тоже много шрапнели.

Она обмыла его быстро, но бережно, а потом еще раз, потому что слой глины был неистощим и словно возобновлялся.

Раненый произнес:

– Я всегда говорил, что у тебя хорошие руки.

Голос был невнятный, словно горло тоже забилось глиной. Дороти воскликнула:

– Филип?!

Он с трудом выговорил:

– Когда я свалился, то подумал: это хорошая смерть для горшечника – утонуть в море глины. Глины и крови.

– Не разговаривай.

– Я не думал, что меня вытащат. Был приказ не вытаскивать.

– Ты можешь пошевелить пальцами? – спросила Дороти. – Хорошо. А пальцами ног? Не очень хорошо. Поверни голову. Не слишком далеко. Хорошо. У тебя шрапнель в спине, и в ногах, и в ягодицах. Ее нужно вытащить, чтобы не загноилась. Тебе повезло: этот лазарет принадлежит Женскому госпиталю, и у нас есть «Бипп».

– «Бипп»?

– Это патентованная антисептическая паста. Ее накладывают на рану и оставляют на десять дней или даже на двадцать один. Она запечатывает рану. Чтобы ничто не мешало заживать. Тебе понадобится много «Биппа». Некоторые военные врачи думают, что иглы и скальпели можно стерилизовать оливковым маслом. Но мы умнее.

Других срочных раненых не оказалось, так что Дороти сидела при свете лампы у покрытого глиной Филипа, аккуратно и точно извлекая шрапнель. Он сказал:

– Чувствительность возвращается. Раньше все тело было как не мое.

– Это хорошо, хотя ты, может быть, не согласишься. Я могу дать тебе морфину.

– Дороти…

Она пинцетом искала глубоко засевшие осколки у него в теле.

– Дороти, ты плачешь.

– Да, иногда плачу. Все это очень тяжело. Кто знал, что можно найти друга в глиняном пирожке.

– Я не могу смеяться, мне больно. Что ты делаешь?

– Один осколок засел глубоко – вот тут, между ног. Его придется вытаскивать с обезболиванием. Это подождет до завтра. Я сейчас вытащу все, что смогу, и наложу «Бипп». И дам тебе морфину, и устрою тебя поудобнее. Я думаю, что у тебя еще и нога сломана. Тебе придется вернуться обратно в Англию.

Филип глубоко вздохнул. Дороти вколола морфий. Щедро положила «Бипп» на места, откуда извлекла осколки. Филип сказал:

– Мне до сих пор не верится, что это ты. Мне часто хотелось, чтобы ты была со мной. То есть не в грязи, а в воображении.

– Не в воображении. Во плоти.

Après la Guerre Finie [123]

Был май 1919 года. К дому на Портман‑сквер подъехал кеб. Из него вылез человек – ходячий скелет, дешевая одежда болтается, как на вешалке. Он поколебался несколько секунд и позвонил в дверь. Открыла молодая горничная и посмотрела на него с сомнением. Он прошел мимо нее, как тень, и оказался в гостиной, откуда доносились голоса.

Он остановился в дверях. Горничная, не понимая, что происходит, встала позади него. Человек удивленно смотрел на происходящее в гостиной. Мужчина с лубком на забинтованной до бедра ноге лежал в шезлонге. Еще в гостиной была худая юная девушка в элегантной короткой юбке. И кормилица. И одетая со вкусом молодая женщина с модной короткой стрижкой – на низкой табуретке, спиной к вошедшему.

Бэзил и Катарина Уэллвуд сидели рядом на диване, любуясь младенцем, которого держала молодая женщина. Все было совсем не так, как вошедший представлял себе. Он прокашлялся. И сказал, как говорили люди по всему миру:

– Вы что, не получили моего письма?

Катарина вскочила на ноги, как развернувшаяся пружина, и задрожала.

– Карл. Чарльз. Не может быть.

– Может, – ответил он.

Отец тоже встал. Его рыжие волосы почти поседели. Бэзил сказал:

– Тебе нужно присесть.

