ПАТТЕРН. Слово паттерн может быть взято как пассивное обозначение видимого результата упорядоченного процесса

Слово "паттерн" может быть взято как пассивное обозначение видимого результата упорядоченного процесса. Так мы говорим о паттерне (рисунке) ковра. Он также может быть понимаем в более активном смысле, как то, что служит направлению и упорядочиванию самого процесса. В этом смысле мы говорим о ковре, сделанном "по" паттерну (букв. "из" – из узоров). Порядок, который мы улавливаем, глядя на ковер, есть паттерн, и он также образован из паттернов. Немецкое слово "gesetzmassigkeiеt /Законосообразность, закономерность/, схематически переводимое на английский язык как "законосообразность", передает нечто от двойного, одновременно транзитивного и нетранзитивного характера "паттерности". Универсальная значимость паттерна связана с возможностью везде и во всем утверждать порядок посреди хаоса. Мы, следовательно, не проникнем в полную значимость паттерна как элемента всего опыта, пока не увидим, что опыт потерял бы всю свою связность, если бы не было всегда и во всем активного источника порядка. Именно в этом смысле паттерн составляет девятую категорию опыта. Он не может быть обнаружен иначе как после прохождения через опыт индивидуальности, и это определяет его место в последовательности категорий. Теперь может быть сформулирован принцип паттерна:

Весь опыт проникнут влиянием активного источника порядка, присущего паттернам организованных структур. Паттерн требует не менее девяти независимых терминов.

1.2.12. ТВОРЧЕСТВО[23]

Паттерн предполагает создателя паттернов. Наше рассмотрение опыта не может остановиться на признании, что есть источник порядка, поскольку порядок не окончателен. То, что может отделить порядок от беспорядка – это способность /power/ творить паттерны. Мы не можем быть прямо осведомлены об этой способности иначе как в нашем собственном сознании; но мы можем сделать вывод о ее присутствии из нашего наблюдения над мировым порядком. Творчество, как справедливо учил Бердяев, не может быть последней категорией: "Лишь признание творимого бытия допускает подлинный творческий акт в бытии, акт, который производит нечто новое и небывалое. Если бы все в бытии не было сотворено, а всегда существовало, сама идея творчества не могла бы родиться в мире." "В каждом творческом акте есть абсолютный прирост, нечто прибавляемое" (10, с. 128-129). Слово "абсолютный" здесь искажает картину, тем не менее нужно понимать, что в творчестве есть подлинное прибавление к сумме тотального опыта; оно должно оставаться подвластным условию, что это возможное прибавление. Это условие обеспечивается категорией паттерна, которая относится к творчеству, как потенциальность относится к повторению. Мы, следовательно, примем за десятую категорию опыта элемент творчества, который лежит за всеми паттернами. Принцип творчества гласит: Весь опыт являет очевидность творческой активности, которая есть не только источник порядка, но и носитель беспорядка.

Полярный характер творчества требует системы не менее, чем из десяти терминов для своего проявления. [24]

ХИЛЭ

Опыт – это данная тотальность. Лишь в опыте мы можем учиться, и мы должны слушать, что он может нам сказать. В описании того, что мы обнаруживаем, мы привыкли употреблять такие слова, как "я", "мы", "ты", и "мир", но эта привычка не должна приводить нас к ошибочному предположению, что должны быть непосредственные данные опыта, которым эти слова соответствуют. При рассмотрении может оказаться, что это привычные нам условности, о значении которых для нас, если оно вообще существует, мы не спрашиваем. Действительно, если мы размышляем серьезно, мы открываем, что в конце концов "я", "мы", "ты" и "мир" не даны непосредственно в опыте. Ребенок, не употребляющий слов "я" и "ты" и не знающий иного мира, кроме своего подлинного опыта, ближе соприкасается с реальностью, чем мы.[28]

Центральная проблема метафизики – бытие и возможность его познания – это реальная проблема, но она не столь важна и не столь чревата серьезными последствиями, как иногда предполагается. Она возникает вследствие различения между категориями целостности и полярности. [29]

Это ведет к отделению субъекта от объекта и различению, которое мы стремимся проводить между самостью и тем, что не есть самость. Эти разделения и различения не есть тотальный опыт, и даже не первичные аспекты его. Признавая, что это так, мы освобождаемся от необходимости рассматривать многие вопросы, считавшиеся философами столь важными.

