Глава четырнадцатая. Настроение Колина улучшилось, когда мы добрались до дома и дети потащили его показывать комнаты

Настроение Колина улучшилось, когда мы добрались до дома и дети потащили его показывать комнаты.

— Ты сделала чудеса, — сказал он. — Я с трудом верю своим глазам.

Но вообще-то вечер по праву принадлежал Йену и Руфи. Они не ложились гораздо дольше, чем я когда-либо разрешала, как будто и не бывало мирных бесед перед сном и золотистого ангела. Они так же дико бесились, как в Дартмуре, и в постель их уложил Колин.

Остаток вечера мы разбирались с корреспонденцией, оставленной для него его секретаршей, и он еще занимался ею, когда я отправилась спать. Я не чувствовала себя несчастной. Возможно, это возвращение оказалось не таким возвышенным, как в балладе, но все же «славный парень» вернулся, мой и Слигачана «славный парень», и когда я услышала, что он поднялся в свою комнату, я чувствовала себя в точности как та глупышка, которой я была двадцать лет назад. Подъемный мост поднят, и все мы в безопасности в замке.

Спокойной ночи, мой милый, спокойного сна.

На следующий день нас просили приехать в Ланарк, и зная, что миссис Камерон наверняка заметит малейшее пятнышко или грязные ногти, я так долго занималась детьми, что на себя времени уже почти не оставалось. В одной комбинации я заскочила в ванную и замерла, разинув рот. Дверь была не заперта, и над раковиной склонился Колин в одних лишь брюках.

— Извини, я зайду потом, — как ребенок, сказала я.

— С какой стати? Здесь достаточно места, — непринужденно сказал он. Как и все комнаты Слигачана, ванная была очень просторной.

Не так просто было ответить на его вопрос. Мы были мужем и женой, и почему бы мне здесь и не находиться, но все же... Дебора Камерон, ты в своем уме? Ты же купаешься, когда на тебе гораздо меньше надето... Я сделала один шаг в ванную и остановилась, являя самую неприличную картину, которую когда-либо мог видеть Колин, в моей белой комбинации с синими бантиками. Но он, все еще очень загорелый, казалось, не видел тут ничего необычного. Теперь он воткнул шнур бритвы в розетку. Я смущенно пустила воду в ванную.

— Только я и остался? — спросил Колин, когда я нервно бросила:

— Ты нашел чистую рубашку? Я положила ее на твою кровать.

Его глаза в зеркале смотрели на меня так же нежно и задумчиво, как они смотрели на Руфь. Пора было мне повзрослеть. Я согласилась жить под его крышей как жена во всех, кроме одного, смыслах. И это значило, что надо естественно принимать все другие нюансы совместного проживания. Если бы только он не рассматривал меня так! Может, он считает мои руки патетически тонкими?

— Дебора, — вдруг сказал он, положив бритву и втирая приятно пахнувший лосьон в подбородок, — я должен извиниться. — Я вздрогнула. — За вчерашнее. Я должен был знать, что ты не будешь неосторожной с Анни. Просто... — Он замолчал. — Ну, наверное, когда дело касается ее, я всегда опасаюсь худшего. — Голубые глаза смотрели на меня по-детски, прося прощения.

Я повернулась и встретила его взгляд, забыв про мои глупые бантики и детские кружавчики. Не было ничего важнее, чем утешить его.

— Не надо. Теперь она совсем здорова, и я буду очень о ней заботиться. Для этого ты на мне женился, и я не подведу тебя.

Взгляд изменился — как, трудно объяснить, разве что из него ушла часть детскости. Вернулся взгляд, остановивший мой порыв вчера в аэропорту — серьезный и стеснительный.

— Знаю. И спасибо.

Через несколько минут в своей комнате я безуспешно сражалась с длинной застежкой-молнией на спине, когда раздался голос:

— Кажется, тебе не помешала бы еще одна рука.

Теперь уже я оставила дверь приоткрытой, и Колин зашел без всякого смущения. От висевшего на шее белого полотенца его тело казалось еще более загорелым. Он подошел и застегнул мне платье.

— Новое? — спросил он.

Платье было новым, в обтяжку, тонкой шерстяной вязки, цвета бренди и куплено специально для встречи Рождества с его родными.

— Идет к твоим глазам, — заметил он, когда я кивнула, и снова я увидела в зеркале его глаза, темно-голубые и на этот раз с легким блеском веселья.

— Они совершенно необычного цвета, — добавил он. — Я обратил внимание сразу, как увидел тебя.

— Да, — по-детски отозвалась я, — конечно уж заметил. Мне всегда хотелось, чтобы они были голубыми.

Наступила еще одна короткая пауза, молчание, казавшееся многозначительным, и лицо, выглядывавшее из-за моего плеча, вдруг порозовело.

— Тебе нравятся голубые глаза?