Катарина, шатаясь, подошла к сыну. Модно одетая молодая женщина встала, все еще держа младенца – яркого блондина с четкими, не пухлыми чертами лица. Карл сказал:

– Элси.

Катарина потянула его за руку.

– Садись, садись.

Она не могла сказать вслух, что ее сын похож на живого покойника. Элси, констатируя факт, произнесла:

– Похоже, тебе нелегко пришлось.

И заплакала. И сказала:

– Это Чарльз. Мы все решили назвать его Чарльзом, потому что думали…

Он сел на диван в окружении родных и попытался сообразить, кто же раненый в шезлонге. То был, конечно, Филип Уоррен. Комната переменилась – не только из‑за младенца и кормилицы, но и оттого, что по сторонам очага стояли две огромные золотые вазы работы Филипа, покрытые переплетенными, карабкающимися крохотными демонами.

– Я не могу встать, – сказал Филип. – Рад тебя видеть.

– Где тебя ранило?

– Пашендаль. Меня спасло – я так думаю – то, что Дороти вовремя пришла на помощь. Гризельда тоже была там. Они сейчас в Женском госпитале на Энделл‑стрит. И Гедда тоже там. Санитаркой. Она спасла мне ногу. В смысле, Дороти.

Катарина сказала, что Чарльз, наверно, голоден. Она пошла заказывать кухарке говяжий бульон, мягкий хлеб и молочный пудинг.

– Элси и Энн… и маленький Чарльз… были для нас таким утешением, – сказал Бэзил. – Сам понимаешь. Мы о них позаботились, как ты просил.

Чарльз‑Карл не мог сказать, что под «заботой» имел в виду, что Элси надо было поселить в отдельном удобном домике и давать ей денег. Бэзил продолжал:

– Элси так помогала твоей матери. Ей нелегко пришлось. Не сравнить, конечно… – добавил он, все еще в ужасе от худобы и лысины сына. – Нужно позвонить в Женский госпиталь. Гризельда там санитарка. Она работает по многу часов в день, но вдруг сможет выбраться домой. Надо хотя бы сообщить ей…

Чарльз‑Карл дрожащими пальцами погладил по головке своего сына. Сын блаженно улыбнулся. Чарльз‑Карл не стал брать его на руки, боясь уронить. Элси наклонилась над Карлом, поцеловала его в голову, поцеловала его руку, лежащую на головке Чарльза‑младшего. Она сказала:

– Твои родители были невероятно добры ко мне. И к Энн. Энн, поди сюда, поздравь… с возвращением…

Подошла Энн, посмотрела на Чарльза и спросила:

– Ты был в тюрьме?

– Да. Там не кормили. Даже у охранников почти не было еды. Все голодают.

Он не мог описать невыразимое. Он рассказал, что его обожгло взрывом, когда он нес на носилках с ничейной земли немецкого солдата. И солдата, и напарника Чарльза убило. А его самого подобрали немецкие солдаты, баварцы, и позаботились о нем, потому что он говорил по‑немецки. Он запнулся. Он не мог описать это чудовищное путешествие, смерти и трупы. Он сказал:

– В конце концов я оказался в Мюнхене. Там не было еды, и солдаты дезертировали, сначала по одному, а потом все вместе. Я дошел до пансиона Зюскинд. Там были Иоахим и его сестра. Они меня накормили. Нашли врача. Они…

Он был готов расплакаться.

– Теперь все будет хорошо, – сказала Энн.

Чарльз‑Карл посмотрел на Филипа, который ответил мрачным взглядом.

– Нужно позвонить в Женский госпиталь, – вмешался Бэзил. – Сообщить Гризельде.

Гризельда регистрировала посетителей, которые пришли навестить раненых.

– Следующий, пожалуйста, – сказала она в сторону беспокойно переминающейся пугливой очереди, в основном женщин с букетами цветов и коробками пирожных. Но следующим оказался мужчина – высокий, темноволосый, худой, в широкополой шляпе, так низко надвинутой на глаза, что лицо оказалось полностью в тени.

