Серебряный век 8 page

Скиннеры повели Дороти к своему врачу, и он сказал то же самое. Он не считал, что учеба не по силам мисс Уэллвуд или же превыше ее способностей. Но он счел, что ей необходимо отдохнуть. Ей следует отправиться за город, читать, гулять и ждать, пока к ней вернутся силы. Нервы Дороти дребезжали, как старое пианино, у нее раскалывалась голова. Дороти не хотела ехать в «Жабью просеку» – она считала, что это своего рода капитуляция. Но все равно поехала.

Виолетту Гримуит отрядили привезти Дороти домой. Виолетта, ни о чем не спрашивая, помогла Дороти уложить вещи. Сидя в дребезжащем вагоне поезда, идущего от Чаринг‑Кросс на юг, прочь от городского дыма, Дороти закрыла глаза, чтобы с ней не заговаривали, и попыталась думать о любви с научной точки зрения. Это – заболевание нервной системы. Оно чем‑то связано с аурой, которая, как говорят, предшествует эпилептическим припадкам. Это заболевание человек не сам навлекает на себя. Оно подобно удару по голове. От него можно оправиться.

Оно было чудовищно унизительно.

Это – то же самое, что половое влечение? Дороти была уверена, что никакого полового влечения не ощущает. Бывает ли оно почти абстрактным? Дороти совсем не хотелось хватать доктора Барти за разные места или чтобы он ее хватал.

Он вторгся в ее душу, завоевал ее.

Доктор Андерсон была права: усталость проделывает с людьми странные штуки.

«Жабья просека» уже не была детским царством. Гедду, которой исполнилось пятнадцать, и тринадцатилетнего Флориана отправили в Бедейлз, где они учились огородничеству, плаванию, физике, химии и самостоятельному мышлению. Робин и Гарри (одному было одиннадцать, другому девять) в будни учились и жили в подготовительной школе в Танбридж‑Уэллсе, а на выходные приезжали домой. Том и Филлис оказались не похожи на других детей: они так и не вылетели из гнезда. Филлис втянулась в заведенный Виолеттой уклад хозяйствования. Она пекла торты к фабианским пикникам и вязала кружевные воротнички для благотворительных распродаж. Ей уже исполнилось девятнадцать, она была хорошенькая, но ей недоставало живости. Тому было двадцать три. Он отпустил длинные волосы, одевался в потрепанное и бесформенное. Дороти на миг спрятала лицо у него на плече, и он был рад ее видеть. От него пахло конской сбруей, мехом и колючими кустами с ноткой дикого чеснока. Он сказал, что теперь можно вместе ходить гулять – в лесах как раз начали распускаться листья.

Хамфри дома не было, а Олив писала. Дети умели распознавать ритм ее писательства. На ранних стадиях сказку можно было отодвинуть, отложить в сторону, разбавить визитами гостей и поездками. Потом наступали периоды интенсивной работы, во время которых Олив забывала поесть и засиживалась далеко за полночь. Том сказал Дороти, что рад ее видеть, потому что Олив «провалилась» – это было их старое детское словечко, обозначавшее, что мать с головой ушла в работу. Том не спросил Дороти, как она себя чувствует и почему приехала домой. Она подумала, что даже прошлым летом он, может быть, еще спросил бы.

Олив тоже ничего не спросила. Она поцеловала старшую дочь и неопределенно сказала: как хорошо, что Дороти смогла выбраться за город, Лесли Скиннер сказал, это именно то, что ей нужно. И добавила:

– Боюсь, я не смогу тебя развлекать, я с головой ушла в очень сложную пьесу, и она как будто ежедневно меняется.

Через пару дней после приезда Дороти Олив вышла к обеду и сказала, что им нужно «пошептаться». Дороти не хотелось ни о чем говорить, но она чувствовала, что это правильно: мать должна была предложить ей разговор.