Я уже наговорила лишнего, поступая именно так, от чего предостерегал меня Адам. Мне нравились голубые глаза, веселые, мерцающие, серьезные, поблескивающие — глаза, как море или как фиорды и озера родины владельца этих глаз. Я их обожала. Но какой же дурой я была бы, если бы созналась в этом.

— Да, но это потому, что у моего отца были голубые глаза, — торопливо объяснила я. — И во всем другом я очень на него была похожа.

Со щек Колина сошел румянец. Он выпрямился и чуть потрепал меня по плечу.

— Понятно. Ну, все равно ты выглядишь прекрасно, — великодушно добавил он.

По дороге в Ланарк Колин показал мне городок, где он родился, большую мрачную церковь, куда, как я уже догадалась, Камероны всей семьей ходили каждое воскресенье, и школу из красного кирпича, в которой учились он и его братья.

Встреча Рождества была обставлена старомодно. Миссис Камерон не признавала заокеанских украшений. У нее были остролист и плющ, и красные хлопушки с картинками про Санта Клауса, и ее поздравительные открытки выстроились на камине и вдоль пианино точь-в-точь как выстраивались у нас, когда я была маленькой. Тосты говорились и выпивались с торжественностью, которую я нашла очаровательной, а перед чаем мы уселись вокруг огня и пели рождественские песни. Я обнаружила, что мои родные и вправду были те «простые люди», о которых пел Колин, когда я в первый раз его увидела, и это так же согревало мне душу, как и сознание того, что я теперь была одна из них. Детские подарки, не исключая и подарков от Колина, тоже не представляли ничего особенного.

Когда мы управились с домашними делами, я рассказала моей свекрови, что Колин показал мне место, где он родился. Она рассмеялась.

— О да, у нас были славные времена там, пока они все подрастали. Это лучшие годы, милая, вот увидите. — И единственные для меня, с грустью подумала я. Когда Йен и Руфь вырастут, я уже буду не нужна им. — А впрочем, не знаю, — поправилась она. — Года, когда появляются внуки, наступают совсем быстро после них.

Не замечая, к счастью, моего молчания, она стал рассказывать о своих детях — малютке Джиме, проказнице Дженни, о Гордоне, который — тут в ее голосе послышалась гордость, — всегда был лидером и, очевидно, всеобщим любимцем. Он погиб в Кратертауне при взрыве гранаты, и она рассказывала про него так долго, что я вынуждена была напомнить ей о Колине.

— Это был мешок с сюрпризами, — с улыбкой сказала она. — Невозможно было угадать, о чем думает Колин. Видите ли, в нем было две натуры, одна легкомысленная и озорная, а другая очень чувствительная. Его огорчали совсем неожиданные вещи, иногда совершенные глупости, вроде школьного прозвища. И когда он расстраивался, тут уж просто уговорами было не обойтись. Единственное лекарство, которое действовало, — это пообнимать его. И еще он был совсем домашним, — продолжала она, обливая кипятком опустевшую раковину. — Так что я с трудом поверила, когда он бросил свою работу и отправился на юг учиться музыке. И мне это не нравилось, — откровенно добавила она. — Ни вот столько. — Его отцу, объяснила она, непросто было послать Колина в университет, и он считал безумием с его стороны оставить карьеру преподавателя.

— А теперь у вас другое чувство? — осторожно спросила я.

— О да, у него неплохо получается, — согласилась она с типично шотландской сдержанностью.

Возвращаясь из Ланарка, мы попали в несколько снежных зарядов, а ночью выпало еще больше снега. На следующее утро Слигачан, Крилли и окружающие холмы оделись в белую мантию.

Сразу же после завтрака Колин отправился на улицу под предлогом очистить дорожку к калитке, а на самом деле поиграть с детьми в снежки, и когда я позвала их в дом перекусить, Йен заскочил в кухню и бросил в меня снежком. Я как раз сурово выговаривала ему, когда в дверь заглянул пораженный Колин.

— Он не сделал вам больно?

— Нет, но гляди, что он устроил, — резко ответила я. Мне не хотелось это признавать, но с утра у меня болело горло, и я неопределенно, но со зловещим предчувствием ощущала себя не в своей тарелке. — И взгляни на него. Он промок насквозь!

И Руфь тоже. Щеки ее пылали геранью, глаза сверкали, и по всей куртке расплылись мокрые пятна.

— Это ничего, от снега никогда не простудишься, — самоуверенно сказал Колин.

— Ну, ты уж точно во вторник пел другую песню, — ядовито прокомментировала я.

— Да, разве не этого тебе хотелось? — напомнил он.

После ленча снова пошел снег, так что пришлось оставшуюся часть дня провести дома. Это могло было быть так же приятно, как вчера, потому что обращение Колина с детьми оказалось столь же неожиданным, сколь и заслуживающим восхищения. Он не разрешил им смотреть все подряд по телевизору, усадил писать ответы на поздравления и играл с ними в те же старые игры, в которые мой отец играл со мной и Аланом. Увы, мое горло с каждым часом болело все сильнее.

