Вызов власти: официальная часть

Работа властей по реализации плана зафиксирована документально. Основными действующими лицами в этой истории оказываются: В.И.Ленин (Председатель СНК), А.В.Луначарский (Нарком просвещения), М.Н.Покровский (Заместитель наркома просвещения. После выезда правительства в Москву Луначарский, по разрешению Ленина, остался в Петрограде, и Наркомпрос разбился на две части – Наркомпрос Союза Северных Коммун и Наркомпрос РСФСР. Последним фактически управлял М.Н.Покровский. Луначарский приезжал в Москву для решения важнейших вопросов). А также П.П.Малиновский – представитель Московского Совдепа и одновременно и.о. Народного комиссара имуществ Республики, В.Е.Татлин – зав. Отделом изобразительных искусств Наркомпроса (отдел учрежден в апреле 1918 года) и Н.Д. Виноградов – назначенный президиумом Моссовета секретарь комиссии по снятию памятников, реально организовывавший процесс не только снятия, но и постановки памятников.

Хронология истории такова.

12 апреля 1918 года – с небольшими поправками принят проект Луначарского «Декрет о памятниках республики»[236], подписанный Лениным, Луначарским и Сталиным;

Между 1 и 13 мая – отправлен запрос Ленина Малиновскому – почему не выполняется постановление СНК;

13 мая – Ленин послал телеграмму Луначарскому в Петроград: «Удивлен и возмущен бездеятельностью Вашей и Малиновского»;

27 мая – На заседании Московской художественной коллегии при Наркомпросе, наконец, выступил Луначарский с рассказом об инициативе Ленина по постановке памятников; докладная записка Коллегии была, однако, отправлена в СНК только 18 июня;

15 июня – Ленин послал письмо в Наркомпрос и Наркомат имуществ (Луначарскому и Малиновскому), распекая за «двухмесячную проволочку»;

21 июня – Луначарский обратился (со ссылкой на Ленина) в Малый Совнарком по вопросу о деньгах (письмо передано в Совнарком только 29 июня);

29 июня – как только поступило письмо, по распоряжению Ленина вопрос был срочно рассмотрен на заседании СНК – деньги (аванс 30 тыс. руб. на 20 скульптур) выделены (2 июля – Ленин подписал постановление СНК);

8 июля – по докладу Ленина принято постановление СНК о «невыполнении декрета “О памятниках Республики”» - Наркомпросу, Комиссариату имуществ, президиуму Моссовета поставлено на вид за «их совершенно недопустимую бездеятельность». Принято также решение о назначении специального человека, координирующего деятельность и два раза в неделю докладывающего лично Ленину. Выделен аванс в 50 тыс. руб. Моссовету; все это происходит на второй день после эсеровского восстания в Москве;

10 июля – Луначарский написал письмо Ленину с жалобой на Моссовет, не дающий работать, и лично на Малиновского;

12 июля – записка Луначарского Ленину на ту же тему. На заседании СНК произошел обмен записками между Лениным и Луначарским по поводу «специального человека» (архитектор Виноградов) – Луначарский с ним еще не знаком, Ленин уже говорил. Явно не надеясь на инициативу Луначарского, Ленин дал указание секретарю, чтоб тот созвонился с Виноградовым и устроил ему встречу с Луначарским;

17 июля – доклад в СНК М.Н.Покровского о предполагаемой постановке в Москве 50 памятников и вынесение решений по этому вопросу;

20 июля –Наркомпросу опять поставлено на вид. Одновременно ассигновано 250 тыс. руб. на изготовление проектов памятников. В «Известиях ВЦИК» напечатано обращение Луначарского по поводу конкурса на лучшие надписи и изречения;

30 июля – СНК принял постановление об утверждении списка памятников великим людям (подготовил Наркомпрос);

2 августа – «Известия ВЦИК» опубликовали подписанный Лениным второй уточненный список лиц, которым должны быть установлены памятники;

16 августа – Ленин послал предписание Наркомтруду по привлечению безработных к снятию памятников на особых условиях;

22 августа Малый СНК ассигновал 550 тыс. руб. на 80 памятников. Ленин подписал постановление;

конец августа – Татлин письмом сообщил Луначарскому о том, что к ноябрю в Москве будет готово 30 памятников и пожаловался на тенденциозность Виноградова, докладывающего непосредственно Ленину. Луначарский переслал письмо Ленину;

9 сентября – Каменев сделал запрос Луначарскому по поводу подготовки надписей;