Оказалось, что разговор касался Тома. Не попробует ли Дороти выведать его жизненные планы? Он начал зарабатывать какую‑то мелочь: был загонщиком на охоте, чистил стойла, помогал собирать урожай, сажал живые изгороди. Но Олив не знала, чего он хочет. А Дороти знает?

Дороти хотела доктора Барти, хотя, к счастью, меж ними легло расстояние, и от этого смуглое лицо доктора стало более абстрактным, схематичным. Дороти не собиралась рассказывать матери про доктора Барти. Она сказала намеренно ровным голосом:

– Может быть, он именно этого и хочет. Заниматься ерундой.

И спросила, как женщина женщину, с ехидством, какого в себе и не подозревала:

– Он действует тебе на нервы?

– Я за него беспокоюсь, – с достоинством ответила Олив. – Мне хотелось бы, чтобы у него была цель в жизни.

– Понятно, – все тем же ровным голосом ответила Дороти. Кажется, они исчерпали предложенную тему.

Дороти пошла в лес, к древесному дому, вместе с Томом. Том широко шагал по тропинкам – так быстро, что Дороти за ним едва успевала. Он показывал ей разные вещи, как в детстве, – норы барсуков, гнездо ястреба, стайку грибов, которые, как принято считать, вообще не растут в Британии. Волшебные поганки, сказал Том с совершенно непонятной иронией.

Они дошли до древесного дома. Он был по‑прежнему удивительно хорошо замаскирован ветками и охапками папоротника. Том ухаживал за домом – в одиночку, надо полагать. Он впустил Дороти, развел огонь в печурке и торжественно заварил чай из ежевичных листьев собственной сушки. Он сказал:

– Я часто и сплю тут.

На куче сухого папоротника лежал спальный мешок.

– Мне нравятся звуки. Деревья. Звери и птицы. Скрип. Ветер, он налетает и улетает. Знаешь, иногда я просыпаюсь, и мне кажется, что меня нет.

– Страшно?

– Нет. Мне нравится. Хотел бы я уметь растворяться в живых изгородях, как всякие твари, которых не заметишь, пока они не двигаются. Лесные завирушки. Ночные бабочки. Я хотел бы иметь такую окраску – пеструю, в крапинках, как у ночных бабочек. Я пытался о них писать, но, по‑моему, ничего хорошего не выходит.

– Можно почитать?

– Нет.

– А я упала в обморок, – сказала Дороти. – Я приехала, потому что упала в обморок. На занятии по анатомии. С сердцем в руках.

– Не надо. Меня тошнит. Теперь с тобой все в порядке.

Это был не вопрос, а утверждение.

Дороти глотнула настоя из листьев. Она спросила:

– Том, ты когда‑нибудь был влюблен?

Он сморщил лоб. Дороти подумала, что у него светлые и невинные брови. Чего же не хватает под этим лбом?

Он ответил:

– Однажды я был влюблен – примерно месяц. Я любил лису.

Он заметил явное удивление Дороти и добавил:

– Да, настоящую лису. Молодую, очень грациозную, с мягкой рыжей шкуркой, густым хвостом и сливочно‑белой грудью. Она знала, что я за ней ежедневно наблюдаю. Она плясала передо мной, выделывала всякие грациозные штуки, то так изогнется, то этак. Лисы, они как будто умеют улыбаться. Мне казалось, что я – она, а она – это я. Что думала она, я не знаю. Потом у нее родились лисята, и она перестала приходить. Я плохо рассказываю. Это была любовь, не что иное, как любовь.

Воцарилось молчание. Дороти просто не могла рассказать про доктора Барти. Том сказал:

– Я читал сказку про ходячие деревья. Иногда я тут лежу, и мне кажется, что деревья надвигаются на древесный дом, поглощают его…

Дороти вдруг поняла, что он ее страшно раздражает.

– Я думаю, нам пора домой.

– Но мы только пришли.

– Я уже достаточно тут побыла. Я хочу домой.