Отправляясь спать, я безжалостно напичкала себя лекарствами, но так как я ощущала жар и беспокойство, то заснула очень поздно. Проснувшись, я обнаружила, что в комнате совсем светло, и Колин стоит у кровати с завтраком на подносе. Часы показывали десять — нет, этого просто не могло быть. Колин, широко улыбаясь, сказал:

— Хватит спать, хватит спать!

Спасибо, я совершенно проснулась и ужасно разъярилась на себя. Это мое дело было готовить завтрак. Почему он меня не разбудил?

— Ну, успокойся. — Его лицо вытянулось. — Я ведь принес завтрак, а не мышьяк. Разве тебе не нравится завтрак в постели?

Неважно, нравился или нет. Важно, что уже на третье утро я не управилась со своей работой, и я была вне себя от раздражения.

— Нет, не нравится. Я лучше встану.

— Извини, в другой раз буду знать, — отрезал он.

Я сразу же преисполнилась раскаяния. Какая же я грубиянка!

— Колин, я... — Поздно. Полный поднос стоял на стуле рядом со мной. Колин вышел и закрыл дверь.

Я отбросила одеяло и опустила ноги на пол. Я уже застегивала платье, когда услышала голос разума. Именно это и был эмоциональный подход, против которого предостерегал меня Адам! Энн наверняка бы так поступила. Я почти могла представить ее бросающейся к нему в объятия, льнущей к нему, делающей из мухи слона, которого трудно забыть. Уж чего я Колину не устрою ни сейчас, ни в любой другой раз, так это сцену. Это я твердо решила.

Вот так! То, что случилось — мелочь, и я так и буду к этому относиться, и на остаток дня буду вести себя холодно, но добродушно. Я решительно сняла платье и снова улеглась в постель. Что ни говори о принятых решительных мерах, но мое горло болело гораздо меньше, а голова была холодной и не болела совсем.

Когда я спустилась вниз, Колин уже вымыл посуду, Руфь вытирала ложки, а Йен бесцельно стоял у плиты. Я заговорила с ним, но он отвечал неохотно.

— В чем дело? — прошептала я Колину.

— Слишком много конфет, — громко ответил Колин. — У него не осталось места для завтрака.

— Не думаю, чтобы он их так много съел, — сказала я в защиту Йена и повернулась к нему. — Йен, тебе нехорошо?

Он обиженным тоном сказал:

— Нет, — и потом добавил: — Я не знаю.

У меня зародилось ужасное подозрение, имевшее отношение к моим собственным вчерашним симптомам, но когда я принесла градусник, Йен отодвинулся с обычным достоинством.

— Спасибо, Дебора, все в порядке. Мне это не требуется. — С той же вежливостью он обратился к отцу. — Папа, можно я немного посижу у тебя на коленях?

— О, пожалуйста, — рассеянно ответил Колин, и Йен сонно склонил голову ему на плечо. — Так удобно? — чуть насмешливо спросил Колин.

— Да, спасибо. Теперь не болит, — ответил Йен.

— Что не болит? — снедаемая беспокойством, резко спросила я.

Колин ответил за него.

— Могу предположить, что голова, горло и ноги. — Я впервые внимательно посмотрела на Колина, и то, что я увидела, мне совсем не понравилось. Такие же оплывшие глаза, как у Йена, и опавшие щеки. Я открыла рот и снова закрыла. Спокойно, Деб, не суетись, ему это не понравится. Спасибо, что в голову приходят вторые мысли: мои первые как будто всегда оказываются неподходящими.

— Кто-то еще съел слишком много конфет? — бодро спросила я.

— Я говорила, что валяние в снегу не доведет до добра! — заметила я напоследок, расстилая Колину постель.

— Очевидно, мы оба подхватили простуду, которой, по-твоему, не было у Руфи! — с таким же торжеством отозвался Колин.

У него не было высокой температуры, но нас беспокоило назначенное на вторник телевизионное шоу. До него оставалось только четыре дня и часть его должна была сниматься на воздухе.

— Они не могли бы найти замену? — предложил доктор.

— Без труда, — отозвался Колин, — но только через мой труп.

— Странно, — заметила я. — Я всегда считала благородной ту суету насчет того, что «главное — это спектакль». Но когда живешь вместе с этим, оно выглядит просто глупо.

— Возможно, но при моей работе без этого долго не проживешь, — иронически добавил мой пациент.

Стараясь уберечь его горло от инфекции, доктор посадил его на антибиотики, и он быстро поправлялся.

К Йену, который был простужен сильнее, было решено не применять сильнодействующих средств, и мы чинили его малыми дозами аспирина и микстурами. В отличие от своего близнеца, больной Йен был невыносим — беспокоен, требователен и непослушен настолько, что в воскресенье утром Колин, заслышав, как я в десятый раз поднималась наверх в ответ на очередной капризный зов, сам взялся восстановить порядок и перенес его к себе в кровать.

Вместо благодарности я почувствовала угнетающую неудачу.

Date: 2015-12-12; view: 293; Нарушение авторских прав