Посвященная разным оттенкам синего цвета

Чармейн вздохнула и засунула королевское письмо в карман. Делиться с Питером тем, что в нем было написано, она не собиралась.

– В чем дело? – спросила она. – Почему они злятся?

– Посмотри сама, – ответил Питер. – По‑моему, чушь какая‑то. Я им сказал, что главная здесь ты и что пусть они подождут, пока ты тут любезничаешь с этими ведьмами.

– С ведьмами? – возмутилась Чармейн. – Одна из них – моя мать!

– Подумаешь, моя мать тоже ведьма, – сказал Питер. – А по той важной‑преважной в шелковом платье сразу видно, что она‑то уж точно ведьма. Пошли.

Он открыл перед Чармейн дверь, и она шагнула за порог, думая, что насчет тетушки Семпронии Питер, похоже, прав. В приличном доме Бейкеров о колдовстве не говорили, но Чармейн уже несколько лет подозревала, что тетушка Семпрония – ведьма, хотя открыто себе в этом и не признавалась.

Однако стоило ей войти в кухню, и она разом забыла о тетушке Семпронии. В кухне кишели кобольды. Маленькие синие человечки с большими синими носами всевозможных форм стояли повсюду, где на полу оставалось место, свободное от собачьих мисочек и чайных луж. Были здесь и маленькие синие женщины – они по большей части расселись на мешках с бельем. Женщины отличались относительно маленькими изящными носиками и очень даже элегантными синими юбками в оборках. Я бы тоже хотела такую юбку, подумала Чармейн. Только размер, конечно, нужен побольше. За всеми этими кобольдами Чармейн не сразу заметила, что пузыри из очага почти кончились.

Стоило Чармейн появиться, как кобольды принялись верещать.

– Кажется, у нас здесь собралось все племя, – сообщил Питер.

Чармейн решила, что так, похоже, и есть.

– Хорошо! – крикнула она, перекрывая гвалт. – Вот, я пришла. В чем дело?

В ответ раздался такой галдеж, что Чармейн зажала уши.

– Хватит! – крикнула она. – Если все будут вопить сразу, я ни слова не пойму! – Она узнала того кобольда, который побывал в гостиной, – он стоял на стуле в окружении по меньшей мере шести других. Нос у него был крайне запоминающийся. – Вот вы – вы говорите. Как вас зовут, скажите еще раз?

Кобольд коротко поклонился:

– Тимминз. Как я понимаю, ты Чаровница Бейкер и говоришь от имени чародея. Так или не так?

– Более или менее, – ответила Чармейн. Она решила, что спорить по поводу того, как ее зовут, не стоит. Кроме того, ей понравилось, что ее сочли чаровницей. – Я же вам сказала – чародей болеет. Он отбыл на лечение.

– Это ты так говоришь, – возразил Тимминз. – Откуда ты знаешь, что он не сбежал?

При этих словах во всей кухне поднялся такой гомон и свист, что Чармейн снова пришлось кричать, чтобы ее услышали:

– Тише! Конечно, никуда он не сбежал. Я была здесь, когда его забрали. Он очень плохо себя чувствовал, и эльфам пришлось нести его. Если бы эльфы опоздали, он бы умер.

В наступившем подобии тишины Тимминз недовольно произнес:

– Раз ты так говоришь, мы тебе, конечно, верим. У нас с чародеем вышел спор, так, может быть, ты его уладишь. Признаться, нам это не по душе. Так поступать некрасиво.

– Что именно? – спросила Чармейн.

Тимминз сощурился и поглядел на Чармейн вдоль носа.

– Только не смейся. Когда я пожаловался чародею, он засмеялся.

– Обещаю не смеяться, – сказала Чармейн. – Что случилось?

– Мы очень рассердились, – сообщил Тимминз. – Наши дамы отказались мыть ему посуду, и мы забрали краны, чтобы он не мог мыть ее сам, а он только улыбнулся и сказал, что у него нет сил спорить…

– Еще бы, он же болен, – перебила его Чармейн. – Теперь вы это знаете. Так в чем же дело?