середина сентября – в письме к Ленину Луначарский оправдывался и рассказывал, что сделано в Петербурге; заодно выясняется: «Не могу сказать, чтобы я был в восхищении от пестрого списка пятидесяти героев, который составлен в Москве, да еще к тому же снабжен безграмотной парафразой моего объявления, над которой справедливо хихикает буржуазная пресса. Но это все делается пока помимо меня»;

18 сентября – Ленин послал Луначарскому телеграмму с возмущениями по поводу плохой работы (второй рабочий день Ленина после покушения Каплан): «месяцами ничего не делается». «Объявляю выговор за преступное и халатное отношение, требую присылки мне имен всех ответственных лиц для предания их суду. Позор саботажникам и ротозеям»;

20 сентября – телеграмма от Луначарского Ленину по поводу ответственности за дела в Москве, лежащей на Виноградове, и о пропаже присланной в Москву копии бюста Радищева;

23 сентября – телеграмма Луначарского Ленину - рапорт по поводу открытия первого памятника в Петрограде (Радищев) и грядущем открытии памятника Лассалю;

1 октября – Малый СНК ассигновал на памятники и надписи 55 тыс. руб. Ленин, подписывая, увеличил сумму до 165 тыс. руб.;

12 октября – до Ленина дошла выписка из постановления Президиума Моссовета с жалобами на действия Наркомпроса и заявлением о снятии с себя ответственности за памятники. Ленин срочно разбирается в отношениях Наркомпроса и Моссовета;

19 октября – оправдания Наркомпроса перед Лениным по поводу обид Моссовета.

Уже начались постановки памятников, скоро должно было произойти первое массовое открытие, с таким трудом запущенный процесс очевидно пошел. Н.Виноградов продолжал отчитываться лично перед Лениным о ходе дел в Москве, в Петрограде вопрос курировался Луначарским, страсти потихоньку утихали.

Складывается впечатление, что долгое время проект интересовал одного человека – В.И.Ленина. Два наркомата, на которые было возложено исполнение принятого декрета, времени, сил и желания на его реализацию не находили. (Виноградов, будучи помощником Малиновского, в момент назначения 9 июля надзирающим за выполнением декрета, признается: «ни о декрете 14[237] апреля, ни о постановлении 8 июля я еще ничего не знал»[238]). Только после очередного «пинка» в середине июня что-то сдвигается с места. Луначарский включается в процесс.

Луначарский человек слова – в том смысле, что только названная реальность является реальностью и представляет для него интерес. И наоборот: чтобы вызвать в себе интерес к предмету, нужно его назвать.

12 июня, ночью, после очередного не слишком приятного разговора с Лениным о памятниках, Луначарский уезжает из Москвы в Петроград. Хотя ему уже было чем ответить – за неделю до разговора Луначарский опубликовал в Петрограде программную газетную статью о «монументальной агитации». 14 июля эта же статья появилась в журнале «Пламя», курируемом непосредственно Анатолием Васильевичем. И это была, похоже, первая попытка дать определение процессу.

Привычного нашему уху словосочетания «монументальная пропаганда» еще вовсе не существует. Оно не встречается ни в официальных документах, ни в записках и телеграммах Ленина по этому поводу. Но Луначарский уже приближается к этому определению. «Комиссариат Просвещения, по инициативе председателя Совета Нар.Комиссаров т.Ленина, приступит скоро к агитации нового образца, к агитации и пропаганде монументальной»[239]. Далее Луначарский излагает программу проекта – излагает коротко и доступно, но, по-видимому, для большинства и это избыточно, поскольку перепечатавший заметку московский журнал «Искусство»[240] посчитал необходимым адаптировать ее (причем довольно бездумно, оставив общее руководство программой за Шервудом, что было верно лишь для Петрограда). В адаптированном варианте уже без всяких оговорок говорится о монументальной агитации как о вещи само собой разумеющейся.

Луначарский в «Пламени»: «В самом близком будущем будет сделан выбор многочисленных цитат, плодов ли народной мудрости, или изречения великих умов всех стран и наций, которые отвечают миросозерцанию и настроению новой социалистической России». Это показалось слишком тонким. Акцент на агитацию переводит все в жесткое настоящее. «Искусство»: «Будет сделан выбор цитат и изречений, отвечающих современному моменту».

Луначарский: «мы начнем ставить в садах и удобных уголках столицы памятники великим, особенно перед революцией заслужившим, людям России и мира, небольшие художественным памятники, преследующие скорее именно цели широкой пропаганды, чем цели увековечения». Луначарский как бы извиняется за редукцию меморативной функции памятников, им прослеживается как бы другая связь времен: признается ориентация памятников на настоящее, вопреки признаваемой автором традиции их обращенности от прошлого - к будущему. Вариант «Искусства» переводит весь разговор в плоскость революции вне времени, речь не идет о том, кого помнить, речь идет о том, кого можно использовать. «Искусство»: «будут поставлены памятники великим, поработавшим для революции людям России и мира».