Она плохо спала. Ночами она разгуливала по дому при лунном свете – свеча ей была не нужна, – ища, чего бы пожевать или чего бы почитать. Как‑то ночью она услышала чужие шаги, шорох юбки, скольжение шлепанцев. Она застыла в темном углу, вжавшись в тени.

Это Олив, в домашнем халате в цветочек, плавно скользила к шкафу, где хранились семейные сказки. Она несла большую книгу, исписанную от руки; открыла шкаф и положила книгу на место. И ушла, не заметив Дороти.

Дороти мало интересовалась «своей» сказкой про ежиков‑оборотней и волшебный народец, живущий в корнях деревьев. Она впервые задалась вопросом: пишет ли мать до сих пор для кого‑то из детей? Дороти открыла шкаф со сказками. Там появились книги Робина и Гарри. Книга Флориана уже сильно разбухла. Только что принесенная матерью книга принадлежала Тому: его сказка уже расползлась на несколько книг, заняла целую полку, потеснив прочих детей. Дороти поколебалась и взяла книгу, помеченную «Дороти» – с феями и лесными жителями на обложке. Дороти не могла себе представить, каково это – быть писателем, сочинять истории. Она полагала, что ее собственная сказка давным‑давно заглохла.

Она перевернула страницы и стала читать последнюю:

И вот Пегги отправилась в путешествие. Она повидала множество странных и удивительных вещей, заснеженные вершины гор и согретые солнцем южные луга. Она встречала интересных незнакомцев и каталась на блестящих, дымящих поездах. Ложась спать, она вспоминала другой, тайный мир в корнях Дерева, его обитателей, их странную речь – шипение и бурчание, писк и шепот. Она думала о незнакомцах, которых выручила, когда они запутались в колючих кустах или были ранены холодным железом: о Сером дитяти и Буром мальчике, об их пронзительных, нечеловеческих глазах. Они ей тоже помогали. Находили потерянное. Пели ей. Когда она думала о них, они истончались, бледнели, рассеивались клочками тумана. Но они были с ней, и она знала, что они всегда с ней.

Когда Пегги наконец вернулась домой, на ней была длинная юбка с подолом, собранным на тесемку. Пегги пошла к Дереву; юбка волочилась по траве, сбивая росу. Дерево стало заметно старше, приросло трещинами и сучками. Пегги встала на колени и заглянула в дупло. Там лежал нетронутый слой пыли, неслыханное дело: раньше деловитые зверьки с метлами мгновенно вымели бы ее. Пегги перевернула кучу листьев в дупле, где всегда лежала ежиная шкурка‑плащик: от прикосновения шкурка растягивалась, чтобы ее можно было надеть. Шкурка была на месте. Заскорузлая и пыльная. Пегги наклонилась, подняла шкурку и увидела, что это не ее ежиный плащик. Точнее, и он, и не он. Это был ежик, настоящий ежик, давно умерший и высохший, так что от него осталась только шкурка. На носу ежика засохли капельки крови, а блестящие глазки были закрыты веками.

И больше ничего.

Пегги пошла обратно по тропинке в длинной, тяжелой юбке, холодный ветер бесцельно шарил в ветвях деревьев, свет рассеивался просто так и ничего особенного не освещал, и птицы не пели.

Дороти отбросила книгу, словно ужаленная. Психология не была ее сильной стороной: она изо всех сил старалась быть практичной. Ей не хотелось думать о чувствах, спрятанных за этим финалом. В мозгу всплыл незваным гостем призрак доктора Барти. Дороти заплакала. Ей было стыдно. Она поспешила обратно к себе в спальню, легла и продолжала рыдать. Здесь у нее ничего не осталось.

Сама Дороти об этом так и не узнала, но ее спасла Виолетта, которая послала весточку в «Повилику» на случай, если Гризельда вдруг окажется там. Гризельда была там. На следующий день Дороти увидела, что Гризельда, одетая для деревни – в твидовый костюм, – едет на велосипеде к дому. Дороти медленно пошла – бежать ей не хотелось – навстречу. Они поцеловались.