– Этот его сад… – сказал Тимминз. – Первым стал жаловаться Ролло, тогда я пришел, посмотрел и увидел, что Ролло говорит правду. Чародей растил кусты с синими цветами, и такими цветы и должны быть, это правильно и разумно, но из‑за его колдовства на тех же самых кустах стали расти розовые цветы, а некоторые и вовсе стали белые и зеленые, а это неправильно и противно природе.

Тут Питер не сдержался.

– Но ведь гортензиям так и полагается! – взорвался он. – Я вам объяснял! Любой садовник вам скажет. Если не посыпать подсинивающего порошка под весь куст, некоторые цветы получатся розовые. Ролло – садовник. Он должен это знать!

Чармейн оглядела набитую кухню, но Ролло среди толпы синих человечков видно не было.

– Наверное, он сказал это вам только потому, – предположила она, – что очень любит стричь кусты. Честное слово, он наверняка замучил чародея вопросами, можно ли ему состричь кусты, а чародей отвечал, что нет. Он и меня вчера спросил…

При этих словах у самых ног Чармейн возник Ролло, стоявший возле собачьей мисочки. Чармейн узнала его в основном по скрипучему голоску, которым он закричал:

– Спросил, спросил, а как же! Сидит, понимаешь, на дорожке, только что с неба рухнула, спокойная, как я не знаю кто, и говорит, будто я просто себя потешить желаю! Они с чародеем – два сапога пара!

Чармейн сверкнула на него глазами сверху вниз.

– А вы – мерзкий мелкий разрушитель! – воскликнула она. – Закатываете скандал на пустом месте!

Ролло вскинул руку:

– Слышите ее? Все слышите? Ну, и кто прав, я или она?

По всей кухне поднялся устрашающий пронзительный крик. Тимминз призвал к молчанию и, когда крик сменился ворчаньем, обратился к Чармейн:

– Итак, дашь ли ты нам позволение обстричь все эти неподобающие кусты?

– Нет, не дам! – рассвирепела Чармейн. – Это кусты дедушки Вильяма, а моя обязанность – присматривать за хозяйством в его отсутствие! А ваш Ролло просто скандалист.

Тимминз снова свирепо сощурился на нее:

– Таково твое последнее слово?

– Да, – припечатала Чармейн. – Таково.

– В таком случае, – заявил Тимминз, – делай все сама. С этой минуты ни один кобольд ради тебя пальцем о палец не ударит.

И они испарились. Раз – и все: синяя толпа, которая вот только что теснилась среди чайников, собачьих мисок и грязных тарелок, взяла и исчезла, оставив по себе легкий ветерок, взвихривший последние пузыри, после чего огонь в очаге заполыхал ярче.

– Какая глупость с твоей стороны, – сказал Питер.

– С какой стати?! – возмутилась Чармейн. – Ты же сам сказал – эти кусты и должны быть такими. И сам видел – Ролло специально настроил всех против дедушки Вильяма! Не могу же я допустить, чтобы дедушка Вильям вернулся, – а все его цветы состригли!

– Конечно не можешь, но надо было вести себя дипломатичнее, – стоял на своем Питер. – Я думал, ты пообещаешь, например, что мы наложим подсинивающее заклятье, чтобы все цветы стали синие.

– Ну и что? Ролло все равно захочет все состричь, – возразила Чармейн. – Вчера он сказал, что мы с дедушкой Вильямом испортили ему все удовольствие, когда не разрешили стричь кусты.

– Могла бы сделать так, чтобы они сами увидели, каков этот Ролло, а не сердить их еще больше, – напирал Питер.

– Зато я не смеялась над ними, как дедушка Вильям, – возразила Чармейн. – Это он их рассердил, а не я!

– И где он теперь? – сказал Питер. – Краны у него забрали, посуда вся грязная. Так что теперь именно нам придется все перемыть – а горячей воды нет даже в ванной!

Чармейн бросилась в кресло и снова принялась распечатывать королевское письмо.

– Почему это «именно нам»? – буркнула она. – К тому же я не имею ни малейшего представления, как моют посуду.

Питер был потрясен:

– Ты что, никогда не мыла посуду? Как так вышло?!

Чармейн наконец открыла конверт и вынула красивый большой сложенный лист плотной бумаги.