Луначарский: «Мы будем гнаться не за внешней пышностью, не за ценностью материала, а за количеством и выразительностью этих памятников. Мы твердо надеемся, что в более спокойное время многие из этих памятников превратятся в вечные мраморы и бронзы. Пока этим гипсам и терракотам предстоит, прежде всего, сыграть живую роль в живой действительности». У Луначарского и здесь можно увидеть отсылки к будущим спокойным временам, которые позволят вернуться к традиции: потенциально восстановимая связь времен, которая позволяет памятникам участвовать в жизни сегодняшней. «Искусство»: «Памятник не из вечных бронзы и мрамора, а скорее имеющие пропагандистское значение статуи из гипса и терракоты» - здесь функция памяти отрицается вовсе (даже и не памятник – а статуя со значением), памятник становится лишь знаком современности и временно востребованной идеи.

Само же словосочетание «монументальная пропаганда» проскользнувшее в статье Луначарского, не отольется в чеканную законченную форму, оно будет изредка встречаться в 1918-1919 гг. на страницах журналов, но качества устойчивой формулировки, лозунга, за которым стоит определенная правительственная программа, тогда не приобретет.

Впрочем, этой жесткости определений не было, возможно, и потому, что сама действительность представлялась многовариантной, и чем она ответит на то или иное действие, было непонятно. Сложно было прогнозировать реакцию на жесткие однозначные жесты, поэтому словесное оформление действий представляло некоторую зону свободы. По поводу новых памятников и смысла их постановки каждый мог выдвигать свою систему аргументации (лишь бы она была «за»). Между этими смыслами и можно попытаться понять, что же думали современники о происходившем.

Декрет от 12 апреля постановляет: «организовать широкий конкурс по выработке проектов памятников, долженствующих ознаменовать великие дни Российской Социалистической Революции». То есть изначально это знаки вполне определенного конкретного события.

Ленин развивает идею дальше в своем письме от 15 июня в Комиссариаты народного просвещения и имуществ Республики: «Двухмесячная проволочка в исполнении декрета – равно важного и с точки зрения пропаганды и с точки зрения занятия безработных – непростительна»[241]. Это новый поворот темы. Идея пропаганды к этому времени уже намертво связана с установкой памятников, но о каких безработных идет речь? Сколько людей в государстве может занять снятие, изготовление и установка нескольких десятков, пусть даже сотни, памятников в России? Можно предположить наличие двух типов безработных. Безработица безработице рознь. Первые – рабочие, необходимые для демонтажа – по поводу льготных условий на бирже для них Ленин обратится в августе в Наркомтруд. Для снятия памятников – это важно, с точки зрения решения проблем безработицы – участие в их трудоустройстве Председателя СНК по меньшей мере нерационально. Но есть второй тип безработных – художники, скульпторы. Художественные задачи для Ленина в этой истории не существуют, в человеческую заботу о том, чтобы накормить голодных художников, потерявших всякую возможность заказа, верится мало. Но накормить, чтобы завязать диалог хотя бы с частью интеллигенции – это вполне по-ленински.

И художники на это отзываются. Из письма Татлина Луначарскому конца августа 1918 года: «… эти работы явятся не только памятниками отдельных выдающихся деятелей, но в то же время – памятниками русской революции, памятниками небывалого до настоящего времени отношения государства к искусству, памятниками свободного творчества в социалистическом государстве»[242]. Таким образом, память-традиция противопоставляется памяти вне истории, памятники оказываются знаками отношения власти к художнику: становятся памятниками власти.

Дальнейшее развитие событий во власти идет по пути уточнения: кто может свидетельствовать революцию? Как определить эти фигуры? Покровский делает доклад СНК «о постановке в Москве 50 памятников людям, великим в области революционной и общественной деятельности, в области философии, литературы, наук и искусств». Принятое решение «опубликовать список известных учителей социализма и деятелей международной революции, а также художников и музыкантов, достойных постановки им памятников Советской Россией»[243] - формулировку как бы меняет, но на самом деле ничуть не уточняет (поставить памятники великим или поставить памятники достойным?).

Журнал «Искусство», официальный рупор московской части плана, на жесткости формулировок не настаивает.

№1 - «памятники великим, поработавшим для революции людям России и мира»[244].

