Серебряный век 12 page

Олив не была настоящим драматургом. Она поняла это на прослушиваниях. Истинный драматург создает героев, в которых могут вселиться актеры. А сказочник создает призраки людей у себя в голове – автономными, завершенными.

Самое худшее на прослушиваниях – после первоначального шока, вызванного тем, что Тома будет играть женщина – была плохая актерская игра и неправильные интерпретации. Сюсюкающие барышни со сладкими голосками, у которых порывистый сильф становился слащавым. Гаторны, неуклюжие и глупые, играющие ради зрительских смешков и собственного самолюбия. Королевы теней, похожие на светских дам‑декламаторш. Слишком крысиные крысы, чего в принципе трудно достичь. Была и противоположная проблема – хорошие актеры, искажавшие ее создания: эльфийскую королеву, студенца (голос, привязанный к желеобразной змее, плюс освещение).

Но хуже всего были женщины в роли Тома. Олив пыталась ругаться со Штейнингом. Он же пробует на роль Гаторна молодых мужчин, так почему не на роль Тома?

В пантомиме существуют определенные традиции, заявил Август Штейнинг. Олив воззвала к немцам. Они уклончиво сказали, что их постановка должна соответствовать многим традициям, от вагнеровской оперы до театра марионеток. В ней были элементы балета и элементы commedia dell’arte. У того, кто играет главную роль, должен быть красивый, ясный голос – не ломающийся и не детски писклявый.

Олив была из тех женщин, что придумывают персонажей и создания мужского пола. Отряд путешественников‑под‑землей: Том, Гаторн, саламандр, студенец – все мужского пола, как и гневная оторванная тень Тома.

Штейнинг сказал, что женщине лучше удастся тот элемент маски, übermarionette, которого он хочет добиться.

Олив не могла позволить себе ссору со Штейнингом.

Для прослушиваний они использовали сцену встречи Тома с Гаторном. Вереница разномастных пэкообразных мальчиков говорила то с женщинами, похожими на мальчиков, то с примадоннами. Олив, живущая словами, ориентировалась по словам. Она решила, что «Люси Фонтейн», наверное, сойдет, а «Глэдис Карпентер» окажется слишком толстой. Имя «Сильвия Саймон» внушало некоторые надежды, а «Дейзи Бремнер» и «Глория Гейхарт» звучали слишком по‑девичьи или вообще нереально.

Все женщины были в юбках. У Люси Фонтейн оказался приятный чистый голос, а также заметная грудь и бедра. Олив закрыла глаза и стала слушать:

– Я потерялся, и боюсь, что не выйду отсюда живым. Я не знаю, куда иду, и тем более не знаю, как туда попасть. У меня есть этот огонек и плохая карта.

Вступали Гаторны:

– Тут не так уж плохо. Я здесь живу. В темноте хорошо, если ее понимаешь. Она полна неожиданных сокровищ.

Мальчики‑женщины отвечали:

– Кто ты такой? Как ты тут живешь?

– В темноте можно видеть, когда глаза привыкнут. Некоторые твари светятся сами. Вот погоди, увидишь студенца.

– Я видел, как в отдалении что‑то светилось и какие‑то существа проносились мимо.

– Эта шахта полна духов. Одни – добрые или, во всяком случае, не злые. Другие – непростые. Третьи – просто злобные.

– Я не просил… посылать меня на поиски. Я хотел лишь порезвиться в полях.