– Мама дала мне приличное воспитание, – объявила она. – Она никогда не подпускала меня ни к мойке, ни вообще к кухне.

– Ушам своим не верю! – воскликнул Питер. – С чего она решила, будто ничего не уметь – это приличное воспитание? Неужели прилично разжигать очаг куском мыла?

– А это, – гордо ответствовала Чармейн, – было нечаянно. Пожалуйста, помолчи и дай мне прочитать письмо.

Она нацепила очки на нос и развернула плотную бумагу.

– Дорогая мисс Бейкер, – прочитала она.

– Вот что, пойду и сделаю все сам, – заявил Питер. – Еще не хватало – чтобы меня тиранила толпа маленьких синих человечков! И хотелось бы думать, что у тебя хватит чувства собственного достоинства помочь мне.

– Тихо, – велела Чармейн и погрузилась в письмо.

[6]

Пока Чармейн читала письмо, сердце у нее бухало и екало, и, лишь дочитав до самого конца, она поняла, что произошло нечто поразительное, невероятное, немыслимое – король согласился, чтобы она помогла ему разобрать Королевскую библиотеку! На глаза Чармейн навернулись слезы – она сама не знала почему, – и ей пришлось стряхнуть очки. Сердце заколотилось от счастья. А потом – от ужаса. Вдруг среда – это сегодня? Вдруг Чармейн упустила свою удачу?!

Она слышала, но не слушала, как Питер громыхает кастрюлями и отпихивает в сторону собачьи мисочки, чтобы войти во внутреннюю дверь. Затем она услышала, как он возвращается.

– Какой сегодня день? – спросила Чармейн.

В руках у Питера была огромная кастрюля, и он поставил ее на огонь – раздалось шипение.

– Я тебе скажу, если ты скажешь мне, где у чародея мыло, – ответил Питер.

– Вот зараза! – рассердилась Чармейн. – В кладовой, в мешке из‑под корма для Потеряшки, на нем еще написано что‑то про собак. Так какой сегодня день?

– Тряпки, – ответил Питер. – Сначала скажи мне, где взять тряпки. Известно ли тебе, что в кладовой появилось еще два мешка с бельем?

– Не знаю я, где тряпки! – в сердцах воскликнула Чармейн. – Какой сегодня день?!

– Сначала тряпки, – ответил Питер. – Чародей не отвечает на мои вопросы.

– Он же не знал, что ты здесь будешь, – фыркнула Чармейн. – Уже среда?

– Не понимаю, почему он этого не знал, – заявил Питер. – Он получил мое письмо. Спроси, где тряпки.

Чармейн вздохнула.

– Дедушка Вильям, – проговорила она. – Этот дурачок желает знать, где тряпки, скажите ему, пожалуйста.

Ласковый голос ответил:

– Представьте себе, душенька, я едва не забыл о тряпках. Они в ящике стола.

– Сегодня вторник, – сказал Питер и рывком выдвинул ящик, едва не стукнув им Чармейн прямо в живот. И сообщил, доставая оттуда кипы кухонных полотенец и тряпок: – Я точно знаю, что сегодня вторник, потому что отправился в дорогу в субботу и путь занял три дня. Довольна?

– Благодарю, – сказала Чармейн. – Так мило с твоей стороны. Значит, завтра мне, к сожалению, придется отлучиться в город. Возможно, на весь день.

– Как удачно, что я здесь и есть кому присмотреть за домом, правда? – сказал Питер. – Куда это ты собралась?

– Король, – сообщила Чармейн с большим достоинством, – попросил меня прийти помочь ему. Не веришь – прочитай.

Питер взял письмо и проглядел его.

– Ясно, – кивнул он. – Ты организовала все так, чтобы быть в двух местах одновременно. Остроумно. А раз так, будь добра, прекрати сидеть сложа руки и помоги мне перемыть всю посуду прямо сейчас, как только вода нагреется.

– С какой стати? Я ее не пачкала, – отозвалась Чармейн. Она сунула письмо в карман и встала. – Я пошла в сад.

– Я ее тоже не пачкал, – возразил Питер. – И это твой дедушка, а не мой разозлил кобольдов.