– Ты выглядишь ужасно. Я услыхала, что ты тут, и приехала. Ты больна?

– Я упала в обморок. На анатомии. Я держала в руке сердце, уронила его и упала в обморок. Мне было ужасно стыдно.

– Ты перетрудилась. Я так и знала, что до этого дойдет.

– Меня послали сюда отдыхать.

– И как, действует?

– Нет. Не действует.

Они вошли в дом, и Дороти заварила чаю на две кружки. Гризельда спросила, не хочет ли Дороти погостить у нее в Кембридже.

– Гризель, а тебе там нравится?

– Там все немножко ненастоящее, но в каком‑то смысле лучше настоящего. Учеба мне по правде нравится. Мне нравится думать, понимаешь… не о себе, а о чем‑нибудь другом.

И вот Дороти собрала вещи, села на поезд вместе с Гризельдой и поехала в Кембридж. Ей отвели гостевую комнату в Сиджуик‑холле.

Ньюнэм‑колледж был суров, прекрасен и удобен. Здания из красного кирпича напоминали Голландию, то есть что‑то уютное, домашнее. В колледже был прекрасный большой сад, с плодовыми деревьями, и летом юные дамы качались там в гамаках, читая Овидия или Джона Стюарта Милля. И хоккейное поле, где они, скрытые от внешнего мира (нельзя же, чтобы кто‑нибудь увидел их ноги в укороченных юбках), играли энергично и с воодушевлением. И площадка для игры в крокет. Университет допускал женщин «в порядке исключения»: женские колледжи не являлись частью университета, и женщины, хоть и сдавали с мужчинами одни и те же экзамены, не получали степеней бакалавра. Это были свободные женщины, желающие профессионально заниматься умственным трудом. Кое‑кто в университете был активно против их присутствия. Эта оппозиция никогда не затухала и время от времени перерастала в яростную полемику или даже беспорядки. Согласно общему мнению, женщины представляли собой искушение и опасность для нравов (часто шатких) молодых людей, которые, в отличие от женщин, находились в университете по праву.

Наставники и преподаватели отвечали на противодействие сугубой осторожностью. Молодые дамы не могли ходить по территории университета без сопровождения. Они не имели права пригласить в гости мужчину, если он не приходился им отцом, братом или дядей. Некоторые мужчины‑лекторы допускали студенток на свои лекции – всегда в сопровождении дуэньи, – а некоторые нет. Флоренция Кейн была единственной женщиной, посещавшей серию лекций в Тринити‑колледже по истории экономики, и потому одна из сотрудниц Ньюнэма должна была сопровождать ее на лекции на велосипеде. Женщины чувствовали себя одновременно робкими и опасными, решительными и связанными по рукам и ногам. Такое положение и бесило их, и, по временам, казалось ужасно комичным.

В истории человечества известны сообщества женщин – от монахинь, принимавших обет целомудрия и иногда молчания, до неимущих женщин, которых бесчеловечный Закон о бедняках отделял от мужчин. Но женщины, собравшиеся в Ньюнэме, были другие. Они добились исполнения желания – и даже потребности – упражнять свой ум, постигать природу вещей, от математических форм до валют и принципов работы банков, от греческой драмы до истории Европы. Поколение, чья молодость выпала на первое десятилетие XX века, было не таким суровым и устремленным в одну цель, как первопроходицы семидесятых и восьмидесятых годов предыдущего века. Женщины этого поколения зачастую работали не так тяжело, были чуть легкомысленней и иногда менее отчетливо представляли себе конечную цель своих действий.

И, как заметила Вирджиния Вулф в книге, действие которой начинается на лекции в том самом колледже, эти девушки испытывали симпатию друг к другу. Они завязывали дружбу. В основе этой дружбы лежало нечто иное, не похоть и покупки, не наряды и спаривание. По крайней мере, в большинстве случаев. Часто.