№2 – упоминается выступление Луначарского 27 мая, где речь идет о памятниках «лицам, выдающимся в области революции и общественной деятельности, в области философии, литературы, наук и искусства»[245]. Здесь же – Постановление Совета Народных Комиссаров с требованием опубликовать «списки известных учителей социализма и деятелей международной революции, а также художников и музыкантов, достойных постановки им памятников Советской Россией». Отдельной строкой – «желательность постановки памятников павшим героям Октябрьской революции».

№3 - «будет приступлено к работам по сооружению памятников деятелей революции и великим людям»[246]

№6 – выбравшись из отдела «Хроники», событие перешло в разряд практически поэзии: «явилась мечта свободным творением напомнить проходящим о тех, кто погиб за великое дело любви. Тут перед художником стали вырисовываться невиданные доселе перспективы о запечатлении в камне пролетарской мечты и благодарности»[247]

Другие издания, в зависимости от темперамента и понимания происходящего, предлагали свои формулировки. Речь могла идти о постановке «памятников борцам за дело народа, революционерам и писателям»[248]. Или «появляются памятники революционерам, имя которых высоко чтит русский пролетариат»[249]. Московская художественная коллегия разработала проект конкурса на сооружение пятидесяти памятников «революционерам в общественной жизни и новаторам в области литературы, искусства и науки … памятников людям, которые до революции были не в «милости» у царского правительства»[250].

Когда за дело берется такой опытный идеологический работник как литературовед В.Фриче (специалист по перечням имен: он не только определял персоналии для памятников в этом случае, но и составил список деятелей революции и пропагандистов социализма на бывшем романовском обелиске в Александровском саду вместо стесанных царских имен), следуют новые уточнения. Фриче прямо говорит о намерении власти изменить пространство столиц, «украсить памятниками великих деятелей революции и социализма, науки и искусства. /…/ среди теоретиков и практиков революции и коммунизма мелькают образы писателей и поэтов, ученых и художников всего мира. Правда, советская власть руководилась в данном случае соображениями прежде всего политическими. Ей было важно с одной стороны провести в массы путем скульптурных образов идеи революции и социализма, а с другой – показать и подчеркнуть всю вздорность буржуазного навета на пролетариат как “варвара”, отрицающего всю старую культуру»[251]. То есть основной смысл действия - пропаганда и контрпропаганда. Фриче последовательно проводит мысль об «агитационном замысле» происходящего. «Великие деятели революции и науки, коммунизма и искусства, жившие дотоле лишь в сердцах немногих, они оживают в виде художественных образов, и, выйдя на площадь, где шумит обыденная жизнь, обступают нас со всех сторон своими благородными и мужественными ликами, создавая кругом своеобразную художественно-героическую атмосферу, превращая вместе с тем город в пантеон культуры и музей искусства»[252]. И вот здесь становится неважным перечень конкретных имен. Они взаимозаменяемы. Они иллюстрируют идею, которую мог бы иллюстрировать и кто-то другой. Герои оказываются деперсонализированы: они составные части «окружающей среды», атмосферы.

Ряд определений продолжает множиться. И важны здесь не столько сами слова, сколько сама эта возможность множественности.

«Ряд памятников светочам человеческой совести, науки и искусства»[253].

«Ряд памятников деятелям и борцам всемирной революции; памятники преследуют, с одной стороны, агитационно-просветительную цель, с другой, чисто художественную: украшение площадей и улиц наших столиц»[254].

В общем, понятно одно – памятники в столицах будут, и их будет много. Кому памятники – понятно не так хорошо, но зачем – достаточно очевидно: чтобы агитировать за советскую власть. Кого агитировать – вот этот вопрос остается открытым.

История беспрецедентного проекта «монументальной пропаганды» традиционно начинается легендарным разговором Ленина с Луначарским. Легендарность ему придает приписанный ему со временем статус некой абсолютной правды, точки отсчета, мифа начала. Исходит такая интерпретация из того, что разговор был между двоими, одним из них он и описан, все последующие события подтверждают основные положения разговора – в чем тут можно сомневаться?

Но дело в том, что об этом разговоре Луначарский, спустя разное время, - вспоминает. Разговор не записан, а вспомнен. Воспоминания же всегда содержат в себе два времени: время вспоминаемого и время вспоминающего. Первому, как правило, принадлежит фактаж, второму – антураж. Для людей с развитым воображением и литературным опытом здесь таится огромная опасность. С годами Луначарский становится все более красноречив: фактов больше не становится, а вот словесных подробностей заметно прибывает. Он говорит об одном, но по-разному риторически оформляет тему.