Чармейн молча метнулась мимо него в гостиную.

– Тоже мне приличное воспитание! – крикнул Питер ей вслед. – Ты просто лентяйка, вот ты кто!

Чармейн и ухом не повела и метнулась дальше, к входной двери. За ней увязалась Потеряшка, умильно путаясь под ногами, но Чармейн так злилась на Питера, что на Потеряшку уже не хватило сил.

– Вечно придирается! – бурчала она. – Как только ступил на порог, так и начал и не может уняться! Как будто у самого нет недостатков! – И она распахнула входную дверь.

И ахнула. Кобольды даром времени не теряли. Ни секундочки. Да, кусты они не состригли, потому что она им запретила, зато срезали все до единого розовые цветы и почти все бордовые и белые. Дорожка была устлана розовыми и лиловыми зонтиками гортензий, и было видно, что среди кустов лежит еще больше цветов. Чармейн издала яростный вопль и бросилась их подбирать.

– Лентяйка, значит?! – бормотала она, собирая головки гортензий в подол. – Ой, бедный, бедный дедушка Вильям! Какой кошмар. Он ведь любит, чтобы гортензии были разноцветные! Ох, мелкие пакостники!

Чармейн пошла к столу под окном кабинета, чтобы выгрузить цветы на него, и обнаружила у стены корзину. Она прихватила ее с собой, чтобы собрать гортензии, лежавшие среди кустов. Потеряшка прыгала вокруг, принюхивалась и пофыркивала, а Чармейн собирала срезанные головки, пока не набрала целую корзину. И не без яда посмеялась, когда обнаружила, что кобольды не очень‑то разобрались, что считать синим, а что нет. Они оставили большинство бирюзовых и зеленоватых соцветий и некоторые сиреневые, а с одним кустом им, наверное, пришлось совсем туго, потому что каждый цветок в каждом зонтике был розовый в серединке и голубой по краям. Судя по множеству крошечных следов вокруг этого куста, кобольды устроили из‑за него митинг. В итоге половину цветов они состригли, а вторую половину оставили.

– Видали? Не так‑то это просто, – вслух сказала Чармейн на тот случай, если кобольды спрятались где‑то здесь и слышат ее. – А на самом деле это вандализм, и я надеюсь, что вам стыдно.

Она оттащила к столу последнюю корзину, повторяя про себя: «Вандалы. Безобразники. Мелкие противные твари!» Она надеялась, что хотя бы Ролло ее слышит.

У некоторых, самых крупных, соцветий были довольно длинные стебли, и Чармейн собрала из них большой розовый, лиловый и зеленовато‑белый букет, а остальные рассыпала ровным слоем по столу, чтобы высушить на солнце. Она где‑то читала, что если гортензии высушить, они сохраняют цвет, поэтому из них получаются хорошие зимние букеты. Дедушке Вильяму понравится, думала она.

– Вот видите, сидеть и читать очень даже полезно! – объявила она, ни к кому не обращаясь. Однако к этому времени она уже поняла, что пытается самоутвердиться в глазах всего мира – если не Питера, – потому что крайне возгордилась, когда получила письмо от короля.

– Ладно, – вздохнула она. – Пошли, Потеряшка.

Потеряшка вошла в дом вместе с Чармейн, но на пороге кухни задрожала и попятилась. Чармейн поняла, в чем дело, когда вошла в кухню и Питер посмотрел на нее поверх клубов пара из кастрюли. Он раздобыл где‑то передник и расставил посуду на полу аккуратными стопками. И воззрился на Чармейн с праведным гневом.

– Тоже мне, кисейная барышня, – процедил он. – Просишь ее помочь помыть посуду, а она цветочки собирает!

– На самом деле нет, – ответила Чармейн. – Эти мерзкие кобольды состригли все розовые цветы!

– Правда? – сказал Питер. – Безобразие! Твой дедушка, наверное, очень расстроится, когда вернется. Положи цветы вон на то блюдо с яйцами.

Чармейн посмотрела на блюдо для пирога с пирамидой яиц, стоявшее среди чайников рядом с большим мешком мыльной стружки.

– А яйца куда? Погоди минуту.