В колледже существовали свои странные обычаи, к которым приобщилась и Дороти. Женщины жили в удобных комнатах, совмещавших функции спальни и гостиной. Комнаты отапливались каминами, в которых горел уголь. Камины зачастую оказывались с характером, и стоило немалого труда уговорить огонь разгореться. Еще в колледже были горничные: они приносили утром и вечером горячую воду и мыли посуду и фаянс. Ботинки чистил специальный человек, он забирал и возвращал их. Кровати тоже кто‑то застилал, и кто‑то таскал уголь для каминов. В самом начале колледж получил пожертвование, специальный фонд, из которого следовало платить жалованье камеристкам – по одной на каждые пять юных дам. Но камеристки оказались не нужны, и на эти деньги каждая студентка теперь получала по вечерам полпинты стерилизованного молока. Отсюда пошел обычай приглашать друзей на какао – зачастую эти пиршества происходили поздно ночью. Приглашения на какао вызывали беспокойство, зависть, блаженство и множество других эмоций. Еще в колледже существовал интересный обычай «предложений». «Она сделала ей предложение» означало, что одна молодая дама формально предложила другой отныне обращаться друг к другу не «мисс Симмондс» и «мисс Бейкер», но «Сесиль» и «Элис». Гризельда получила множество таких предложений; Флоренция, которую побаивались, – меньше. Гризельда терпеть не могла Schwärmerei, как она это называла, и привлекала его в большом количестве своей бледной, сосредоточенной красотой. В первый вечер после прибытия Дороти Гризельда сказала ей, что среди студенток есть и неукротимые, независимые личности, и вечные школьницы; так и оказалось.

Дороти, привыкшую к вечной гонке студенческой жизни, обилию лабораторных работ и лекций‑демонстраций, удивляло, насколько студентки вроде Гризельды и Флоренции были предоставлены самим себе. Флоренция, по‑видимому, почти самостоятельно выбирала литературу для изучения и училась тоже самостоятельно; у нее был тьютор, который в лучшем случае кое‑как комментировал ее сочинения. Гризельда изучала языки, и ей приходилось полегче. Она повела Дороти на лекцию Джейн Харрисон, преподавательницы античности: страстная, эксцентричная Харрисон была общественной фигурой, известной за пределами колледжа и даже за пределами Кембриджа. Лекции она читала в летящих черных одеяниях, сверху прикрытых яркой изумрудной столой, которой она взмахивала, подчеркивая свою мысль, – почти как Лои Фуллер, которую напоминала и эффектным использованием картин волшебного фонаря с фотографиями, и рисунками с греческих статуй и ваз. Лекция была о призраках, привидениях и леших. В ней упоминались сирены, феи, ворующие детей, ангелы смерти, женщины на птичьих ногах, пожирающие мужчин, горгоны, убивающие взглядом. Лекция странно подействовала на Дороти: ей захотелось вернуться к учебе – в частности, потому, что лекторша напомнила ей мать. Гризельда сказала, что кое‑кто из женщин влюблен в мисс Харрисон и старается сесть рядом с ней в обеденном зале. Говорили, что мисс Харрисон – отличный тьютор для тех студенток, которых она сочтет достойными своего внимания.

Они гуляли вдоль реки и катались на лодке – Гризельда, Флоренция и Дороти. Они обсуждали форму, которую должна была принять их жизнь. Гризельда сказала, что ей почти хочется провести остаток жизни в колледже – в основном потому, что здесь ее жизнь принадлежит только ей, и она может делать что хочет, то есть думать о том же, что и мисс Харрисон, только в немецком варианте. Гризельда хотела изучать отношения между волшебными сказками и религиями, исследовать всевозможные вариации, повторения определенных сюжетов – скажем, «Золушки».