На этом Штейнинг обычно кричал: «Довольно!» Олив пыталась сидеть с закрытыми глазами и только слушать голоса. Она многое узнала. Ее герой боялся сильнее и был менее храбр, чем большинство героев. У Глории Гейхарт, которая оказалась худой, был звучный голос, уверенное сопрано. Люси Фонтейн уловила точное сочетание мрачности, легкой веселости и дружелюбия. «Zu viel Brust», [109]– сказал Штерн. Дейзи Бремнер очень хотела играть, но была совсем не похожа на мальчика, Глория Гейхарт слишком переигрывала, Сильвия Саймон робела и была некрасива, но, кажется, знала, что делает. Глэдис Карпентер оказалась высокой и худой, с коротко остриженными белыми волосами. У нее было костлявое лицо. Ей повезло: ей достался лучший Гаторн, намного превосходивший всех остальных, – мальчик по имени Майлз Мартин, с огромным ртом, умевшим изобразить множество улыбок и ухмылок, с хрипловатым голосом, копной кудрявых волос и большими глазами. Он придумал себе особую манеру двигаться – скрючившись и прыгая, – но когда Глэдис говорила, он ее слушал, и она обращалась именно к нему. Олив снова закрыла глаза. Голос был бесполый, серебряный. Храбрый, но полный страха перед темнотой. Она открыла глаза. Эта девушка с прямой спиной умудрилась заползти в шкуру придуманного ею мальчика.

– …боюсь, что не выйду отсюда живым.

Деловито, с достоинством, с отчаянием.

– Эта подойдет, – сказал Август. – Единственная, кто не переигрывает.

Они стали репетировать. Штерны работали над марионетками, куклами, саламандром, студенцом, угольным шаром. Штейнинг рисовал и перерисовывал декорации. Он репетировал с актерами в масках – Удушливым Газом, Угарным Газом, Гремучим Газом, Выжигальщиком в белой рубахе и со свечой на шесте. Он репетировал с летучими мышами, крысами, тенями и пауками. В пьесу добавлялись новые сцены, чтобы оживить действие. Сильфа – девятнадцатилетнюю девушку по имени Дорис Эмонд, выглядевшую на четырнадцать, – заматывали паутиной и снова разматывали. Материал паутины заменили на другой, чуть блестящий, в котором лучше играл свет. Поворотник, поднимавшийся над сценой, вдруг сломался и с лязгом остановился, перекосившись. Его починили. От некоторых марионеток – слишком маленьких или недостаточно эффектных – пришлось отказаться. Вольфганг Штерн делал и переделывал угольный шар. Занавес расписали черными папоротниками, черными стрекозами и черными чудовищными сороконожками. Напечатали программки. Постановка была готова. Штейнинг назвал ее «Том‑под‑землей». Олив не сказала Тому, что они адаптировали его сказку и взяли для героя его имя. Пока Олив работала над пьесой, она не думала про Тома. Имена героев приходят к писателям сами, и не позволяют себя менять, и оказываются фактами природы, как минералы, как растения. Они просто есть. Но теперь, когда настала пора сказать Тому о постановке, Олив подумала, что лишь другой писатель поймет вот это – про имена. А может быть, Тому, наоборот, будет приятно увидеть свое имя на афише, в самой середине.

Штейнинг разослал приглашения на премьеру. Элегантно отпечатанные, с серебряной ветвью и угольным шаром. «Олив Уэллвуд, Август Штейнинг и управление театра „Элизий“ приглашают вас на спектакль „Том‑под‑землей“, новый вид театральной драмы».

Том открыл свою программу за завтраком. Олив наблюдала за ним. Он прочитал ее вслух Виолетте, Флориану, Гедде, Гарри и Робину – у них у всех были точно такие же конверты. Хамфри снова уехал в Манчестер, но обещал вернуться к премьере. Олив знала, что ей следует что‑нибудь сказать – давно уже следовало бы что‑нибудь сказать.

– Так, значит, героя пьесы зовут Том, – произнесла Виолетта. – Как это мило, Том.

– Да, – отозвался Том, – очень мило.

Он говорил безо всякого выражения, монотонным голосом, чем‑то похожим – подумала Олив с упавшим сердцем – на голос Глэдис Карпентер. Том сказал:

– Меня не спросили. И не предупредили.

– Зато получился сюрприз! – воскликнула Виолетта.

– Кучу людей зовут Том, – заявила Гедда. – Это очень распространенное имя.

– А про что эта пьеса? – спросил Робин.

– Это тоже будет сюрприз! – воскликнула Виолетта.