В 1922 году, в статье «Советское государство и искусство», Луначарский лишь упоминает эту историю: «С первых же шагов власти Владимир Ильич предложил мне украсить Москву и Петроград бюстами великих мыслителей»[255]. Дальше – о том, что в Петрограде что-то получилось, в Москве не получилось совсем, в общем, очевидно, что результат оказался неудовлетворительным. Этот вывод и есть основная мысль послания. Как видим, речь о «монументальной пропаганде» не идет – Луначарский в этот раз не вспомнил или еще не осознал своего открытия нужного слова.

В 1924, в воспоминаниях на широкую тему «Ленин и искусство», написанных, видимо, сразу по смерти Ленина, история с памятниками излагается более подробно. Но неожиданно большое место в ней занимает «гомельский сюжет», по масштабам не вписывающийся в грандиозность замысла и позже в воспоминаниях Луначарского не появляющийся. «Еще в 18-м году Владимир Ильич позвал меня и заявил мне, что надо двинуть вперед искусство, как агитационное средство, при этом он изложил два проекта.

Во-первых, по его мнению, надо было украсить здания, заборы и т.п. места, где обыкновенно бывают афиши, большими революционными надписями. Некоторые из них он сейчас же предложил.

Во всей полноте этот проект был подхвачен т. Брихничевым, когда он был заведующим Гомельским ОНО. Гомель я нашел буквально испещренным такими надписями, не плохими по мысли. Даже все зеркала в каком-то большом ресторане, превращенном в просветучреждение, т.Брихничев расписал изречениями!

В Москве и Петрограде это не привилось не только в столь преувеличенной форме, но даже в форме, соответствовавшей мысли Ильича.

Второй проект относился к постановке памятников великим революционерам в чрезвычайно широком масштабе, памятников временных, из гипса, как Петербурге, так и в Москве. Оба города живо откликнулись на мое предложение осуществить идею Ильича, причем предполагалось, что каждый памятник будет торжественно открываться речью о данном революционере и что под ним будут сделаны разъясняющие надписи. Владимир Ильич называл это монументальной пропагандой»[256]. Дальше – подробное изложение довольно удачной петроградской и совсем неудачной московской истории.

В этом тексте начинается легенда – с приписываемых Ленину слов, дающих четкую формулировку происходящему и определяющих точку зрения читателя на все произошедшее потом.

Еще спустя три года, в 1927, Луначарский, в ответ на поступивший запрос, отправляет письмо в институт В.И.Ленина с очередной трактовкой прошлого.

«Если не ошибаюсь, зимой 1918 г., незадолго до моего окончательного переезда в Москву, но не помню точно в каком месяце, Владимир Ильич вызвал меня к себе и завел разговор о том, что он называл монументальной пропагандой. (Значимо перемещение формулировки из конца рассказа 1924 года в начало. То есть теперь это не вывод, а предпосылка – С.Е.) Содержание этого разговора могу передать более или менее точно (внутреннее подтверждение достоверности следующих слов – С.Е.). Директива его сводилась к следующему.

У нас имеется большое количество безработных художников (здесь проблема безработных, о которой когда-то без комментариев упоминал Ленин, толкуется однозначно – речь идет о художниках. - С.Е.), между тем их силы могли бы быть употреблены на хорошее дело, а именно на то, чтобы воздвигнуть целый ряд небольших памятников первоначально из гипса, а также гипсовых мемориальных досок и, наконец, монументальных надписей революционного содержания. Праздники открытия этих памятников служили бы превосходным моментом пропаганды. (Связь праздника и пропаганды для Луначарского к этому времени уже совершенно ясна. – С.Е.). На пьедесталах, бюстах, мемориальных досках и в мемориальных надписях должны быть выражены в краткой, лапидарной форме революционные идеи или переданы главнейшие биографические факты, относящиеся к изображенному лицу. (Дальнейшие воспоминания полностью строятся вокруг идеи пропаганды, но память подводит Луначарского – он начинает рассказывать о собственном мгновенно вспыхнувшем энтузиазме – С.Е.).