Исключительная занятость одним аспектом опыта в ущерб другим – главная причина несогласий между философами. В силу полярности, всегда должен быть аспект опыта, в котором он является неполным и непоследовательным. Следовательно, не может быть построена философская система, одновременно адекватная, и свободная от противоречий.[30]

Категории нельзя уничтожить объяснением. Так называемые не-метафизические системы, которые во все века находили сторонников среди философов, скрывали ту истину, что опыт парадоксален. Естественные науки могут выглядеть неметафизическими, но лишь потому, что их методы состоят в изолировании групп феноменов таким образом, чтобы игнорировать противоречия, или, по крайней мере, минимизировать их эффект. Есть, например, фундаментальное противоречие между физикой и биологией, то есть между законами неживой материи и законами жизни; но это не особенно беспокоит исследователей в каждой из этих областей, поскольку по природе своей профессии они призваны специализироваться. Если, однако, мы ставим своей целью понять весь опыт, мы не можем давать себе те поблажки, как те, кто занимается более ограниченными объектами какого-либо специального знания.[31]

См. также обсуждение Людвигом гуссерлевской метафизики, помогающее выявить ограниченность предпринятой попытки построения феноменологии, игнорирующей категории.

Мы можем воспроизвести древний вопрос: "Из какого материала состоит вся реальность?" в новой форме: "Из какого материала состоит весь опыт. " Обычно мы склонны воображать, что должны быть два вида материала, соответствующих различию между субъектом и объектом. Например, когда мы смотрим на стол, кажется, будто присутствуют два совершенно различных материала: один – "внутренний" материал нашей осведомленности, другой – материал самого стола, каким-то образом "внешний". Это означает, что мы принимаем картезианское различение "мыслящей субстанции" и "протяженной субстанции". Это похоже на то, как если бы мы сказали, что, поскольку у палки два конца, они должны быть сделаны из разных материалов /materials/, в то время, как концы – всего лишь аспекты палки и не имеют "существования" отдельно от нее. Существует опыт как таковой. Это утверждение означает не отрицание полярности, а возвращение ей правильного статуса как бинарного аспекта опыта. Событие – смотрение на стол – есть целое, объединенность которого образуется нашей осведомленностью. Это такое отношение, в котором наш интерес или затронутость дает возможность нашим органам восприятия реагировать на впечатления, получаемые от стола, посредством выбора их из тотальности чувственных данных в определенный момент. Следовательно, только в категории полярности слова "я" и "стол" имеют свое обычное значение.

Необходимо подчеркивать эти различения, потому что у нас есть глубоко въевшаяся привычка мышления в дуалистических терминах, то есть внимание к аспекту полярности и исключение других элементов, присутствующих в опыте. Из-за этой привычки мышления возникают разного рода фиктивные вопросы, и философы теряют время и энергию, трактуя их как реальные. Классический пример в западной философии – настойчивое утверждение Декарта, что его осведомленность о вещах отлична от его осведомленности о себе.[32] Разделение атрибутов и субстанции – другой пример этой ошибки.[33] Принято считать, что мы знаем только атрибуты, но не субстанцию, и что атрибуты, которые мы обнаруживаем в опыте, есть "чистые видимости", в то время как в действительности должна быть поддерживающая их "реальная" субстанция.

По размышлению нетрудно увидеть, что мы не имеем изолированного знания об атрибутах, таких как желтизна, круглость, тяжесть и т.д. Все, что мы знаем – это что целые представляются нам с некоторыми повторяющимися чертами, которые дают возможность отличать одно от другого. Целые, данные в опыте – не чистая субстанция и не чистый атрибут, и таким образом принцип целостности несовместим с такого рода разделением. Это относится и к другой ошибке, а именно, к объективированию различения "материи" /matter/ и "духа". Если под "материей" и "духом" мы имеем в виду две взаимоисключающие составляющие реальности – одну сознательную и активную, другую бессознательную и пассивную – тогда целые ни духовны, ни материальны. Ни одно из подобных разделений не согласуемо с принципом целостности. Но это еще не все, ибо они равным образом не согласуемы с принципом соотнесенности и субсистенции. Это чрезмерно разросшаяся полярность – дуализм, захватывающий положение, для которого он не предназначен.

Возражение против таких схем – субстанции и атрибутов, духа и материи, идеализма и реализма – состоит не столько в том, что они ведут к противоречиям, сколько в том, что они не могут привести ни к чему конкретному. Мало похоже, чтобы кто-нибудь жил лучше или хуже в результате предпочтения той или иной метафизической системы.[34]

Мы ищем понимания, а оно приходит к нам через расширение и гармонизацию нашего опыта. Если мы отбросим различие между опытом и не-опытом, как лежащее за пределами нашей темы, мы придем к заключению, что может быть только один материал /stuff/ из которого состоит все. Из этого, однако, не следует, что все материалы /materials/ одинаковы. Есть, например, материал, называемый шерстью, но это не значит, что вся шерсть одинакова; есть только один материал, называемый водой, но лед, вода и пар – не одно и то же.

Рассматривая опыт, мы обнаруживаем, что различия, которые мы наблюдаем, более бросаются в глаза, нежели сходство. Если весь опыт – из одного материала, то этот материал должен быть очень разнообразным. Он должен соответствовать всем свойствам материи /matter/ и энергии, и, следовательно, он должен быть выражен в терминах таких обозримых и измеримых количеств, как, например, три независимые физические величины – масса, длина и время. Материал опыта должен быть также способным к комбинированию – ибо целостности сложны, и к обмену, ибо целостности не изменяются, а постоянно взаимодействуют друг с другом. В этих взаимодействиях и трансформациях единый материал должен обнаруживать разные степени реактивности, включая реактивность жизни и сознательный опыт. Более того, во всех этих различных проявлениях он должен все время оставаться материалом опыта.