Премьера состоялась в первый день Нового, 1909 года.

Хамфри и Олив сидели в ложе мистера Розенталя, импресарио, с его женой Зельдой, театральным рыцарем сэром Лоренсом Портеусом и несколькими либеральными политиками. Штерны трудились за кулисами – командовали, расставляли больших кукол, марионеток, студенца и саламандра, управляли ими. Штейнинг сидел в ложе с Уэллвудами и нервничал больше обычного. Ему казалось, что никто, кроме него, не справится с освещением – с потоками крови, Удушливым Газом, Гремучим Газом, ярким светом, внезапно вырывающимся из угольного шара. Штейнинг сидел рядом с Олив. Один раз он схватил ее за серебряный рукав, а потом невнятно извинился.

Виолетта и дети Уэллвудов сидели в другой ложе. Дороти не пришла. Том был не в вечернем костюме, но по крайней мере отмылся, надел чистую рубашку и пристойную куртку. Справа от него сидела Филлис в золотисто‑карамельном платье работы Виолетты, а слева – Гедда в шелковом платье цвета морской волны, с кружевным воротничком. Виолетта сидела с другого бока Филлис. Она была в черном платье с лиловой отделкой, с камеей у ворота. Она отодвинула красивый позолоченный стул назад, в глубину, в тень.

Младшие мальчики – Флориан, Робин и Гарри, которым было уже шестнадцать, четырнадцать и тринадцать лет, – вымытые и приглаженные, сидели рядком позади Виолетты.

Том опер подбородок о красный бархат барьера и уставился наружу. Ложа располагалась высоко под сводом потолка, окрашенным в сочный цвет полуночного неба и усаженным звездами. По своду плыли позолоченные ангелы с серебряными трубами. Огромная люстра, водопад хрустальных капель, хранила и рассыпала ослепительный свет. Том смотрел вниз, в пустоту, парадоксально тесную от горгулий, подпирающих ложи, и мечтательных херувимов над занавесом, прикрывающим сцену – еще более глубокую пустоту.

Гедда сказала:

– Когда смотришь, всегда хочется прыгнуть вниз, правда?

– Не говори глупостей, – отбрила ее Виолетта.

Гедда не сдавалась:

– Оно как будто тянет – туда, вниз.

– У меня из‑за тебя голова закружилась, – улыбаясь, сказала Филлис. Том еще ниже опустил голову, пристраивая ее в гнездышко из рук.

Пришли музыканты; они бродили туда‑сюда, пересаживались с места на место, слышалось нестройное царапанье и визг настраиваемых инструментов. Потом они заиграли. В музыке словно танцевали легкие ноги, ветер закручивал вихрем опавшие листья, в голосах кларнетов и фаготов слышалось что‑то темное, затягивающее. Занавес с летучими мышами и пауками поднялся и открыл сад, залитый солнцем и обнесенный стеной; искусственное солнце освещало сад ярким и ровным светом, а по саду под музыку флейт и барабанов танцевала крыса в рост человека, держа в зубах, острых и сверкающих, обвисшую дымно‑серую паутину; крыса развернула паутину передними лапами, и стало видно, что это подобие человеческого силуэта, ровно‑пепельно‑серое, безжизненное. Крыса вновь скатала свою ношу и сбежала из сада, перепрыгнув через стену.

В сад вошел мальчик без тени. Он сел на скамью и сыграл на флейте. Он запел балладу. Он был женщиной. Тому стало противно. Женщина в куртке и чулках, со стройными ногами. У нее были коротко стриженные золотисто‑серебряные волосы. Красные губы и лакированные ногти. Она двигала бедрами, как мальчик, но это были женские бедра. Пришел другой мальчик – уже настоящий, – и они стали играть, болтать, и второй мальчик сказал: «Посмотри на мою тень», и отбросил тень через весь газон. И Том – это существо звали Том – обнаружило, что оно одно и тени не отбрасывает.

Сюжет катился дальше. Том и узнавал, и не узнавал его. По коже ползли мурашки. Появилась королева эльфов – тоже без тени – и стала говорить с Томом. Сцена переменилась. Теперь это была голая вересковая пустошь с трещиной, изображавшей дверь в скале, которая на самом деле была задником сцены. Красный свет струился из‑за кулис, изображая кровь. Оркестр принялся издавать кровавые звуки. Том вспомнил Лои Фуллер в Париже. Он стиснул зубы и никак не хотел отказываться от недоверия. Женщина‑Том шла по колени в кровавом свете и театрально шаталась.

Том уронил голову в руки. Филлис укоризненно постучала его по плечу.

– Ну‑ка смотри, – прошипела она. – Я ведь смотрю.

Том что‑то пробормотал в ответ. Темная пещера поглотила женщину‑Тома. Картон, подумал Том, и картины из волшебного фонаря, и дым, нагнетаемый мехами. Том не думал об этом именно такими словами, но знал, что сейчас проходит нечто вроде испытания, экзамена. Он не должен, ни на миг не должен поверить. Испытание заключалось в том, чтобы не поддаться внешнему обману, блеску, иллюзии. Том‑существо нашло во тьме нечто вроде сталагмита, белую колонну, что‑то невнятно шептавшую под приглушенный, в ритме сердечного стука, бой барабанов оркестра. Мальчик‑женщина и человек, изображавший Гаторна, нашли в колонне трещину и потянули. Сцена заполнилась клубящимися белыми шарфами. Завизжали флейты и пикколо. Сильф выпорхнула из оболочки, белей белого, с яркими белыми волосами. Она колюче затанцевала. Лицо у нее было такое же белое, как и волосы. Том снова уронил голову на руки, и Филлис снова постучала его по плечу.

– Том, сядь как следует, – сказала Виолетта. Том пожал плечами и сел. Виолетта в последнее время будто застыла в вечном неодобрении, а то и в чем похуже. Она говорила с Томом так, словно он был не своего теперешнего возраста, а на десять лет моложе.

Действие кончилось, все яростно захлопали, зажужжали голоса. Гедда сказала:

– У этой пьесы удивительно насыщенная атмосфера. И марионетки такие ловкие. Пьеса очень зловещая, правда, Том?

Том извинился, вышел и побрел в направлении туалетов. Он постоял в очереди среди безымянных существ мужского пола, вошел в кабинку и помочился в белый фарфор, стараясь не думать – на это он себя уже хорошо выдрессировал.

Он вернулся в ложу. Он одновременно «не‑думал» и «не‑верил». Несомненно, у него что‑то украли, но в свете этих прожекторов, на фоне этого задника украденное было чем‑то искусственным, банальным, о чем не стоило жалеть.

Наступила развязка. Из угольного шара хлынул свет и шелковые папоротники пестрых, прозрачных, зеленых и золотых тонов.

Аудитория взорвалась вслед за шаром криками одобрения и аплодисментами.

– Том, что же ты не хлопаешь? – спросила Филлис, грациозно хлопая.

Том захлопал, лишь бы она отвязалась. Им видна была ложа, где сидела Олив. Зрители аплодировали и показывали на нее. Она вместе со Штейнингом подошла к самому краю ложи и склонила голову в ответ на приветственные крики и аплодисменты.

«Мы все заперты в этих ящиках, – подумал Том, – и нам не выйти».

Он знал, что о матери думать запрещено. Он был заперт в ящике и ничего не мог поделать.

– Мне нужно выйти, – сказал Том. – Воздуху. Нужно подышать.

Он отпихнул золотой стул, нашарил дверь в алой пасти ложи‑ловушки и вывалился наружу.

Поэтому, когда Олив пришла в сопровождении Хамфри, чтобы дети ее поздравили и поцеловали, Тома в ложе не оказалось. Успех оглушил Олив; у нее все время расплетались волосы, и ей приходилось снова и снова укладывать их в узел. Она не заглядывала в шкаф в дальнем углу своего сознания, куда заперла беспокойство о Томе Уэллвуде и Томе‑под‑землей. Все образуется. В жизни всегда все образуется.