– И за это ты готова всю жизнь питаться бараньими ногами, обугленными снаружи и кровавыми внутри, и водянистым компотом из чернослива? – мрачно сказала Флоренция, которая сидела на корме, пропуская воду сквозь пальцы.

– Я не хочу вести дом и командовать прислугой; самой заказывать бараньи ноги и компоты, неважно какие – подгорелые и водянистые или нет. Мне будет тесно.

– А здесь тебе не тесно? Ты готова провести всю жизнь среди серьезных женщин и робких девушек, в искусственном мирке без мужчин?

– Тебе‑то не о чем беспокоиться, – сказала Гризельда. – Ты помолвлена.

Про себя Гризельда удивлялась тому, как явно Флоренция умеет забывать о своей помолвке. Флоренция сказала, что с помолвкой тоже не все просто. Лодка плыла, воцарилось молчание.

– Правду сказать, – заговорила Флоренция, – такие женщины, как мы – такие, какими мы стали, – неспособны жить ни без мужчин, ни с ними в мире, каким он был раньше. А если мы изменимся, а они – нет, то нам не дождаться от них помощи. Мы будем несчастными уродами, как Виола в «Двенадцатой ночи», как гарпии и горгоны мисс Харрисон. Ты не думаешь, что игнорировать половой инстинкт может быть опасно? Не боишься, что через двадцать лет изучения «Золушки» начнешь тосковать по детям, которых так и не родила?

– Вполне возможно, – сказала Гризельда, поднимая капающее весло и держа его на весу, чтобы повернуть лодку. – Но через двадцать лет беременностей, лихорадок, родов, сидения в четырех стенах – очень возможно, что я начну тосковать по «Золушке».

– Дороти, ты все молчишь. Ты допускаешь, что влюбишься и выйдешь замуж?

Дороти мысленно пересмотрела хранящийся у нее в душе образ доктора Барти. За то время, что она провела в Ньюнэме, доктор стал значительно менее материален. А именно – утратил пол. Осталась только улыбка, словно от Чеширского кота. Дороти стремительно пригнулась – лодка скользнула под плакучую иву, и сверху посыпались листья.

– Думаю, лучше всего предполагать, что нет, – ответила она. – Но никогда заранее не знаешь. Как вы думаете, право голоса поможет?

– Если женщин допустят на выборы, это уберет унизительное различие между ними и мужчинами – одно из многих. И тогда, может быть… в каком‑то новом мире… женщины и мужчины смогут разговаривать друг с другом. Как люди. А сейчас вся эта агитация только делает женщин еще больше… женщинами, а мужчин – более сердитыми, более мужчинами. Конечно, женщины должны иметь право голоса. Но я не уверена, что право голоса как‑то повлияет на то, что меня пугает. – Гризельда помолчала. – А вот если я напишу по‑настоящему хорошую книгу, это может помочь. Или если ты изобретешь новую хирургическую операцию или откроешь новое лекарство.

– Ага, – мрачно заметила Флоренция. – Женщина обязательно должна добиться сверхъестественных успехов. Она не может ничего делать просто так, оттого что у нее есть на это право. Она обязана получить оценки выше старшего рэнглера, и все же не имеет права на степень бакалавра.

Гризельда зацепила воду веслом, подняв красивый веер брызг, лодка развернулась, и девушки поспешили домой – к чаю, глазированным булочкам и кексам. Дороти вдруг потянуло в Лондон, в лаборатории.

В 1906 году состоялись всеобщие выборы. Либералы одержали блестящую победу: было выбрано пятьдесят три кандидата от лейбористской партии, из которых двадцать девять открыто провозглашали себя социалистами. Произошел яростный и таинственный для непосвященных спор о природе палаты лордов. Джон Бернс, рабочий, вошел в сформированное правительство. Свирепый, задиристый Ллойд Джордж стал министром финансов. Герберт Джордж Уэллс, тоже свирепый и задиристый, вступил в Фабианское общество и прочел доклад о грехах фабианцев. Потомственные фабианцы – дети фабианцев, также вступившие в общество, – образовали «фабианскую детскую». Они были носителями передовых взглядов – молодые мужчины‑идеалисты и решительные молодые женщины. Были учреждены фабианские летние лагеря – с лекциями, дискуссиями, вольными упражнениями. Дороти и Гризельда иногда посещали встречи «детской». Чарльз‑Карл уехал в Германию, а из Мюнхена переместился в Аскону, где полюбовался на необузданных юных немок, танцующих голыми, поучаствовал в спорах о вегетарианстве и понял, что анархия невозможна. В том году террористы бросили бомбу в испанского короля и его невесту‑англичанку в день их свадьбы. Погибло двадцать человек. Чарльза‑Карла одинаково отталкивали ненависть и отчаяние, нужные для такого поступка, и напрасная потеря человеческих жизней. В январе 1905 года, в Кровавое воскресенье, русские войска расстреляли рабочих, пришедших подать прошение царю, а в феврале великого князя Сергея Александровича, известного своей жестокостью, убил молодой революционер, бросив бомбу в его экипаж. Чарльз‑Карл наконец принял решение и записался в Лондонскую школу экономики, чтобы изучать причины и структуру бедности под руководством Грэма Уоллеса и Джона Аткинсона Гобсона. Он знал, что не способен на убийство, и пришел к убеждению, что убийства – неподходящий способ. Поэтому он тоже вступил в ряды фабианцев и стал ездить в их лагеря.

Джулиан решил продолжать учебу и сейчас пытался сформулировать тему диссертации об английской пасторали в литературе и искусстве. Он тоже ходил к фабианцам в компании мужчин помоложе, вроде Руперта Брука и Джеймса Стрейчи.

Неукротимый Уэллс опубликовал чрезвычайно странный роман «В дни кометы». Действие романа происходило в очень близком будущем. Магнитное поле пролетавшей мимо кометы полностью изменяло сексуальную природу людей, и род человеческий вдруг терял всякую разборчивость в половых связях, но не испытывал никакого чувства вины и сохранял здравый рассудок. Детей новое человечество готово было воспитывать в общественных яслях и школах за счет государства. Однако самые любимые читателями книги по‑прежнему писались для детей. Эдит Несбит опубликовала «Детей железной дороги». Отец детей, героев романа, несправедливо сидел в тюрьме и был как‑то связан с российскими революционерами. Еще Несбит опубликовала «Историю амулета» – первую книгу, в которой дети с помощью амулета, найденного в лавке старьевщика, попадали в далекое прошлое. Далекое прошлое и английская земля ожили, обрели плоть и вошли в кровь читателей «Сказок старой Англии» – книги Киплинга, полной волшебства, словно исходящего из‑под холмов, из страны фей.

Хамфри был рад окончательной реабилитации Альфреда Дрейфуса, в которой была некая печальная ирония. Дрейфус, бледный до прозрачности, двигающийся как‑то механически, занял свой прежний пост капитана французской армии.

Олив писала. Она писала пьесу в соавторстве со Штейнингом. Они пробовали то один сюжет, то другой, эльфов, подменышей, Гриммов и леди Уайльд. И как‑то раз Олив совершила налет на застекленный шкаф и унесла в коттедж «Орешек» книги с бесконечными странствиями‑под‑землей. Она нерешительно сказала, что эта сказка, конечно, очень длинная, ужасно длинная, но в ней есть кое‑что… Штейнинг сам увидит…

Он загорелся энтузиазмом. Это было то, что надо. Шахты, тени, путешествие, сказочные существа, добрая королева и злая, группа бродячих волшебных созданий, гаторн… Олив словно учитывала его сценические возможности, его работу с освещением, когда писала все это. А Штерн и Вольфганг будут незаменимы для специальных эффектов, для создания этого мира. Весь 1906 год они писали, обсуждали и переписывали заново.

В конце этого года Том отправился в лес и обнаружил, что лесник срубил древесный дом. Это были общественные леса, а лесника Том считал своим другом. Но вот лежит древесный дом, изрубленный и сложенный в поленницу, – даже тех ветвей, что скрывали и поддерживали дом, лесник не пощадил. Все, что было внутри, – печурка, рукописи Тома, какие бы ни были, детская коллекция косточек и шкурок кроликов и птиц, собранная когда‑то Дороти, – все исчезло. И спальный мешок Тома, и кружка, и ножи. Его деревянная табуретка, порубленная на куски, лежала рядом с поленницей.

У Тома было очень мало убеждений, и те простые. Одно из них заключалось в том, что нельзя привязываться к вещам. Другие твари ведь к ним не привязываются. Том привык носить одну и ту же одежду, пока она не снашивалась окончательно, – хотя Виолетта время от времени отбирала у него одежду силой, стирала и возвращала ему. Том понял, что эти вещи, разрубленные на куски, – не вещи, а часть его самого. Или были его частью.

Поделиться было не с кем. Том подумал, не съездить ли в Лондон, чтобы рассказать Дороти, но потом подумал: а что толку? Он не знал, приходила ли она к древесному дому хоть раз после рассказа о лисе; Том жалел, что рассказал тогда – словно предал не то лису, не то себя.

Он очень долго стоял не двигаясь, словно у могилы, переводя взгляд со светлых досок на бурый папоротник, с папоротника на замшелые ветви.

На солнце набежала тень, и похолодало. Том повернулся и побрел в лес.

В феврале 1907 года Гедде Уэллвуд стукнуло семнадцать. Она окончила Бедейлз с приличными, но не блестящими оценками и снова оказалась дома, в «Жабьей просеке». Она не знала, куда себя деть, а Хамфри и Олив были слишком заняты и ничем ей не помогали. Хамфри с головой – и с наслаждением – ушел в интриги Фабианского общества, приведенного к кризису амбициозными стремлениями Уэллса. Кроме того, Хамфри влюбился в телефон – один аппарат только что поставили в штаб‑квартире фабианцев, и Хамфри серьезно подумывал об установке частной линии в «Жабьей просеке». Женщины составляли уже четверть фабианцев, и Хамфри посоветовал Гедде ходить на встречи «детской», члены которой были настроены радикальней и анархичней родительской группы. Олив в это время писала с небывалой силой, сотрудничая со Штейнингом и Штернами. Она неопределенно предположила, что Гедда подаст документы в Ньюнэм или Лондонскую школу экономики. Гедда нахмурилась и сказала, что имеет право сперва подумать. Виолетта заявила, что пока Гедда думает, она может делать что‑нибудь полезное по хозяйству, как Филлис. Гедда надела пальто и шляпу и сказала, что едет в Лондон повидаться с друзьями.

Этими друзьями были работницы, которые боролись за предоставление женщинам права голоса. Гедда обнаружила Социально‑политический союз женщин и стала ходить в его новую штаб‑квартиру в Клементс‑Инн, в районе Стрэнда, помогать – писать письма, делать плакаты, собирать пожертвования. Олив, хоть и была фабианкой, но, как и многие ее преуспевающие современницы, не интересовалась суфражизмом. Хотя и не делала таких глупостей, как Беатриса Уэбб, поддержавшая петиции против права голоса для женщин, составляемые миссис Хамфри Уорд и другими дамами. Дороти. Гризельда и Флоренция хотели, чтобы женщины имели право учиться или работать, если захотят. Но девушки не считали, что право голоса мгновенно откроет им двери к интеллектуальной и финансовой свободе. Гедду назвали в честь ибсеновской героини, чья необузданная жизнь была принесена в жертву отсутствию смысла. Гедда была способна на негодование и, как впоследствии узнала она сама и окружающие, на ярость. Женщины‑агитаторы знали, кто они; и знали, что важно в человеческой жизни. Для Гедды это решило дело.