Вездесущий характер этого материала хорошо выражен в высказывании Анаксагора: "Во всем есть часть всего". Анаксимандр в своем учении о "беспредельном", также признавал единую материю и столкнулся с многочисленными проблемами связанной с этим относительности. Ее попытался сформулировать Платон в качестве "неопределенной диады", Аристотель позднее отметил ее печатью своего одобрения. Более поздние философы также придерживались этой концепции материала опыта. П.Д. Успенский цитирует утверждение Гурджиева, что все материально, но что "понятие материальности так же относительно, как и все остальное". Определение целостности, как вездесущей, но относительной, дает ключ к пониманию этого афоризма. Мы понимаем – если ищем то, что связывает воедино сложный опыт – что эта объединенность сама дана в нашем опыте. Более того, мы не находим свидетельств того, что материал, являющийся нам как материал нашего опыта, меняет свою природу от одного момента к другому.

Это открытие нуждается в рассмотрении, потому что часто принимают за само собой разумеющееся, что мы в действительности встречаемся с разными материалами – материалом мысли и материалом вещей, находящимися внутри и вне нашего "сознания".

Если же мы посмотрим внимательно, то обнаружим, что подобные различения несостоятельны. Если я попробую разделить мысли и вещи как два разных рода опыта, мои мысли кажутся находящимися целиком внутри меня, а вещи – целиком вне меня.

Стул или стол – классический пример "вещи". В некотором смысле мое тело – тоже вещь, но тот факт, что я пользуюсь оговоркой "в некотором смысле", показывает, что я не всегда его так рассматриваю: например, когда я различаю вещи как неодушевленные объекты, и живые тела, как одушевленные объекты. Если мой мозг – это вещь, то являются ли мои мысли вещами, или они – "я сам"? [35]

Более того, я могу быть способным различить мои мысли и мою осведомленность о них, но тем самым я прихожу к вопросу, является ли сама моя осведомленность вещью, или за ней стоит некое квинтэссенциальное и трансцедентальное "я" – ум /mind/. Остается ли все время за пределами вещности некий духовный материал ума, который невещественен? Сам факт, что я не знаю, где следует провести границу – или даже может ли быть это разделение чем-либо, кроме условного соглашения – достаточен для того, чтобы разрушить любую веру в то, что это различие самоочевидно.[36]

Может показаться, что есть нечто искусственное и недостоверное в том, чтобы начинать каждое обсуждение такого рода со столов и стульев. Некоторые философы будут утверждать, что столы и стулья – это ментальные конструкции, и что, следовательно, нужно начинать рассуждение с наших мыслей и от них продвигаться к миру, который является их объектом. Дуализм субъекта и объекта тогда кажется вполне ясным и простым – "я" как один элемент диады противопоставляется "стулу" как другому элементу; " я" непохож на "стул" и "стул" непохож на "меня". Таким образом принимается, что есть два рода материала. Но что сказать о наших бессознательных рефлексах? Субъект это или объект?

Я нахожу невозможным утверждать, что мои ощущения состоят из иного рода материала, чем мои мысли; но изучение физиологии убеждает меня, что есть непрерывный переход от ощущений, о которых я осведомлен, к физиологическим процессам, которых я никогда не осознаю. В результате исследования биохимиков мы убеждаемся, что нет разительного скачка между физиологическим процессом и химическими, электрическими и физическими изменениями. Виды, звуки, запахи выводят нас в физический мир, и снова мы не можем сказать, где нужно остановиться, чтобы утверждать, что мы достигли той точки, где кончается духовный материал и за которой начинается нечувствительная материя.

Любое тщательное рассмотрение опыта должно, таким образом, убедить нас в том, что есть только один материал, из которого состоит все. Мы можем принять аристотелевское употребление термина "хилэ" для обозначения того, что Гурджиев называл "первичной космической субстанцией". Хилэ – это не бесформенная основа – "то апейрон" – ранних философов, а субстанция, способная принимать форму и образ. Этот материал – не дух и не мертвая материя, и было бы даже неправильным характеризовать его как "дух-материю", то есть как двойной контекст опыта, ибо это было бы излишним акцентом на аспекте полярности, а этой тенденции мы должны остерегаться. В соответствии с нашей концепцией однородности всего возможного опыта, хилэ – это то, что актуально воспринимается, следовательно, она сама феноменальна. Следовательно, это не аристотелевская "энергия" или "энтелехия", то есть подразумеваемая реальность, лежащая за феноменами. Мы знаем хилэ по ее проявлениям, которые в своей тотальности составляют все, что мы можем знать.[37]