– Надеюсь, ты счастлива, – сказала Виолетта, и Олив оглядела всех детей, всех перецеловала, а потом небрежно спросила у сестры:

– А где Том?

– Он сказал, что выйдет подышать.

– Тут правда очень жарко, – сказала Олив. – Надеюсь, ему понравился спектакль.

– Всем понравился, – сказала Виолетта. – Как он может не понравиться?

Олив вручили большой букет красных роз, лилий и стефанотиса в серебряной подставке, такого размера, что его приходилось держать в охапке, а от этого ей стало еще труднее управляться с волосами. Она была в черной жесткой шелковой юбке, расшитой золотыми цветами, и серебряной блузке со сборчатым воротничком. Хамфри подарил ей двойную нить янтарных бус. Это был подарок на премьеру. В некоторых бусинах застыли насекомые: златоглазка, миллион лет назад увязшая в смоле; в твердом прозрачном шарике виднелись следы, которые она оставила, пытаясь вырваться на свободу. Хамфри сказал:

– Мне показалось, это очень подходит. Угольный шар я не мог тебе подарить.

Олив поцеловала мужа.

– Хамф, я тебя люблю, – сказала она. – Мы так далеко ушли от «Сна в летнюю ночь» в Хэкни.

– Далеко ушли, но ничего не изменилось, – сказал Хамфри и поцеловал ее снова.

Люди приходили, чтобы выразить Олив свой восторг. Джеймс Барри сказал, что он тронут; Бернард Шоу – что она умудрилась доставить удовольствие толпе умными вещами, а это нелегко; Герберт Уэллс назвал пьесу аллегорией, и Олив нахмурилась. Пришли и фабианцы, и Уэллвуды с Портман‑сквер, хоть и без Гризельды и Чарльза – те должны были приехать с компанией из Кембриджа на следующие выходные. Проспера Кейна не было: у его жены подходил срок, и, как говорили, ей нездоровилось.

– Где Том? – спросила Олив.

– Он все время задремывал, – ответила Гедда.

– Не то чтобы задремывал, – уточнила Филлис. – Просто ронял голову на руки.

– Где он?

– Ты же знаешь, он не любит толпу, – сказала Виолетта. – Он объявится.

Они устроили праздник. Пили шампанское, громко смеялись. Люди спрашивали Штейнинга и Штернов, как им это удалось, и те отвечали, что возродили старое немецкое искусство. Люди снова и снова обнимали Олив, Штейнинга, Штернов. Бусы Олив перепутались с цветами, волосы снова распустились. Хамфри назвал ее Белой королевой, отобрал цветы и нашел театрального гримера, чтобы тот снова причесал Олив и вплел ей в волосы красную розу. Штейнинг критиковал осветителя, говоря, что некоторые прожекторы включались не вовремя. Олив спросила:

– Тома кто‑нибудь видел?

Никто не видел. Виолетта повторила, что он не любит толкучки и объявится.