– Ваше имя, пожалуйста. К кому вы?

– Думаю, что к тебе, – сказал посетитель. И тихо добавил: – Я сбежал из больницы. Хотел повидаться с тобой и Дороти, пока меня не заперли обратно.

Гризельда заглянула под шляпу. Очередь женщин стояла неподвижно и нервничала.

– Меня держат во дворце Александры. У меня были инфлюэнца и плеврит, так что меня послали в Миллбэнкскую больницу. Война кончилась, но мы не можем отправиться домой, пока не подпишут мир. Эту одежду я украл. Друзья‑пленные передали мне рассказ о Валькирии, которая бродит по полю сражения, зовя Вольфганга Штерна…

Гризельда онемела. Вольфганг сказал:

– Я могу посидеть, подождать тебя.

– Да, лучше присядь. Ты, кажется, едва стоишь.

– Да уж. Могу потерять сознание в любой момент. Тогда тебе придется положить меня к себе, а я…

Прибежала Дороти.

– Гризельда… только не волнуйся…

– Я знаю. Он здесь.

Дороти быстро огляделась.

– Он не здесь. Он на Портман‑сквер.

Гризельда кивнула в направлении Вольфганга, прикрытого шляпой.

– Вон он.

– Не понимаю, о чем ты. Твой брат на Портман‑сквер. Он жив. Он был в Мюнхене. И добрался домой.

Гризельду трясло.

– А твой брат здесь, под этой шляпой. Он сбежал. Он был в больнице в Миллбэнке…

Вольфганг встал, задрожал и снова сел, слабо ухмыляясь.

– Найди кеб, – сказала Дороти. – Найди Гедду. Посадите его в кеб.

В госпитале хватало помощниц‑энтузиасток из школ для благородных девиц. Двух серьезных девушек из Челтнемского женского колледжа отрядили по делам, и Дороти пошла осматривать своего немецкого брата, замаскированного шляпой. Она взяла его руку и замерила пульс.

– Слишком частый, – сказала она. – Тебе нужно лечь.

На Портман‑сквер царило счастье – несмелое, с привкусом горечи. Два молодых старика рассказывали о поглотившем их хаосе – то немногое, о чем хватало сил рассказать. Английские газеты сперва с робкой радостью, потом с тревогой рапортовали о череде правительств, сменившихся в Баварии с начала ноября 1918 года по 1 мая 1919‑го. Монархию свергли толпы голодающих, отчаявшихся людей – мятежных солдат и матросов, радикально настроенных саксонцев с военных заводов Круппа, швабингской богемы и анархистов, тысяч разгневанных женщин, армии разъяренных фермеров под предводительством слепого вождя – Людвига Гандорфера. Их всех околдовал человек с дикими глазами и косматой бородой – социалист Курт Эйснер, который подстриг бороду и сформировал правительство, неспособное ни править, ни накормить народ. Чарльз‑Карл никогда всерьез не верил, что своими глазами увидит анархистов у власти. В декабре Эрих Мюзам, чьи призывы к свободной любви и обобществлению имущества Карл когда‑то слушал в «Кафе Стефани», повел четыреста анархистов на захват газетной редакции. В январе прошли выборы, на которых Эйснер получил меньше трех процентов голосов. В феврале, когда Эйснер шел в ландтаг, собираясь подать в отставку, его застрелил граф Антон Арко ауф Валлей, антисемит с еврейской кровью, а самого Антона застрелили охранники.

Анархисты пришли к власти. Их вел кроткий Густав Ландауэр, еврейский поэт, обильный бородой и речами. «Швабингский совет» национализировал всё, закрыл все кафе, кроме «Кафе Стефани», и передал управление университетами в руки студентов. Они обыскивали дома в поисках провизии, но ничего не находили. Продуктов не хватало, а союзники перекрыли границы. Секретарь министерства иностранных дел, кроткий характером, писал настоятельные письма Ленину и папе римскому, жалуясь, что кто‑то украл у него ключ от сортира.