К этой идее я отнеся с величайшим интересом, и тотчас же как в Москве, так и в Ленинграде мною собрано было совещание художников и розданы соответственные заказы[257]. Платили мы мало, и памятники создавались первоначально из гипса. Первым памятником был как раз памятник Радищеву Шервуда. Поставлен он был на левом берегу Зимнего дворца у набережной. В Ленинграде никакой заминки с дальнейшей постановкой памятников не было, и надо сказать, что большинство памятников было довольно ценно. Сюда относится памятник Лассалю, который потом был переделан в бронзовый и украшает сейчас здание бывшей городской думы. Очень недурны были и другие памятники: Гарибальди, Герцен, Шевченко. Хуже благодаря футуристическим претензиям был исполнен памятник Перовской у Николаевского вокзала. Я сам лично /…/ открывал все эти памятники, произносил соответственные речи и т.д. В Москве дело пошло гораздо хуже. Памятники были в большинстве случаев неудачными, напр. знаменитые Маркс и Энгельс в чем-то вроде ванны, памятник, лично открытый Владимиром Ильичом, более приличный памятник Никитину, совсем странный памятник Бакунину, который пришлось сейчас же снять и т.д. В Москве скульпторов было мало, искусство их ниже среднего, отзывчивость при грошовой оплате слабая (на самом деле – почти стопроцентная – С.Е.). Зато в Москве удалось поставить хороший гранитный памятник Достоевского, который был сделан скульптором Меркуровым еще до революции.

Весною (месяца точно назвать не могу) буря на Неве сбросила памятник Радищева, который разбился в куски. Стоявший неподалеку часовой, как мне потом докладывали, придя к коменданту Зимнего дворца, сделал такой колоритный доклад: “Товарищ Радищев, не выдержамши сильного ветра, упал и разбился”… К счастью, прекрасный бюст цел и ныне, т.к. другая его копия была воздвигнута в Москве и имеется сейчас в одном из московских скверов. Об этом факте мы послали телеграмму в Москву, и если не ошибаюсь, крушение памятника Радищева (напоминаю еще раз – гипсового) было оповещено в газетах. Так как к этому времени именно в Москве ничего не было еще сделано по монументальной пропаганде, хотя разговор Владимир Ильича происходил, насколько я помню, месяца за 4, а может быть, даже за 5 до исчезновения памятника Радищева, то после этого Владимир Ильич и послал свою телеграмму не мне, а тов.Покровскому, что было совершенно естественно»[258]. (Здесь вся последовательность событий перепутана в пользу Луначарского – С.Е.).

В тексте совершенно отчетливо видны следы соперничества между Москвой и Петроградом в деле постановки памятников. Эти отношения иногда воплощались в почти детективных историях, например, с копией того самого бюста Радищева, сделанного по распоряжению Ленина для установки в Москве. Скульптор Шервуд лично привез памятник в Москву, но квитанцию на получение багажа забрал Татлин (выступавшей на стороне Луначарского), который и постарался о ней забыть, чтобы не покусились на право первородства: памятник в Петрограде должен был быть первым, это было делом чести для Луначарского. Виноградов (принимавший участие в этой игре со стороны Моссовета), узнав о сокрытии бюста, доложил об этом непосредственно Ленину, поехал на вокзал, нашел груз и экспроприировал его безо всякой квитанции. Однако время было упущено, и памятник в Петрограде все же открыли раньше. На открытии с речью выступил Луначарский. По этому поводу 18 сентября Ленин послал телеграмму Луначарскому (копию Покровскому), о которой теперь, в связи с запросом, вспоминает Луначарский: «Сегодня выслушал доклад Виноградова о бюстах и памятниках, возмущен до глуби­ны души; месяцами ничего не делается; до сих пор ни единого бюста, исчезновение бюста Радищева (имеется в виду его «потеря» на вокзале – С.Е) есть комедия. Бюста Маркса для улицы нет, для пропаганды надпися­ми на улицах ничего не сделано. Объявляю выговор за преступное и халатное отноше­ние, требую присылки мне имен всех ответственных лиц для предания их суду. Позор саботажникам и ротозеям»[259]. Выигравший Луначарский ответил Ленину язвительной, хотя и внешне невинной телеграммой от 20 сентября. «Москве ответственность решения Совнаркома целиком Виноградова. Петрограде памятник Радищеву открывается в воскресенье, другой Радищев в Москве. Вокзал. Квитанция <у> Татлина»[260].

Текст письма в Институт Ленина показывает, как минимум, что на память Анатолия Васильевича полагаться нельзя. И демонстрирует все возрастающую степень телеологичности воспоминаний о том, к чему уже прикреплен ярлык «монументальной пропаганды».

Развернутая версия 1933 года написана широкими мазками. «Не помню уже, в какой точно день /…/ Владимир Ильич призвал меня к себе. Я позволю себе передать нашу беседу в живом диалоге, не ручаясь, конечно, за точность каждого слова, об этом и речи не может быть, но беря полную ответственность за общий ход разговора и смысл его. (Луначарский был опытным ритором, умевшим вызвать доверие к себе и одновременно уклониться от ответственности – С.Е.)

- Анатолий Васильевич, - сказал мне Ленин, - у вас имеется, вероятно, не малое количество художников, которые могут кое-что дать и которые, должно быть, сильно бедствуют.

- Конечно, - сказал я, - и в Москве, и в Ленинграде имеется немало таких художников. (С течением времени все усиливается акцент на заботе о художниках; возможно, в этом отразилось и косвенное признание постфактум их роли в удачах и неудачах случившегося – С.Е.).

- Дело идет, - продолжал Владимир Ильич, - о скульпторах и отчасти, может быть, также о поэтах и писателях. Давно уже передо мной носилась эта идея, которую я вам сейчас изложу. Вы помните, что Кампанелла в своем «Солнечном государстве» говорит о том, что на стенах его фантастического социалистического города нарисованы фрески, которые служат для молодежи наглядным уроком по естествознанию, истории, возбуждают гражданское чувство – словом, участвуют в деле образования, воспитания новых поколений. Мне кажется, что это далеко не наивно и с известным изменением могло бы быть нами усвоено и осуществлено теперь же.

По правде сказать, я страшно заинтересовался этим введением Владимира Ильича. Во-первых, действительно вопрос о социалистическом заказе художникам остро меня интересовал. Средств для этого не было, и мои обещания художникам о том, как много они выиграют, перейдя на службу от частного рынка на службу культурного государства, естественно, повисли в воздухе. К тому же использовать искусство для такой огромной цели, как воспитательная пропаганда наших великих идей, это сразу показалось мне очень заманчивым.

А Владимир Ильич продолжал:

- Я назвал бы то, о чем я думаю, монументальной пропагандой. Для этой цели вы должны сговориться на первый срок с Московским и Петербургским Советами, в то же время вы организуете художественные силы, выберете подходящие места на площадях. Наш климат вряд ли позволит фрески, о которых мечтает Кампанелла. Вот почему я говорю, главным образом, о скульпторах и поэтах. В разных видных местах на подходящих стенах или на каких-нибудь специальных сооружениях для этого можно было бы разбросать короткие, но выразительные надписи, содержащие наиболее длительные и коренные принципы марксизма, также, может быть, крепко сколоченные формулы, дающие оценку тому или другому историческому событию. Пожалуйста, не думайте, что я при этом воображаю себе мрамор, гранит и золотые буквы. Пока мы должны все делать скромно. Пусть это будут какие-нибудь бетонные плиты, а на них надписи возможно более четкие. О вечности или хотя бы длительности я пока не думаю. Пусть все это будет временно.

Еще важнее надписей я считаю памятники: бюсты или целые фигуры, может быть, барельефы, группы. (Речь о чем-нибудь, кроме бюстов, в 1918 году не шла, но затем последовала встречная инициатива художников, частично реализовавшаяся – С.Е.)

Надо составить список тех предшественников социализма или его теоретиков и борцов, а также тех светочей философской мысли, науки, искусства и т.п., которые хотя и не имели прямого отношения к социализму, но являлись подлинными героями культуры.

По этому списку закажите скульптору также временные хотя бы из гипса или бетона произведения. Важно, чтобы они были доступны для масс, чтобы они бросались в глаза. (Отнесение этой мысли к 1918 году вызывает серьезные сомнения, похоже, что это тоже осмысление опыта и представление его как прозрения – поскольку доступность их для масс оказалась весьма сомнительной, зато многие из них бросались в глаза так, что даже вызывали истерику у наиболее впечатлительных большевиков. З.Лилина – жена Зиновьева и заведующая отделом народного образования Петроградского исполкома, открывавшая памятник Перовской в Петрограде, по произнесении речи увидев открытый ею памятник, тут же потребовала его снятия. – С.Е.). Важно, чтобы они были сколько-нибудь устойчивы по отношению к нашему климату, не раскисли бы, не искалечились бы от ветра, мороза и дождя (Это тоже осмысление опыта, поданное как прозрение – С.Е.). Конечно, на пьедесталах можно делать вразумительные краткие надписи о том, кто это был.

Особое внимание надо обратить и на открытие таких памятников. Тут и мы сами, и другие товарищи, и крупные специалисты могут быть привлечены для произнесения речей. Пусть каждое такое открытие будет актом пропаганды и маленьким праздником, а потом по случаю юбилейных дат можно повторять напоминание о данном великом человеке, всегда, конечно, отчетливо связывая его в нашей революцией и ее задачами. (Это то, что могло бы быть, правда, тогда вся практика уподоблялась бы традиции престольных праздников – С.Е.)