Том надел пальто и выскользнул из театра в толпе восторженных зрителей, выливавшейся на ярко освещенный Стрэнд. Том пошел. Он прошел по Стрэнду, по Уайтхоллу, дошел до здания парламента и Вестминстерского моста. Пошел по мосту, остановился на миг, подпер голову руками и прищурясь, поглядел на реку: она как раз поворачивала на отлив, мимо неслась стремительная, сверкающая, черная вода. Том вспомнил сказанные в театре слова Гедды о том, что всегда так и тянет – вниз, прочь. Он стоял и глядел на черную поверхность. Он не знал, сколько времени прошло. Потом двинулся дальше, перешел реку по мосту и свернул на юг. Он шел по залитым светом и по едва освещенным улицам. Время от времени мимо со стоном проносились электрические трамваи, полные желтого света, но Тому не пришло в голову сесть в один из них. Ему было все равно, куда идти. Важно было двигаться, не останавливаться, работать телом, а не умом. Он беспорядочно блуждал по южному Лондону. Потом оказалось, что он идет по Клэпем‑коммон, среди едва освещенных мрачных прудов и черных деревьев. Когда выходишь из Лондона, это становится ясно по отсутствию сажи на стволах деревьев. Лондон – это тварь, которая спешит расти и спешит разлагаться; ряды домов и таунхаусов встают и рушатся. Скелеты кранов рисовались на небе, подсвеченные уличными фонарями; на дороге стояли хибары рабочих, копавших канавы для электрических кабелей и канализации. Воздух, заполнявший легкие Тома, стал каким‑то мерзким. Том продолжал идти и дошел до деревни Далич, живописной, но стиснутой щупальцами города. Том пошел в сторону Пенджа, огибая Кройдон. У него не было определенных планов. Он хотел убраться подальше от грязи, шума, толпы и дойти до Северного Даунса, где, по крайней мере, мог ориентироваться. Он пока думал, что направляется в «Жабью просеку», домой. Куда же еще? Он шел быстро, большими, ровными шагами. «Я специалист по не‑думанию», – думал он про себя.

Олив и Хамфри сидели за завтраком в Лондоне и читали рецензии. Они захлебывались восторгом. «Таймс» указала, что «Том‑под‑землей», как и «Питер Пэн», использует старые театральные формы – пантомиму, балет – новыми способами. «Питер Пэн» был спектаклем для детей, скрывающим в себе глубину, открывающим скрытые истины о детстве и материнстве. «Том‑под‑землей» был спектаклем для взрослых, хоть и принял форму древних волшебных сказок, «Страны под холмом», в сочетании с вагнеровскими образами черных гномов и персонажами современной угледобычи. Постановка сочетала магию «Питера Пэна» с чем‑то темным, германским, с яркой, насыщенной чернотой и безумием мира кукол и марионеток. Критик даже процитировал эссе фон Клейста о превосходстве марионеток и их чистых жестов. Что‑то в этом роде и чувствовали вчера вечером околдованные зрители.

– Ты героиня, – сказал Хамфри и поцеловал жену.

– Я все пытаюсь понять, куда делся Том.

– Он вечно куда‑то уходит сам по себе. Он не любит толпу. Он всплывет.

– Да, я тоже так думаю.

Они сели на поезд и вернулись в «Жабью просеку».

На рассвете Том достиг края города. Он увидел звезды и край лондонской дымовой траурной завесы, и вышел из‑под нее, и увидел, как восходит солнце над Северным Даунсом, и пошел вверх. Он знал пути, которыми гуртовщики гнали стада, и заросшие, брошенные дороги Даунса и Уилда. Он остановился у колоды, из которой поили лошадей, набрал воды в ладони и напился. Вода была очень холодная. Год только начался, но снега еще не было, и земля не размокла. Том вышел на дорогу, ведущую домой. Он дойдет туда за день или около того. В лавке деревни Барсучий Холм он купил краюху хлеба.

Приехала журналистка из журнала «Леди», чтобы взять интервью у Олив. Журналистка описала «Жабью просеку» в лучах зимнего солнца:

«Она живет в доме, идеальном для писателя: одновременно чарующем и очень реальном. Мне показалось, что в названии „Жабья просека“ есть что‑то ведьминское, но хозяйка меня тут же просветила. Оказалось, что название „Жабья просека“ происходит от жаб и старого кентского слова, означающего „лужайка“. И никаких ведьм! Это прекрасный, приятный дом, с яркими, необычными горшками и плошками, с современной мебелью ручной работы, которая, однако, выглядит так, словно ей сотни лет. Здесь есть красивый газон – подходящее место для детских игр, – а рядом с ним вполне таинственный лес. У миссис Уэллвуд семеро детей – от школьников до молодых мужчин и женщин. Все они имели честь и удовольствие стать первыми слушателями завораживающих сказок миссис Уэллвуд! В доме на каждом шагу видны следы их присутствия – биты и мячики, модели и учебники; конечно же, этих детей не изгоняли в детскую, и никто не требовал, чтобы их было видно, но не слышно.

Мы поговорили о восхитительных плодах фантазии миссис Уэллвуд – Сильфе и Гаторне – и о чудесной актерской игре мисс Бреттл и мастера Торнтона в этих ролях. Понравилось ли миссис Уэллвуд решать нелегкую задачу – работать с неживыми актерами: куклами в человеческий рост и крохотными марионетками? Она с энтузиазмом отозвалась о новаторском освещении мистера Штейнинга, о талантах семьи Штерн из Мюнхена».

Журналистке не хотелось покидать очаровательный домик. Виолетта напоила ее кофе, а Хамфри отвез на станцию.

– Ви, как ты думаешь, где Том?

– Ходит где‑нибудь. Как всегда.

– Эта женщина хотела с ним поговорить.

– Наверняка его потому и нету. Он, конечно, не от мира сего, но понимает, что именно сейчас лучше залечь на дно.

Том сделал неожиданный привал. Он наткнулся на сарай на краю вырубки, среди полей, покрытых стерней, вошел и увидел дрова и тюки соломы. Он распростерся на соломе и стал слушать мышиный шорох и карканье грачей в лесу.

Он уснул без снов, а когда проснулся, не сразу понял, где он и почему. На него мрачно смотрел человек с серо‑белой пышной бородой, в приплюснутой шляпе.

– Извините, – сказал Том. Собственный голос показался ему странным. – Я ничего плохого не сделал.

– А я вроде и не говорил, что сделал.

– Я сейчас пойду.

– Куда это?

Они вышли на склон холма и поглядели на горизонт.

– Вон туда, я думаю. Мне надо в «Жабью просеку».

– Вон туда. Угу. Иди по тропке мимо того леска и возьми вправо, и при удаче выйдешь на дорогу. Ты голодный?

– Есть немного, – ответил Том. Он и хотел изнурить себя, и теперь был рад тому, что мысли замедлились, а голод казался не частью его существа, но чем‑то отдельным. Старик дал ему желто‑красное сочное яблоко, и Том вонзил в него зубы. Затем старик предложил ему отломанный кусок лепешки с начинкой – в основном из овощей: брюква, морковка, лук.

Они вышли на тропу в ярком солнечном свете, и Том снова пустился в путь по меловым дорогам и короткой траве холмов вверх, к горизонту.

Легче всего было попасть домой, выйдя на большак, который огибал Биггин‑хилл и шел на юг к Уэстерхэму. Том стоял на гребне и озирался; холодный ветер играл его волосами.

Он повернул налево, а не направо, к Дауну, и продолжал путь на восток, в сердце Северного Даунса.

Он намеренно себя изнурял. Тело было чем‑то таким, за чем он наблюдал, шагая, растягивая и сокращая мышцы.

Он думал: «А что до головы, у меня там особо много никогда и не было, правда».

Полный нереального мира, он думал: может, осталась еще миля. Какая‑то тварь попыталась материализоваться у него в голове: мальчик‑женщина с шапкой золотых волос, с красивыми ногами в черных чулках, в какой‑то невероятной робингудовской куртке с элегантным широким кожаным поясом с серебряной пряжкой. Том сопротивлялся. Он представил себе эту тварь кровоточащей, покрытой кровью. Он попытался вовсе отключить воображение.

Ему это удалось; он сосредоточился на своих твердо шагающих ногах и оттого начал спотыкаться.

Он увидел в небе ястреба и пережил миг счастья. Он не спрашивал себя, куда идет. Это было неважно. Он шел не домой. Даунс был пуст, и Том был пуст. Им владела энергия. Он даже подумывал перейти на бег.

Олив написала Дороти письмо. Она уговорила Флориана отвезти его на велосипеде на станцию, чтобы дошло побыстрее.

Не видала ли ты случайно Тома? Он вышел из театра после спектакля – было шумно, а он не любит толпы. Вполне естественно, что ему захотелось ускользнуть, но прошло уже три дня, а он не объявился. Я помню, давно, когда он пропал, ты нашла его в каком‑то вашем тайнике в лесу. Как ты думаешь, может быть, он опять там? Когда ты сможешь приехать домой? Мы так волновались и радовались из‑за пьесы, но теперь я беспокоюсь за Тома. Надеюсь, твоя работа идет хорошо.

Она остановилась и пожевала перо.

Я давно должна была сказать и не сказала, как я восхищаюсь твоим упорством и трудолюбием. Ты говоришь, что унаследовала эти качества от меня. Мне хотелось бы в это верить.

Она еще посидела. Выглянула в окно, на безлюдный газон.

Она хотела объяснить, почему так беспокоится за Тома. Дороти была единственной, кто знал Тома. Но Олив не могла признаться дочери, что не открыла Тому всю правду о пьесе. Увидев название пьесы на программках, а потом на афишах, он кивнул, и лицо его словно закрылось; но он вполне спокойно пошел на премьеру.

Он поступил так, как всегда поступал с трудностями: убедил себя, что, если о них не говорить, они исчезнут. Олив знала его, он был ее любимым сыном. Это она назвала Тома‑под‑землей Томом.

Это была просто сказка.

Не просто.

Дороти ответила.

Том не может быть в древесном доме. Я точно знаю, что не может, потому что он водил меня на то место и показал мне: лесник спилил древесный дом и сложил в поленницу. С виду Том был этим не очень расстроен, но по его виду никогда не скажешь.

Я еще не видела постановку. Мы получили билеты, что ты прислала, и я собиралась пойти на выходных с Гризельдой, и Джулианом Кейном, и одной приятельницей‑медичкой. Но, может быть, мне вместо этого лучше приехать домой? Как ты думаешь?

Олив ответила: «Пожалуйста, приезжай домой. От Тома до сих пор никаких вестей. Виолетта говорит, что это буря в стакане воды, но она всегда так говорит».

Она запечатала письмо и написала несколько ответов на письма друзей и зрителей об оригинальности постановки «Том‑под‑землей».

Том поднялся на высоты Северного Даунса. Он шел не останавливаясь. Он обнаружил, что пересекает какую‑то дорогу – видимо, лондонскую, – перешел ее, не глядя ни направо, ни налево, и увидел телегу, которая тащилась на юг, и фырчащий, скрежещущий автомобиль, едущий на север с пассажирами, замотанными плотными шарфами и вуалями. Том дошел до перекрестка с выцветшим указателем с едва различимыми буквами. Указатель гласил, что дорога называется «Напрасный труд» и по ней можно дойти до деревни, которая тоже называется «Напрасный труд». Тому понравилось название, он отправился в ту сторону и дошел до деревни, которую и деревней‑то трудно было назвать. Из‑за этого он слегка отклонился на юг, а потом снова повернул на восток и обнаружил, что вышел на Путь паломников – старую дорогу, по которой некогда шли паломники в Кентербери, к могиле убиенного Фомы Бекета. Это ему тоже понравилось. Он свернул на северо‑восток и пошел по Пути через Даунс до Чаринг‑хилла и Клирмаунта. Оттуда Путь паломников шел по южному краю Фриттенфилдских лесов. Том, дойдя до конца леса, повернул на юго‑запад, следуя указателю, на котором было написано «Ферма Диггера». Оттуда он пошел к Хотфилд‑коммон и Хотфилдским болотам. Так он оказался на железнодорожной ветке, соединяющей Севеноукс и Мейдстоун. Том слез по откосу и постоял на путях меж двумя сверкающими рельсами. Он услышал, что с севера приближается поезд. И подумал, что можно просто остаться на путях, и пусть. Потом обнаружил, что стоит по другую сторону путей, и стал ждать паровоза, струи пара, огненного дыма, деловитого лязга поршней. Том вспомнил рассказы о кончине Степняка. Тот смог.

Date: 2016-02-19; view: 296; Нарушение авторских прав