Она пошла в ванную и сгрузила гортензии в раковину. В ванной было не по‑хорошему влажно и отовсюду капало, однако Чармейн предпочла об этом не думать.

Она вернулась в кухню и заявила:

– Подкормлю кусты заваркой из чайников.

– В добрый путь, – съязвил Питер. – У тебя уйдет на это несколько часов. Как ты думаешь, вода уже нагрелась?

– Только пар идет, – определила Чармейн. – А должно булькать. И вовсе не несколько часов. Гляди.

Она выбрала две кастрюли побольше и начала выливать и вытряхивать в них заварку из чайников. Она как раз говорила: «В том, чтобы быть лентяйкой, есть свои преимущества, знаешь ли», как вдруг поняла, что стоит ей вытряхнуть чайник и поставить его обратно на стол, как чайник исчезает.

– Оставь хотя бы один, – встревоженно попросил Питер. – Хочется попить горячего.

Чармейн обдумала его просьбу и осторожно поставила последний чайник на табуретку. Он тоже исчез.

– Ну вот, – огорчился Питер.

Поскольку было понятно, что он изо всех сил старается восстановить мир, Чармейн сказала:

– Когда я разберусь с заваркой, можно будет попросить чай в гостиной. Мама привезла еще мешок еды.

Питер заметно приободрился.

– Тогда давай поедим как следует, когда перемоем посуду, – предложил он. – Но сначала дела, что бы ты ни говорила.

И он заставил Чармейн делать дела, несмотря на отчаянное сопротивление. Когда она вернулась из сада, Питер подошел, отобрал у нее книгу и вручил взамен большое полотенце, чтобы повязать вместо передника. Потом он отвел ее в кухню, где началось загадочное и страшное действо. Питер сунул ей в руки второе полотенце.

– Я мою, ты вытираешь, – распорядился он, снял бурлящую кастрюлю с огня и вылил половину горячей воды на насыпанную в раковину мыльную стружку. Взял ведро с холодной водой из водокачки и вылил половину туда же.

– Зачем ты это делаешь? – спросила Чармейн.

– Чтобы не ошпариться, – отозвался Питер, положил в смесь вилки и ножи и поставил стопку тарелок. – Ты что, вообще ничего не знаешь?

– Нет, – фыркнула Чармейн.

Она раздраженно подумала, что ни в одной из множества книг, которые она прочитала, мытье посуды даже не упоминалось – тем более не объяснялось, как именно это делается. Она наблюдала, как Питер ловко стряхивает тряпкой старый‑старый обед с узорчатой тарелки. Из пены тарелка вынырнула чистой и яркой. Теперь узор Чармейн понравился, и она даже подумала, что это, наверное, волшебство. Она смотрела, как Питер обмакнул тарелку в другое ведро, чтобы ополоснуть ее. Затем он вручил тарелку ей.

– Что мне с ней делать? – поинтересовалась Чармейн.

– Как – что? Вытри насухо, – сказал Питер. – Потом поставь на стол.

Чармейн попыталась так и поступить. На это кошмарное занятие у нее ушла уйма времени. Казалось, полотенце не желает впитывать воду, а тарелка так и норовила выскользнуть из рук. Чармейн вытирала так медленно, а Питер мыл так быстро, что довольно скоро нагромоздил возле раковины целую гору тарелок и начал терять терпение. Естественно, в этот самый миг тарелка с самым красивым узором вывернулась у Чармейн из рук и упала на пол. В отличие от странных чайников она разбилась.

– Ой… – сказала Чармейн, глядя на осколки. – Как ее теперь починить?

Питер закатил глаза к потолку.

– Никак, – ответил он. – Постарайся больше ничего не ронять. – Он собрал осколки и бросил их в третье ведро. – Теперь я буду вытирать. А ты попробуй помыть, вдруг получится, а не то мы весь день провозимся. – Он выпустил воду, ставшую мутной и бурой, из раковины, собрал ножи, ложки и вилки и ссыпал в полоскальное ведро. К изумлению Чармейн, все они были теперь чистые и блестящие.

Чармейн посмотрела, как Питер снова наполняет раковину горячей водой с мылом, и сочла – в запальчивости, но не без оснований, – что он выбрал себе самую легкую часть работы.