В апреле ссыльное правительство попыталось устроить путч, и власть ненадолго захватил Баварский совет во главе с еще одним евреем, спартаковцем Евгением Левине. Правительство изгнанников, которое ранее надеялось получить Баварию обратно с помощью баварских войск, нехотя попросило помощи у федеральной германской армии. Они захватили Штарнберг и Дахау. Последовал «белый террор». С Ландауэром жестоко расправились. Левине казнили с соблюдением всех формальностей. Бойцы бригады Эрхардта, соединения добровольческой армии, носили на золотых шлемах примитивный сексуальный символ, часть герба «общества Туле», в котором проповедовались теории чистой и нечистой крови, – «древнюю спираль», крючковатый крест, свастику. Они горланили песни во славу этого символа. В столице Баварии был восстановлен порядок.

Красные смело сражались, особенно на вокзале, где продержались один день и одну ночь.

Чарльз‑Карл сдавленно спросил Вольфганга и Дороти, нет ли у них известий от семьи Штерн. Те сказали, что новостей из Мюнхена нет – поезда не ходят, письма остаются без ответа.

Тогда Чарльз‑Карл открыл им, что Леона Штерна убили в боях за вокзал. Леон пал за свои убеждения. Вольфганг склонил голову. Воцарилось молчание.

Чарльз‑Карл побывал и в «Саду зеркал фрау Холле». У Ансельма Штерна и Ангелы дела обстояли относительно благополучно, хотя сами они были худы и голодны. Они подумывали перебраться в Берлин, так как Мюнхен становится неподходящим местом для евреев.

Дороти ни разу не пришло в голову спросить, не еврей ли ее отец, а он не счел нужным ей сказать. Она медленно произнесла:

– Может быть, когда все кончится, они смогут приехать сюда.

Они будут ставить волшебные пьесы для нового поколения детей. Ангела будет работать – в Лондоне, в Кенте, где‑нибудь, где тихо. Эта перспектива казалась одновременно возможной и нереальной.

Они – выжившие – тихо собрались за обеденным столом и молча выпили в память Леона. Тени прошлого оживали в их памяти и незримо вставали в сумраке за спиной. У каждого в прошлом осталось что‑то такое, о чем он не мог рассказать и не мог забыть. У каждого – что‑то такое, что можно было пережить, лишь никогда не упоминая об этом. Но по ночам они просыпались от чудовищных снов, которые регулярно возвращались, каждый раз потрясая заново.

Катарина зажгла свечи, ради такого случая – поставленные в серебряные подсвечники.

Филип сидел в конце стола в инвалидной коляске, поддерживающей ногу. Рядом с ним – Дороти, напротив нее – Вольфганг. Чарльз‑Карл сидел рядом с Элси, их руки соприкасались. Катарина смотрела, как ее дочь смотрит на Вольфганга Штерна. За время войны Гризельда стала сосредоточенной, деловитой, похожей на старую деву. Катарина почти смирилась с мыслью, что дочь замурует себя в колледже. Сейчас сосредоточенное лицо Гризельды словно рассыпалось на части, на нем читался голод, какого Катарина никогда не видела. Катарина спросила Вольфганга по‑немецки, обратившись к нему на «ты», не хочет ли он еще супа. Вольфганг улыбнулся, мрачное лицо слегка оживилось. Катарина подлила супу своему хрупкому, костлявому сыну и его жене, жадно и боязливо наблюдавшей за ним. Она подлила супу и Гедде, усталой, но почти довольной, – она весь день работала, принося людям пользу, – и Энн, которая в последнее время привязалась к Гедде. Она подлила супу и Дороти, а та поделилась с Филипом, который сказал, что суп восхитителен. Изящные клецки плавали под золотистой поверхностью, покрытой вуалью тонко рубленной петрушки, которая качалась и завихрялась водоворотиками. Пар поднимался вслед дыму свечей, и все лица казались мягче в дрожащем свете.