По правде сказать, я был совершенно ошеломлен и ослеплен этим предложением. Оно мне чрезвычайно понравилось. Мы занялись тотчас же его осуществлением. Осуществление, однако, пошло немножко вкривь и вкось. /…/ Далеко не всегда памятники были удачны. Насколько я знаю, превращены были в длительные памятники только Радищев (память подводит Луначарского, Радищев никогда не был переведен в прочный материал – С.Е.) и Лассаль /…/ Другие (памятники – С.Е.) были менее удачны. Например, московские Маркс и Энгельс, которых москвичи называли Кириллом и Мефодием. И действительно они были сделаны святыми мужами, высовывающимися как будто бы из какой-нибудь ванны. (Не слишком удачный московский памятник для Луначарского становится любимым примером московского провала. Он придумывает для него все новые и новые «народные» прозвища. В 1922 он пишет о «Марксе и Энгельсе в какой-то ванне», в 1924 сообщает, что в народе их наградили прозвищем «бородатые купальщики» – С.Е.).

Свирепствовали особенно наши модернисты и футуристы. (В 1918 Луначарского небезосновательно упрекали в том, что он потакал им. На самом деле, в начале истории особого выбора у него не было – левые художники первыми пошли на сотрудничество с властью – С.Е.). Многих огорчило чрезвычайно нечеловеческое изображение Перовской.

А Бакунин ныне такого зрелого и вполне приемлемого художника Королева … в то время был до такой степени страшен, что многие говорили, что будто бы даже лошади при виде его кидаются в сторону … (Развитое эстетическое чувство московских лошадей – еще одно открытие Луначарского. Эта тема тоже развивается от воспоминания к воспоминанию. В 1922 он писал по поводу этого памятника, что он был «настолько формально “революционен”, что уже на что “левы” анархисты, а и они хотели взорвать этот памятник». В 1924: «В течение долгого времени люди и лошади, ходившие и ездившие по Мясницкой, пугливо косились на какую-то взбесившуюся фигуру, из предосторожности закрытую досками /…/ Если я не ошибаюсь, памятник тотчас по открытии его был разрушен анархистами, так как при всей свой передовитости анархисты не хотели потерпеть такого скульптурного “издевательства” над памятью своего вождя»[261]. Здесь уже виден пример домысливания того, что забывалось – предполагаемое в 1922 году намерение анархистов взорвать памятник превратилось в реализованное действие. Хороши также и лошади, не приемлющие – в 1924 году – пассивно, они всего лишь косились, в 1933 – активно, они уже кидались в сторону, - кубистические формы нового монумента. – С.Е.)

Таким образом, дело шло ни шатко ни валко.

Лучше обстояло дело с открытием памятников.[262] /…/

Я спрашиваю себя теперь, когда мы ведем такое широкое строительство, не могли бы ли мы вернуться к идее монументальной пропаганды, не могли б ли мы ставить пока пусть вновь только временные памятники и включать в новые здания такие плоскости, на которых можно было бы начертывать великие слова наших учителей. /…/ О мраморе и граните, о золотых буквах, о бронзовых памятниках, которые соответствовали бы социалистическому стилю культуры, я сейчас тоже не мечтаю. Это еще рановато, но вызвать к жизни вторую, более прочную, более зрелую, более эффективную волну монументальной пропаганды мы, как мне кажется, могли бы уже теперь»[263].

Целый ряд последующих событий, зафиксированных в официальных постановлениях, заставляют усомниться в точности слов Луначарского. По мере возрастания телеологичности, воспоминания все больше говорят нам не о прошлом, а об актуальном настоящем. И здесь показателен последний абзац. С одной стороны, безусловное признание завершенности, исчерпанности той, уже давней истории. С другой – призыв начать совершенно новую историю под тем же (приписанным задним числом) названием, таким образом придав ей вид преемственности. Востребованность в 1933 году, по мнению Луначарского, того, что действительно может называться «монументальной пропагандой», деформирует память о событиях 15-летней давности. Формируется память о том, чего не было. И от ее обаяния трудно отделаться.

Луначарский в каждой последующей версии рассказа предстает все более прекрасным. Ленин – все более прозорливым. Ситуация описывается такой, какой она должна была бы быть, с учетом неудачного опыта. В последней версии появляется Кампанелла, который практически не упоминался в риторических построениях 1918-1919 годов[264], но о котором, однако, Луначарский сочинял историческую драму в 1920, и делается акцент на исполнителях и связанных с ними идеей культурного строительства. Для Луначарского уже очевидна непассивная роль исполнителей. Они стали не просто посредниками, но и трансформаторами замысла.