Вскоре она поняла, что ошиблась. Работа оказалась отнюдь не легкой. На каждую посудину у нее уходила мучительная вечность, к тому же спереди она вся вымокла. А Питер то и дело возвращал ей чашки и тарелки, кружки и блюдца и утверждал, будто они грязные. И не позволил ей перемыть сначала собачьи мисочки – ни одной! – пока не будет вымыта вся человеческая посуда. Чармейн решила, что с его стороны это просто подлость. Потеряшка вылизала все мисочки так чисто, что Чармейн догадывалась – мыть их будет гораздо легче, чем все остальное. В довершение всего она вынула руки из пены и с ужасом увидела, что они все красные и покрыты непонятными морщинками.

– Наверное, я заболела! – закричала она. – У меня какая‑то ужасная кожная болезнь!

Как же ей стало обидно и досадно, когда Питер в ответ рассмеялся!

Однако в конце концов пытке пришел конец. Чармейн с мокрым передом и сморщенными руками обиженно направилась в гостиную почитать «Посох о двенадцати ветвях» в косых лучах послеполуденного солнца, предоставив Питеру носить чистую посуду в кладовку. Она уже чувствовала, что сойдет с ума, если ей не дадут спокойно посидеть и почитать. За целый день ни словечка не прочитала, думала она.

Питер помешал ей гораздо раньше, чем хотелось бы: он где‑то раздобыл вазу, поставил в нее гортензии, притащил в гостиную и водрузил на стол прямо перед Чармейн.

– Где, говоришь, еда, которую привезла твоя мама? – спросил он.

– Что? – спросила Чармейн, глядя на него сквозь букет.

– Я сказал – еда, – повторил Питер. Потеряшка поддержала его – прижалась к ноге Чармейн и заурчала.

– А‑а, – сказала Чармейн. – Угу. Еда. Получишь, если дашь слово, что ни единой тарелки не запачкаешь.

– Запросто, – ответил Питер. – Я такой голодный, что готов слизать все прямо с ковра.

Пришлось Чармейн оторваться от книги и вытащить мешок с пирогами из‑за кресла, и они втроем съели огромное количество прекрасных пирогов и плюшек миссис Бейкер, а потом еще и попросили послеобеденный чай со столика на колесах (два раза). Во время этого пиршества Чармейн переставила вазу с гортензиями на столик на колесах, чтобы не мешала. Когда она посмотрела туда в следующий раз, вазы не было.

– Интересно, куда делись цветы, – сказал Питер.

– Сядь на столик – узнаешь, – предложила Чармейн.

Однако, к досаде Чармейн, Питер не был готов к таким жертвам во имя науки. За едой Чармейн ломала себе голову, как бы выставить Питера вон и отправить обратно в Монтальбино. Дело было даже не в том, что он ей отчаянно не нравился. Дело было в том, что ее раздражала необходимость делить с ним дом. И она заранее знала – Питер даже не успел ей ничего сказать, – что теперь он заставит ее вытряхнуть грязное белье из мешков и выстирать его. При мысли о том, что придется опять возиться с грязной горячей водой, Чармейн бросило в дрожь.

Хорошо хоть завтра меня здесь не будет, подумала она, и он не заставит меня стирать.

Внезапно она разнервничалась до ужаса. Она увидит короля. Писать ему было безумие, чистой воды помешательство, а теперь придется пойти в Королевскую резиденцию и увидеть его. Аппетит у нее пропал. Она подняла глаза от последнего сдобного коржика и обнаружила, что за окном уже темно. В доме загорелся волшебный свет, он наполнял комнату сиянием, похожим на сияние солнца, но окна были черные.

– Я иду спать, – объявила Чармейн. – У меня завтра тяжелый день.

– Если этот твой король хоть в чем‑то смыслит, – отозвался Питер, – он вышвырнет тебя прочь, как только увидит. Тогда ты сможешь вернуться и выстирать белье.

Поскольку именно такого развития событий Чармейн боялась больше всего, она ничего не ответила. Молча подхватила «Мемуары экзорциста» – легкое чтение на ночь, – прошагала за дверь и повернула налево, в коридор со спальнями.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ,